Вовка 5

                5
Домой он не пошёл. Не хотелось ему сейчас видеть ни ребят, ни  мать, да и дверь, наверно, закрыта. Солнце светило ярко, и когда внизу блеснула оголившимися торосами река, он решил спуститься на берег.

Выбирал для спуска самые скользкие места, и  несколько раз с удовольствием падал.

На берегу было много лодок. «Казанки», «Оби», «Крымы» разного цвета и размера. Одни были вытащены повыше, перевёрнуты и  напоминали жуков, ползущих вверх. Но большинство лодок лежали внизу, недалеко от кромки льда – там, где оставили их хозяева после последней осенней рыбалки. Среди них Вовка нашел и «Казанку» дяди Андрея, подошёл, хотел пошатать – не шатается, примёрзла. Ничего, скоро оттает!  Когда-то и у него будет своя лодка. И он посмотрел в ту сторону, где далеко, у самого океана,  стоял посёлок Тикси…

Снег осел, уплотнился, и  твёрдый наст легко выдерживал его щуплую фигуру. Он шёл, смотрел на торосы, чернеющий тальник островов и вдруг  споткнулся. Из наста выглядывало бревно. Выше по берегу тоже лежали как попало брёвна – строители их ещё с осени не успели перевезти.

Вовка остановился и стал смотреть на эти брёвна. И они от его взгляда зашевелились, задвигались. Сначала соединились боками два бревна, потом к  ним подкатилось ещё одно и ещё. Получился плот. Но брёвна скользили друг о дружку, показывая, что не могут держаться вместе. И тогда  он связал их проволокой. Теперь было хорошо, но чего-то не хватало. Понял, что нужен навес от дождя.  И они с Мишкой быстренько его соорудили, натянув на палки брезент. Вовка бросил под навес мешок с хлебом и обнял на прощанье друга. «Возьми меня с собой», - попросил Мишка. «Нельзя, Мишка. У тебя же папка есть, и он будет волноваться». Хотя ему очень хотелось взять Мишку с собой, вдвоём-то  лучше! Вместе бы сидели на плоту с удочками,  а спали бы по очереди, чтоб пароход не наехал. Но Мишка тоже понимал, что ему никак нельзя, и дал целую банку крупных червей и свою раздвижную удочку.

Солнце садилось всё ниже, начал чувствоваться мороз;  он проникал сквозь пальто, забирался в рукавички и щипал пальцы. Плот вдруг разобрался на отдельные брёвна,  которые и продолжали лежать под снегом, как и лежали. И Мишки не было. На высоком берегу виднелся лишь последний этаж дома, снег стал не таким ярким и уже не слепил глаза. Вовка ткнул носком валенка бревно  своего недавнего плота, вздохнул и  стал подниматься вверх, помогая клюшкой.

Во дворе снова играли в хоккей. Подбежал Мишка, спросил участливо:
- К директору водила?
Чудак Мишка! К директору…
- Ты Кабана не  бойся, мы его прогнали, пусть катится со своей шайбой!
- Я и не боюсь.
- Играть будешь?  Тебя мать кричала.
- Как кричала?
-Ну как. «Во-ва! Во-ва!» А тебя не было. Будешь играть?
- Не хочется.

Он подумал о том, что Лысая башка, значит, ушёл, а мать снова не закроет трубу и придётся потом ночью мёрзнуть.

В доме было тепло, мать спала, укрывшись суконным одеялом. На плите слабо парила вода в миске. Видно, мать хотела помыть посуду, поставила воду да и уснула.

Вовка разделся, поставил миску на табуретку, добавил холодной воды и помыл тарелки, ложки, чашки. Заглянул в печь, пошуровал кочерёжкой. Там было ещё много жару, трубу прикрывать рано.

Ещё когда стоял на берегу и думал про плот, он решил написать отцу письмо. Пока мыл посуду, придумал даже начало: «Здравствуй, папа. Пишет тебе твой сын Вовка». Он несколько раз повторил эти слова, и они ему понравились. Дальше он не знал как, но вот возьмёт чистую тетрадку, ручку и тогда само придумается.

В комнате становилось темно, и он включил свет. На стекле забелели листья папоротника, таинственные и манящие.

Вовка положил на чистый стол тетрадку, ручку. Переступил с ноги на ногу, посмотрел вокруг. Чего-то вроде не хватало или что-то мешало. Намусорено на полу. Он взял веник и аккуратно подмёл мусор к печке. Снова заглянул в неё, пошуровал  кочережкой. Подставил стул и прикрыл трубу. Но не полностью, оставил узкую щель.

Наконец он сел за стол, открыл тетрадку посредине, так чтоб можно потом вырвать внутренние листы, и вывел: «Драстуй, папа. Пишет тибе твой сын Вовка». Поднял от листка голову и смотрел, задумавшись, на папоротниковые листья. Что же ещё написать человеку, которого он никогда не видел? И он написал: «Можит ты миня и ни знаишь, я живу с мамкой».  Конечно, он не знает, подумал Вовка, а когда узнает, то сразу приедет и заберёт к себе. И мамку заберет,  потому  что одной ей будет здесь совсем плохо. Конечно, папка работает, и его могут сразу не отпустить, но тогда пусть работает, не волнуется; когда лёд растает , он приплывет к нему  по Лене на плоту. Вовка вдруг решил, что возьмёт с собой и мать. Мишке нельзя, а с мамкой даже лучше: он будет ловить рыбу, а мамка варить уху. На плоту запросто можно развести костер: положить сначала несколько кирпичей, потом железный лист – и разжигай сколько хочешь!

Решение взять с собой мать очень его обрадовало, но ведь неизвестно, как  отнесётся к этому отец; из отрывочных разговоров матери он понял, что папка за что-то на неё сердится. И он написал: «Сиводня мамка купила мне настоящую клюшку». Ему хотелось ещё написать, как надавал по  морде  Кабану, но решил, что не надо, а то папка подумает, что он хулиган.

Промучившись над письмом ещё с полчаса, Вовка прочитал написанное и вздохнул. Получилось мало и плохо, читать даже неинтересно. Когда думаешь, то выходит хорошо, а когда пишешь, то ничего не остаётся. Ему хотелось рассказать о Мишке, о школе, а получилось только: «У миня есть друг Мишка. А учительница у нас Антонина Питровна».

Вовка совсем устал и почувствовал голод. Он слез со стула, нашёл картошку с мясом и поел из кастрюли, чтоб не пачкать тарелку. На улице послышался шум, горланили, видно, пьяные, и он мотнулся в сенцы и накинул двери на крючок.

Он снова перечитал письмо. Из динамика слышалась красивая  музыка, и он сделал чуть громче. Это была очень грустная песня, в ней кто-то кого-то искал и не находил. Он взял ручку и  дописал: «Папочка, родной, приижай!» И решил, что немного полежит, послушает песни, а потом допишет письмо.

Он не стал ни раздеваться, ни тушить свет. Лежал, слушал и смотрел в потолок с потрескавшейся штукатуркой. Трещины были неровные, шли в разные стороны, сходились, расходились, и ему казалось,  что это дороги, над которыми он летит, летит…

И он уже не видел и не слышал, как проснулась мать, долго сидела на кровати, опустив голову с упавшими на лицо волосами, потом тяжело прошла по комнате, жадно  выпила кружку воды.

Затем она склонилась над его тетрадкой, несколько раз прочитала его короткие строчки и затряслись в рыданиях её плечи.

Не знал он и того,  как называя себя в мыслях распоследними словами, мать поклялась взяться за ум и жить ради его, Вовкиного, счастья.

Утром Вовка обнаружил себя раздетым, в комнате было тепло, чисто. Мать подошла к нему, долго смотрела, потом сказала:
- Ничего, Вова, будет и на нашей улице праздник.
- Когда? - спросил Вовка. Ни о каком празднике на ихней улице  ребята не говорили.
Мать засмеялась и поцеловала его.

- Вставай, - сказала она. – Что-то давно мы не учили с тобой вместе уроки. И дневник ты мне не показываешь. Много двоек нахватал?

И Вовка рассказал, как приходила Антонина Петровна, как он подрался с Юркой, и что ей обязательно надо пойти к учительнице, потому что он обещал.

- Защитник ты мой, - сказала мать, и её глаза повлажнели.
- А где тетрадка – на столе лежала? – спросил он.
- Тетрадка? Я положила,  наверное, к твоим книжкам.

И Вовка решил о поездке в Тикси на плоту пока ей не говорить, надо сначала исправить двойки.