Лицемерие

   В церкви при кладбище в поте лица своего вкалывал поп. Пять-семь минут на отпевание – и подноси следующего. Какую мзду брал он за сей обряд, узнавать я не стал, но стоящая рядом со мной незнакомая дама определила поповскую услугу в пять тысяч рублей и возмущённо произнесла:
   – Прямо-таки конвейер какой-то! Подносят и относят, подносят и относят. Нехудой бизнес!
   И правда, поп отбарабанивал текст монотонно, с безучастным выражением лица, будто номер отрабатывал. А ведь приобщал очередную грешную душу к Христу, и приобщение это попы, неясно почему, нарекают таинством. Быстренько отправив усопшего в мир горний, христов воин, удачно вписавшийся в сферу ритуальных услуг, брался за следующего мертвеца. Вредное, однако, «производство». Впрочем, попам всё равно, они одинаково гребут: что с живых, что с мёртвых. Вопрос лишь в том, насколько необходим и полезен этот обряд.
   – Ай да работёнка, – по выходе проговорила та же дама, – начинаю понимать, почему в семинарии лезут.

   Южное кладбище огромно, как и другие скорбные места близ мегаполиса. Как в городе, есть тут «проспекты», улицы и переулки; как в городе, улицы имеют названия. Нашего покойника определили по адресу Шестнадцатая Грушёвая улица, «дом» № 56. У закрытого гроба собрались немногие родственники, друзья и знакомые, и после небольшой заминки один из этих знакомых принялся мямлить речь:
   – От нас ушёл… он был… несмотря ни на что… на работе он… по работе показал себя… правда, просмотрели… недоглядели… упустили… не подали руку помощи… – и «бу-бу-бу», «бу-бу-бу», опустив очи долу.
   Публика явно томилась. Та же дама, почему-то выбравшая меня в слушатели, шепотком спросила:
   – Знаете, о чём все они думают, даже родственники?
   Я посмотрел ей в подбородок.
   – Они, слушая сей ораторский бред, вовсю уже мечтают: скорей бы вся эта бодяга закончилась, да сесть за стол, да махануть рюмку-другую-третью, да и что, интересно, на столе вкусного, да как там новая вдова… Да и тут, смотрите, к вдове уже клинышки подбивают, и не сказать, чтобы она сильно скорбела. Улыбается уже слегка.
   – А может, это нервное?
   – Да ну! Вот за поминальным столом увидите. Мне приходилось, по нужде, бывать за такими столами. Очень я их не люблю. То же лицемерие, как и здесь, но усугублённое спиртным, чуть ли не песни начинают петь. Но это уже отголоски древности нашей. Про тризну ведь слышали?
   – Как не знать: древнейший наш обряд погребения.
   – На тризне такого лицемерия и в помине не было. Естественно, природно вели себя предки наши. А тут нажрутся – и такое начинается!.. После славословия (о покойнике или хорошо, или ничего – это кто ж такое постановил!) пойдут тосты. Один, помню, подпил крепко уже, встал со стаканом, да и забрякал: «Ну, давайте выпьем за нашу Матрёну Трофимовну, хорошая была женщина, пусть земля ей будет пухом, пожелаем ей крепкого здоровья…». Песни, говорю, поют, разве что не пляшут. А чё! Душа-то наша широкая! Нет уж: ты встань у того же гроба, если умерший был тебе не чужим (друг там, брат), да подними голову-то повыше, да огляди друзей-товарищей, да резани, что думаешь и что они думают, но помалкивают, да изрекай соразмерно отваге, а не мямли то, что «положено говорить». Так, мол, и так, провожаем (имярек) и далее, как, например, у одного замечательного писателя: «Се предлежит пред очами вашими по телу старец, а по духу младенец, по уму хуже всякого животного! Что означает толщина необъятного чрева его? Неужели воздержание? Обрюзглые ланиты его?». И прочая, и прочая… И если дали бы продолжать, напомни про великое пьянство его, про сотни оприходованных им баб и девок, и отчего быть в человеке широте души, коли бабы сами на шею вешаются… Вот вдова-то и не скорбит. Эх, «не принято» таково-то… А закопают, так понаблюдайте, какое появится облегчение на лицах, будто тяжкую ношу с плеч свалили. Да разве так скорбят? Ведь радуются – не меня закапывают. Что говорить: есть места, где утешнее быть зрителем, нежели предметом зрения.

   А и я процитирую упомянутого писателя, творившего в XVIII-XIX веках: «Лицемерие есть порок важный, и употребляющий оное увеселяет собою демонов».

   А всё потому, что христианские похороны самой своей сутью ужасны. Даже за тысячу лет русские люди не смогли к ним привыкнуть, принять их, как и другие чужеродные обряды, которыми буквально напичкана наша жизнь.

   Был же у нас свой, родовой обряд Тризны, ныне уничтоженный. Тело умершего возлагалось на костёр, называемый кродой, и душа его возносилась, пополняя собою Вселенский Разум. Кто-то говорит, мол, нет никакого такого вселенского разума, но так (не имея в виду идеологических врагов) «рассуждают» невегласы – от неведения.

   Суть закапывания тела в землю (вместе с душой!): у души нет сил выбраться из подземного мрака, и она постепенно угасает в могиле, умирает в тесноте и жуткой темени.
   А какова цель уничтожения наших душ? В трактате от Талмуда Сефер ор Израель чётко прописано: нам не достигнуть победы, пока у неверных для сопротивления будет достаточное количество душ. Вот и заставили нас хоронить умерших не позднее третьего дня после смерти, а мусульман и вовсе в день смерти человека. Тогда как душа исходит из тела на девятый только день.

   По Закону Богини Карны, – гласят наши древние Знания, – после смерти тела душе предстоит пройти Три Великих Суда, называемых христианами Страшным Судом. На самом деле никакого Страшного Суда нет, есть только задержка восхождения. Суд состоит из трёх ступеней: Боги спрашивают, чему ты научился в том Мире, в который мы тебя послали; что ты сделал для Рода; как ты жил по Совести? Отвечать надо честно, ничего утаить нельзя; проявляется всё, что ты сделал за всю жизнь. Для души это мучительно, так как в ней отпечатываются все пристойные и непристойные деяния. Никто не в силе их добавить или стереть. После Суда Совести душу направляют в тот Мир, который соответствует её Душевному и Духовному развитию.