Тысяча дорог

    Саймон Саффорд с грустью смотрел в иллюминатор на тающий в сизой утренней дымке аэропорт Нарита в Токио. Впереди остался последний перелет – через огромный гористый континент. Домой.
    Он возвращался. И впереди его ждала неизвестность.  В начале этого длинного путешествия он старался не думать о том, что ждет в конце. Но где-то между Лагосом и Найроби мысль о неминуемом, которую он утопил на дне океана впечатлений, больно кольнула его. Он вздрогнул, но не стал ее прогонять.  Она исчезла сама в  бешенном калейдоскопе  африканских красок, растворилась в ритме тимпанов и охотничьих дудок. Она всплывала и в Стамбуле, и в Багдаде. И в Мумбаи, и на Суматре. 
      Тяжелое восхождение на вулкан   Руапеху   почти загнало было эту мысль на задворки сознания, но в монастыре Джоканг она явилась к нему с невообразимой ясностью и уже не покидала, придавая остроту всем пяти чувствам. Ноздри вдыхали причудливые и такие разные ароматы - и каждому, даже самому неприятному, он был рад. Саймон запускал руку в мешок с рисом и пропускал его между пальцами, наслаждаясь давно забытым шорохом и скольжением каждого зернышка. Он пробовал самую диковинную пищу и порой заставлял разум молчать, устраивая шок вкусовым рецепторам языка, когда приходилось есть жуков, гусениц и червей. Впрочем, временами он давал и пиры, заказывая самые дорогие блюда и вина в роскошных ресторанах. Но самым важным было зрение – наконец-то Саймон своими собственными, а не чужими глазами,  видел этот огромный, бесконечный мир во всей его красоте, яркости и многообразии, и хотел запомнить каждый  штрих, отблеск, черточку, мазок – запомнить фотографически точно, впечатать  в память каждую деталь.
Он не взял с собой фотоаппарат и не покупал сувениры. Все эти сокровища, которыми люди наполняют семейные альбомы и украшают свои дома, эти маленькие свидетели счастья, молодости, свободы, он сохранит в сердце. Ведь в конечной точке его путешествия ему не нужен будет багаж.

       Два года назад  Саймону Саффорду, еще крепкому и сильному мужчине, поставили страшный диагноз. Рак. Хоть и не в терминальной стадии, но уже совершенно неоперабельный. Новость эта обрушилась лавиной и утащила его на дно бездны, где он, корчась от страха, пролежал  три месяца, обдумывая возможность самоубийства или эвтаназии. Несмотря на то, что он чувствовал себя вполне сносно, врачи дали ему максимум два года жизни, и он проклял все, что можно проклясть, за совершенную над ним несправедливость. Он жил не лучше и не хуже других. Давным-давно он, как и многие,  приехал сюда, оставив за спиной не только груз нерешенных дома проблем, но и само понятие дома, рода, оставил где-то в прошлом даже свое имя. Новая страна дала ему возможность встать на ноги – и он чтил ее закон, ее принципы, он хотел раствориться в ней без остатка. А потому уже много лет он называл себя Саймон Саффорд, сразу определив себя как человека без корней, начавшего  жизнь с чистого листа.  Жил мирно, много работал, злодеяний не совершал, старался поменьше лгать, однажды был даже женат, но детей не нажил. Ни перед кем не чувствовал вины,  не держал ответ и долгов не имел. Потому, когда обрушилась болезнь,  вопрос «за что мне сие?», возникающий у любого в такой ситуации, душил и терзал его три месяца, не давая увидеть хоть какую-то иную возможность, кроме как лежать раздавленным на острых камнях отчаяния.
        И вот однажды в темном ущелье своего одиночества, он почувствовал, как с его сердца, словно в детской сказке, один за другим упали три железных обруча – повседневность, обязательства и заведенный порядок вещей. А вслед за этим пришло странное, дотоле неведомое чувство, которое он в удивлении назвал… свободой. Да-да, той самой, за которой он когда-то сюда приехал, но боялся признаться, что давным-давно попал в западню бесконечных «крысиных бегов» в погоне за принятым тут глянцевым благоденствием. Да, это чувство было оттенено страшной черной тенью надвигающейся смерти, но возможно именно благодаря этому, оно и было столь ошеломительно. Что, какой долг, какие условности могут теперь заставить его делать что-то против его воли? Какой кары и чьего мнения ему теперь бояться? Вся жизнь казалась теперь растраченной на второстепенное, разменянной на пустяки, построенной на принуждении, самообмане и фальши.
          Но впереди у него были два года. Целых два года. Черт возьми, если бы люди знали день своей смерти, они были бы, пожалуй, куда счастливее - они знали бы цену каждой минуте. Memento mori, помни о смерти – помни, что ты живой -  и живи, черт побери, живи! Жаль, что эту простую истину он постиг лишь на краю бездны.
          Но все же у него было два года. И Саймон Саффорд не желал тратить их на то, чтобы, скуля, гнить на дне ущелья. Перед ним открывалось множество путей, как использовать это сокровище. Например, он мог напоследок закрутить умопомрачительный роман с какой-нибудь знойной красоткой. Но  освобожденное сердце с усмешкой шепнуло ему,  что настоящую  любовь нельзя запланировать, получить только потому, что так решил или захотел, а трата времени на продажную будет так же бездарна,  как и вся его прежняя глупая жизнь. Он мог выбрать путь добродетели, стать добрым ангелом, волшебником и совершить много маленьких чудес для других. Но то же беспощадное сердце тут же, не чинясь, сказало ему, что это ложь, лицемерие, а  истина будет заключаться лишь в трусливой  надежде на милость небес.  Можно было пойти по противоположному пути – устроить бунт  -   выпустить из бутылки всех давным-давно запертых там джинов.  Но джинов этих было  не так чтобы очень много, да и те с годами  ослабели, остепенились и выдохлись в долгой неволе. Итак, ни настоящим подвижником, ни настоящим преступником  он быть не мог.
          Ни один из этих путей не казался ему искренним и благословенным, достойным того, чтобы посвятить ему последние два года жизни. Метроном щелкал, песок убегал. Но чувство свободы никуда не уходило. Более того, не скованное больше обручами, оно с каждым днем крепло, все сильнее  рвалось на волю, в бескрайний мир, который всегда так манил его.  Мир, который и был мечтой,  неизменно ограничивавшейся двумя куцыми неделями отдыха на раскаленном круизном лайнере с бассейном и коктейлями да   яркими, но чужими фотографиями  на страницах National Geographic.
         Решение было принято вмиг. Ясное и бескомпромиссное. Единственно верное.
         Он продал дом с четырьмя спальнями, акции и паи в инвестиционных фондах, продал  партнеру  долю в совместном небольшом, но надежном бизнесе, который они прикупили на пенсию. С огромной скидкой распродал весь антиквариат, которым стал увлекаться, как многие здесь, не имеющие корней. Самым трудным было заключение контракта с госпиталем и хосписом в конечном пункте его путешествия, в котором проговаривалось все до мелочей –  лечение, содержание, питание, уход, обезболивающие, отдельная палата. Нашел и забронировал для последних недель лучшие апартаменты с видом на Каспий. И, конечно,  место упокоения.   Испив сию чашу и закрыв до поры наглухо эту дверь, Саймон Саффорд отправился в крупнейшее турагенство и сделал самый необычный за все время их существование заказ – кругосветное путешествие, которое можно совершить за двадцать месяцев. На эту затею и уходил весь оставшийся и очень немаленький капитал. Все, о чем он грезил ребенком – дальние страны, загадочные острова, темпераментная Латинская Америка, необузданная Африка, изящный Восток, таинственная Полинейзия, девственная Австралия и даже Антарктида. Охота, рыбалка, сафари, лучшие гиды, лучшие экскурсии по всем знаменитым местам, лучшие отели и лучшие автомобили. И перелеты только первым классом.
          Он улетел в Перу, не дождавшись полностью проработанного тура, но специально выделенный  для него агент готовил и продумывал вояж, покупал и менял билеты, бронировал отели и автомобили, присылал ему отчеты, настигая его всюду, куда дотягивался телефон и интернет, терпеливо подстраиваясь под его желания  и внезапные перемены планов. С этим клиентом все было возможно. Он мог остаться на лишнюю неделю в каком-нибудь забытом селении в верховьях Амазонки, а мог пропустить целую страну, посчитав неинтересной.  Единственное, что было неизменно – это дата и место прибытия его в конечный пункт назначения. Погулять – чужая страна, умирать – родная.
           И вот последний перелет. Конечная точка. Баку.

           Саймон Саффорд… нет-нет… Салман Сафаров – человек,  вспомнивший свое когда-то отвергнутое имя, - обветренный, загорелый,  с последней сотней в кармане, вобравший в себя и оставивший за порогом огромный мир, сам наполнивший и сам же испивший до дна чашу желаний, теперь готов был  каплю за каплей испить и эту последнюю, горькую, чашу. Он был готов.
           Две недели спустя, пройдя клинический мониторинг своего состояния, он был приглашен в кабинет к главному врачу. Ну вот и все… Салман долго собирался с духом перед внушительной резной дверью. За ней начиналась его финишная прямая, уходящая во мрак. И сейчас он должен был узнать, насколько она коротка. Он положил ладонь на холодную металлическую ручку, повернул ее и вошел.
           Через час дверь вновь открылась. Салман вышел на негнущихся ногах с ворохом каких-то медицинских бумаг.  Он стоял растерянный, с пересохшими губами посреди длинного сумрачного коридора, и ему не хватало воздуха. Быстрей, быстрей наружу. Он неуверенно, роняя старые и новые листы,  шагнул в сторону лестницы, шаг, еще шаг, быстрее… Он бежал по ступеням, глядя на свои ботинки. Какие они славные и удобные, как ладно они сидят на его ступнях, какое это упоение – бежать по лестнице, ощущать твердую надежную невозмутимость бетона.

Раз-два… раз-два… раз-два… обследование не выявило патологии...
Раз-два… раз-два… раз-два… диагноз не подтвердился..
Раз-два… раз-два… раз-два…  вы абсолютно здоровы…
Раз-два… раз-два… раз-два… случается в медицине…
Раз-два… раз-два… раз-два… возможно, врачебная ошибка…
Раз-два… раз-два… раз-два…  мы очень рады… мы очень рады…

          Салман выбежал на улицу и зажмурился от солнца. С моря дул знакомый с детства тот самый гилавар, шелестела листва, шли люди, проносились машины… Он  стоял посреди кипящего жизнью города с закрытыми глазами, и через веки пробивалось красным весеннее бакинское солнце... 
          Откуда-то пахло горячим хлебом…  Салман потянул носом, вбирая всеми легкими этот чудесный аромат своего счастливого детства. На углу в небольшом саду была чайхана с уже открытой верандой. Он заказал чай и лепешки из тандира, потом кутабы, пахлаву, ногул, еще и еще что-то сладкое, с упоением  вынимая из памяти давно забытые названия. Салман видел, как мимо проходили люди - такие, же как он, люди -  слышал, и легко понимал их речь, с наслаждением катая на языке,  повторяя отвыкшими губами забытые слова.  И он любил этих людей. Любил этот город, эту землю. Волны счастья и горячей благодарности разливались по его телу. Он был жив.  Он был свободен. Теперь по-настоящему свободен. Нет, не умирать вернулся он сюда - он вернулся домой. Чтобы жить. 
         
           Перед ним вновь был огромный мир, тысяча дорог… И впервые ему больше не хотелось никуда уходить.