Мой сын-подонок! Быль о нелюбви

За время двух моих иммиграций (сначала на Американский, а потом на Европейский континент) было немало встреч с удивительными и самыми обыкновенными бывшими россиянами. Нередко откровенничали... Частенько просили меня и написать о них....
Накопилось множество исповеднических повествований людей, прошедших через мою жизнь. Несколько историй потрясли меня до глубины души. Вот несколько из них. Имена героев, разумеется, изменены, как и многие события, изложенные художественным пером...

Прошу читателя не путать литературных героев этих рассказов с самим автором.

«Мой сын-подонок!»
Быль о нелюбви



“The end justifies the means” (результат оправдывает действия)



В тамбуре скоростной электрички, мчавшейся с Финляндского вокзала по направлению к Выборгу, было темно и только фонари за окном каждые несколько минут освещали лица пятнадцатилетней Маши и стоявшего напротив нее невысокого юноши - Геннадия Николаева, которому неделю назад, нарушив клятву данную матери, она призналась что они вскоре иммигрируют на Запад.
Под стук колес Маша снова и снова прокручивала в памяти слова ее любимого «Как, я тебя больше никогда вообще не увижу? Уедите насовсем?!» - Они шли по набережной предзакатной Невы, Маша завороженная тоской, смотрела на мутную воду и спорила с самой собой о силе непредсказуемости судьбы, способной одержать верх над неизбежностью рока, и взвешивала что хуже: предать Родину или саму себя...
С каждым тусклым бликом за окном поезда освещавшим лицо Николаева уверенность Маши совершить недозволенное - в доказательство своей любви перед неизбежным расставанием на всю жизнь - крепчала. Способствовал этому судьбоносному решению и густой снег, искрящийся за окном поезда. Затемненное лицо молчавшего Николаева на фоне танцующих белых хлопьев казалось ей кадром из какого-то очень знакомого фильма о большой любви, где герои тоже навечно расставались по воле хмурой судьбы. Когда поезд остановился на одной из остановок, и снег тускло и медленно падал за оконцем тамбура, Маша на короткий миг испугалась негодования мамы, которая, ставя себя в пример, умоляла ее сохранить девственность до свадьбы, дабы выйти замуж честной. Когда двери поезда закрылись, и снова влюбленная пара осталась наедине, Гена, словно прочитав сомнения Маши, громко спросил: "А, может вернемся, поручик Галицин? Да и идти до дачи по заваленной снегом дороге километр целый! А если дрова отсырели, так и камин не растопим».
Маша подождала пока набирающий скорость поезд пронесется мимо фонарей трижды и выдохнула, готовая на все ради своей первой и несомненно единственной любви: «Я не хочу чтобы первый был бы кто-то другой - когда нибудь, где нибудь, там - в Америке. Девственность дарят по любви, а не по законному разрешению ЗАГСа.»
Гена отвернулся к окну: «Тогда мы признаемся маме твоей во всем и я попрошу, чтобы она оставила тебя здесь со мной, а когда повзрослеешь, поженимся. Но надо будет написать заявление в ОВИР, что ты раскаиваешься и эмигрировать с мамой на Запад отказываешься. Сошлемся, на то, что тебя, как несовершеннолетнюю, морально запутали и убедили предать Родину, попросишь прощения, раскаиваешься и попросишь восстановить статус преданной гражданки России.»
От мысли, что ее предательство изуродует сердце мамы, с которой предстоит расстаться навсегда, что мама уедет в пугающий капиталистический мир одна, без нее, у Маши закололо в правом боку и она закрыла глаза.
«Отче наш, да славится имя твое, - молилась второй раз в жизни Маша. (В комсомол ее так и не приняли за предательство Родины)
В детстве читать «Отче наш ...» ее научила няня в деревенской церквушке. Там ее пионерку никто бы за это не наказал.
Чувствую закрытыми глазами мелькание фонарей за окном электрички, Маша заставила себя мысленно унестись в кадр любимого фильма подальше от леденящей мысли о маме. Смуглая обольстительная цыганка Рада, стоя по колено в озере, выжимала на обнаженную грудь свою сок из фиолетовой виноградной лозы. Пред ней стоял тоже в воде, держа за узды длинногривого коня, черноволосый Зобар. За спиной цыганки из кинофильма «Табор уходит в небо» шумела ива смущенная видом могучей груди цыгана, ива во весь экран полоскавшая свои зеленые косы в воде мутной и зловещей, пока за кадром происходило недозволенное таинство любви...
«Господи помилуй, «Господи помоги маме моей»,- редактировала Маша под стук колес конец молитвы на свой лад, борясь со вспышками жалости к маме, проникавшими сквозь бесстыжую зелень плакучей ивы, которая, как подумалось Маше , заранее оплакивала неминуемую трагедию...
В оставшемся вдали Ленинграде стоял конец ноября и было начало восьмидесятых. Семья врачей мама Маши и ее сестра семьей собиралась уезжать заграницу навсегда. Отец Маши после душераздирающего развода с мамой (несколько лет до этого зимнего греховного дня) не давал разрешения на выезд дочери. Они сидели в отказе. Выгнанная с работы, мама зарабатывала, давая частные уроки дома для старшеклассников, поступающих в мед институт, где проработала 15 лет генетиком и защитила диссертацию. Из родильного дома, в котором она гинекологом продежурила сотни ночей, ее попросили уйти самой - из уважения к ее репутации (вызывали именно ее при особо тяжелый случаях. «Хирург с волшебными руками» - называли ее благодарные пациентки, принося к ним домой своих малышей и пакеты с продовольствием «по блату»: Парные вырезки, бананы и грецкие орехи, люстры, книги - подписные издания всемирной литературы, хрустальные вазы, импортные блузки и даже венгерские сапоги на меху маме и дочке...
Колеса поезда постукивали в унисон беспокойному и бесстрашному сердцу Маши. ..
Через 20 лет она также будет ехать в поезде, держа за руку - в последний раз в жизни - самого главного и бессмертно любимого своего мужчину. И, наблюдая за испанскими пейзажами проносящимися вдали, с гремучей печалью неизбежности в сердце, тщетно будет вспоминать истоки этого deja-vu. Ибо историю своей первой нелюбви Маша умело похоронит в памяти, дабы сердце ее не струсило в будущем : отважилось снова любить и доверять...
Колючие губы Гены приникли к соленым губам Маши. Он не побрился. На поезд они опаздывали: ключи от родительской дачи он искал нервно и долго, шаря по карманам отцовского генеральского мундира. Импозантный ректор военно-медицинской академии с женой был в отъезде. Он нередко навещал родственников в Москве, покидая Ленинград на несколько дней в выходные. Но оставаться наедине с Машей в доме родительском, Геннадий не рискнул. По какой причине он Маше не объяснил. Накануне он пригласил ее обедать к себе домой. За огромным овальным дубовым столом на 12 человек царило напряженное молчание. Ректор военной академии, отец Геннадия в военной форме сидел во главе стола слева от Маши, справа - чуть сгорбившись, мать, - тоже во главе стола и напротив мужа. Мать Геннадия каждый раз при взгляде на нее Маши отводила глаза. «Наверное, догадывается, что я моложе, чем сказал им Гена», - пронеслось в голове у смущенной, накрашенной сценическим гримом, Маши. Служанка заботливо наливала ей гороховый суп, нечаянная капля с поварешки обожгла руку. Маша не подала виду, но мать Гены участливо протянула ей свою салфетку. «Чем нибудь занимаешься кроме школы?» - спросил генерал
« Пением -три раза в неделю, во дворце культуры первой пятилетки», - ответила Маша, взглянув на Гену. Он сурово молчал, глядя в гороховый суп. Одетый в военную форму, он был неотразим в глазах Маши. Ей почему-то вспомнился Штирлица из «Семнадцати мгновений весны». В голове Маши зазвучала мелодия из кинофильма и она поняла, что никто никогда больше не займет ее сердца — только Геннадий...
«Ты плачешь,- слизывая слезы с губ Маши, прошептал Геннадий Николаев под стук колес поезда и впервые смело сжал ее груди ладонями через тонкий полушубок. - Не волнуйся, мы добьемся, у меня связи. Тебе разрешат остаться, в школу снова примут, я же рядом, маленькая моя девочка...»

ОН был старше на пять лет и учился на врача. Когда один из частных учеников мамы представил его Маше у подножия витой широкой лестницы Дворца культуры первой пятилетки, Маша растерялась. Он был чарующе взрослый в военной форме - копия молодого Штирлица... Геннадий смело заглянул ей в глаза в первый же миг знакомства на хорошие 60 секунд. (Ее фигуру и ноги он успел хорошо рассмотреть пока она спускалась к ним с третьего этажа). Маша их сосчитала не дыша.. Выдохнув «да!» на его приглашение в «Лягушатник» на мороженое и лимонад, она попросила подождать ее возле телефонной будки. Набирая номер дома, она ошиблась, и круглый циферблат дважды соединил ее с чужим голосом - сначала мужским, а потом женским.
«Мама, можно я после пения задержусь с подружкой на мороженое, по Невскому пройдемся?» - Я не мама, но можно и нужно», -прохихикали в ответ в трубке.
Маша смущенно перевела взгляд на стоявшего в дверях телефонной будки молодого Штирлица. Он протиснулся к аппарату, прижался к ней грудью и, доставая монету из кармана брюк, провел запястьем вдоль ее бедра.
«Какой номер? Давай я наберу, - улыбаясь предложил он. Она снова ошиблась номером домашнего телефона и все трое рассмеялись. - У тебя девичья память.»
«Она у нас девственница», - насмешливо вынес приговор стоявший возле телеф будки армянин Мириан. Он был самый недавний «домашний» ученик мамы. В отличии от других, занимавшихся в группе по 6 человек, он попросил частные скоростные уроки, так как времени до вступительных экзаменов оставалось мало. Говорил он с приятным акцентом, был невысокого роста с усиками рыжевато грязного цвета. Мама после его первого урока удивилась вслух, когда Маша закрыла за Мирианом дверь, что он сам заранее оплатил месяц еженедельных занятий, и не надо было беспокоить его родителей в конце недели.
В «Лягушатник» не смотря на то, что это центральное роскошное кафе на Невском было «детям до шестнадцати» Машу пустили безо всяких вопросов. Было ясно, что Мириан и аспирант военно- медицинской академии, Геннадий Николаев там свои люди.
«Вам, как обычно, лимонад, а девушке - мороженое крем брюле»? - Спросил подоспевший молодой официант, оценивающе осматривая Машины коленки, пока Гена оставлял ее стул. Мириам молча выпил квас и тут же оставил их наедине. Захватив букет цветов, подаренный Маше Геннадием он неторопливо вышел на Невский.
Маша позже не могла вспомнить о чем именно они говорили в тот вечер. Мороженое в ее любимой жестяной вазочке на ножке, политое клубничным сиропом, приятно морозило язык. Гена несколько раз промокал ей заботливо губы своей салфеткой.
«Ты когда нибудь уже целовалась?» - неожиданно спросил он.
Маша смутилась и соврала: «Нет».
«А я вот не помню! - пошутил он. - Для 14-ти лет ты очень женственна, девочка моя маленькая.»
«Мне уже пятнадцать», - опомнилась Маша и застыла на несколько бесконечных секунд, когда рука Гены легла ей на шею, предварительно перекинув ее толстую русую косу на плечо...
«Лягушатником» прозвали это кафе потому, что диваны в нем и столы все зеленые. И лягушатник тебе этот к лицу, под цвет глаз, - сделал Маше комплимент будущий военный хирург Николаев, а про себя подумал: «В этой певунье что-то есть, как назло, и глаза таки «лягушатного» цвета, как обещал армяшка. .. Наверняка менструирует уже, не вляпаться бы...»
«А вы когда у вас женские дни— поете или разрешают отдыхать?» - спросил Геннадий Николаев Машу с проспекта Большевиков.
«Это балеринам дают три дня», -не растерялась Маша. И созналась по секрету будущему врачу, что у нее жутко болит живот и даже мигрень бывает в первые 2 дня. Он взял ее ладонь в свою и докторским жестом указал на ложбинку между большим и указательным пальцем : «Сильное надавливание в этой точке устраняет головную боль». Потом сильно надавил в перепонку двумя своими тонкими пальцами. Маша вскрикнула, а Гена прижался к ее рту губами и метнул язык между холодных губ. Маша не смела пошевелиться все это долгое волшебное мгновение , а Гена резко отодвинул ее за плечи от себя. Задев локтем пустую мороженицу, Маша смущенно оглянулась вокруг. Но никто, казалось, не обратил на их поцелуй внимание. - Второй поцелуй в ее жизни...
Первый - годом ранее. Дачное лето.... Сосны сходились стволами в небе над закинутой головой Маши. Деревенский Костя, 16-ти лет, со сросшимися бровями и с корзиной черники в руках. Облизав ее черничный рот, Костя пригласил ее в теплицу с огурцами к себе на дачу и пошутив, что он тоже «еще какой огурчик!», поинтересовался сколько же ей было лет. .Услышав, что почти 14, он застегнул наполовину расстегнутый ремень и посоветовал родительским тоном вернуться ей на то же место через пару лет... В то лето Маша быстро забыла о Косте: влюбилась в местного деревенского хулигана - в чернобрового татарина с длинными прямыми волосами и женской челкой, закрывавшей глаза. Наблюдала нередко - через кусты крапивы - за поющими возле бабушкиной дачи вокруг костра взрослыми парнями. А по вечерам того же лета она не раз греховно ощупывала свою набухшую, но недоразвитую еще грудь, у зеркала при свете лампады. На веранде ее окружали полки, заполненные томами «Всемирной литературы». Дождливыми вечерами она «глотала» тома Цвейга и Мопассана, Бальзака и Жорж Санда, Пастернака и Есенина, а однажды, даже загадала встать во весь рост - с обнаженным торсом перед своим возлюбленным - в лодке на озере, как Бунинская Олеся...

«Как жаль, что уже зима!» - подумал Маша, наблюдая в отражении окна «Лягушатника», как Гена старательно вытирает капли мороженного с ее задранного выше колен подола.
«Вкусное мороженое было, - тихо прошептал он Маше на ухо, - а ножки -то объедение», — признался он себе, разглаживая замаравшийся мороженым подол Маши. Маша по-детски положила руку на подол между коленями и остановила руки будущего военного хирурга.
«А ты чиста и целомудренна! О, как же это редко в наше время, - похвалил он ее с ласковой улыбкой, - девственница сто процентов: диагноз ясен», - сообщил он самому себе...

Потом последовали одинаковые свидания. Но уже без «Лягушатника». Гена встречал Машу после репетиций у входа во Дворец культуры имени первой пятилетки. Но уже без цветов. Потом они гуляли по Невскому и ели пломбир, покупая его в киосках, пили лимонад из аппаратов с газированной водой. О, эти незабываемые стаканы, которые надо было опрокинуть вверх ногами и поставить, нажав на круглый фонтанчик с водой для обмывки. Честные русские граждане тех лет: почти никто не уносил стакан с собой - оставлял товарищу...

«До «Солнечного» осталось несколько остановок, - сообщил Гена и застегнул пуговицы на военном мундире. В очередной раз из скоростной электрички выходили люди, часто задевая Маша и Гену, не извиняясь. «Нечего стоять в тамбуре на проходе»...
От станции на дачу они шли перепрыгивая через сугробы и держась за руки. В «Солнечном» снег уже не валил как полчаса назад за окнами поезда. Хлопья медленно падали на губы и ресницы Маши и она по детски радовалась этому белому ее сообщнику. То что она собиралась совершить в эту ночь приобретало особый смысл в эту ночь. Белый чистый грех ее - подобно первому снегу - растает в ее сердце, а любовь ее, словно снежинки белизной непорочной запорошат грязь на асфальте, скроет от совести и мамы ее вольность... Любовь моя чиста и греха нет в том, что я ему отдамся, без брака как подобает, успокаивала Маша себя проваливаясь по щиколотки в снег. Вспомнился ей было фильм «Трагедия из частной жизни» о крепостной девице выданной замуж «нечестной», предварительно обесчещенной хозяином поместья. Но она усмехнулась над собственным коварным умом, мешающим ей думать сердцем, как учила добрая ее старенькая няня: «словно ангелы хранители сговорились и мне крутят кадры из знакомых фильмов для воспитания, ведь говорить то они не могут!» няня в ее деревенском русском детстве молилась не только Богу но и невидимым опекунам небесным. «Богу некогда бывает, потому я и ангелов прошу хранить тебя, когда меня в живых не будет, молиться то за тебя некому будет...»
Массивная дача генерала Николаева посреди соснового бора, окруженная высоким зеленым железным забором, отличалась от похожей на терем о четырех крыльцах дачи ее бабушки под Выборгом на озере с березовой рощей.
Гена умело открыл замершими руками замок на калитке и страстно поцеловал Машу на высоком крыльце. Этот снежный поцелуй -последний перед расставанием с девичеством — она похоронит в себе надолго, и вспомнит о нем лишь в снегах Колорадо, когда статный певец из театра пронесет ее на руках над сугробами после их спектакля оперного и прижмется замерзшими губами к ее губам на крыльце отеля. «Снег на меня сумасшедшее воздействие имеет», - откроет она красивому американскому певцу свою слабость, и вздрогнет от страха отдаться мужчине не тормозя в себе ... себя...

Возле камина, в котором были заранее сложены крест-на-крест большие поленья, Гена постелил шерстяной плед и аккуратно покрыл его своей шубой. Усевшись на железную узкую кровать,напротив, Маша, поеживалась от холода. Гена мастерски разжег камин и вышел во двор. Вернулся он с бутылкой шампанского - такого холодного, что Маша пила маленькими глотками. Он поднял ее на руки и посадил к себе на колени боком. Она положила ему голову на грудь. Дрова быстро разгорелись и Геннадий нервно поглядывал на часы на руке: »Поезд через 2 часа последний - в 12 ночи. Ночевать здесь нельзя. Надо успеть назад в город. Вдруг родичи нагрянут к утру...»
Маша, не раз уже ласкавшая собственные груди ладонями перед потрескавшимся зеркалом на даче, и не представляла, что прикосновения влажного языка к ее набухшим соскам имеют более опьяняющее действие, чем выпитое впервые шампанское. Затвердевшие соски кололи губы будущего военного хирурга и его рука увлажненная сочившейся Машиной нежностью на миг задержалась возле ее ягодиц. Заранее расплетенная им коса Маши закрывала ей закатившиеся глаза. Убедившись что голова ее упирается ему в грудь он в тусклом свете камина пытался одной рукой открыть пакетик с презервативом за ее спиной. Из уголка пакета посыпался белый порошок.
«Черт возьми!» - выругался он вслух. - Второпях он взял пакетик с порошковым пенициллином из ящика стола, где обычно хранились и пакетики презервативов . Он вытер руку об штаны и привлек Машу к себе: «Сегодня нельзя...»
«Нет, Гена, любимый мой, можно», - простонала Маша, вдыхая умопомрачительный запах его обнаженной выбритой подмышки.
« А когда у тебя была последний раз менструация?» - внятно по-докторский поинтересовался гена.
В камине треснуло полено и искры посыпались на плед. Гена бросился их тушить и обернувшись на Машу застыл от изумления, так и оставшись на коленях. Маша магическим жестом Олеси из Бунинской лодки на озере медленно снимала с себя узкое белое мохеровое платье. Блики огня облизывали ее бедра, а маленькие груди - под застрявшим на голове подолом, обвившем Машины задранные руки, пробудили в нем буйное желание первобытных предков. Он не стал ей помогать высвободиться из платья и впился губами в ее пшеничную растительность на лобке. Обхватив ее бедра он, не мешкая, властно опустил ее на пол и лег на плед рядом.
Задыхаясь в ворсе мохера, Маша все еще боролась с коварным платьем, когда аспирант Николаев уже давил ее своей тяжестью. Левая нога Маши ощущала невыносимый жар камина. Она застонала, попыталась подтянуть ногу к себе , а Гена удивленно спросил: « Кес ко се? Мадам, я еще даже не начал».

Позже выучив в Америке французский и работая манекенщицей в Париже, красивая длинноногая Маша не раз вздрогнет при этой безобидной фразе...Но тогда она перевела ее по своему: «... и я тебя люблю, и буду любить всегда», - шептала она Геннадию Николаеву, обнимая его за плечи. Болезненные нажимы в ее недра заставили забыть ее о жаре огня на ноге, она боролась с желанием закричать . Боль ее пронзила внезапно, но она не проронила ни звука, уткнувшись губами в грудь Гены. Липкая жидкость поползла на плед. Гена проворно поднял Машу с пола и посадил возле себя на кровать. Собрав плед в целлофановый мешок, он положил его возле входной двери: «Напомни не забыть взять с собой, родичи увидят пятно крови -заподозрят».
ОН сидел голый возле нее и курил сигарету.- Впалая грудь, слабое предплечье. Неширокая спина. Слегка волосатые ноги и небольшие кисти рук. Маша разглядывала его с любопытством, боясь перевести взгляд … туда. Но Гена не прикрывался. Над железной рамой кровати на голом матрасе она осмелилась взглянуть на то, что принесло ей минуты назад столько жертвенной боли между ног. На гладкий огурец, как говорил Коля со сросшимися бровями, ЭТО было не похоже. Была шляпка как у белого молодого гриба такого же размера, и Маша, вспомнив картинки в книгах мамы по медицине, заключила, что любимый ее обладает … «деформированным мужским органом», а главное, что это ей не помешает его любить до гроба...
Свеча почти догорела и Гена проворно оделся по-армейски . «Одевайся быстрей, - торопил он Машу, поливая водой дрова в камине. Осторожно достал кочергой мокрые обгоревшие поленья и бросил в мешок с пледом. Перед выходом из дома он вернулся из сарая с сухими дровами и аккуратно их сложил в камине, точь в точь как было раньше...
Обратно ехали тоже молча. Под стук колес последней скоростной электрички, уносящей их по направлению к Ленинграду Гена попросил Машу узнать у ее мамы в какой день лучше ему приехать и попросить на будущее Машиной руки, а также попросить оставить Машу в России на его опеку...
В субботу, после того, как Мириан не явился на оплаченный заранее обычный урок, мама Маши переоделась в нарядное платье, так как ей было сказано, что все вместе они шли в кино. Потом все произошло быстро и неожиданно для Маши. Гена вошел в дверь в военной форме и пахнущий одеколоном. Сняв фуражку, он попросился срочно войти в гостиную. У Маши дрожали ноги и не слушались руки когда она несла поднос с лимонадом из кухни.
Мама сидела в широком импортном кресле возле окна. Маша сидела в таком же кресле по другую сторону окна. Гена сел на стул, не облокачиваясь на спинку, напротив них обеих и после недолгой паузы начал речь, отчеканивая каждое слово:
«Арина Олеговна, я знаю, что Вам будет поначалу трудно понять, то, что мы вам сейчас скажем с Машей, а выполнить нашу просьбу будет еще труднее, но прошу Вас во имя любви к дочери забыть о себе и выслушать меня… нас...».
Геннадий торжественно взял Машу за руку и оба они опустились на колени перед большеглазой и голубоглазой отказницей и предательницей родины, спасшей жизнь многих рожениц и младенцев в советском Ленинграде:
«Я прошу руки вашей дочери - мы любим друг друга и не можем допустить, чтобы Мария покинула Родину. Прошу Вас довериться мне и моей семье. Да, знаю, что Машеньке нет еще 16. Но мы позаботимся о ней и поженимся, как только она станет совершеннолетней. Разрешите ей остаться со мной!»

Заслуженный врач-гинеколог, видевшая десятки трупов - женских и младенцев, сотни распоротых ее хирургическим скальпелем человеческих недр, тщетно пыталась задержать слезы в лазурных глазах. Тщетны были и ее одеревеневшие руки, пытавшиеся за плечи встряхнуть Машу, впавшую в оцепенение: «Ты предала меня, дочь,- шептала она на ухо Маше, пересиливая спазм в груди. - Я что?! - уеду одна, оставив тебя здесь? Здесь нам перекрыты все пути - меня выбросили с кафедры и род дома! Твой отец не остановится пока не сгноит меня живьем! Мы же вместе решились с тобой, девочка моя! Вместе бороться там - в неизвестном мире! Опомнись, доченька!»
Гена ее перебил, став с колен и снова заняв вертикальное положение на стуле: "Маша уже раскаялась Она честная советская гражданка и останется верна Родине, а Вы тут на дому занимаетесь нелегальщиной. Вы частную школу тут затеяли».
«Маша, я же просила тебя молчать и никому ни слова о том, что я преподаю на дому!»- воскликнула мать Маши.
Маша по прежнему стояла на коленях, безвольно вытянув руки по швам. Не смея взглянуть на мать, она в ступоре обводила взглядом лепестки блеклых роз на бархатном кресле Арины Олеговны, которым было суждено поехать в контейнере заграницу дальним грузом.
Мать Маши с гневом посмотрела на будущего военного хирурга: «Вы что — уже были близки?»

Гена вскочил со стула и, поднимая Машу с колен , процедил ей в ухо: «Твоя мать - эгоистка махровая, как я и ожидал. Пошли».
Они подошли вместе к двери. А Арина Олеговна, так и осталась сидеть в комнате...
Маша протестовала в лифте - хотела проверить, не сделалось ли матери плохо, но аспирант военно-медицинской академии не обращал внимания на ее всхлипывания и торопил ее в ОВИР:
«Надо успеть заявление подать. Я потом на несколько недель в командировку от академии уеду. Не успеем»...
В ОВИРЕ он продиктовал текст Маше и показав свое удостоверение, попросил срочно оформить заявление.
Их вскоре принял в своем личном кабинете седоволосый полковник с улыбкой и, осведомившись о здоровье отца Гены, пожал ему руку.
Заявление приняли. Поставили штамп. Через полчаса их снова вызвали в тот же кабинет.
«Ваш долг перед Родиной выполнен, - обратился майор к сидящим перед ним Машей и Геннадию. Он запнулся после этой фразы и почему-то обратился к Маше на «Вы» , - и Вы можете остаться и не уезжать с матерью, Маша».
Гена деловым тоном попросил: «Надо бы поговорить с ее отцом, чтобы взял на попечение - несовершеннолетняя!»
«Папа от меня отказался, когда узнал, что мы подали на отъезд. К тому же у него другая семья и сын уже родился», - глядя на Гену в изумлении пролопотала Маша.
Выйдя из кабинета, Гена поцеловал Машу в щеку и сказал:» Ну не говорить же мне было ему, что ты уже моей стала, и что моя семья тебя к себе возьмет, майор этот отца знает...»
Потом он, не мешкая, посадил Машу в автобус. Дома ее никто не встретил... К вечеру приехала бабушка, жившая неподалеку, она избегала вопросов Маши. Что-то искала в мамином секретере и чаще обычного клала под язык Валидол...
А дальше события разворачивались с колоссальной скоростью. Пока Геннадий был в командировке от академии, маму в отсутствие Маши «забрали» двое в штатском и отвезли, как выяснилось позже, в «белый дом» на собеседование. Мамина младшая сестра и бабушка всю ночь о чем-то говорили на кухне по телефону при запертой двери. Наутро обе с красными глазами от бессонницы они поочередно сообщили ей, каждая наедине, что маму возможно они больше никогда не увидят...
Но судьба распорядилась иначе.
Бабушка, по настоянию ее сестры Сары- прокурора Ленинграда - поспешно продала три четверти дачи и смогла маму «выкупить» - спасти от кары советской за нелегальное частное предпринимательство. Когда мама вернулась через пару недель домой, под утро, она заперлась в столовой и не разговаривала с Машей вообще … И Маша поехала к своей няне, жившей на окраине Ленинграда в «Веселом поселке». За часовую поездку на трамвае Маша прокручивала все возможные варианты, дабы найти объяснение происходящему. Дозвониться до Геннадия Николаева она так и не смогла. Пожив у няни она вернулась через пару недель домой. Открыла дверь мама. Осунувшаяся, с ввалившимися глазами, она сухо сообщила, что они получили разрешение на выезд в Израиль и им дали срок на сборы не более полугода...
Прошло около месяца и Маша, наконец, однажды дозвонившись до матери Гены узнала, что он вернулся в Ленинград. И устроила Маша Геннадию радостный сюрприз - встретила его у парадной его дома. Он шел с товарищем и удивленно спросил Машу, что именно она делала возле его дома, когда о свидании они не договорились. Но он ее галантно пригласил"отобедать"и они с его другом отлично пообедали у него дома, непринужденно болтая о жизни медиков в военной академии и будущем молодых певиц в России и их возможностях гастролировать и привозить импортные шмотки. Маша спросила про Мириана. Гена ответил, что тот передумал поступать в медвуз и вернулся к себе в Ереван из-за любимой девушки.
В кухне Маша, когда они наконец остались наедине без друга, успела шепнуть ему, что она пропустила цикл и у нее задержка. Гена выбежал в кабинет и вернулся с улыбкой радости на лице:» У меня остались еще препараты и есть шприц. Приходи завтра днем, пока родичи на работе, и я сделаю тебе специальный укол, и будет ранний выкидыш, не волнуйся , я же врач..

Наутро повалил густой снег. Декабрь был обычный - Ленинградский. В икарусе - двух вагонном автобусе номер 22 — по дороге к Геннадию Маша боролась с тошнотой, не то ли от мысли, что любви, по имени Геннадий грозила неминуемая гибель, не то ли от резких виражей прицепа. Она тупо наблюдала за черной резиновой гармошкой между двумя частями икаруса, неожиданно сердце Маши сжалось: «Маленький мальчик или девочка в животе надеется жить - у человека есть бессмертная душа - и она, наверное, ее накажет за это святотатство когда нибудь в будущих жизнях, в которые верила няня...
Но у няни телефона не было. А только ей и можно было открыть всю правду. Она бы не ругала за то, что девственность Маша не сберегла как подобает, так как любовь чиста, как снег белый, и оправдывает ее черный грех...
Гена открыл ей дверь в военной форме, он очень торопился: «Завтра сессия - надо зачет еще пересдать, давай, скорей!»
Он бесцеремонно снял с нее брюки и сделал укол, умело щелкнув Машу по ягодице, и за руку отвел в ванну. Пока наливалась горячая вода, он глубокомысленно молчал, Предварительно раздев Машу до гола, он обернул ее огромным махровым полотенцем и закурил сигарету: «Минут двадцать подождем - от горячей ванны должно начаться быстрее, сразу после укола».
«Что начаться должно?» - спросила Маша, по горло лежавшая в горячей воде, и посмотрела на Геннадия в зеркале.
«Матка начнет сокращаться - на ранней стадии это не выкидыш даже - просто искусственно провоцируем цикл и задержка нам не страшна.. Машуля, посчитай-ка, тут 5 недель не более прошло, когда там мы были на даче? Всего лишь 14 декабря сегодня, кстати у меня день рождения 21-го. Но справлять не буду - не до этого, да и вечеринок не люблю...
«Смешное совпадение, - мелькнуло в голове Маши, - номер 21. Ему будет 21-го 12 месяца 21 год. И я навсегда запомню эту дату»
«А девственность я потеряла с тобой 21 ноября, - сказала она грызшему ногти отражению Геннадия. Взглянуть на него она не решалась.


Часом позже Гена с досадой провожал Машу с мокрыми волосами в парадной: « Если начнется, позвони мне домой и скажи. Я все время в академии. Маме скажешь: «Сдала экзамен, передайте Гене». Так узнаю, что задержка устранена.
Прошла нестерпимо долгая неделя. Он не позвонил ей ни разу. Маша сама позвонила несколько раз ему домой, но неизменно отвечала его мать и она, помолчав, вешала трубку...

Машу по утрам стало от вида любимых сырников тошнить. Она их перестала есть и мама начала осторожно спрашивать в чем дело. Теперь уже молчала Маша.
21-го декабря она не выдержала и отважилась снова пойти вечером к дому гены. Дверь парадной была открыта, а в огромных окнах квартиры семьи Николаевых горел свет.
Маша поднялась на второй этаж. Из квартиры доносилась громкая музыка. Она позвонила в дверь. Дверь открыла мать Гены. Увидев Машу, она прикрыла вторую внутреннюю дверь квартиры, обитую вздутой кожей, простеганной кнопками-пуповинами. Эту дверь Маша запомнит навсегда. Не раз ей - с альбомом фотомодели подмышкой - будет трудно собрать воедино свою суть, словно «ртуть рассыпавшуюся горошинами по углам», на порогах старинных зданий Парижа, звоня в такие же тяжелые - неприветливые - стеганные двери...
Мать Гены с ненакрашенными глазами бесцветного цвета и взбитой прической взяла ее за плечо и преградила собою вход: «Девочка, уходи, не надо тебе сюда...» - запнулась она и убедительно посмотрела на Машу..
В проеме приоткрытой двери Маша успела увидеть фигуру ее Геннадия, стоящего спиной, - он обнимал сразу двух высоких девиц с глубокими вырезами на спине.
«Мам, ну кто там еще?» - крикнул он, перекрикивая песню Аббы.
«Супер-трупер...» подпевали зычно длинноволосые девушки, обхватившие Геннадия за шею.
“Это не к нам, ошиблись квартирой», - отозвалась мать Гены.
«Я беременна, - сказала Маша, - Гена перестал мне звонить».
«Не надо сюда, иди себе, иди, девочка! - в глазах матери Геннадия тускло светилось застоявшееся горе. - Я все знаю. Мой сын -подонок!»
Маша выскочила из парадной и долго ждала ночной автобус номер 22. Ветра не было, и огромные снежинки медленно падали с неба на землю в свете фонаря. Маша ни о чем не думала — только заставляла себя представить, что все наоборот в мире и как раз с земли на небо выпадал снег, а если посмотреть на все в отражении зеркала, а не из себя самой, то 21 — 12. Как Геннадий в ванне, нервно грыз ногти на правой руке — а в зеркале, его отражение — на левой.

Домой Маша пришла, не помня себя. Не снимая сапог в коридоре, зашла к себе в комнату и легла в кровать; не раздеваясь, посмотрела на белый пустой потолок без люстры и... начала громко кричать «А-А-А«, словно ее резали. Другого имени, нежели «а-а-а» она своей боли не нашла...

Мать ворвалась в комнату и смотрела на нее с ужасом. Маша отвернулась к стене и притихла. Мать вернулась со стаканом воды.
« Ну что убедилась? Что - он тебя обманул? Ты что ему..ты что с ним.. . Успела ...ты что переспала?!» - изменившимся голосом кричала Арина Олеговна.
Маша молчала, уткнувшись носом в обои с серебристыми полосками...
«Я же тебе говорила, как добьется тебя, так бросит и к следующей побежит... А ну, убирайся из моего дома. Шлюха, предательница, ты не моя дочь, глаза бы мои тебя не видели, знать тебя не хочу!» - захлебывалась слезами Арина Олеговна, не замечая, что руки ее сострадальчески гладили поджатые к животу коленки дочери...
В трамвае, увозящем ее в ту ночь на спасительную улицу Дыбенко 22, где жила ее старенькая няня, Маша ехала сидя у окна позади водителя и впервые не уступала место старушкам.
Упав в колени к няне, вырастившей ее с шести месяцев и знавшей все тайные законы души и ни одного правила грамматики , она все ей рассказала. Няня ее уложила в перину -в свою кровать - возле огромного ковра с оленями в Шишкинском лесу, а сама легла на раскладное узкое кресло рядом. Так разглядывая горделивых оленей и скользя безразличным взглядом по стволам сосен, пролежала Маша 10 дней безвыходно у няни дома, а та ее смогла уговорить лишь пить какой-то диковинный гриб из большой широкой бутыли на балконе. Гриб, похожий на несколько сложенных вместе блинов с бахромой, плавал на поверхности бутыли и придавал приятный привкус воде... Вливая сладковато желтую жидкость своей воспитаннице по каплям в разбухшие от слез губы, няня нашептывала: « О, Господи, горюшко-то какое, да помоги ей, невинной моей, Господи, услышь, не оставь...»
(Как плакала по ночам няня, узнавшая, «что ее единственная родная кровиночка - ее Машенька - навсегда уедет куда-то на край Земли», Маша узнала позже в Америке. Когда получила извещение о ее смерти. Сын няни, не навещавший старушку со дня своей женитьбы, написал Маше в открытке, что мать его умерла, выплакав себе глаза из-за разлуки с ней... Вопль няни «На кого же ты меня покинула!» - прокатился эхом по лестничной клетке , когда приехавшие простится с ней Маша с мамой спустились в парадную ее дома. А Нью-Йоркский адрес Маши сын няни нашел на конверте письма, которое уже, будучи студенткой престижного Американского университета, она отправила няне в канун своего 21-го дня рождения. С опозданием на 6 лет Маша написала няне исповедническое признание в любви, которое вернул в США ее сын, , со штампом «адресат не числится» . За несколько дней до прибытия этого «опоздавшего письма» сердобольная деревенская пенсионерка Анастасия Веселова отошла в мир иной...)

За 10 агонических дней Маша провела пальцами по рогам горделивых оленей на ковре над кроватью няни несметное количество раз, слушая рассказы Насти о ее деревенской молодости. Призналась ей старушка - с длинной косой закрученной в крендель , что тоже с любимым успела провести одну лишь ночь за всю «жизнь свою горемычную». - Сразу после свадьбы ее началась война и муж ее ушел наутро на фронт и не вернулся. Показала ей и похоронку, хранившуюся в деревянной шкатулке с маленькой брошкой со стеклянными камешками — подарком мужа на свадьбу. Поведала няня и о том, как девчонкой босой ходила с матерью по деревням с торбой и просила милостыню: «Подайте Христа-ради!» И еще много важного о чудесах в сердцах и скитаниях души по судьбе сквозь жизни и времена успела рассказать ей неграмотная Анастасия Веселова из Веселого поселка. Голос няни и руки, сердобольно гладящие лоб Маши, и множество влажных тряпок на глазах, сделали свое дело, переплавив несчастье Маши в сносную субстанцию, которая плодородно отзовется в памяти годы спустя - превратится в написанные ею собственные песни... За это время, видимо, няня не раз выходила звонить машиной маме, пока Маша проваливалась в вязкий сон. Ибо за Машенькой внезапно приехала Арина Олеговна на машине и забрала ее домой не говоря ни слова...
Маша уехала с мамой вскоре навсегда - как было в те годы - «за границу». Вопрос с неполученным разрешением от отца помогла решить та же сестра бабушки с «большими связями». Выданный паспорт с подправленными данными оказался спасительным. На таможне мать и дочь стояли, затаив дыхание, по разные стороны кордона в метре друг от друга, пока Машин новенький паспорт и документы - уже лишенной советского паспорта - мамы просматривал пограничник. Маша и впрямь походившая на двадцатилетнюю с накрашенными губами и ресницами, втягивала выпиравший уже слегка живот, и смотрела в глаза мамы, не отрываясь. Обе поняли - их мгновенный молитвенный союз в этот момент, решающий всю их судьбу, был ее немой просьбой о прощении и клятвой преданности на всю жизнь вперед...
В Италии на «перевалочном пункте», где вместо Израиля они попросились в Америку, они пробыли почти 9 месяцев. Мама взгромоздилась на водные лыжи, как и спортивная от природы Маша, и получила сильный удар об воду - забыла выпустить палку из рук при падении. Ее устрашающе посиневший живот произвел сильное впечатление на  пожилого итальянского медика и они получили помощь от эммигрантской общины на лишние несколько месяцев. А жили они в бесподобной квартире местной зажиточной супружеской пары - высокого немца Айко и бывшей Итальянской фотомодели - кареглазой высоченной и худущей Джулианы. Ариец Айко изучал русский язык «напрямую» уже пару лет. -  Приглашал в гости пожить у них в квартире семьи культурных русских иммигрантов , ожидающих распределения... В мансарде с круговой лоджией, занимавшей на берегу моря под Римом все здание, хватило бы места и не на одну приглашенную погостить семью. У Маши с матерью были отдельные комнаты с ваннами и с видом на море.
Джулиана, светская красавица с прекрасным вкусом, терпеливо передавала Маше свой богатый опыт модницы и домохозяйки. Выучив не только итальянский, но и все таинства моды и стиля великосветских дам, а также секреты кулинарные и правила хорошего тона, Маша походила на уверенную, успешную молодую особу из Западной семьи - с самоуверенным взглядом знающей себе цену девушки, а не испуганной собственной неприкаянностью эмигрантки в чужой стране. Джулиана даже ее устроила показывать моды и продавать дорогие платья в шикарный магазин на главной улице их приморского городка. За Машей ухаживал кудрявый смуглый итальянец, но она ограничилась с ним редкими поцелуями в лодке, на берегу пляжа.
Однажды, в мраморной ванне этой квартиры люкс Маша заперлась надолго и в третий раз в жизни усердно молилась. Когда в кровавой воде вышли из ее недр последнии остатки отвратительной слизи, она спустила воду и собрала в мешок рыхлую мокрую массу. Схватки в горячей воде длились более получаса. Маша включила кран на полную, чтобы никто не услышал ее стонов. На вопрос Арина Олеговны через запертую дверь ванны, Маша соврала, что вскрикнула пару раз от того, что внезапно пошла горячая вода, когда она принимала ванну... Мать Маши так и не узнала никогда, что дочь ее  уезжала из России с дитем в чреве. Знала только, что с разбитым дважды вдребезги сердцем... Не только Машиным, но и стареньким сердцем доброй своей няни.

…...........................
Судьба милостиво предоставила Маше искупить свой грех предательства. Она боролась за жизнь мамы трижды, спасая ее от рака. В европейской клинике с экспериментальным средством от рака, куда Маша привезла маму через Красный крест, уже неузнаваемым скелетом из Штатов, ее утешили, выдав урну с прахом матери, «что не видели еще чтобы кто либо так боролся за жизнь родителей, да еще с младенцем на руках».
Перед смертью Арина Олеговна, осветленная потусторонним знанием, внезапно открыла глаза, несмотря на сильное снотворное, и обняв Машу тряпочными обессиленными руками с помощью сиделки, выдохнула: "Все хорошо, Я не зря прожила - ты у меня светлая-светлая... Вырасти сына, пообещай...»
За несколько минут до смерти матери Маша позвонила единственному на земле человеку, который сполна мог с ней разделить надвигавшееся цунами горя. Александр Зосер, не узнавший сразу изменившегося голоса Маши, попросил передать маме Маши, засыпавшей на ее глазах вечным сном, что он ее любит...


Много лет спустя, Когда Маша сама стала матерью и сын ее вырос красивым подростком, она нашла через сайт Контакт - уже в 21-ом продвинутом веке - военного питерского хирурга Геннадия Николаева. В членах семьи числился и его отец, генерал Николаев, бывший ректор военно-медицинской академии. Маша выслала свое фото, напомнила кто она, хотя имя у нее было уже другое, и задала хирургу мучивший всю ее женскую жизнь вопрос: «Гена, скажи, ты задание чье-то выполнял или выслуживался перед отечеством? Кто подослал тебя ко мне? Или, и правда, после первой ночи меня вдруг разлюбил, попросив на коленях мать мою уехать навсегда одной на Запад и оставить меня на произвол судьбы?»
Ответ не пришел. Военный хирург с детскими рисунками внучки на сайте Контакт, заблокировал Машу. Предательски обильно - сдерживаемые с юности - слезы полились на клавиатуру Машиного переносного компа. И от неожиданности всплыла из обработанной наркозом МАшиной памяти фраза отца на суде «после развода: «Я ни перед чем не остановлюсь, но не дам тебе уехать на Запад!»
Но за долгую и превратную свою жизнь, Маша давно уже овладела целым рядом ловких приемов топить в сознании пагубные правды. И она быстро нашла в Интернете альбом Аббы «Супер -трупер». Не дослушав родную песню и до конца, Маша безропотно приняла убедительный молчаливый ответ полувекового Питерского военного хирурга Николаева и навсегда перестала задаваться этим вопросом. Тем более, что более страшные предательства и потери уже тоже были пережиты ею...


Отец Маши ушел из жизни  в холодном декабре Питерском в 2010 году в один день и час с матерью Маши, но с разницей в восемь лет от той же болезни.   Перед кончиной он попросил у Маши прощения за всю причиненную ей по жизни боль. Маша прилетела из Европы во второй раз на похороны отца через две недели после прощания с ним по его просьбе.  Жена его сказала, что он перед смертью, будучи атеистом неизменным, вдруг крестился...

И Маша светло улыбнулась тогда жене отца в ответ — вспомнилось ей как, сидя у нее на балконе на испанском курорте, отец, приехавший увидеть своего четырехлетнего внука, спросил ее каким образом он может возместить его отсутствие в ее жизни и вынужденную меру предосторожности, нанесшую ей моральный ущерб много лет назад. Отец, к радости невидимых ангелов хранителей Машиной няни, наверняка приунывших от этого диалога, в тот жаркий испанский день рассеял сомнения Маши, теребившие душу ее эмигрантскую долгие годы. Как она и полагала, отец и сам проклинал неоткрытую им дверь собственной квартиры, когда Маша в эпоху поздней перестройки приехала в родной СПБ, дабы сообщить отцу о мученической смерти - у нее на руках - молодой сестры матери в безразличном Нью- Йорке, перевернувшей всю их жизнь...

«Об ущербе ты сам заговорил, папа, не надо ворошить прошлое», - произнесла Маша, не отрывая взгляда от песочницы сынишки, - она панически запихивала в склеп своей памяти обрывки болезненных воспоминаний. Но все же клочок всплыл в сознание и в боку предательски закололо. Перед глазами стояли вызванные отцом милиционеры — молодые два паренька в фуражках - держа ее заплаканную и обессиленную под руки - через закрытую дверь они пытали отца  - правда ли что эта «американская гражданочка приехавшая его провоцировать с запада и ломящаяся уже пару часов в его дверь», является его дочерью, как она истерически утверждает. Эхо времени превратило голос отца в оглушительную боль и загремели в сознании Маши его ответные слова: «Бывшей дочерью , я от нее официально отказался перед , как они с ее матушкой, удрали к капиталистам. Заберите ее в участок, хулиганит здесь, понимаете ли...» Потом по настоянию снявшего фуражку милиционера, отец приоткрыл дверь, не снимая цепочку и Маша втиснула носок кроссовок в узкий проем. «Дай мне посмотреть тебе в глаза, папа», - умоляла она, не стесняясь ни слез, ни обильного потока из носа. Проворный милицейский успел помочь ей отпрянуть от резко захлопнувшейся двери и потащил к лифту. Второй приговаривал, поддерживая ее под локоть: «Девушка, да пошлите вы его на все три.... Пойдемте...пойдемте. ...»
В «газике» парни - с красными звездами на фуражках - усадили Машу на низкое сидение и протянули стакан с прозрачной жидкостью.... «Куда Вас подвезти?» - спросили они, когда она, окосев от теплой водки, начала хохотать: «Обратно в детство, там мой чибис со сломанным крылом на балконе голодный сидит. Папа пишет диссертацию и некогда ему его накормить,  а мама дежурит и роды принимает...»
По ее просьбе ее отвезли к маминому другу Александру Зосеру, который по странной иронии судьбы жил на одной улице с верным советской Родине отцом Маши. (Моложе мамы на 7 лет, кучерявый, с детской улыбкой, ученый, ходил в дальние плавания и знал маму с тех пор когда Маше исполнилось 13 лет и он подарил ей в тот день фото, с кенгуру в Австралии. Это пожелтевшее черно-белое фото с Александром стоящем на коленке перед кенгуру, протягивающем ему лапу, Маша берегла всю жизнь — бесценное свидетельство счастья и молодости ее мамы. Саша любил маму Маши всю жизнь - и до, и после ее смерти. А уехать он не смог с ними на Запад , видимо, из-за собственных матери и сестры, которым служил единственной мужской опорой в семье.) На пороге его квартиры в тот день при виде зареванной покачивающейся Маши между двумя милиционерами Саша сказал только два слова «Спасибо, ребята», и не спросил Машу о том, что произошло с ней за последнии пять часов. Александр Зосер утром сам проводил Машу к подъезду ее отца ...


«...ну так скажи отцу старому, что могу я для тебя сделать, Маша?» - тихий голос отца помог Маше вернуться в нее саму, теперешнюю — разведенную стройную маму светловолосого пацанчика с двойным гражданством - американским и испанским, игравшего в песочнице перед глазами Питерского дедушки на фоне Средиземного моря...
Маше вспомнились слова няни - «настоящая доброта это когда не умеют делать зло в ответ на зло».
«Ничего, папа, просто пообещай мне хотя бы однажды Богу помолиться, даже если в него никогда так и не уверуешь», - попросила тогда его Маша..
В ответ на ее просьбу отец поинтересовался в какой день умерла мама Маши и добавил: «Знай бы я, что умерла она в таких муках, то...»
Фразу эту он тогда почему-то не окончил. Затянулся любимым свои тошнотворно пахнущим Беломором. Заблагоухало русским детством Маши... Отец попросил рассказать дочь, что нибудь о своей жизни. Ведь о ней он ничего не знал после ее 12 лет … Маша кратко - без эмоций - начала с истории о первой своей … нелюбви - о «Лягушатнике» на Невском... О том как, узнав о ее предательстве Родины , выгнали из старшего классы школы и оперной студии, как, не получив диплома окончания школы, в Штатах закончила престижный университет и получила диплом "Мастера" в Америке. И о золотой медали на факультете французской филологии за диссертацию по Флоберу — его «Простом сердце», в котором она провела параллель судьбы души героини и ее няни Насти, обе неумеющие жить на Земле без дарения себя другим безвозмездно... И горькую правду доверила о страдальческих фазах ее судьбы: о том, как помогала сдать медицинские и англ. экзамены маме и ее младшей , тоже медику, которые умерли в муках у нее на руках от рака, как любила всю жизнь и потеряла мужчину старше ее на 15 лет , как в побеге от себя и обреченной любви в Америке встретила неженатого испанца в Гранаде, мечтавшего продолжить род свой сыном -мачо, - андалузца и банкира, генетически зараженного синдромом психического садизма и раздвоения личности с восходящей манией величия и комплекса неполноценности...
Отец ее перебил: «У Вас, все бы было иначе, останьтесь ВЫ на Родине, выросла бы в честной советской семье, как мой сын.".
«Ты же ни разрешения мне не давал на отъезд, ни к себе не брал, папа, - вырвалось у Маши. Я тебе была не нужна, ты маме мстил? Она чуть не уехала без меня!"

"Все было не так! - У меня есть документы! Мать твоя во всем виновата. Нечего было по любовникам..."

"Нет. Ты ошибаешься, папа, - возразила Маша, - я спросила маму однажды, уже взрослая: она никогда тебе не изменяла. Ты был бешенно ревнив -помню как в Тбилиси в автобусе ты приказал мне отвернуться, в бешенстве засучивая рукава, - собирался "бить морду" молодому грузину, засмотревшемуся на мамины голубые глаза."

"Да это он на вырез ее на сарафане с розочками пялился! - прервал отец.
Маша перевела разговор на волнующую ее тему: «Ты даже не потрясен насколько этот парень из военно-медицинской академии — моя первая любовь — оказался подонком?! Возможно, он и донес на меня и в студию оперную, и в школу?»
Отец обьяснил: «В те времена еще и не такое было... По заданию партии и служа Родине, стучали на собственных родителей и друзей.. И я тоже от тебя вынужден был отречься публично, заявление написал. Проклял, как уехала, потому и не открыл дверь тогда, вызвал милицию, когда ломилась в мою квартиру. А жена, кстати, была на твоей стороне. Спасал себя и семью. После вашего с матушкой отъезда меня лишили работы на две ставки - вся докторская чуть не пошла насмарку.... А ты даже не простилась со мной перед отъездом.. .»
«Папа, ты накануне отъезда орал нам с мамой в телефон, что я буду такой же ****ью, как мать моя, грозил нам, мол, на Западе обе пропадем...А мама стала снова врачом там, я образование высшее в Америке получила , была и фирма своя да и петь доучилась у частных педагогов...Хоть и не звезда, но спела любимые арии среди звезд, ха ха...
«А как же тебе потом удалось восстановить репутацию — до сих пор вычислительным центром руководишь, не ушел на пенсию еще?»
Отец не ответил, но покачал головой: «Сколько же ты пережила, моя маленькая девочка...»
Сострадание отца неожиданно расплавило многолетнюю защитную кольчугу на сердце Маши и она дрогнула всем своим естеством -нежным и израненым. Отвернувшись от отца, лихорадочно листала страницы своей выборочно замороженной, а теперь - встревоженной догадками — памяти: «Папа, ты бы нашел в себе мужество сказать «Мой сын-подонок!», сотвори твой сын подобное моральное преступление?»
«Я математик — судить, значит анализировать, - начал отец знакомым Маше назидательным тоном из детства, - я, лично, вычисляю поступки, решаю разными способами задачи, как уравнения. Совесть это сложная теорема со многими переменными. Я разобрался бы в ситуации прежде, чем доказать вину и осуждать собственного сына. Жизнь и правда это аксиомы. Прими как есть. Порою, сама цель оправдывает способы ее достижения. Привожу пример: бросаться под танк глупость, но если во имя Родины то - подвиг!»
«Так этот Генка, герой получается! На зговор с совестью пошел во имя отечества! Папа, так и ты геройскую медаль заслужил— собственную дочь выдал милиции как шпионку американскую, да простит вас Бог!!!» - задохнулась Маша в ответ на нотации отца, и перекрестилась трижды демостративно.
Отец, фамилию которого ей поменяли на мамину после развода родителей в далеком ленинградском детстве, раздраженно швырнул окурок на землю и отвернулся c гримасой осуждения на лице: « Вам всем здесь этого уже не понять, вырасти я тебя сам - не росла бы та на Западе в окружении матушки - была бы другой...» - услышала Маша за спиной у себя по дороге к песочнице сынишки... Ей эти несколько шагов от седого отца-математика, вычислившего только что ее запутанную нерешенными теоремами душу, до собственного малыша, строящего песочную крепость в испанской песочнице, показались Маше длинною в жизнь. Кирпичик по кирпичику строила она свой собственный альказар вокруг памяти, цементирую его маминой любовью и поддержкой.
Маша присела возле недостроенного замка сынишки и машинально помогла ему прорыть ров вокруг крепостной стены. Мальчуган в негодовании швырнул ей пригоршню песка в лицо: « Я сам строю мою крепость», - он в ярости разрушил крепость и уселся плакать в углу песочницы. Маша извинилась перед сыном за свою неуместную помощь, успокоила себя фразой «the end justify the means» ( часто в трудные минуты в жизни, думалось ей по английски) и решительно направилась к отцу:
«Знаешь, у меня своя аксиома — я неизменно благодарю Бога за то, что дано, а не ропщу на судьбу за то, что отнято, - громко возразила Маша отцу и прошептала про себя, - слава Богу, что Он рассудил иначе, что воспитала меня мама», - и помолилась за душу отца до и после его смерти...
Отец возмущенным тоном воскликнул: « Вот если бы мой сын пригоршню моей помощи мне бы в морду швырнул, я бы не постеснялся возопить: «Мой сын -подонок!
Но Маша не стала ему доказывать, что цель отстоять свое право на постройку собственной жизни без вмешательства близких, благородна, и во имя ее достижения можно швырнуться и новеньким Жигули тещи, плюнув ей в лицо, будучи молодым мужем-ее мамы, пишущим докторскую в тесной комнатушке в коммуналке...
Отец, словно прочитав ее мысли вдруг сделал важное для себя признание вслух.: « А я вот никогда не просил ни у тещи ни у бога подачек! Все свое я сам себе обеспечил! И когда ютились втроем с тобой в коммуналке подарков твоей бабушки, вплоть до жигулей в подарки не принимал».

- Да, помню, папа, как вы возле холодильника с бабушкой подрались , как все время скандалили!
- Я честным трудом семью мог сам прокормить! А ты в суде показания дала против отца — перешла на сторону матери и матушки ее жигулевской! - выкрикнул отец почему-то в сторону внука, который принялся сызнова строить крепость в другом углу песочницы, напару с загорелым испанским мальчуганом.
- Я помню как ты и правда стукнул бабушку дверью холодильника. Чуть руку ей не прищимил, как, впрочем годами позже, кстати, и мне ногу - американо-шпионскую, тогда в проеме твоей входной двери, когда милиции меня сдавал! - Маша перешла на нервный смех, слова «жигулевская бабушка" ее привели в восторг.
Нечего было лезть в наш холодильник и считать наши котлеты! - разнервничался отец.

Маша панически выискивала светлые воспоминания детства. Ворота дачи. Широкие, двойные и зеленые. Мама буксует на обочине новенькими колесами белого Жигули, пока бабушка отмыкает огромный замок на воротах, а отец - с корзинами подберезовиков в руках - руководит маминой тщетной попыткой развернуться на размытой проселочной дороге. Отец размахивает корзинами, перекрикивая шум мотора и  «жигулевскую» тещу, советующую ему самому получить права на вождение машины, и кричит матери, что надо сначала «задом - а потом передом дать»! Вот вот посыпятся на землю подберезовики, покатятся отдельно шляпки и ножки, и маленькая Маша, забрызганная глиной из под колес Жигулей, подаренных бабушкой дважды — обеим дочерям, медикам советской России, — будет их собирать на коленках, смеясь звонким смехом на глазах у русской березовой рощи...

- Знаешь, папа, я ежегодно грибы собираю, как в детстве...
-Да, ты с 4 лет со мной и с мамой в лес ходила, - отец внезапно подобрел и затянулся Беломором.
-Я с 16 лет в Америке за рулем, - по детски похвасталась Маша.
-А я вот общественным транспортом пользуюсь по сей день и так и не вожу машин, которых у меня нет и не надо, зато воспитал честного …
-Папа, скажи как мужчина, что это было у Генки ко мне? - не дала ему закончить Маша.

-Могу точно сказать лишь чем не было — это была... нелюбовь.
Отвернувшись от седого отца своего и сына малолетнего и белокурого Маша со светлой грустью прощенной незслуженной обиды - читала в утешение запавшие в душу стихи одной иммигрантской поэтессы:

на краю полей долины детства
красных маков дивных пелерин
вспомню про букет что мне отец мой
в русском детстве вовсе не дарил


на краю полей долины детства
красных маков в памяти моей
я прощу себе за то что места
не нашла себе среди людей

пусть цветут поля в долине детства
пусть отцы нарвут цветы в рассвет
пусть улыбкой светятся невесты
вспоминая первый свой букет...
И вдруг перебив эти успокаивающие строки заструилась к Маше в сознание мысль, от которой все ее естество опьянело словно от волшебной музыки. Мысль эта переливавшаяся перламутром, была осязаемой каким-то седьмым органом чувств не имеющим названия... Так в жизни каждого возможно во сне или наяву чиркнет прозрение о самом себе - о секретном коде своей судьбы.
«В моем сыне вернулась на землю душа того эмбриона — погибшего в Италии тогда 25 лет назад! Но вместо наказания мне, позволили  ангелы ему родиться снова у той же мамы! Он меня простил! И мне, и ему дан снова шанс на жизнь и любовь! О, Господи, как велика милость твоя!» - У Маши от пульсирующего тока счастья в душе хлынули слезы и она порывисто и надолго обняла отца. Высушив подолом юбки слезы, Маша подбежала к сыну. Малыш хозяйственно похлопывал по стене своего нового недостроенного песочного замка.

- Сыночек, ты когда нибудь на дельфинах катался? - ласково спросила Маша.
- Да! И надоело мне на них кататься и снежки лепить! Сuаnto tenia que esperarte? - Добавил он, посмотрев на испанского мальчугана, сидевшего рядом в песке...
- Что ждать? Esperar a que! - Задохнулась от волнения Маша.
- Когда ты перестанешь петь и я смогу у тебя родиться, наконец, - спокойно обьяснил сынишка, не поднимая головы.


Лучезарный пучок прозрения из невидимого-но -существующего мира просочился к Маше, скорее всего, по недосмотру. Слишком горячо спорили в этот миг между собой три небесных сторожа (Маши, ее отца и ее сына), подслушивавшие все это время - кардинальный для формулы души - разговор Маши с отцом. Брошенный малышом песок в глаза матери в протест ее помощи вызвал у них бурную реакцию и еще более жгучее желания откорректировать ситуацию  - либо разрушив второй замок рукой испанского мальчугана, либо шлепком русского дедушки. Каждый их невидимых - земному глазу -  корректоров порывался направить собственный мыслепоток своему подопечному, но вышел спор из-за уродливого поступка малыша, вполне оправданного благородной целью. Все трое дружно восхищались его решением:

- Правильно, что Мудрейшие уважили  молитвы няни Анастасии, и выдали этому герою снова ту же мать, - настаивал корректор судьбы - сторож Маши.
- Да, уж! В подарочек дважды, а не в наказание Маше, эту древнюю сущность воплотили вторично на Земле, - спорил ангел хранитель отца Маши.
- Это в поддержку Маше исполина этого снова на земле назначили служить ее сыном. Он же на Атлантиде еще числился в проводниках и посвященных! — настаивал хранитель четырехлетнего ребенка Маши. — Не помните, как она его несла на руках одновременно с урной с прахом матери? Мы тогда поспорили, что не вынести Маше этой ситуации и всего, что предстоит ей пережить одной в будущем. А что я вам говоиил? Что это не она сына несла на руках - а он ее душу за собой за руку вел и поведет по жизни. Только Маша это узнает после жизни, когда встретится с ним здесь у нас.. Все нашим Создателем предусмотрено — никому не выдано нести больше бремени жизни, чем выдержать способна душа...
Маша на миг почудилось, что от нее и сына тянутся невидимые серебряные ниточки куда-то ввысь. Улыбнувшись это шаловливой мысли,  она ласково сказала сыну, увлеченному сооружением песочной крепости:
- А знаешь, сыночек,  второй твой замок еще красивее,  чем первый_ получается!
 - Это крепость — alkazar, - а не замок - это не кастильо!
.- Да! Конечно! Он для рыцарей! Для богатырей!. А знаешь, я так и не встретила своего героя-мужчину, но я его родила! Спасибо, что снова меня в мамы выбрал, сынок!
- А можно папу снова выбрать? - спросил малыш...
- Но тогда родился  бы не ты, а другой мальчик или девочка!
Ну и пусть!  Ты была бы счастливой! Не плакала бы из-за нашего папы!
 Сынок, да я не променяю тебя ни на какого лучшего в мире папу!
«Ну вот видишь, зря я приехал, теперь уже я тебе не нужен, да и внуку тоже», - услышала Маша слова подошедшего к ней отца.
- Нет, папа, иногда то, что не успели сделать за многи годы, можно поменять в один час. Это чудеса в сердцах. Мне о них еще "баба Настя" рассказывала.
- Настя, кстати, не согласилась моего сына воспитывать, когда вы с мамой уехала заграницу. Жаль, добрая душа была...
-Я ей написала письмо из Америки- вернулось. Не успело вовремя придти, папа. Не прочла баба Настя мое признание запоздавшее в любви к ней.
-Да иссохла по тебе, старушка. Сын мне ее сказал, бредила перед смертью и тебя звала – проститься хотела...

Испанский мальчуган с недоумением вслушивался в непонятный русский язык.
 
- Ahora viene mi papa - es espanol, y no nos da tiempo a terminar el castillo.
 - Сейчас придет мой папа, он - испанец, и мы не успеем достроить крепость, - перевела Маша отцу слова сынишки, сказанные испанскому дружку по песочнице.
- У tu madre quien es? - спросил маленький испанец сына Маши.
- А моя мама - соловей — не задумываясь ответил сын Маши по-русски...


.............................

Возможно, что успешный военный врач — Геннадий Николаев, уже пенсионер - никогда случайно не прочтет этот рассказ о грустноглазой девочке из Питера, доверившей ему в первый же вечер свою заветную мечту стать оперной певицей, чтобы хотя бы раз в жизни спеть Аиду...
А если хирург Николаев этот рассказ и прочтет, то - к сожалению или к счастью для него - с опозданием на жизнь - узнает мнение собственной матери о самом себе. Можно только догадываться с какой ношей в душе жила эта женщина с бесцветными глазами и маленьким деревянным крестиком на шнурке, который она торопливо прикрыла рукой от остолбеневшего взгляда пятнадцатилетней Маши на пороге ее дома, однажды 21-го декабря...
26.08.16
Пуебло Акантиладо.


Послесловие.
Всемогущая материнская молитва... Возможно, мать Геннадия Николаева отмаливала не только душу сына, но и свой грех - «зная все», безропотно наблюдала за происходящим? Не потому ли не смела жена генерала взглянуть Маше в глаза за обеденным столом при их первом знакомстве? Узнал ли Геннадий от матери когда либо о визите несовершеннолетней беременной от него Маши в его день рожденья? Или мать Гены выполняла его просьбу прогнать Машу с порога их дома?
Эту историю я написала первой из 7 моих «повестей о нелюбви» именно потому, что потрясла доверенная мне Машей ее тайная молитва : " «Помоги, Господи, воспитать сына так, чтобы никогда не пришлось возопить «мой сын-подонок!»» И еще потому, что Маша мне не один раз рассказывала - еще задолго до рождения сына все эти годы, когда она тщетно пыталась иметь детей, - будто снился ей навязчиво голубоглазый ангелочек, то снежинками с ней игрался, то на дельфинах катался, и повторял одно и то же: «Мама, мой папа — не подонок».