Нокпари

 


  В славные времена премудрого и храброго султана Махмуда жил в Газни перс по имени Гил.
 

   Был он человек молодой, но бедный.

   Был он человек бедный, но пылкий.
 

   Страсть столь бурлила в нём, столь клокотала – что – ещё немного – и разорвала бы его в клочья!

   Тому немало способствовало, что имел он обыкновение, отправляясь за какой-либо надобностью из одного конца цветущего города Газни в другой его конец, непременно держать путь через невольничий базар – и жадно вглядывался в прелести покорных красавиц.

   Жизнь казалась ему не мила без упругих грудей, крутых бёдер, без вкрадчивого их колыхания – и без того, что таилось за тем колыханием.

   Даже кривая нищенка с соседней улицы не спасала тут – ибо денно и нощно пред мысленным взором его покачивались вожделенные формы – отчего Гил забывал о еде и сне, но если первое оказывалось благотворным, сберегая редкие его монеты, то второе отнимало возможность монеты те зарабатывать.
 

   Таким образом, Гил – словно корявый ствол самшита над огнём очага – сох и чернел, чернел и сох. И в конце концов, иссох бы совсем и рассыпался в прах – не оброни он однажды горькое слово.

   - Ах! – со всхлипом вырвалось оно из толстых и красиво очерченных его губ, ибо родился он весьма недурён собой, и – если б не испепеляющий нутро пламень – мог бы нравиться женщинам.

   - Ах! – прозвучало оно, в то время, как грузил Гил в арбу проезжего купца мешки с мукой, а меж тем взгляд его неотступно преследовал проходящую мимо ханум, чья паранджа, несмотря на добротность ткани, не в силах была скрыть собой плавного перекатывания округлостей.

   - Ах! – вскричал Гил, уже себя не помня, в тот миг, как ханум скрылась за поворотом, - я отдал бы жизнь за обладание прекрасной женщиной.
 

   Он произнёс это, не ведая, сколь опасны такие признания. Виды видавший купец усмехнулся в седые усы. Глаза его глянули внимательно – тусклые и выцветшие от зыбкого мерцания далей, от жара караванных путей.

   - Если ты тот человек, - неспешно молвил он, - как говоришь о себе – то пойди в безвестный город Зард и наймись стеречь старый заросший сад на самой окраине его. Кто знает – не таково ли тебе предназначение?
 

   И Гил пошёл в безвестный город Зард и нанялся стеречь старый заросший сад на самой окраине его.
 

   Дни текли за днями – кои коротал Гил в саду, и проводил ночи без сна – но только ни разу ни в сад, ни мимо сада не прошла ни одна, даже самая худая ханум.
 

   Даже – когда принеслась весна. Когда зацвели благоуханно и буйно вишни и персики, а вслед им – яблони и груши. Ветви стали похожи на белые и розовые облака, лепестки срывал и гонял шустрый ветер, аромат же расходился такой, что все толстые ханум округи должны были бы осаждать сад… Увы! Гил стерёг их с неслабеющей прилежностью, глаза его ввалились от бессонницы, болезненная тёмная кайма обвела веки. Вряд ли можно было найти лучшего сторожа саду. Вот уж мимо кого ни птица не пролетит, ни зверь не пробежит.
 

   Оно, наконец, повадилось приходить в голову.

   «Купец посмеялся надо мною, - горько сетовал Гил, - просто послал своему родственнику или приятелю бдительного сторожа…»

   Но, поскольку имел он небольшое жалованье, а также жильё – уходить ему казалось неразумно. И он оставался в саду, где оставались ещё прежние надежды – в часы, когда вечерняя прохлада опускалась в шумящую листву…
 

   Когда отступал раскалённый день, нагревший глинистую почву до подобия тепла тела красавицы, обуреваемой любовным томлением – Гил падал ничком на некоторое возвышение, слепленное ранее как раз по длине роста вымышленной очаровательницы. Грядка имела два холмика, которые то и дело приходилось поправлять, ибо свирепо впивающиеся пальцы так бороздили их, что сносили напрочь.

   Что касается вязкости глины – тут горячий перс не печалился – потому как при беспрестанном долблении она просто не успевала сколько-нибудь подсохнуть.
 

   Воображение не подводило Гила. Он совокуплялся то с одной обольстительницей, то с другой – из тех, кого видывал в рядах невольниц – а то и не видывал… К несчастью, в самый кипящий миг красавицы обращались в глиняную кочку, и бедный человек по имени Гил валился с неё со слезами и воплями, колотя себя по чему попало безо всякого разбору судорожно сжатыми кулаками:

   - О я, несчастный!!!

   И долго ещё разносился по окрестным взгорьям и застревал в изумрудной листве высоких груш и приземистой айвы его отчаянный крик:

   - О горе мне, горе! О смерть – почто не приходишь за мной?! О жизнь – на что ты мне такая?!

   Всё живое вокруг трепетало от жалости. Бродячие псы робко забивались под коряги, суслики ныряли в норы, а плывущий в пламенеющих небесах одинокий орёл внезапно складывал крылья и, падая камнем, разбивался о землю, не в силах выдержать столь жестокой скорби.

   Роняющий соцветья сад разом принимался раскачивать ветвями и шуметь листвой – но что были Гилу все выражения сочувствия! Он посыпал голову пеплом и скрёб руками землю. И, наконец, земля подалась…
 

   Это случилось в пору созревания плодов. Тогда земля столь расщедрилась, что все зелёные персики и вяжущие язык яблоки, что мелко пузырились по каждой ветке без числа, без счёта – вдруг сделались крупными и тяжёлыми. Плоть их налилась густым, как мёд, соком, от избытка которого до того распирало изнутри, что кожица совершенно истончилась и чуть не лопалась, и плод казался прозрачным, а лучи солнца пронизывали его весь – да и оставались там, свернувшись светящимися клубочками.

   Яблоки выглядывали из тёмно-зелёных листьев и вспыхивали огнём, когда Гил поднимал голову. Груши, зацепившись за ветки вытянутыми верхушками, то и дело задевали горячий потный лоб прохладными гладкими основаниями. А персики норовили ткнуться в небритые ввалившиеся щёки – щёчкой пушистой и румяной.

   Гил ничего не замечал. Он бродил средь деревьев пьяной поступью, натыкаясь на стволы, и орал, как носорог в засуху.
 

   Так он натолкнулся на грушевое дерево и в тупом отчаянье привалился к нему. Качнувшаяся груша зашелестела листьями – и сквозь шелест послышался Гилу ласковый шёпот:

   - Отведай же, господин, юных моих плодов, ибо не знаешь покуда их вкуса…

   Перс вздрогнул – и замер, прислушиваясь. Это был голос нежнейшей ханум – какую только можно было представить.

   - Ах, - вздохнула она, - как роскошно, как пышно я цвела по весне – чтобы ты любовался мною – но ты отводил глаза…

   - Кто ты?! – прохрипел Гил, оглянувшись затравленно – ибо глаза его не видели, уши не верили – но плоть уже всё поняла и закорчилась в муках.

   - Я Нок-парИ! Я наложница твоего гарема, о мой прекрасный повелитель! – зажурчала тихая речь – раскрой же мне объятья, ибо я истомилась от любви к тебе!

   Не в силах что-либо вымолвить – перс зарычал и задёргался во все стороны. Кругом громоздились гущи шуршащей листвы, и лёгкий смех звенел от каждой ветки.

   - Ты дразнишь меня, Нок-парИ! – вдруг оборвалось внутри у Гила, и он понял, что пойдёт и утопится…

   Листва заплескалась в налетевшем ветерке:

   - О, смею ли я, султан моего сердца?! Чему ты дивишься? Верь – плоды мои преисполнены небывалой сладости – оттого, что усердно, не зная ни отдыха, ни сна – бередил ты глинистую почву возле моих корней – и щедро удобрял семенем! Но не постыла ль тебе сухая глина? Не милее ль упругая и свежая сердцевина моя?!

   - Ааа!!! – завопил Гил, в бешенстве ударяясь о ствол – вслед за чем стёк по стволу с тихим стоном, - ну, дай же мне…!

   - Возьми, - ответствовал шорох смиренно.

   Перс в панике заёрзал взглядом. Над ним нависала нефритовая резьба изящных листьев, их было великое множество. Листва подступала со всех сторон, и он утопал в этих влажных и влекущих облаках.

   - Где ты?! – вскричал он, закипая гневом.

   - Тут…

   В листьях качнулись две золотые груши и опустились ему в ладони. Гил клацнул зубами и молниеносно впился в них. Послышался стон, и скопления листьев покорно шепнули:

   - Груш не убудет. Ты будешь утолён, ибо каждое твоё желание будет исполнено с восторгом!
 

   Он не помнил. Вероятно, съел он эти груши, поскольку вовсе не груши сжимали пальцы, а женскую грудь, такую же тугую и сочную. Очнувшись, он понял, что уже обладает этой женщиной, её шелковистой древесиной, текучими гибкими побегами, и податливая мягкая сердцевина открылась ему… он обнаружил её, когда провёл ладонью вниз по стволу. Смутно мелькнуло в голове: прежде – там было дупло… Но нет! Не дупло – а то вожделенное, чего так он жаждал. Это она, его Нок-парИ! Безумная любовь всей жизни!
 

   Он прошивал её насквозь, а она трепетала в его руках с шелестом и стоном. Макушка груши тряслась, и сыпались листья, но густые кудри Нок-парИ низвергались вдоль золотистого её тела и кольцами обвивали округлые бёдра, так похожие на сладкие груши. А ноги её были стройны, когда проводил он по ним рукой и поднимал себе на плечи, и приникал воспалённым затылком к тонкой щиколотке.
 

   Нок-парИ! Она смотрела на него с таким восхищением! Такими любящими, ярко-голубыми глазами! Точь-в-точь – это южное небо в просветах листьев! Он видел её лицо – оно было прекрасно! Её не стоили все вместе взятые невольницы с богатого базара Газни! Как дрожали её рдяные уста, как пылко раскрывались навстречу его алчущему рту! Наслаждение пронзало одновременно обоих, подобно удару грома – но тут же шёл нарастать новый далёкий гул, и приближался всё ближе, и не было тому ни конца, ни числа…

   Так продолжалось весь день, а потом спустилась ночь. И опять пришёл день, и ночь, и день…
   Ночью Гил понял, что луна – ничто в сравнении с красавицей Нок-парИ. Ночью сад погружался в темноту, и только его грушевая возлюбленная сияла из листвы пленительным телом и расточала свою сладость.

   - О моя Нок-парИ! – сдавлено бормотал Гил сквозь дальние громовые раскаты, - только не исчезни! Не стань опять грушей!

   - О мой Гил! – лепетала Нок-парИ, задыхаясь в жарких содроганиях, - я навсегда твоя, и телом, и душой!

   И Гил впивался в неё с новой силой.

   Кажется, опять рассвело. Нет, стемнело.

   - Ночью ты черноока, - чуть слышно усмехнулся Гил – и провалился в небытиё.


   Когда он очнулся, жадное томленье всё шевелилось в нём.

   - О моя Нок-парИ! – первое, что сорвалось с его губ – и они потянулись в поисках ответного поцелуя. Поцелуя не было. Упругих грушевых бёдер – тоже. Гил раскрыл глаза.
 

   Он лежал на голой земле, и это была красноватая растрескавшаяся глина. Куда ни простирался взгляд – на все четыре стороны света – глина… глина. Та самая, из которой Бог слепил Адама.

   - Как я попал сюда?! – пронеслось в голове. Но он узнал очертания гор вдали – ибо горы вечны.
 

   У ног его лежало немало сухих стволов, из которых можно было бы сложить хороший костёр. Поодаль синела небольшая лужица.

   - Вот ведь как… - озадаченно погладил он бороду, которая оказалась непривычно длинной и тонкой. Но перс не взглянул на бороду – он всё не отводил глаз от жалкого водоёма – и, наконец, сообразил:

   - Так ведь это же озеро! То самое – возле которого сад!

   Обрывки мыслей беспорядочно замельтешили в голове:

   - О Аллах! Что же я наделал?! – ужаснулся он, - я перестал расчищать питающий его ручей – и воду затянула глина! Что я теперь скажу хозяину?!

   Но тогда пришла и такая мысль:

   - Сколько же дней и ночей прошло – чтобы озеро стало лужей?! И где же сад?!

   Он взглянул на сушняк – и заплакал:

   - О моя Нок-парИ!
 

   Силы оставили его. Дрожа и всхлипывая, едва сумел он подняться, чтобы добрести до лужицы. Воды оказалось совсем немного – не зачерпнуть пригоршню.

   - Странно… - вдруг осенило перса, - но ведь сад был на окраине города. Где же город?

   И он глянул в воду. И увидел своё лицо.
 


   На исходе дня даль запылила от множества копыт, а звон бубенцов и крики погонщиков разогнали окружающее безмолвие. Караван прошёл бы мимо, если бы главный караванщик, человек благочестивый, не счёл своим долгом остановиться поприветствовать сидящего возле остатков озера в мудрой неподвижности. После почтительнейших поклонов он, наконец, задал осторожный вопрос:

   - Скажи, почтенный ака, что привело тебя в это пустынное место, где нет ни жилья, ни людей, а только верблюжьи тропы?

   Гил с трудом разлепил уста и глянул на караванщика:

   - Ответь мне, добрый человек, давно ль исчезла здесь жизнь, и что тому причиной?

   При всей своей вежливости караванщик не смог скрыть удивления:

   - Но… малый ребёнок знает… Край вымер после поражения войска нашего султана.

   - Что ты говоришь?! – изумился Гил, - неужели могло случиться, что победа отвернулась от нашего премудрого и храброго султана Махмуда, пред которым дрожали самые грозные враги?!

   Тут караванщик запнулся – и умолк. Он долго во все глаза смотрел на Гила. Довольно надивившись, отверз уста и произнёс со скрытым укором:

   - Премудрый и храбрый султан Махмуд Газневи давно оставил эту землю. Так же, как сын его. Так же, как внук. Ныне же царствует правнук султана Махмуда, и уже более полувека, как забыли тут о былой славе, и край впал в запустение. Прости моё недоумение, о старец, ибо я чту твои лета – но объясни мне: где же провёл ты жизнь, что не слышал об этом?!

   Гил горько усмехнулся в белые и чахлые усы:

   - Моя жизнь? Я подарил свою жизнь грушевому дереву.


(Нок-пари*  - груша-пери)