Щекотка ч. 1, 2

Часть 1


Щавелькова ненавидела щекотку и представляла её, как вполне автономное, надоедливое существо. Одним словом – нелепость - никаких рук, перьев и прочих внешних причиндалов. Это смахивало на болезнь. Что-то вроде крохотного осьминога – скользкого и  хищного, нападало именно изнутри и мучило, мучило, мучило. Ну как тут сохранять спокойствие? Сидит такой, укутанный в щупальца, под рёбрами и ждёт момента, иногда тихо сидит, даже стеснительно как-то, а то, бывает, встрепенётся, раскаруселится вволю и давай мышцы в боках месить да кости перебирать. Это же просто издевательство какое-то, стонала Щавелькова.

Она так и говорила - на меня щекотка напала, чувствуя при этом, что сейчас либо пойдёт на рекорд по бегу на короткие дистанции, либо перегорит, как лампочка, либо станет пульсирующей от страха точкой и исчезнет. А может, всё скопом, одновременно – бег, лампочка, точка. Смеяться при этом совсем не хотелось, хотелось молотить кулаками воздух.

Подобное было и сейчас, только не очень остро, без особого накала, а причиной очередной пытки ребер стала беда. Беда затаилась там, за стеной, и все  старания дать ей по рукам заканчивались нулевым результатом. Вымотанная до предела, вяло защекоченная Щавелькова  уже не надеялась на чудо, натыкаясь на хромированные углы, стальные ножки, кожаные пуфы, бродила по квартире и путано, сбиваясь на фантазирование, сортировала ещё не опробованные варианты спасения – ничего стоящего на ум не приходило – так, заговоры-песенки, в общем, ерунда, возвращалась к страдальцам, чтобы в который раз осмотреть, ощупать, даже обнюхать. Сомнения таяли. Пыталась привыкнуть и не роптать, но ничего не получалось, пока не приказала себе - стоп, может, остановиться? Может, они хотят умереть? Эй, вы хотите умереть?

А в ответ - тишина, лишь в столовой бормочет телевизор - Лавров и Керри, Путин и Обама, землетрясения и теракты. Чтоб они все… умолкли. Вдоль стены - зеркала, зеркала, десятки зеркал и стекол - прихоть бывшей жены брата, а в них на фоне белоснежных стен, стерильной геометрии мебели и жабьих глаз светильников - тоже Щавелькова - в цветастой пижаме и с насупленными бровками.  Какой-то он  конкретный, этот  хай-тек, подумала растеряно. Как мы здесь живём-то? Всё равно, что напялить накрахмаленный медицинский халат вместо махрового, и  она - как заплата на нём – ни углов, ни прямых линий, одна бесполезная, плюшевая аппликация.

А за стеной, в оранжерее – не стерильность, не квадраты с ромбами, не сталь с никелем, там – полная анархия линий и цвета, только вот беда – цветы, кажется, скоро умрут или заснут летаргическим сном, а объяснения этому как не было, так и нет. Целый год чахли, бедолаги, не погибали, но и не росли, а сегодня – дзынь, ещё один звоночек, ещё один шаг к компосту – и желтизны прибавилось, и пятен, и сухих листьев.
Ну и что теперь делать? Только вновь вздыхать, ожидая плюсов реанимации, и вновь бродить, стараясь не свалиться в обморок - теперь уже с салфеткой и «мистером мускулом». Казалось, что салфеткой можно стереть не только пыль, но и всё остальное, в том числе и собственное отражение. Стереть эту испуганную гренадёршу с её кустодиевским размахом плеча, пудом лишних килограммов и всегда влажными, ягнячьими глазами. И всё будет нормально. Всё будет…

Испуганная гренадёрша, вздрогнув, поспешно втянула щёки и живот, но на стройняшку никак не тянула, разве только на карикатуру. Мама советовала удалить коренные зубы, вспомнила Щавелькова и, подмигнув отражению, решила немедленно выпить кофе. Кофе с любимым брусничным пирогом от Штолле. Это всегда помогало при стрессах, а стрессы прилипали к ней легко и органично, как начинка к тесту.
Как всегда, явилась выуженная из прошлого гадость. Сегодня это были слова бывшего мужа о хитрой ролевой игре. Уже на финишной прямой их недолговечного брака Керим полюбил философствовать перед рюмкой и после, говорил высокопарно, но легко ввинчивая непристойности.

- Слушай меня, женьщина. Мы в игре, женьщина. Давно, с самого рождения. Потом поднимал вверх палец, становился торжественным мальчиком на табурете и выпивал рюмку коньяка. - В этой бессмысленной, билять, ролевой игре биологических существ под названием « мы родились и живём»! Вот такой модус вивенди, да. И знаешь, женьщина, что мне чудится? В этой сложной матрице с кучей ликов и личин у всех есть другие, тайные маски. Догоняешь? Ну, к примеру, Ия Щавелькова - совсем и не Щавелькова. А?

- И кто же она, эта несчастная Щавелькова? Неужели бегемотиха? – спрашивала Щавелькова ехидно. - Прошу не кривляться. Это так бесцеремонно.

Он морщился от ломтика лимона во рту. Какой такой бигимоооод? Нееет. Думаю, кактус какой-нибудь общипанный. Общипанный! Твоя вторая ипостась, так сказать. Вот  такой модус вивенди, да!

От воспоминаний сдоба щёк в зеркале залилась багровой глазурью. Щавелькова со злостью брызнула на неё спреем – получилось ещё хуже – то ли слёзы, то ли сопли, в общем, настоящий ужас. И щёки, и слёзы, и вообще всё вокруг – ужасно несправедливо и нелогично. Сплошные подвохи, а не жизнь. Муж. Разве это муж? Модус вивенди, чёрт бы его побрал. Никто не мог понять, как она с её патологической ранимостью, пусть и не долго, но терпела его.

Правда, потом подумалось туманно, может, она и правда кактус, ну не кактус, так какой-нибудь другой цветок и именно поэтому так остро чувствует, что растениям плохо? Самое тревожное, что это «плохо» выросло не на пустом месте, ведь цветы не любят умирающих, больных и злых.  Выбор возможных вредителей был не так уж и велик. Она сама, Ия Щавелькова, хозяйка небольшого зимнего сада? Её брат Иван? Тяжело болевшая и скончавшаяся полгода назад мама? Умирающая собака Лада? А может, ядовитые и стойкие, как кошачьи метки, следы бывшей жены Ивана, фанатки зеркальных стен, с которой он расстался ещё до кончины мамы? Перед уходом «наследившая» зашла в оранжерею, вся такая обречённая и этим опасная, как свежесрубленный сук под ногами, пнула по кадке с пальмой, когда Щавелькова опрыскивала растения водой со спиртом. Сказала, надоели вы мне, особенно ты, оранжерейная муха. Клещ паутинный! Короче, высасывай теперь своего братика, а мне по фиг. Тьфу на тебя.

А может, виновны эти девицы, что позже стали появляться  в квартире? Девицы брата, одна другой бестолковее. Они даже не заглядывали в оранжерею – такую ухоженную и изысканную, что многие знатоки завидовали и цокали языками. Правда, цокали только они, а родные и друзья этаким богатством Щавельковой пренебрегали, цветами не интересовались, в названиях путались. Лишь один товарищ, Стас Бочкин, всё-таки отозвался: - Ну, ты титанище, столько биомассы! Восхищаюсь!

Биомассы! Фермер он. Фермер Стас Бочкин, и этим всё сказано.

Другие же частенько посмеивались, говорили, что она сто пудов в какой-то цветочной секте, что опасно зависла и её надо срочно переформатировать, перебрать, переобратить и потом передать мифическому будущему мужу. Щавелькова злилась и тихо ворчала, уже мало надеясь на понимание.Вот и сейчас разозлилась и очнулась. Да что же это? Пирог так и не съела, запланированное не сделала, даже не умылась,  а половина дня ухнула в никуда, даже не заметила. Пришлось вернуться в оранжерею и взяться за привычное дело. До прихода Ивана оставалось не так уж много времени, и нужно было закончить работу над здоровой, роскошной, но с капризной сумасшедшинкой азалией. Аккуратно обрезав лишние побеги, она обложила землю кусками льда и поставила  горшок  под пальму – подальше от прямого солнечного света и сквозняка. Поставила и огляделась, прикидывая, что бы ещё провернуть, хотя бы на скорую руку.

Оранжерея с наклонной стеклянной стеной и прозрачным потолком была для Щавельковой уютным махровым халатом. Кадки с пальмами, драценами, монстерами, рододендронами и прочими великанами играли роль тропического леса, под сенью которого топорщились аспарагусы, меланхолично благоухали бегонии, редкие сорта пеларгоний и карликовых роз вольно сплетались в одну суматошную, бодренькую клумбу.

С каменных и бамбуковых стен крутым перманентом свисали любимчики Щавельковой – лианы - багровые и зелёные, полосатые и пятнистые, крупнолистные и мелкие – вспухшие, словно ворохи узорчатой пены. Кое-где плети вьюнов упругими петлями оседали прямо на мраморный пол, кое-где свисали в собственную сонливую тень, ощупывая и обвивая всё, что попадётся на пути, бесцеремонно залезая на великанов – спокойных и уверенных, с сильными, всегда открытыми для солнца ладонями листьев. Великанов Щавелькова не жаловала и держала с чисто утилитарной точки зрения. Общий дизайн, опора и спасительная тень. Что ещё нужно от них?
Особым же расположением пользовались лишь несколько питомцев, совсем простеньких и даже странных. Иван их не любил, называл коллекцией «машина времени» и грозился уничтожить.

Эти цветы стояли на строго отведённом месте в той очерёдности, которую им определила хозяйка, а первые три горшка и вовсе на своём поддоне.


                ФИКУС


Ей было шесть лет, когда она впервые увидела его у соседки Анны Ефимовны, имя и отчество которой она узнала гораздо позже, а тогда необъятную, похожую на старую слониху из городского зоопарка, женщину она звала просто Фимой. У Фимы были большие, мятые уши и нос-хобот с квадратными очками.
 
Это был день, когда Щавелькова ушла из дома.

Сначала, обидевшись на какую-то пустяковину, брякнула, что очень хочет это сделать. Мама не стала ругать. Собрала пакетик с хлебом, яблоками и двумя варёными яйцами, поцеловала и вытолкнула за дверь.

Ия долго сидела на скамейке у дома, грызла яблоко и смотрела, как возвращаются с прогулки мальчики и девочки, держась за руку родителей. Они смеялись, говорили о том, что сейчас будут ужинать и смотреть телевизор. Ия замёрзла, ей тоже хотелось ужинать и смотреть телевизор, но телевизор и ужин были далеко, далеко – за дверью с блестящими, красивыми гвоздиками вокруг большой цифры «10», за дверью, из которой её вытолкнули. В день, когда она ушла из дома, Ия решила, что она некрасивая, как дворовая, облезлая кошка Зойка, и глупая, как дурачок Котя из дома напротив, и что теперь придётся вместе с ними ночевать на улице.

Стало темнеть, над головой шептались ветки огромного дерева, и было в этом шёпоте столько  злости, будто наверху сидела и ворчала баба Яга. Испуганная Ия заткнула уши. Хотелось закрыть и глаза, потому что она знала – поздним вечером двор становится слишком опасным, особенно пустырь за домом, пустырь, заросший высокой, колючей травой, пустырь который никогда не кончается, лишь уползает в такой же пустырь, а тот - в следующий. Каждый вечер там появляются мертвецы и гоняются за маленькими девочками. Один огромный страшный мертвец хотел поймать Ию, когда однажды вечером Ирка и Света уговорили её пройтись по узкой тропе среди травы. Ирка и Света быстро убежали, потому что были старше и сильнее. Убежали с криком: - Мертвец! Мертвец! Спасайся!

Ия, спотыкаясь о корни и камни, падая и поднимаясь, неслась домой и чувствовала за спиной тяжёлое дыхание, и топот ног, и касание холодных пальцев, которые пытались пощекотать, а потом схватить  и утащить в черную-пречёрную ночь, туда, где ничего и никого нет, кроме горящих глаз и жадных ртов. Дома мама сначала смазала  разодранные колени зелёнкой – ах, Боже мой, что ты за человек, ходящее несчастье какое-то - потом переодела и стала расспрашивать, тормошить, пыталась напоить чем-то горьким, но Ия молчала,  а на утро всем стало ясно, что она заикается.
Её долго таскали к врачам, объясняя им, что ребёнка испугали бессовестные, глупые дети, нагородили с три короба, а она поверила. Всё это было давно, и Ия уже не заикалась, не видела мертвецов во сне, не орала от резких звуков, но сейчас, в наползающем сумраке с его тихой и хищной вознёй под каждым кустом, очень жалела, что ушла из дома. Ушла, потому что надеялась - её остановят и пожалеют, не отпустят туда, где на каждом шагу смертельная опасность.

Теперь она сидела спиной к пустырю и тряслась от страха, что опять начнёт заикаться. Врачи советовали петь, и она, размазывая слёзы, затянула песенку, которую пел дурачок Котя. Ах, Самара-городок, я не выучил урок, и стою я у доски, полный горя и тоски.

Плач прекратился, когда Фима, неловко шоркая слоновьими ногами, вышла из подъезда. На ней было чудесное синее платье с белыми зайцами по подолу, а на груди блестела большая и очень красивая брошка в виде сердца. Ветер тронул подол платья, и белые зайцы ожили, заколыхались, запрыгали по синему полю, и это неожиданно развеселило Ию. Она поняла, что Фима молодая, прекрасная волшебница и только прикидывается слонихой.

Фима привела её к себе, напоила цветочным чаем, мягкой рукой, пахнувшей каким-то лекарством, вытерла слёзы. Сказала, мама твоя права. Слова нельзя разбрасывать, как мятые фантики. И ради Бога, деточка, зачем строишь из себя Клару Цеткин? А? Ты же могла сделать маму сиротой. Тебе это надо? Нет? Ну, бегом, таки, домой, может, и успеешь.

Ия не поняла ни про Клару, ни про сироту. Спросила, еле выговаривая:

- Карл у Клары украл кораллы?

Фима  подавилась конфетой и закашлялась, а Ия вдруг засмотрелась на фикус.
Он стоял в углу – высился громадиной до потолка, лакированными листьями трогал свисающие в углу полосатые обои, даже пытался залезть в чёрный, пузатый буфет, где хранилась вазочка с конфетами – шоколадными, вкусными конфетами. Ие захотелось спрятаться под ним, как под новогодней ёлкой, которая всем известно, охраняется добрым Дедом Морозом. Спрятаться и ждать подарка. Подарка она дождалась. Фима правильно поняла восхищённые взгляды, покопошилась толстыми пятнистыми пальцами на груди и протянула Ие ладонь, на которой сверкала брошка с россыпью мелких, разноцветных камней.
 
- Я знаю, это сердце, - сказала Ия. - Мне Алик такое на асфальте нарисовал.

- Что вы такое говорите?- засмеялась Фима.- Не делайте мне смешно. Я всегда полагала, что какой-то фиговый листочек.

Смеялась она, как добрый сказочник из кукольного спектакля, очень красиво – всем телом и даже кудряшками черного проволочного шлема на голове, которые маленькими змейками выбивались из-под облезлого ободка и начинали мелко дрожать, будто хихикали.

День, когда она ушла из дома, закончился мамиными объятиями и слезами в четыре глаза. А вечерний чай с Фимой с той поры стал обязательной церемонией окончания дня – до самой её смерти, смерти весёлой, одинокой и толстой Фимы-волшебницы, хранительницы всех тайн, обид и радостей Ии Щавельковой.



Часть 2



Теперь все цветы на этой полке дышали на ладан, и это не могло не беспокоить.
Хлебнув минеральной воды, Щавелькова откинулась на спинку дивана и замерла, как ящерица на солнце, но через минуту очнулась и, прихватив бутылку, перебралась на другое место – в небольшой кривогубый грот из песчаника, где сдобно развалилось любимое кресло, а позади него слоистым пирогом вырастала стена. Щавелькова аккуратно поджала под себя ноги и наконец-то расслабилась.

Но тут появился свет. Свет, который она, как настоящий маньяк, подстерегала уже много дней. Она даже перестала дышать, увидев этот луч закатного солнца, что вдруг пронзил облако и метнулся вниз к рододендрону, метнулся, ужалил маковку куста и, запутавшись в ветвях, растёкся тягучим, румяным дымом, превратив в цветы даже листья. Сошествие огня продолжалось и продолжалось, насытив всё вокруг каким-то живым, но абсолютно не земным свечением. Щавельковой показалось, что она сама – тоже свечение. Розовое, мимолётное свечение и ничто более - без тела, которое совсем не радует, без мыслей, которые изводят. Правда, через минуту она вспомнила о мольберте, и, лихорадочно переплетая краски, уже знала, куда и какие цвета положит, где сделает акцент на оранжевом, красном, зелёном, а где высветлит до белоснежного. И всё – крохотными мазками-точками, которые будто сыпались на холст, дождили карамельными брызгами, сливаясь в одно, неразрывное, близкое, но не всем понятное.
 
У неё получилось, лучше, чем у матери, которая часто писала свет. Получилось нечто фантастическое, похожее на рай, и Щавелькова закрыла глаза, пытаясь продлить ощущения.

Когда всё это началось? Её привязанность к цветам… Наверное, когда её стали пугать люди. Точно! Люди-экзаменаторы, люди-надсмотрщики, люди-контролёры, люди-попрошайки, все они от Щавельковой чего-то ожидали, подталкивали, требовали соответствия, любви, верности, дружбы, рассматривали, оценивали.
               
Уже с дипломом архитектора в руках она сменила несколько работ,вдоволь наслушалась о служебной лестнице, но представляла её, как дачную, трухлявую деревяшку, густо прошитую ржавыми гвоздями, на которые она обязательно напорется. Накатывал страх  падения с шишками и переломами, и это ожидание отравляло жизнь. Сколько глаз наблюдало за ней? Сколько губ ухмылялось, шептало, взывало? У тебя отец – доктор наук! У тебя мать – красавица и член союза художников, брат – отличник! Она помнила, конечно, помнила. И старалась. И толстела. Старалась и толстела.
 
Казалось, сделай неверный шаг, свалишься – некрасиво и больно, все посмотрят с пренебрежением или вообще не посмотрят, потому что она тугодумная, жирная особа, которая ни говорить складно не способна, ни делать. Все - это коллектив, а коллектив – это толпа, поразмышляв, успокоилась Щавелькова, ну и ладно, пусть толпа идёт мимо. Разве можно отличиться в толпе? Затопчет ведь на первой же ступеньке, чавкнет, и нет человека или обязательно что-то навяжет, чем-то нагрузит, чтобы спина – скобкой, ноги - столбами. Щавелькова привычно роптала. Почему все такие гвозденепробиваемые, гибкие и выносливые любители циркуляров? А она… Она чёрте что... Подруга говорила: - Ты такая чувствительная, как коробочка бальзамина. Дотронешься – лопнет, разлетится. Как ты до сих пор цела? Бееедная моя. Какая там лестница? Забудь.

В конце концов, её изъела тревога, которая очень смахивала на психический сдвиг, потому как иногда эта злокачественная тревога неожиданно выворачивалась наизнанку. В такие моменты что-то гневно лопалось в голове и  оголтело грохотало в висках, а Щавелькова превращалась в другого человека, могла врезать правдой по самому больному, неприкосновенному нарыву, накричать, обидеть, а через полчаса мысленно четвертовать себя за такую наглость.

На последней службе в проектной конторе дело дошло до нервного срыва – Щавелькова по глупости взбунтовалась в кабинете с золотой табличкой «Директор Дудин Н.А», свалила на черный модерн стола осточертевшие служебные бумаги, сказала, что всё, хватит издеваться, сказала, что он несправедливый и нервный тиран, и что она увольняется. Дудин Н.А зажмурил повлажневшие глазки и налился спелым помидорным соком, но не от гнева или раздражения, а от смеха, который он пытался придушить кряхтением и пыхтением.

Это окончательно выбило Щавелькову из привычной колеи. Та покорность, с которой она всегда воспринимала себя, вдруг улетучилась, уступив место ярости – какой-то сверкающей, с привкусом перца и крови во рту, затопившей тело адреналином, а чуть позже, уже по дороге домой появилось необыкновенное чувство облегчения и даже радости. Щавельковой вдруг стало отвратительно молчать, прятаться и угождать этому негодяю Дудину Н.А. с тошнотворно маленькими ушками-пельменями на голове-тыкве. Она дала себе слово, что так всё не оставит, завтра же начнёт кампанию по разоблачению директора-мошенника, выведет на чистую воду его левые заказы, его любимые откаты и поддельные накладные. Но наутро адреналин рассосался вместе с мыслями о возмездии.

Чуть свет она примчалась к Ивану и открыла дверь своим ключом. Ей разрешили такую вольность - в любое время, по любой причине, но всё равно было неловко, будто она мелкий воришка. Сначала выпила кофе на кухне и покормила собаку, а через полчаса терпение лопнуло, показалось, ещё пять минут, и она ничего уже не скажет, потому что не сможет, потому что... подожмёт хвост и отправится на службу, к станку, к поддельным накладным, отправится и упадёт в ножки тирану Дудину Н.А.

Руки сами принялись за нужную работу, а голова, конечно, сопротивлялась, но тщетно. В ход пошли сначала крышки от кастрюль, потом вода из крана. Мощности звуков не хватило, и она, уже ничего не соображая, схватила с полки пульт телевизора, но всё-таки отбросила его, как ядовитую змею, и затопала в прихожую. В тот же момент из спальной комнаты вывалился Иван, красный, в дурацких пижамных штанах из атласа – подарок жены - и со сбитым дыханием: - Что случилось? С мамой? А следом его половинка - полуголая и некрасиво опухшая: - А почему твоя сестрёнка не зашла прямо к нам? Было бы пикантно.

Половинка отправилась в ванную, а Щавелькова неловко попятилась, чуть не опрокинув кулер с водой, встала столбом у холодильника, как провинившаяся школьница - руки по швам, глаза в пол, без предисловия заявила, что выбросится из окна, но на работу не пойдёт. – Я уволилась. Не могу себя заставить! Понимаешь? Не мо-гу! Мне это от-вра-ти-тель-но, и я всё время что-то делаю не так, - шептала она, лихорадочно теребя пуговицы на кофте, пока одна не свалилась на пол.  Щавелькова посмотрела на неё с ненавистью и захихикала: – Вот видишь, только вчера пришила, руки-крюки.  Даже это не получается. Понимаешь?

После признания ноги предательски ослабели, и она еле доковыляла до дивана.
Иван сначала потоптался на пороге – растерянный, с плавающим взглядом, какой бывает у насильно разбуженных, а потом облегчёно выдохнул и сел за стол. Теперь его лицо казалось расслабленным и даже радостным.

- И что, вот так прямо, сразу? Ну, ты сильна, мать… Какую-то паршивую пуговицу приплела. Знаешь, у меня своих проблем навалом, потому объяснений не жду. Зачем? Ты вот что… Живи у нас. Вместе с мамой, конечно. Чем не выход? Ухаживать легче и… И вообще легче. Гуляй с собакой, готовь ужин, ну и так, по мелочам. Договор?

К тому времени Иван только открыл свою первую прачечную, пропадал на работе до ночи, жена его тоже, поэтому предложение не показалось Щавельковой странным или унизительным. Она могла помочь. Что в этом плохого?

Он примостился рядом и долго рассматривал её. Так долго, что Щавелькова                смутилась и прикрыла лицо журналом с грудастой дивой на обложке.

- Эй, - сказал он, подцепив журнал двумя пальцами. Сморщился, будто отдирал мерзкую коросту, - ты, чего? Вот, вроде, красивая и с головой всё в порядке, а ведёшь себя, как… Так сильно боишься ошибок? Почему?

Щавелькова пожала плечами и виновато улыбнулась. Она была готова ко всему, к любым вопросам. Без работы и с мамой, недавно перенёсшей инсульт, жить самостоятельно было явно нереально, тем более, что продавать свои картины член союза художников категорически отказалась, мало того, составила завещание, исключающее подобную сделку. Сказала, это аморально – выхаживать меня моими же руками. Они не спорили. Зачем? Часть полотен перекочевало к Ивану, часть – в мастерскую знакомого художника.

Шмыгая носом и улыбаясь, Щавелькова вцепилась брату в руку.

- Ну, с красотой ты это... Не надо. Думаешь, от горя свихнусь? Нет, я у тебя на шее не повисну. Ни Боже мой! Веришь? Представляешь, такая задумка у меня есть, просто лакомая. Я это… на цветах денюжку зарабатывать буду. Да, да, вот увидишь.

Щавелькова не обманывала. Она и правда решила отредактировать жизнь, но редактирование было мучительным. Решения принимались легко и твёрдо, но на следующий день так же легко отменялись. Она то честно обдумывала затею, даже сочиняла бизнеспланы, то бросала, вернее, откладывала, решив, что для начала доведёт мастерство по разведению цветов до совершенства, съездит на специальные курсы во французский Лион, а вот уж тогда, тогда она развернётся, ещё как развернётся и станет продавать эксклюзивные саженцы, и найдёт поставщиков элитных семян да почвенных субстратов, и обзаведётся заказчиками по садовому дизайну.
 
Радужные картинки выстреливали ежедневно, действовали, как транквилизатор, но обрасти рабочими мускулами не обещали, потому что всегда перечёркивались сомнениями.  А что, если? А может, не так? А вдруг, бред?  За мамой стала ухаживать сиделка, а у Щавельковой  появилась счастливая отдушина - возможность отвлекаться на другие жизненно важные вещи – полив, рыхление, опрыскивание, удобрение, живопись. Так ведь куда без этого?


продолжение следует.