Свой путь

    
        Под утро стало прохладно, Васька натянул одеяло на голову – сразу начали мерзнуть ноги, поворочавшись, и скрутившись в калачик, вроде согрелся, но от одеяла шла такая вонь, что дышать стало невозможно.
– Тьфу ты! Совсем задолбался…Пора просыпаться.
             А просыпаться не хотелось, но во рту было паскудно, словно там погуляла стая котов, тошнило.
– Надо опохмелиться!
  Под подушкой, засаленной и провонявшейся, в пластиковой бутылке было еще около пол-литра  бормотухи.
– Тьфу ты! – Васька опять матюгнулся. – Этой дрянью и не поправишься… Эх, коньячку б…
             Было время: коньячок всегда стоял в баре, на тарелочке – миндальные орешки, на столе –ваза с фруктами. Рядом в холодильнике  – буженина, маслины, лимончик..
Всё было…Но прошло…
           Дрожащей рукой взял бутылку, зубами отвинтил пробку и залпом выпил грамм двести, и тут же все вырвал…
– Тьфу, зараза! Мать твою…
             Все тело моментально покрылось холодным потом, но в голове шуметь перестало, руки успокоились… Еще отхлебнул, вроде пошло… Рядом заворочался приблудный песик Фафик. С ним тепло, да и предупредит, когда надо. А пропитания и на него и на себя всегда на мусорке найти можно. Вот и прошлую зиму вместе скоротали. Нашли приют в старом, давно сгоревшем доме. Стены обрушились, а подвал сохранился.   Проделал норку, так, что б только самому протиснуться,  отверстие  доской закрывал. Натаскал с помоек старых матрацев, одеял, подушек.
      Как-то почти неделю не пил – вроде как не хотелось. Приволок  маленький шкафчик, овальное зеркало и трехрогий подсвечник и. Только толку от него не было: свечей покупать не за что, а на мусорник их не выбрасывают.
       Однажды копаясь в контейнере, нашел палку сухой колбасы, полбанки маринованных огурцов, немного подсохший сыр и почти полную бутылку виски. Это был праздник! Объедков было много, а вот чтоб виски….Такое было всего один раз…
       Да, надо идти на промысел. Не потопаешь – не полопаешь!  Кто- то умный придумал…
    Васька отряхнулся, вылез из норы, справил под кустом нужду – принципиально рядом с матрацами  пытался поддерживать подобие порядка. Из старой, ржавой трубы текла тоненькая струйка воды. Попил, грязной заскорузлой рукой обмыл, вернее, размазал грязь на лице…
     А когда-то эти пальчики  по клавишам  порхали. Закончил семь классов музыкальной школы по классу фортепиано, прекрасно пел. Да пальцы уже не те, а вот голос остался. Любили его послушать. Как подопьют бомжи на точке – так и лезут, мол, Васька , что-нибудь душевное, да пожалостливее! И пел… И арии из опер, и романсы, но больше всего любил – с надрывом и хрипотцой – «Баньку по белому»! Сразу вспоминался сосед дядя Петя, худой, сутулый, жилистый. На всегда загорелой груди  красовались слева профиль Сталина, справа – красавицы с огромными ресницами и шикарной грудью, а на спине – мишень. Когда мышцы напрягались, красавица подмигивала, а Сталин хмурился и шевелил усами...
          Вот и солнце показалось из-за горизонта. Проснулись и засуетились воробьи. На тополиной ветке встрепенулась горлица и заголосила: «Чекушку! Чекушку!»
– Что ж, чекушку – это неплохо… Но где ж ее взять-то?…
           Водку  Васька пил редко и то только на халяву. Все больше самогон, вонючий и резкий.  Бомжи жаловались, что от него ноги отнимаются и глаза слепнут, но пили… Пили с горя, с тоски, с безнадеги!
   Васька хмыкнул. С радости не спиваются, нет ни одного, а вот с горя….И со слабости собственной…  Эх… таких миллионы!
      Что-то блеснуло в куче мусора, лучик  так резанул, что в  глазах заплясали зеленые зайчики.
 Васька ботинком разбросал обрывки тряпья, обгорелые доски и увидел маленький, в четверть ладони, бронзовый образок на такой же цепочке.
– Ишь ты!
      Заскорузлыми пальцами поднял, потер о штанину, помусолил пальцами. На лицевой стороне просматривался лик Святого Николая, а на обороте – Матери Божией Троеручицы!
– Да… Такой у бабушки был! Точно такой же…
      И на сердце стало так тоскливо и горько, сразу почувствовал себя одиноким, брошенным, никому не нужным малышом. Так захотелось к бабушке, уткнуться носом в ее коленки, ощутить шершавость  юбки, почувствовать на голове легкую и, в то же время, сильную и добрую руку.
      Комок подкатил к горлу, слезы навернулись,  и защипало в глазах.
      Васька матерно и зло выругался, шмыгнул носом, размахнулся, чтоб выкинуть образок, но вдруг рука сама собой опустилась, и злые отчаянные слезы потекли без остановки. Хриплый вой вырвался из груди. Васька упал и  долго, до крови, колотил кулаками по  земле, матерясь, сморкаясь и  тихонько подвывая. Вместе со слезами вышел и алкоголь, на душе стало пусто и тоскливо…
– Эх, сто граммчиков бы… и огурчик малосольненький… – Васька аж зажмурился.
    И в ту же секунду что то шепнуло : «А что, без ста граммчиков жить нельзя?»
    Долго  горемыка сидел на корточках, судорожно икая и хлюпая носом.
– Эх, жизнь моя поломанная! 
Накатились воспоминания. И бабушка, и мама… Школа, институт, работа – не интересная, но стабильная.  Свадьба, Сашенька-сынок…
              А потом были девяностые! Все  как с цепи сорвались в жажде прибыли. Его кооператив  приносил  постоянные доходы, чинуша из исполкома, хоть и не задаром, но работой  обеспечивал, бандиты получали свою мзду – в общем, крутились. Торговали с Россией и с Белоруссией. Но чаще всего мотались в Крым за персолью. Деньги сыпались – легкие, шальные, дурные деньги… Вспомнился случай, как  за «пулькой», по доллару – вист, Саня- Киборг от сотни баксов прикуривал…
– Тьфу ты! 
И в ту же зиму, возле их дома замерзли две женщины – от голода свалились и не поднялись. Одна учительница, вторая, ее соседка – пенсионерка. Да времечко, времечко… Мать твою…
         Солнышко уже поднялось, потеплело. Воробьи утихомирились. Да, осень – не лето, но еще нормально, пока не дождит, грязи нет, не трясешься от озноба….
         Где-то ударили в колокол.  Звук – мягкий, долгий, плавный – прокатился по городу. Васька очнулся.
 – А может, в церковь сходить? В таком виде? – Васька усмехнулся… Такое чучело всех распугает… А сходить бы надо… И опять вспомнилась бабушка, маленькая деревенская церковь, поросшее березами и черемухой кладбище. Запах ладана и незабываемый вкус просвирки.… А сходить надо. Хоть свечки за упокой поставить. И за мать с отцом, и за бабушку, за Сашеньку-сынка, Вику… Да и за «братанов», Павлушку и Петрика. С ними начал бомжевать – не дали сдохнуть от голода и холода.
           Павлушка из Москвы –типичное дите «Патриса Лумумбы»: мать русская, отец  араб – был худым, длинноносым, кучерявым, смуглым. Прекрасно пел , играл на гитаре, чем и зарабатывал себе на жизнь.  А Петрик из Минска. Сын университетских преподавателей, в ранней юности севший за фарцовку. Немного рыхлый, блондин с огромной лысиной, отличный художник, а по совместительству зазывала с бубном. Так они кочевали года полтора: один из России, другой из Белоруссии , а третий с Украины… Три жертвы развала страны.  Павлушка играл, Васька пел, Петрик ходил с бубном и собирал подаяния.  Вроде и неплохо жили: и ели в столовых, и пили не  бормотуху, а винишко, да и ночевали не по подвалам или чердакам, а у добрых людей…
            Но нарвались на неонацистов в Одессе… Бандеровцы били их нещадно, перемежая удары с дикими воплями: «Смерть жидам и москалям!», Павлушке сломали шею, Петрику пробили голову… Оба скончались на месте… Его, Ваську, в полуживом состоянии привезли в травматологию. Два сломанных ребра, нога,  рана через все лицо, но жив…Хотя нафиг такая жизнь… Где похоронили «братанов», ему не сказали, а после снятия гипса, ранней весной,  милиционер посадил его на электричку и на прощание сказал : «Вали с Одессы! Сейчас не пристукнули – позже  прибьют… А нам хлопоты!»
  – Да! Надо помянуть, свечки поставить!
         Васька поднялся, залез в свою нору. На крюке висел приличный костюм и рубашка. Рядом стояли ботинки – готовился к осени.  На помойке  всегда можно одеться – люди выбрасывают много хороших вещей.  К зиме у Васьки всегда крепкие ботинки, пара шарфов, чтоб вместо портянок. Штаны предпочитал пошире, чтоб можно было поддеть несколько штук. Пиджаки не любил, но этот – темно-зеленый, двубортный, из атласной материи – ему так понравился, что не смотря на всю его ненужность , Васька  и его притащил к себе. 
Отыскал ножницы, выволок наружу зеркало и обрезал и бороденку, и патлы, жирные, засаленные. Вроде как на человека стал похож. Давно Васька не глядел на себя в зеркало. Шрам через всю левую половину лица ото лба до подбородка. Под глазами синие круги, щеки ввалились. Одного переднего зуба нет. Кожа серо-зеленая, видно, от пойла, но хорошо, что не коричневая. Васька заметил: если начал коричневеть – значит, хана: месяца через три-четыре загнешься.
        На помойке много использованных станков для бритья, а вот в загашнике не оказалось.
Допил остатки бормотухи, сгреб  манатки, чтоб переодеться, и побрел на мусорку, там быстро нашел, что надо и подался к озеру. Озеро за лето превратилось в тухлую зеленую лужу, по берегам поросшую камышом. Но в одном месте далеко вдавалась гравийная  коса. Там Васька разделся и бултыхнулся в воду.   Песочком с илом  долго оттирал многомесячную грязь, лезвием  снял остатки бороды и волос на голове  . Вылез,  вытерся газетой и облачился в обновки. Старое тряпье хотел выбросить, но вспомнил, что в кармане штанов осталась мелочь и найденный образок.
        Возле церкви сидели три нищенки в домашних халатах и с пластмассовыми кружками в руках. Васька и сам стал рядом и протянул руку…
– Эй, бомжара, вали  отсюда! – Одна из нищенок  зашипела
– Вали, а то  ментам скажу! Быстро кости переломают!
– На свечку насобираю и отойду! Не боись, я вам не конкурент!
– Ишь ты, не конкурент! Шел бы  бутылки собирать, сдал бы – и на свечку хватило б!
       И тут в его руке оказалась бумажка в две гривны. Васька посмотрел на подавшую милостыню и вздрогнул. Надо ж, до чего похожа! Как две капли его жена, Виктория, только чуть пониже и постарше… Да еще и в платочке, по-старушечьи завязанном под подбородком. Васька неумело перекрестился…
       На гривну взял свечку, на вторую две просфоры.
       В церкви народу было мало, дьякон читал псалтырь, служба еще не начиналась. Васька подошел к  прислуживающей бабушке и тихо спросил: «А где тут за упокой ставят?»
      Круглолицая, добродушная бабулька улыбнулась: «А ты, мил человек, за здравие поставь! За упокой всегда успеется! Вон, возле кафедры, образ Святого Николая-чудотворца! Ему и поставь!»
– У меня всего одна свечка!
– А ничего, ставь ее за здравие!
–Так за чье ж здравие-то?
– Да хоть за свое, за наше, за общее.
– А что говорить-то надо?
– Говори, что сердце подскажет. Господь – Он разберется!
     И протянула Ваське маленькую свечечку.
– А эту можно и за упокой! Вон там слева! Возле Спасителя!
          Из церкви Васька вышел  в приподнятом настроении.  Солнышко грело, но не жарило. Ветерок обвевал, а не пылил. Выгоревшая за лето листва деревьев снова казалась юной.
 Ноги сами понесли к парку, туда, где возле птичьего дворика толпились дети, подкармливая павлинов и фазанов кусочками булок. Центральная аллея упиралась в летний кинотеатр, разрушенный и давно не работающий. Рядом – точно такая же заброшенная танцплощадка, с наполовину разграбленным ограждением. А чуть дальше, на берегу маленького озерка, птичий дворик. Васька любил по утрам тут собирать бутылки, но уже день, и все было прибрано.
     На скамеечке лежала половина батона, рядом – недопитая бутылка фанты. Васька по привычке выпил воду и стал не спеша  отламывать кусочки и медленно жевать.
– Деда, ты кушать хочешь? На,  попробуй.
     Откуда он появился, Васька так и не понял, но рядом с ним стоял малыш лет пяти и протягивал ему  конфету.
– Бери, дедушка, она вкусная!
– Спасибо, милый! Сам кушай! Дедушки конфеты не едят!
      И снова слезы  покатились по щекам….Стало стыдно.  Васька рукавом вытер лицо и горько вздохнул. Сколько б было сейчас  сыну Сашеньке?  Ого! Уже б двенадцать. Но нет ни Сашеньки, ни Виктории… Погибли… взорвались в машине… вот же как все получается,  убить хотели его – Ваську, а пострадали невиновные и непричастные.  Как непричастные? Его Васькины самые родные корешки… По ним и рубанули…
       А все Саня-Киборг! Зависть, жадность – это,  наверное, самое страшное, что есть в человеке.
А как начинали… Работали без выходных и проходных, спали урывками. Сколотили капиталец… И сломался Киборг… Ну, да хрен с ним… То, что обобрал и присвоил совместно заработанное, не главное, а вот то, что убить  друга решился, это страшно! Но страшнее, что убил-то  самое дорогое, без чего жизнь не в жизнь… Правда, и сам без головы остался – слишком близко стоял, не рассчитал… Ну, туда ему и дорога….
     Васька оказался и без семьи, и без денег, да и квартира оказалась в залоге…
     Сперва было страшно, дня три не ел и не пил… Где ночевал, не помнил, очнулся в вытрезвителе, без денег, без документов и с израненной и кровоточащей душой… Упал на колени перед сержантом: «Добей!!! Жить не могу!!!» Сержант оказался человеком, да, наверное, и знал о  его беде,  – дал бутылку водки, пару бутербродов с колбасой и вывел на улицу.
– Слышь! Ты выпей и поплачь. Полегчает! И вали с этого города. Тут ты жить не сможешь…
     Вот так и началась его бродяжья жизнь.
    Пацанчик подсел на скамейку и, жуя конфету, лихо замахал ногами.
– Бабушка!!! Бабушка Нина!!! Иди сюда!!!
 Не спеша подошла женщина. Васька вздрогнул. Та самая, что подала две гривны…
– А, это вы! 
– Бабушка! А дядя кушать хочет. Но конфету не берет, говорит, что взрослые конфет не едят! А ты ж, бабушка, ешь конфеты. Значит, это только дядям нельзя?
       Малыш еще долго о чем-то щебетал, весело помахивая ногами.
      Бабушка Нина подсела рядом, поправила платок, уже завязанный на затылке, а не под подбородком. И спросила.
– Что, тяжко одному-то? Не спешите. Я сама  вам расскажу, я чувствую… Горе у Вас,  самые близкие погибли и друзья тоже… Но это уже давно было… Сейчас у вас новый этап в жизни наступает. Стоите перед выбором: или дальше плыть по течению, или самому свою  жизнь строить… Если надобна помощь, поможем…
     Васька вздохнул.
– Да не нуждаюсь я в помощи! Тоже мне, жалетели нашлись! – и подхватил свою торбу, и зашагал прочь, шаркая подошвами ботинок. Рядом плелся песик Фафик, такой же унылый и несчастный.
И вдруг Васька почувствовал чей-то взгляд. Прямо аж спину жечь начало! Повернулся и увидел, что на скамейке сидит женщина, на руках держит ребенка, а третьей рукой машет ему, мол, вернись!