Хвыля

   Детишки, бегут по летним улицам села. Считается, что они
находятся в яслях (детский сад так назывался, хотя в нём были
и младенцы, и дети младшего, среднего, старшего и даже
подготовительного к школе возраста - все вперемешку).

   Эти дети - старшие. Они предоставлены самим себе полностью.
То есть: хотят играют во дворе яслей. Хотят стоят, смотрят, как
няньки играют... в карты. Разговаривают они о чём угодно,
не смущаясь присутствия своих "воспитанников". Хотят, бродят
по селу, сколько угодно. Только к вечеру должны обязательно
вернуться.

   Иногда, слишком далеко уйдя или заигравшись, они забывали про голод
и опаздывали на обед, а то и вовсе пропускали его. Пропустить было
не страшнее, чем опоздать на обед, а для некоторых даже лучше.

   Опоздавшим вся мелюзга за столом кричала, нещадно колотя
ложками по столу:

   - Опоздали, хлеб раздали!

   Таня почему-то считала себя униженной от этого гвалта,
не рада была
прекрасно проведённому времени и... страдала.

   Но ничто не могло удержать её в яслях уже на следующий же день.
Как она, какими словами быстро сколачивала группу человек в пять-шесть,
и уводила - оставалось неизвестным.

   Однажды нянька в сердцах назвала её за это Коноводкой.
Таня потом смеялась: это мои кони, а я их вожу!

   Часто встречали на дороге похоронную процессию.
Гробы носили на холстах четверо мужчин. Два длинных холста
поддевались под днище гроба, один конец перекидывался через
плечо носильщика. Несли без видимых усилий и напряжения.

   Изредка, для передышки и в особых местах, останавливались, гроб
ставили на табуретки. Тут плач и вопли в несколько раз усиливались.
Выдержать такое психике больших трудов стоило. Но дети на это
внимания не обращали.

   Они протискивались поближе к гробу, к ногам покойника.
Там, где несут церковные знамёна и хоругви, где поют певчие.
Вот на них и сосредоточено всё их внимание. А вернее, на одном
из них.

   Он был лет пятидесяти, одет некрасиво, по-рабочему,
в какое-то рыжевато-грязное подобие куртки. На тощей его шее был
выдающийся острый кадык. Чемпион кадыков: ни у кого таких
не было. Таня всегда, почему-то, разглядывала их
пристально, со вниманием.

   У этого певчего он перекатывался, дрожал, то подскакивал,
то низвергался. Кожицей он был чуть прикрыт и каждую минуту
казалось, что вот сейчас он прорежется и... поминай, как звали.

   А пел он не как обычно мужики поют, придавая голосу басистости,
иногда от натуги с посиневшими лицами. Он пел умиленно, подняв голову
к небу, от этого его глаза, не смотревшие на дорогу,
были, как у незрячего. Их цвет уловить не удавалось, но казалось,
они должны быть водянисто-размытого цвета, как и его жиденькие
серые волосёнки, прилипшие ко лбу,
даже и от ветра не просыхавшие и не колыхавшиеся.

  А голос его был удивительной красоты, мелодичности.
Вот как надо петь-то, чтобы Боженьке угодиииить...

   Однажды из-за погоды дети долго не загулялись и быстро вернулись
в "воспитательное учреждение", даже и к обеду не опоздали.

   После обеда "желающие" и самые маленькие спали, а Таня,
как обычно, крутилась возле нянек. Нет, "не крутилась",
незаметно пристроилась у них за спинами и слушала-слушала...

   - Хоронили сегодня Гусариху. Отмучилась, - так одна начала неспешно,
без особого сочувствия. Так лишь... как факт прокомментировала.

   -  Ага, я вчера ходила к ним домой, певчие пели... Филя, прям, как андил,
заливалси, - подхватила другая.

   - Неужто пеееел?! Глянь, жёнку уходил, сухим из воды выскочил
и поёт... Господи, чудны дела твои...

   - Да при чём тут - "Господи"! - с неподдельной горечью подхватила
нянька Лёнка. Жена Фильку любила... вот уж истинно - до смерти!
Она хохлушка у него или белоруска, как и он, всё у неё с языка не сходит:
Хвиля, да Хвиля...

   - И в любой компании одну припевку только и знала, - тут же
подхватила повариха:

- Хвиля мой, Хвиля мой,
Хвиля мой, голубчик!
Хвиля сделыя кадушку,
Не видать рубчик!

Женщины как-то вяло посмеялись.

   - Ну, вот скажите, за что он её убрал? Слова поперёк ему не говорила.

   Таня сидела, мало что понимая, но по интонации судила,
что не в одежды красивые убрал-разнарядил Хвиля свою Ганну.

   - Я не знаю, за что, а вот что слышала, - начала дородная повариха, -
помните, она в погреб-то упала, расшиблась вся. Тогда её еле выходили.
Вся чёрная от ушибов была, рёбра поломала, руки...

   Сроду так не бывает, чтоб в погребе кадушки и пустые,
и с половинкой солений вокруг лестницы ставили. Ставят их вдоль стенки.

    Филька говорил, что подготовил их, чтобы  вытащить из погреба,
а жена, как на грех, в погреб-то и свалилась.
А в погреб ведь тоже ухитриться надо упасть. Белым днём,
трезвой в уме и памяти.

   - Да не упала она, а провалилась! Как стала в лазу на доски,
на какие зимой утепление накладывают до творила (крышки),
так доски под ней и проломились, ни с того, ни с сего.

   Потом уж увидели: подпиленными снизу оказались...
Ганна не заявляла в милицию. Это в больнице сказали, что уж очень
странно женщина в погреб свалилась и необычно ушиблась.

   Допрашивали Ганну. А она одно твердит: хорошо с человеком  живём.
Не мог он ничего плохого мне желать и сделать...

   А Филька говорил, что, мол, избу купили. Доски не смотрел,
может и были подпилены, пришёл им срок - не выдержали.
Он и сам в погреб лазил, знать, Господь его поберёг...

   Не много времени прошло, как Ганна подыматься с постели стала.
Кряхтит, морщится, а все дела опять на ней.
Глядь, опять слегла! Говорит, поясницу прострелило.
Только хуже ей и хуже становилось. Умерла...
А как купать-то стали, на пояснице у неё рана страшная.
Да не от кадушек, а свежая.

   Филька убивался - где я такую жену себе найду? Не бывает лучше!

   Прошло много лет. Филька давно умер, в речке под лёд ушёл.
Другие рыбачили, видели: его из-подо льда будто кто за ноги дёрнул.
Так и не всплыл ни в эту весну, ни в последующие.

   А Ганна сказала перед смертью подруге своей, что Хвиля поленом её
по пояснице рубанул, когда она, наклонившись, в печи огонь разжигала.
Только просила молчать - узнает, убьёт. Он, как заговорённый,
ему ничего не будет...

Вот тебе и "не видать рубчик"...