Жилец. Гл. 13-14

Начало: http://proza.ru/2015/12/23/139
        http://proza.ru/2016/10/30/1982
        http://proza.ru/2016/10/30/1996
        http://proza.ru/2016/10/30/2027
        http://proza.ru/2016/10/30/2077



13
В вагоне метро было почти свободно. Беременных пожилых инвалидов с детьми не наблюдалось, и Артём водрузил сумку со стиранным рядом с собой, огляделся ещё раз. Немного наискосок сидела девчонка с задорным тёмным хвостиком на макушке, а на острых джинсовых коленках держала блокнот и чиркала в нём карандашиком… ничего особенного, но она то и дело чуть вскидывала голову, поправляя очки на носике, бросала вбок короткие взгляды украдкой. Ба! – понял Артём, – да она рисует. На улицах и набережных таких рисовальщиков он видел здесь часто: примостятся где попало, глазеют на дом, собор, мост – запечатлевают. Но чтобы вот так, прямо среди толпы рисовать людей – кого же ещё, в метро? – это он видел впервые. У дворца или памятника разрешения спрашивать не надо, а у людей? Может, им неприятно. То-то зыркает исподлобья, словно ворует. И рисовать надо уметь, ведь каждый может запустить глаз, что-нибудь брякнуть. Нет, он бы постеснялся, если бы умел рисовать. Артём прикрыл глаза, задремал.

После крупной пересадки люди в салоне перетасовались, Артём глянул вокруг, боясь проехать свою станцию, и вдруг обнаружил, что девчонка, слегка развернувшись, – рисует его! Вот ещё… Он поёрзал смущённо, боясь на неё смотреть. Хотел пригладить волосы, но раздумал – получится, что прихорашивается. Рисуй уж как есть…

Поезд летел во тьме тоннеля, надсадно гудя, девчонка не унималась, так и оплетала его сетью быстрых укольчатых взглядов. Расстрел какой-то. Артём взмок и наконец разозлился. А вот сам буду на тебя пялиться! Он стал сердито рассматривать рисовальщицу с ног до головы. Чёрные мелкие балетки – обувь, которую Артём не любил: напяливают на свои лапы громоздкие задастые тётки, под девочек косят. Но рисовальщице они удивительно шли, ещё бы, такому воробушку, для таких и придуманы. Ножки в джинсиках-облипках худенькие, свитерок простой, серенький, из треугольного выреза нежная шейка, жилка бьётся у ключицы… как есть хрупкий птенчик, только из гнезда вывалился, слабенький и незащищённый. Сколько же ей? Лет девятнадцать, пожалуй. Никаких прикрас, натуральная вся, губки пухлые, детские, пряменький носик оседлала лёгкая проволочная оправа, которую она то и дело трогает тоненьким пальчиком… господи, бывают же такие крохотные пальчики, удивился Артём.

Они встретились глазами. Девчонка извиняюще улыбнулась: потерпи, мол, ладно? Ладно, великодушно согласился Артём в ту же секунду. И внезапно, как с комнатой у стариков, решил: моя будет! Не отпущу.

«…Прибыл на конечную станцию, просим не задерживаться…» – удовлетворённо сообщил поезд. Пассажиры ринулись на волю. Только они двое и остались в вагоне. Артём подхватил сумку и сказал ей, вставая:
- А я проехал свою станцию.
- Я тоже, – она поднялась ему навстречу, и они вышли на платформу.
- Покажешь, что вышло?
- Конечно, – она протянула ему блокнот.
Артём уважительно присвистнул:
- Классно! Ты на художника учишься?
- Ну уж… на дизайнера, – улыбнулась девчонка. – Велели каждый день с натуры… Понравилось? Я старалась.
- Ещё бы… А я такой?
- Да, – просто сказала девчонка.
- Приукрасила…
- Нет, – возразила она серьёзно. – Ты такой. Крепкий, цельный. Надёжный.
- Думаешь? – смутился он. – Меня зовут Артём.
- Похоже! – обрадовалась она. – А я Катя.
В обратную сторону они ехали вместе. Артём разглядывал Катин блокнот, она показывала пальцем, смеялась, возилась где-то у него под боком тёплым беспокойным комочком, и Артём чувствовал себя небывало, странно – словно вернулся домой.


Старуха быстро заметила в Артёме перемену: она всё норовила живописать подлости невестки и дурь сына, но Артём ускользал от её откровений — ошалелый, невнимательный.
- Уж не влюбился ли ты, Тёма?
- А что? — смутился Артём. — Может быть.
- Хорошая девочка? — вцепилась старуха.
- Мне нравится, — уклончиво отвечал Артём.
- Смотри, Тёмочка, — озаботилась Семёновна, — не попадись, как наш Вадя!
- Нет, ну что вы, — отмёл Артём с недоумением. Вот ещё. Что это старухе взбрело..?
- Сколько лет-то ей? Как звать? — не отставала бабка.
- Двадцать. Катя, — с мягкой растяжкой проговорил Артём заветное имя и не сдержал улыбки.
- Хорошее имя, — пропела Семёновна. — Учится? Это хорошо... Живёт с родителями?
- Одна.
- Одна? Что ж так? Сирота, что ли?
- Родители в разводе, — скупо пояснил Артём.  — Там свои семьи.
- У неё квартира? У Кати-то твоей? — подобралась старуха к главному для себя.
- Комната.
- Ага... — мотала на ус Семёновна. — Комната, значит... Женишься?
Артём молча пожал плечами. Это уж чересчур! Что ещё за допрос?
- От нас тогда съедешь, — пояснила старуха. — Жаль будет. Ну, приводи, познакомь. У меня, Тёмочка, глаз-алмаз, посмотрим, кому мОлодца отдавать станем!
Почему бы и нет? — подумал Артём. Предъявить Катю, кому-нибудь, ему вдруг ужасно захотелось, но кому? Не в общагу же, рыжему Вовке, Николаю с Галкой... А как сказать Кате — «пойдём ко мне»? Как бы не поняла превратно, воробушек мой! Это МОЯ Катя, и ошибок делать нельзя...


Катя сдула прядку со лба и выдохнула:
- Согни вот здесь, пожалуйста, — проволока толстая, мне не одолеть.
- Давай... где уж, такими пальчиками, — Артём туго закрутил проволочную петельку под днищем горшочка. — Так пойдёт?
- В самый раз, отлично. — Она пристроила горшочек с длинными зелёными и фиолетовыми плетями за оградку. — Теперь доставай клей.
Катя завозилась с тюбиками, крохотной палочкой смешивая две колбаски в одну на пластинке, которая совсем уж микроскопически смотрелась на широкой Артёмовой ладони.
- Готово. А теперь надо быстро... он схватывается в секунды... до твёрдости железобетона. Сверлить можно, дрелью... представляешь? — бормотала Катя, нанося серые лепёшечки клея. — И вот так, на место...
Она осторожно прижала эмалевый овал на шершавый островок гранита.
- Надо крепко прижать... чем крепче, тем лучше, и держать десять минут. Заметь время, пожалуйста.
- Тридцать две минуты. Но время ты замечай, а я держать буду, — Артём положил свои пальцы поверх Катиных. — Ты десять минут не выдержишь.
- Выдержу... давай вместе. Вот так, по краям и в центре.

Они замерли вдвоём у колумбарной стены. Катя слегка откинула голову внутри Артёмовых рук, близко к его груди; её тёмная макушка горьковато пахла травами. Это я могу не выдержать десять минут, подумал Артём, но надо...

Вверху простиралось бесконечное ясное синее небо, а с краю нависала ветка ближнего дерева — осенняя, золотая, беззвучно теряющая лист за листом. Красивая женщина с гладко, строго подобранными волосами, в чёрном костюме с узким вырезом, чуть улыбалась с портрета, глядя прозрачными глазами.

- А кем она у тебя была? — спросил Артём. — Красивая... На какую-то советскую актрису похожа.
- Всю жизнь преподавала немецкий. Это она в самом начале своей... педагогической деятельности, я бабушку такой уже не знала.
- Тебя-то немецкому научила?
- Представляешь, нет! Ей немецкий очень шёл, логичный такой язык. А мне не дался, и всё тут. Я расхлябанная...
Артём нежно улыбнулся, едва заметно прижавшись губами к её волосам, и смолчал. Кто может быть лучше Кати? Никто.

- Ну вот, всё. Десять минут прошло.
Они отняли руки, отступили, чуть разойдясь в стороны, и разглядывали золотобуквенную плиту с окошечком портрета.

- Теперь совсем другое дело, — сказала Катя. — Теперь я могу с ней тут говорить. Знаешь, я так и не привыкла без неё... Уж второй год идёт, а я всё чувствую себя бездомной.
- Бездомной? как бездомной?
- Ага, именно бездомной, — подтвердила Катя. — Понимаешь, я за это время догадалась: дом — это не стены. Дом — это там, где тебя любят и ждут. Бабушка была моей семьёй и моим домом. А теперь я одна.
Артём взял её пальцы в свои ладони.
- Ты замёрзла совсем, смотри-ка.
- Сейчас пойдём. Я только ей скажу... Нет, не уходи. Иди сюда, ближе. Бабушка, — сказала Катя, и голос её дрогнул. — Это Артём. Он со мной.
Они постояли молча. Наконец Катя перекрестила портрет и сказала:
- Я приду. Я буду приходить, непременно. Часто. Ты не думай...
- Да, мы будем приходить, — поправил Артём.
- Спасибо тебе,  Артём, — она взяла его за руку. — Пошли. Поздно уже.

Прошуршав листьями по длинным кладбищенским дорожкам и выйдя за ворота, они приостановились, и Артём показал Кате рукой:
- Смотри, видишь дом?
- Вижу...
- Третий этаж, окна горят, видишь?
- Вижу... а что там?
- Я там живу.
- Там? Так близко? Ничего мне не говорил, — удивилась Катя.
- Вот, говорю. Кать, пока мы доберёмся куда-нибудь до тепла, ты совсем закоченеешь. Не по сезону одета, глупышка! Давай зайдём, кофе тебя напою, согласна? Старики дома, раз окна горят, но они не будут против.
- Ты уверен? неловко как-то, — заколебалась Катя. — Мало ли что у них?
- А мы узнаем сейчас.

Артём позвонил Семёновне, спросился и получил разрешение. Лидия Семёновна по сигналу домофона самолично открыла им двери, поджидая на пороге. Милости прошу, милости прошу, разливалась старуха, снабжая Катю тапочками и быстро зыркая на неё своими мышиными глазками. Ох уж это женское любопытство, усмехнулся про себя Артём. Ну, смотри на мою Катю, зацени, старая! Не найдёшь на ней ни пятнышка, вот, а то тебе всё бы только брюзжать на весь белый свет...
Семёновна, поругивая наступившие вечерние холода, загнала их на кухню, усадила, захлопотала-загремела посудой, призывая Катю не стесняться и подсовывая пряники-вафли. Однако, дождавшись готовности громогласно закипевшего чайника, откланялась с уверениями, что они им «мешать не будут», и прочно скрылась в своей комнате.

- Какая славная, радушная старушка, — сказала Катя. — Повезло тебе с хозяевами.
- В общем, да, — согласился Артём.
Старики и впрямь словно испарились, из их комнаты доносился только бубнёж телевизора, даже Степаныч не спешил навещать, как обычно, «удобства», и Артём с Катей, согреваясь кофеем, чуть было не забыли об их присутствии за стеной.
- Ну, пойдём, покажу тебе мою келью, да? — спохватился Артём.

Сполоснув чашки, они отправилась в Артёмову конурку. Он тревожно следил за её лицом, пока она молча оглядывалась, вертя головой и трогая оправу очков.
- Какой ужас... — сказала наконец Катя.
- Что, очень маленькая? Я здесь почти только сплю... — расстроился и всполошился Артём.
- Ужас. Ужас, — повторила Катя. — Даже если такая маленькая... Ты заранее решил зазвать меня в гости?
- Нет. Я же не знал, о каком кладбище ты говоришь. Не подозревал, что об этом, ближнем.
- Тогда совсем кошмар, — настаивала Катя.
- Да что такое?!
- Тёмушка, — Катя развернулась к нему лицом и горестно свела бровки, — ты жуткий, невероятный аккуратист! Я просто убита.
- Это так плохо? — испугался Артём.
- Тёма, это для меня немыслимо — такой порядок. Я безалаберная до невозможности. Неорганизованная. Мне необходим хаос. Я обитаю в полном беспорядке. Бабушка безуспешно боролась со мной всю жизнь! Но я неисправима. Я пытаюсь... я расчищаю время от времени свои завалы, но они! копятся и копятся, и я бессильна! Ты будешь меня презирать...

Артём с облегчением рассмеялся, обнял её за острые плечики и притянул к себе:
- Я буду за тобой прибирать! Как ты меня перепугала, глупыха! Шуточки у тебя... Имей в виду, я мастер и фанат клининга. Ты слышала, что противоположности сходятся?!
- Слы-ышала... — донеслось из Артёмова свитера. — Но ты не видел..!
- Так зови посмотреть. На объём работ.


Утром, подавая Артёму тарелку горячей каши, Семёновна вынесла вердикт:
- Хорошая девочка. Скромная такая, приличная.
- Вы ей тоже понравились, — не преминул сообщить Артём ответную приятность.
- Щупленькая только, — подлила Семёновна дёгтя, жалостно качая головой. — Откармливать её надо, а то в чём душа держится.
Артём с весёлым возмущением повёл головой: кто бы говорил, сама-то Семёновна какая?
- Катя в тренде! Вы, кстати, тоже.
- В чём? — не поняла старуха.
- Ну, положено сейчас так. Упитанные не в моде.
- Ой, и не говори! — готовно подхватила старуха. — С ума посходили с похудением этим. Вот вчера у Малахова в передаче такую показывали, такую..!
Старухины пустые словеса шуршали, волохались мусором, скребя где-то снаружи, не проникая в Артёма, а внутри трепетало, заменяя собою весь мир, одно лёгкое, летучее, невесомое  счастье — Катя... Катя.


14
На третий платёж — всё там же, в метро — Вадим пришёл со своей Ксенией. За руки взявшись. Смешно уже в их возрасте. Прямо как мы с Катей, подумал Артём. То дерутся, то целуются, что ли, по-итальянски? Или Семёновна сгущает краски, ради пущего эффекта? Ксения эта держалась в сторонке, улыбалась вежливо. Раз только сунулась:
- Артём, а регистрацию вы будете делать?
Артём чуть замешкался с ответом, и она повторила:
- Вам нужна регистрация? или уже нет?
- Нет, — Артём покачал головой.

Зачем так прочно закрепляться у стариков, если у него теперь есть Катя? Одно только... Рыжий Вовка непременно скажет: а чё, чувиха с хатой, надо брать! Как бы Катя не решила, что он искатель «квадратов»... У него должны быть свои «квадраты».
- Рассчитываете съехать? — прицельно, в точку, вонзилась Ксения.
- Может быть, — уклончиво отвечал Артём, и Ксения помрачнела.

Ничего, другого съёмщика найдут, если что. Всем им вынь да положь точные свои планы и решения! Да нет пока решений, всё ещё только обрисовывается, как на Катиных эскизах, проступает постепенно, является из небытия на белом листе... Но чуть дрогни рука, одно неверное движение — и загублено всё, испорчено непоправимо. Эти встречи с платежами, по квартирным делам, марают для него свет из другого источника, отвлекают от грядущей радости. Пройтись надо, выветрить эту порченую труху... Вот ровно как в этих помойных бачках: огорожено место, но условно, дырчато, пунктирно, и так и несёт оттуда вонью, и ветер вынимает и расшвыривает грязные пакеты, смятую бумагу, лопнувшие мешки с гнилой плесенью... Раздолье только бездомным кошакам и небрезгливому всеядному воронью... А это что за диво? Крупная белая птица сверкает праздничной спинкой, уверенно возится на пустом пятачке — зобастые голуби, вечно мелко-суетливые, равнодушно-сытые, расступились почтительным полукругом, присмирев, пугливо жмутся к обшарпанным бачкам... Кто ж это тут правит бал? Ба, да это — чайка! Что-то расклёвывает...
Артём подошёл ближе: два распростёртых сизых крыла, между ними кровавый кусочек мяса, куда чайка тыркает своим мощным клювом... Это не бал... это тут казнь! Вот отчего голуби даже не шелохнутся — чайка расклёвывает их павшего собрата. Голуби сами хищные, но своих не едят. Чайка — символ чистоты и свободы? Оборотень... грубая и жестокая помоечная птица. Прилетела навести свои порядки, и голуби, мелкие хищники, всё больше по червячкам, но тоже назначенные в символ кротости, – пугливо отпрянули от хищницы посильнее, смиренно наблюдают расправу... брр... Артём гадливо передёрнулся и поспешил прочь.

Продолжение: http://proza.ru/2016/10/30/2121