Расстрельная ночь

Отрывок из повести


      Ближе  к  середине  марта,  морозы  резко  ослабели,  и   запоздавшая  весна  заторопилась  на  стылую  землю,  давя  на  снежные  залежи  теплым,  упругим  ветром.

В  воздухе,  под   по  весеннему   посиневшим   небом,  запахло  сыростью,  словно  тысячи  прачек  занесли  в  тепло  с  мороза -  задубевшее,  простиранное  белье,  для  досушки.

Сугробы,  еще  вчера  мерзлые  и  колючие,  на  глазах  оседали  рыхлыми,  ноздреватыми  массами,  темнея  под  теплыми  лучами  солнца  невидимыми   прежде  глазу,   крупинками   пыли,  нанесенной  на  снег  зимними  ветрами.

В  голых  ветвях,  шумно  качающихся  под  сырым   ветром  деревьев,  галдели  суетливые  галки,  радостно  приветствуя  перемену  погоды.  По  первым  проталинам  важно  и  независимо,  вышагивали  большеносые  грачи.
  Птицы,  временами  останавливались,  внимательно  вглядывались  в  подтаявшую  землю,  долбили  ее  тяжелыми  клювами,  не  забывая  с  предосторожностью,  поглядывать  по  сторонам.

Возле  стоявшей  посреди  двора  телеги,  звонко  переговаривалась  стайка  воробьев,  выклевывая  из  разопревшего  на солнце  конского  навоза,  разбухшие  зернышки  овса  и  ячменя.

         К  ним  с  большой  скрытностью,  припадая  гибким  телом  к  земле,  подкрадывался  белогрудый,  рыжий  кот.  Не  сводя  широко  раскрытых  глаз  с  потерявших  осторожность  пичужек,  кот, сжался  в  тугую  пружину,  и  резко  оттолкнувшись  от  земли,  взвился  в  стремительном  прыжке.

Сухо  и  отрывисто,  разрывая  оживленные  звуки  дня,  хлестким  ударом,  щелкнул  винтовочный  выстрел.   Вслед  за  выстрелом,  на  секунду  наступила  звенящая  тишина,  после  которой  шумно  и  громко,  взметнулись  в  небо  растревоженные  птицы.  Черные  галки  заполошно  закрутились  в  вышине, клубком  пролетали  над  телегой,  под  которой  бился   в  судороге  окровавленный  кот.
 

Кот  дернулся,  царапая  лапками  перемешанный  с   навозом  снег,  и  застыл,  уставившись,  незрячими  уже  глазами,  в  колесный  обод.

-Ну  и  зачем,  ты,  Федька,  животину  сгубил?  Не  настрелялся  еще  за  войну?

К   стрелявшему,  подходил  высокий,  худой  человек,  в  солдатской  шинели.   Испод  папахи  сурово  и  осуждающе  глядели  светлые  глаза.

-А  чего  он,  птицу   зорит?  Гад,  рыжий!

Федька, широкоплечий  парень  лет  двадцати  пяти, пряча  от  подошедшего  к  нему  солдата  взгляд, озабоченно   передергивал  затвор  трехлинейки,  пытаясь  выбросить,  ставшую  на  перекос  гильзу.

-Так – тварь  он,  божья!  Его  дело,  птицу  ловить,  а  птичье  дело – спасаться!  Так  природой  устроено!  Для  чего  нам – то,  встревать  в  дела  ихние!
-Нет,  дядька  Степан!  То  кот – буржуйский!  Отожрался,  на  дармовых  харчах,  и  от  безделья  птицу  хватает!

-Это  люди,  меж  собой  грызутся,  а  животина  –  она  не  причем! – не  сдавался  пожилой  солдат.

- Сказано,  буржуйский  кот,  стало  быть,  и  есть  буржуйский!  Всем  конец,  всему  буржуйскому! – Федька,  наконец,   передернул  заклинивший   затвор.  Горячая  гильза  упала  в  лужицу,  остывая  слегка  зашипела;  -  Я  эту  тварь,  кину  вон  под  окно,  где  хозяева  его  сидят!  Пусть  видят,  что  с  ними  будет!

Светлые,  пшеничного  цвета  усы  молодого  солдата  шевельнулись,  открывая  оскалившиеся  в  недоброй  ухмылке  крепкие,  пожелтевшие  от  табака  зубы.

-Сегодня  кота,  а  завтра – хозяев!  К  стенке  их,  в  расход!

Федька  облизнул  краешек  газетного  лоскута  бумаги,  сворачивая   самокрутку.   Большие  руки  его,  подрагивали,  просыпая  крошки  крупно  нарубленного   табака.
-Тебе  что  кота,  что  человека  убить – все  едино! – тихо  проговорил  Степан; - Молод  ты  еще,  а  уже  озлобился!  Как  дальше – то,  жить  будешь?

-А  так  и буду! – дерзко  вскинул  потемневшие  глаза  Федор!  Тонкие  ноздри  его  прямого  носа,  хищно  шевельнулись,  подбородок  вызывающе  выдвинулся  вперед.

Федька  закурил,  выпуская  в  воздух  плотные  клубы,  белого  махорочного  дыма.

-Война  не  вечна!  Кончится,  потому  как  рано  или  поздно,  все  заканчивается! – продолжал  Степан; - А  ты,  видать,  накрепко  к  ней  прикипел,  в  утеху  себе  людей  изводишь!  Не  -  по  совести,  этак!

-А  ты  - меня  не  учи!  Не  я  эту  войну  затеял,  и  не  по  своей  воле  к  ней  пришел!  Я,  может,  женился  бы  уже,  детишков   завел!  А  вместо  этого – зверем  стал! Сгорела  душа  в  окопах!

-Человек  он  везде,  человеком  должен  быть!  И  на  войне – тоже! -  продолжал  гнуть  свое  Степан; - Война,  она,  тоже  работа!  Грязная,  подлая,  а  все – работа!  По  совести  ко  всему,  подходить  нужно!

Федор,  сплевывая  попавшие  на  язык  крупинки  едкой  махорки,  пристально  смотрел  на  пожилого  солдата.  Глаза  его  начали  темнеть,  от  плохо  скрываемой,  внезапно  появившейся   ненависти,  углублялись,  теряясь   в  черном  провале,   расширившихся   зрачков!

-Ты,  я  погляжу,  больно  жалостлив  стал!  Меня  сволочишь!  А  не  ты  -  ли,  на  неделе,  в  конвое  стоял,  когда  врагов,  над  яром,  в  распыл  пускали?  Или  мимо  целил? -  на  широких  челюстях  Федора,  заходили,  взбугрились  твердым  камнем,  желваки  мышц!

-  Было  дело! – нехотя  согласился  Степан;  -  Стрелял  как  все!  А  вот  только  злобы  бешенной,  собачьей,  как  у  тебя,  у   меня  к  убиенным  –  нет!  И  крест  на  мне  есть!

Губы  Федора  мелко  задрожали,  черные,  незрячие  от  нахлынувшего  бешенства  глаза,  намертво  впились  в  спокойное,  усталое  лицо  Степана!  В  уголке  губ  зашевелился,  вскипая  желтой  пеной,  клубочек  слюны!

Широко  зевая  раскрытым  ртом,  судорожно  дергая  заросшим  светлой  щетиной  кадыком,  Федька  натужно  и  тяжко  захрипел  сдавленным  горлом;

-Крестов,  дядька,  у  меня  -  поболее   твоего!  Два  Георгия,  да  три  ранения,   и  контузия   от  трехдюймового  снаряда,  в  придачу  к  ним!  А  тебя,  падлу,  за  такие  слова – как контру,  в  распыл   пустить   надо!   Застрелю!  -просипел   Федор,  сжимая  винтовку  враз  побелевшими  руками!

-Кто  стрелял? – раздался  вдруг  громкий  командный  голос; - Боец  Трофимов,  почему  посторонний  человек  на  твоем  посту?

С  крыльца  высокого,  отстроенного  на  глубоко  врытом  в  землю  полуподвальном  фундаменте,  купеческого  особняка,  грузно  спускался  широкоплечий  человек  в  кожаной  тужурке,  черной  казачьей  кубанке.

Крепко  вдавливая  шаги  в  подтаявшие  льдинки  снега,  он  подошел  к солдатам  и  вопрошающе  строго,  уставился  в  них  большими,  круглыми  глазами.

Степан,  при  подходе  начальника,  по  въевшейся  намертво  солдатской  привычке,  вытянулся  во  фрунт.  Федор,  как – то  сник, нехотя  отвел  от  старого  солдата  сразу  потухшие  глаза,  уставился  взором  в  затоптанный,  перепачканный  грязью  снег.

-Дозвольте  доложить,  товарищ  комиссар! – спокойно  заговорил  Трофимов;  -  Неувязочка   вышла!  Боец  Воробьев – кота  углядел,  что  птиц  скрадывал! Ну  и  пальнул  сгоряча,  не  подумавши!   По  глупости  это,  товарищ  комиссар,  молод  еще!

-По  глупости,  говоришь? –  глаза  комиссара  холодно  построжали.  Командир  прочно,  словно  влитой  в  землю,  стоял  на  широко  расставленных  ногах,  заложив  большие  пальцы  рук  за  солдатский  пояс,  с  которого,  на  правое  бедро,  свисала  дощатая  кобура  маузера.  Невысокий  и  широкий,  похожий  на  квадратную  глыбу,  комиссар  словно  нависал,  над   присмиревшими   бойцами,  давя  их  пристальным,  тяжелым,  взглядом.

-Что-то  ты,  зачастил  с  глупостями,  боец  Воробьев! –голос  комиссара  звучал  тихо  и  ровно,  но  от  того  казался  еще  жестче;  - Ты  почему  оставил  свой  пост?  Твое  место  у  ворот!  Кругом!  Шагом  марш!

Воробьев  нехотя  повернулся,  выполняя  команду,  и  не  торопясь,  с  показной  ленцой,  пошагал  к  оставленному  посту.

-Распустились!  - крикнул  ему  в  спину  комиссар;  - И  тварь  убитую,  подбери  со  двора!

Федор,  также  нехотя,  обернулся  на  окрик,  подошел  к  телеге,  взял  за  хвост  убитого  кота  и  пошел  в  глубину  разоренного,  когда  то   явно   ухоженного,  двора.

Проходя  мимо  дома,  солдат  все  - таки  не  удержался,  и  с  силой  кинул  трупик  животного  в  темнеющий  провал  подвального  окна.  Кинул,  и  резко  повернувшись,  быстро  пошел  к  воротам.

Кот,  мелькнув  в  воздухе  рыжей  молнией,  глухо  стукнулся  своим  остывшим  телом  о  каменную  кладку  окна,  прижался,  к  мутному  его  стеклу,  оскаленной  мордой,  с  примерзшими  к  ней  крупинками  окровавленного  снега.

Комиссар  с  Трофимовым,  стояли  неподвижно,  осуждающе  глядя  в  спину  удаляющегося  бойца.

Хлопнула  дверь,  и  из  подвального  помещения,  выбежала  худенькая   девочка  лет  двенадцати,  укутанная  в  старенький,  заношенный   полушалочек.   Она  подбежала  к  углублению  окна,  стала  на  коленки,  и  испуганно  взглянув  в  сторону  стоявших  мужчин,  жалобным  голосом  позвала;

-Кузя!  Кузенька!

Девочка  нагнулась  ниже,  пытаясь  достать  тонкой,  детской  ручонкой,  желтый  комочек  неживого  тела  своего  любимца.

Степан,  с  досадой  крякнув,  подошел  к  склонившейся  девочке  и  тяжелой  загрубевшей  рукой,  тронул  ее  за  остренькое  плечико.

- Будет,  дочка!  Ему  не  поможешь! А  ты  -  беги,  застудишься  еще! – сокрушенно  проговорил  он,  помогая  девочке  подняться; - Беги  к  своей  мамке,  иди  милая!

Девчонка  глянула  на  пожилого  солдата  большими,  залитыми  слезой  глазами,  и   укутывая   в  полушалок  зареванное  лицо,  убежала  к  себе.

-Война,  проклятая! – сердито  вымолвил  комиссар,  доставая  из  кармана  короткую,  с  широкой  чашечкой,  трубку; - Что  с  людьми  делает!

- И  то,  правда! – отозвался  подошедший  Степан;  - Из  одной  войны  едва  вышли,  так  в  другую  ввязались,  еще  похлеще  чем   первая!

Комиссар,  набивая  табаком  трубку,  непонимающе  обернул  к  солдату  большое,  с  набухшими  мешочками  век,  лицо.  На  щеке  темнела  припухшая  вмятина.  Видать,  прилег  вздремнуть  на  часок,  да  подкинулся  на  звук  выстрела.

- Я,  про то,  товарищ   комиссар,  что  на  фронте  ясность  была!  Ты  здесь,  а  там – австриец,  враг!  Линия  была!  А  сейчас  -  где  фронт,  где  друг,  где  враг -  и не  разберешь!  Со  своими,  расейскими -  цокнулись!

- Ты  это  брось,  боец  Трофимов! –  размягчевший  было  голос  комиссара,  посуровел  и  окреп; - Та  война,  была  царем  затеяна,  для  пользы  империалистов,  а  нынче  -  другое!  За  свое,  рабоче - крестьянское  дело,  бьемся!  И  биться  будем  насмерть,  пока  не  уничтожим  всех,  кто  против  власти  Советов!

Комиссар  сердито  попыхивал  сопящей  трубкой,  неприязненно  поглядывая  на  солдата.

- Оно,  конечно так!  - быстро  проговорил  вытянувшийся  во  фрунт  Трофимов ;  -  За  свое,  и  жизнь  положить  не  жалко!  Только,  страшно  все  это!  Душа  болит! – тихо  прибавил  он.

-Панические  разговоры  ведешь,  боец!  Не  скатись  своей  жалостью  в  контру!  Тут  так,   либо  мы – либо  нас!  Другого  не  дано!  Вся  Рассея,  на  дыбы  поднялась!  Гляди,  Трофимов!  Коли  что,  пощады  не  будет!

-Да  я  так,  товарищ  комиссар! – испуганно  отшатнулся  от  набычившегося  командира  Степан;  -  Больше  по  темноте  своей,  по  незнанию!  Да  и  засиделись  мы,  в  городке  этом  без  дела  солдатского!  Считай,  уже  с  месяц,  как  контру  стережем  да  за  бугор  их  выводим! Истомились  без  настоящего  дела!  Вот  и  блажь  нападает!

-Будет  Степан,  еще  дело!  Много  дел  и  боев  еще  впереди!  Со  всех  сторон  сила  буржуйская  поднялась!

-А  все - таки,  долго  нам  здесь  еще  стоять? – не  очень  настойчиво  спросил  Степан.

- Сегодня  должен  приехать  товарищ  из  ГУБ  чека!  Вот  и  решим, как  до  конца  зачистить  от  врагов  город!  Да  и  с  этими,  тоже  разберемся!  - кивнул  комиссар  в  сторону  подвального  окна.

-Не  с  любопытства  я, товарищ  комиссар,  спрашиваю!  Крестьянин  я!  Уже  четвертый  год  как  сохи  в  руках  не  держал, ночью  детки  малые  снятся,  земля  вспаханная!  Скорей  бы  закончить  все!  А  так,  я  -  ничего,  служу  исправно!  Приказывайте!

-То-то! – удовлетворенно  проговорил  комиссар,  выколачивая  трубку  об  поднятые  вверх,  связанные  концами  дышла  телеги,  и  по  хозяйски  зашагал  по  двору,  проверяя   расставленные   посты…

*********************
В  комнате  подвала,  добротно  отстроенного  особняка,  было  полутемно,  но  сухо  и  довольно  тепло.  Неяркий  свет  проходил  через  мутные  стекла  двух  оконных  проемов,  выходивших  во  двор  почти  на  уровне  земли.  Дом  принадлежал,  известному  в  небольшом  уездном  городке,  купцу  Воскобойникову.   Помещение,  в  котором   находилось  несколько  человек,  использовалось  по  видимому,  в  складских  целях,  на  что  указывали  валяющиеся  на  полу,  обрывки  ценников  на  товары  и  застарелый  помет  вездесущих  мышей.

Обстановка  комнаты  была  скудная.  Несколько  деревянных  скамеек,  грубо  сколоченный  дощатый  стол  с  крестообразными  ножками,  на  котором  стоял  большой  медный  чайник  с  холодной  водой,  несколько  жестяных кружек.  В  одном  из  углов  была  кинута  охапка  вымолоченной  ржаной  соломы,  стояло  ведро  для  естественных  нужд,  прикрытое  куском  плотного  картона.
- Печь  на  кухне  затопили!  - сказал  приземистый,  бородатый   человек,  в  теплой  суконной  поддевке,  надетой  на  мягкую  рубаху  с  цветастым,  бархатным  жилетом;  -  Стало – быть,  и  до  ужина  недалече!  Белые,  красные  -   все  жрать  хотят,  особенно  если  едят  чужое!

Бородатый,   стоял   прислонившись  к  теплой  стене,  плотно  прижимаясь  к  ней  спиной  и  широким  задом.
- Хорошо,   что  сюда  нас  заперли!  -  продолжал  он;  - Стряпка,   через  стену! А  я,  что  бы  товар  в  сухости  держать,  дрова  сэкономить,  печные  колодцы  в  стену -  то,  и  вывел!  Если – бы  где  во дворе  держали,  давно  уж  от  холода  мы,  околели!

- Да,  Иннокентий  Павлович!  Дом  у  вас,  знатно  строен!  Всем  известно!  -  поддержал  беседу  человек  лет  пятидесяти,  в   добротном  сюртуке,  с  галстуком  на  мятой,  не  совсем  свежей,  рубахе.

-  На  века – деды  строились,  Виктор  Сергеевич!  Полста  лет  дом  стоит,  и  еще  двести  стоять  будет,  если  не  сожгут – энти! – кивнул  купец  в  сторону  мутных  окон;  -  С  них,  гляжу,  станется!  Двор – то,  начисто  разорили!

Тот,  кого  купец   назвал  Виктором  Сергеевичем,  сидел  на  лавке   возле  стола,  облокотившись  об  него  руками.  Тонкое,  интеллигентное  лицо  с  небольшой,  ухоженной  бородкой  и  усами,  на  голове -  непокорная  шапка  вьющихся,   полуседых  волос.  Из - под  позолоченой   оправы  очков,  внимательно  и  вдумчиво  глядели  карие  глаза.

Белыми,  тонкими  пальцами,  Виктор  Сергеевич  достал  из  лежащей  перед  ним  коробки  папиросу,  размял  ее  и  с  нескрываемым  удовольствием  закурил,  закрыв  в  блаженстве  глаза  и  слегка  откинувшись  назад.

- Вот  Вы,  Виктор  Сергеевич,  вроде  как  человек  образованный,  с  понятием,  стало  быть! Сами  - доктор  известный,  а  губите  себя,  отравой   непотребной!  Как  понять  такое?  Поясните  мне,  купчишке  глупому!

- А  вот  так  и  понимайте!  -  улыбнулся  тонкими  губами  доктор;  - Слаб  человек,  всяко  к  порокам  тянет!  Так  и  я,  других  лечу  да  учу,  а  сам,  выходит,  поступаю  наоборот!  А  ведь  это  -  ханжеством,  попахивает!   Точно  ли  я  -  ханжа,  милейший  Иннокентий  Павлович?

Доктор  негромко  засмеялся, держа  на  отлете  руку  с  дымящейся  папиросой.

В  темном  углу  комнаты,  на  лавке  сидел  худой,  молодой  человек,  зябко  запахнувшись  в  отвороты  поношенной  студенческой  шинели,  низко  надвинув  на  лицо  фуражку  с  треснувшим  лаковым  козырьком.

От  звуков  смеха  доктора,  молодой  человек  вздрогнул  и  поднял  лицо.  Длинные,  неопрятные  волосы  его,  спускались  на  залоснившийся  ворот  шинели.  Вытянутое,   желтого  цвета   узкое  лицо,  лихорадочно  блестевшие  глаза,  резкие   и  порывистые  движения,  указывали  на  его  явно  неуравновешенный  и  истерический  характер.

Молодой  человек  огляделся,   сильно  увеличенными  толстыми  стеклами  круглых  очков   темными  глазами,  и  снова  уткнулся  длинным,  тонким  носом  в  ворот  шинели,  старательно    проталкивая   свои   руки  в  ее  рукава.

- А  вы,  господин  студент,  зря  этот   угол,  облюбовали! – участливо  и  дружелюбно  посоветовал  купец; - Сыровато  там,   лихоманка   приключится  -  спасать  вас,  не  кому!  Шли  бы  к  нам,  печь  теплая,  места  -  всем  хватит!

Молодой  человек  выпрямил  спину,  гордо  откинул  назад  сальные,  покрытые  перхотью  космы  волос;

- Сколько  раз,  вам  говорить,  сударь! – голос  его  звучал  резко,  отрывисто;  -  Я  вам  -  не  студент!  Я  -  идейный  борец  за  всеобщее  равенство,  и  полную  свободу  личности!  И  -  прошу  вас,  не  мешайте  мне!  Я  -  занят!

-Так, так!  -  добродушно  проговорил  доктор,  попыхивая  папиросой;  - А  позвольте  вас  спросить,  чем  же  это  вы  заняты!  Штудируете  во  сне  труды  ваших  учителей  -  Кропоткина  да  Бакунина?

-  Какое  вам  до  этого,  дело!  -  молодой  человек  вызывающе  выставил  вперед  длинный  подбородок;  -  А  чем  хуже,  скажите  мне,  мои  учителя – ваших  Сеченовых  да  Пироговых?

-А  тем,  батенька,  что  мои  Сеченовы  да  Пироговы,  как  вы  изволили  их  назвать,  исцеляют  плоть  человеческую!  А  в  здоровом  теле,  как   известно  и  здоровый  дух!  -  добродушно  пояснил  доктор;  -  А  ваши,  своими  идеями  разрушают  и  развращают   разум  людей,  а  стало  быть,  и  плоть  их!  Вот   так-то,  милейший!

-Я  -  отказываюсь,  дискутировать  с  вами!  -  снова  дерзко  ответил  доктору  его  оппонент;  -  Все  равно,  вам  не  понять  наших  высших  идей  и  стремлений!

-Да  куда-уж  нам,  безыдейным,  до  вас!  -  с  легкой  иронией  парировал  врач ;  -  Ваша  цель  -  святая!  Ваша  цель,  даже  не  демократия,    а  -  супердемократия!  Одним  словом -  анархия  мать  порядка!

Анархист  ничего  не  ответил.  Он  снова  съежился  в  своем  темном  углу,  став  похожим  на  большую,  худую,  нахохлившуюся   птицу.

Купец,  с  любопытством  и  непониманием,  вслушивался  в  словесную  перепалку  доктора  с  анархистом.  Широкий  лоб  его,  под  расчесанными  надвое,  умасленными  волосами,  наморщился,  как  бывает  у  человека,   силящегося  разгадать  сложную  задачу.

-Мудрено  вы  толкуете,  господин  доктор!  - проворчал  он;  -  Нам,  темным,  и   того  что  есть -  не  понять!    А  тут,  еще,  анархисты  -  какие  то! Кто  они  такие   Виктор  Сергеич,  белые,  красные  или  кто?

Доктор  снова  добродушно  рассмеялся.  Смех  у  него  был  хороший,  не  обидный  и  доброжелательный.

- Ну,  с  этим  молодым  человеком,  мне  все  понятно!  Диагноз  прост – AS.MENTIS ( душевное  расстройство).  А  вам - то  это  зачем,  милейший  Иннокентий Павлович?  Ваше  дело  торговое,  к  чему  вам  политика?

-Вы,  что- то  про  меня   сказали?  -  встрепенулся  анархист.

- Так  это,  батенька,  вас  -  мало  касается!  Так,  белиберда  иностранная!  -  небрежно  отмахнулся  от  него  доктор,  а  сам  внимательно  и  вдумчиво  всмотрелся   в  заволновавшегося  купца.

- А  затем,  господин  доктор, что  голова  кругом  идет!  И  то,  кого  сейчас  только  нет!  И  социалисты,  и  демократы,  большевики  эти,  да  еще  зеленые  и  красные!  И  все  -  за  народ!  А  я,  ведь, тоже  народ!  Кто  и  за  что,  меня  в  своем  же  доме,  запер?  И  кто -  вызволять  будет?  Хочу  понять,  про  все  это!  Должен  ведь  я,  про  свою  судьбу,  про  жизнь -  знать  и  решать!

Доктор,  вдруг  с  каким-то  отрешенным  и  усталым  видом,  посмотрел  на  купца,  безразлично  вертя  в  руках  коробку  папирос.

- Боюсь,  дорогой  мой,  что  за  нас  -  уже  все  другими  решено!  -  тихо  пробормотал  он.

Купец  не  расслышал  реплики  врача  и  с  горячностью  продолжал  свою  речь.

- Я,  в  вас  Виктор  Сергеевич,  нисколько  не  сомневаюсь,  потому  и  прошу  разъяснений!  Весь  уезд,  знает  о  вашей  добропорядочности!  За  то,  видать,  и  пострадали!  Помощь  оказали,  не  ведомо  кому!  Вот  и  сидите,  рядом  со  мной,  за  доброту  свою!
 
- Другой  случай,  батенька!  Не  о  том  выговорите!  Я  -  доктор!  Клятву  Гиппократа  давал  и  тем  самым,  людям  на  служение   присягнул! И  мне  безразлично,  кем  по  убеждениям  и  по  жизни  является  человек!  Для  меня,  все  обратившиеся  ко  мне  за  помощью – одинаково,  пациенты!

- Хорошо  сказано,  да  на  деле, плохо  вышло!  - проговорил  купец,  глядя  на  еще  одного  человека,  находящегося  в комнате; - По всему,  видать,  дворянского  сословия  господин  ваш, да  еще,  как-бы не  из  офицеров!

Человек,  о  котором  заговорил  купец,  сидел,  откинувшись  спиной  и   затылком  на  стену,  подняв  к  верху  красивое,  мужественное  лицо.  На  вид,  ему  было  лет  сорок – сорок  пять,  впалые,  бледные  щеки  -  покрыты  светлой  щетиной.  Под  подбитой  мехом  бекешей – виднелся  мундир  из  дорогой  ткани,  какие  носили  офицеры  высшего  командного  состава.  Да  и  во  всем  его  внешнем  облике,  даже  в расслабленной,  утомленной  позе,  ощущалась  большая  внутренняя  воля  и  привычка  не  только  повелевать,  но  и  самому,  беспрекословно  исполнять  приказания.

Человек,  вероятно,  дремал,  по  крайней  мере,  он  никак  не  реагировал  на  события,  происходящие  в  комнате,  или  просто  не  хотел  вмешиваться  в  разговор.   Сидел  тихо,  бережно  придерживая  левую  руку,  лежавшую  у  него  на  груди.

Доктор,  также,  внимательно  вгляделся  в  сидящего,  затем  поднялся,  и  подойдя  к  нему,  коснулся  тыльной  стороной  руки  бледного  лба. От  этого  легкого  прикосновения,  человек  вздрогнул  и  открыл  глаза.

- Ну-с,  милейший,  как  вы  себя  чувствуете?  - бодрым  голосом  спросил  его  доктор;  -  Температуры  нет?

- Благодарю  вас,  господин  врач!  Вроде  - нет!  Знобит  только,  немного!

-Это  от  потери  крови,  пройдет! – пояснил  Виктор  Сергеевич;  -  Рана  у  вас  не  опасная,  но  какое  то  время,  побеспокоит!  Вам  бы,  батенька,  в  госпитале  подлечиться!  Хорошо – успел  для  вас сделать  все  что  мог,  и  так,  считай  с  операционного  стола,  товарищи,  забрали  вас!  Да  и  меня,  прихватили!

-Я  виноват  перед  вами,  доктор?  - сказал  было  мужчина,  но  врач  прервал  его,  досадливо  махнув  рукой;

-Перестаньте,  любезный!  Я -  всего  лишь  исполнял  свой  долг!  А  вам,  советую    побольше  отдыхать! Хотя условия,   к  моему  сожалению,  весьма  далеки  от  курортных!  - доктор  с  осуждением  оглядел  комнату  подвала.

-Я  бывал  в  условиях  гораздо  хуже  этих,  уверяю  вас!-  человек  благодарно  кивнул  головой  и  снова  устало  закрыл  глаза.

Купец  сокрушенно  вздыхал,  слушая  разговор, досадливо  покряхтывал,  переводя  взгляд  с  одного  собеседника  на  другого.  Доктор,  снова  вернулся  за  стол. Все  замолчали.

Но,  Иннокентий  Палыч,  выдержав   приличную  по  его  мнению  паузу,  снова,  деликатно  покашливая,  обратился  к  врачу.

- Так  как  же,  Виктор  Сергеевич,  вопрос  мой?  Хочу  знать  за  что…..

Закончить  свой  вопрос,  купец  не  успел.  Во  дворе,  что то  приглушенно  хлопнуло,  послышались  голоса   людей,  чей  то  начальственный  окрик…

-Никак  стреляют! – взволнованно  произнес  купец,  внимательно  вслушиваясь,  пытаясь  понять  суть  происходящего  на  воле.

-Выстрел -  винтовочный,  из  трехлинейной! – негромко  произнес  задремавший  было  офицер.  Он  немного  подождал,  вслушиваясь  в  дворовые  звуки,  и  снова  откинулся  к  теплой  стене.

Купец,  осторожно  подошел  к  окну, привстал  на  носках  сапог,  опасливо  вглядываясь  в  мутное,  засиженное  мухами,  стекло.

- Затихли!  -  почему  то  шепотом,  произнес  он,  и  ничего  не  разглядев,   тяжко  вздохнул,  снова  оборачиваясь   к  доктору.

Но  продолжить  разговор  им  так  и  не  удалось. На  улице  послышались  звуки  шагов,  и  что- то  тяжелое  ударилось  в  раму  подвального  окна.

Купец  обернулся  на  звук  глухого  удара  и  снова  вернулся  к  оконному  проему,  силясь  рассмотреть  то,  что  упало  в  него  с  улицы.  Он  внимательно  вгляделся  и  вдруг  резко  отшатнулся!  Мелко  крестясь  дрожащею   рукою,  человек  попятился  в  глубину  комнаты,  не  сводя,  с  чего-  то  увиденного,  им  испуганных  глаз!

-Кот!  Ей  богу  кот!  -  пробормотал  он  глядя,  на  прижавшуюся  к  окну,  окровавленную  морду   убитого  животного.  Отойдя  от  испуга,  подошел  поближе  и  добавил;  -  А  ведь,  наш  кот!  Дочки  кухаркиной! А  вот  -  и  ее  вижу,  пожалеть  пришла!  Плачет,  горемычная!

Купец  обернулся  к  людям,  достал  из  широкого  кармана  клетчатый  платок,  утирая  им  враз  вспотевшее  лицо!

- Зачем  скотину – то,  чем  она,  виновата  стала? -  спрашивал  он;  - Кот  справный!  Пакостил -  в  меру,  службу  свою   исполнял  честно,  мышатник – хороший  был!  Он  то,  чем – властям  не  угодил?  Дитя,  хоть  бы,  пожалели!

Мужик  горестно  вздохнул!  За  стеною,  в  кухне,  слышался  приглушенный  плач  ребенка  и  чей – то,  монотонно  бубнящий,  явно  женский,  голос,    вероятно   успокаивающий   дитя.

Купцу  -  никто  не  ответил,   никому  не  хотелось  говорить.

В  тишине,  прерываемой  молитвами  и  бормотаниями  донельзя  огорченного  Иннокентия  Павловича,  просидели долго,  наверное  около   часа.

В  коридоре  подвала  послышались  шаги.  Скрежетнул   царапающим,  железным  звуком,  отпираемый  замок,  лязгнул  засов,  и  в  комнату  вошла  невысокая,  очень  полная  женщина,  неся  перед  собой  исходящий   паром,  котелок  с  вареным  картофелем, на  котором  стояла  деревянная  плошка  с  солью  и  крупно  нарезанным  луком.  Женщина  отворачивала  от  горячего  пара широкое,  зареванное  лицо,  с  красными,  распухшими  от  слез,  глазами.  Сопровождающий  ее  красноармеец  Трофимов,  бережно  прижимал  к  шинели  каравай  черного  хлеба,  в  свободной  руке  он  держал  небольшое  ведерко  с  дымящимся  кипятком.

- Кушайте,  родимые!  На  здоровье,  кушайте!  -  женщина,  привычным  движением  обмахнув  фартуком  плохо  струганые   доски,  расставляла  еду,  жалостливо  поглядывая  на  мужчин.   Трофимов  перелил  крутой  кипяток  в  стоящий  на  столе  жестяный  чайник  и  отошел  к  двери.

Доктор,  купец  и  проснувшийся  офицер,  подошли  к  столу,  усаживаясь  на  лавки.  Зашевелился  в  своем  углу  идейный  анархист.

Стряпуха,  стояла   подперев  пухлым  кулаком  широкую,  розовую  щеку,  смотрела  на  оголодавших  людей,  маленькими,  залитыми  слезой   глазами  и  вдруг  громко  взвыв,  повалилась  на  колени,  крепко  обхватив  ноги  опешившего  от  неожиданности,  купца.
- Батюшка,  Иннокентий  Палыч! – навзрыд  заголосила   она;  -  Исхудал – то  как!  За  что,  ты  муки,  принимаешь? Плохо  нам,  без  тебя!  Дом,  усадьба -  все  рушится!  Все  вынесли,  Куземку,  кота,  и  то – застрелили!  Как  мы  будем  жить, сиротами?

-Уймись,  уйди  окаянная!  - перепуганный  купец  вскочил,  яростно  отдирая  от  себя  руки,  вцепившейся  в  него  женщины;  - Ровно  по  покойнику  воешь!   Замолчи,  тебе  говорю,  дуреха!

- Так  как,  как  смолчать,  родимый!  Что  кругом  деется!  - женщина,  всхлипывая,  тяжело  поднималась  с  колен.  Поднялась,  и  испуганно  оглянувшись  на  смущенно  переминавшегося   с  ноги  на  ногу,  стоявшего  у  двери  Степана,  низко  нагнулась  к  столу  и  сдавленным  голосом,  прошептала;  - Так – бьют,  людей!  Страшно  как!  Почти  каждое  утро,  за  реку  выводят!  Замер  город,  народ  в  страхе,  а  и  бежать – то,  не  куда!

У  двери  закашлял,  затопал  тяжелыми  сапогами  Степан.
 
- Ты,  баба, того!  Уходи  быстрее!  Не  положено  разговоры  вести! Меняй  нужное  ведро,  и  уходи!
Стряпуха,  обвела,   печальными   глазами,  поднявшихся   из - за  стола   людей,  низко  поклонилась   им  и  своему  хозяину.

- Прощай,  батюшка,  Иннокентий  Палыч!  Прости,  коль  в  чем  тебе  согрешила!

- И  ты,  прости  меня,  Ефросиньюшка!  Не  держи  зла,  если  есть  за  что!  -  растроганный  купец   обнял  пышные  плечи  женщины,  и  не  удержавшись,  шепнул  ей  в  ухо;  - Ты,  Фрося,  если  что  про  нас  узнаешь,  постарайся,  упреди  как сможешь!  Все  -  легче  будет,  когда  знаешь!

… Ели  в  молчании,  почему  то  сразу  ставшую  невкусной,  пищу.  Анархист  подошел  к  столу,  взял  несколько  картошек,  густо  посолил  ломоть  хлеба,  и  снова  удалился  в  свой  угол.  Съев  свою  долю,  не  глядя  ни  на  кого,  налил  в  кружку  кипятку,  снова  уселся  на  своем  месте,  сгорбился,  грея  худые  пальцы  о  горячую  жесть. Купец  с  сожалением  посмотрел  на  него  и  перевел  свой  вопрошающий  взгляд  на  доктора.  Тот,  поняв  немой  вопрос  купца,  пожал  плечами  и  покачал  головой.  Анархиста,  оставили  в  покое,  словно  не  замечая  его  присутствия.
После  ужина,  потянулись  томительные  часы  ожидания   наступления  ночи.  Говорить  ни  о  чем  не  хотелось, каждый  думал  о  чем   то  своем…

… На  улице  заметно  похолодало.  Натаявшие  за  день  лужицы  подмерзли  и  звонко  хрустели под  сапогами  постовых,  несущих  охрану  у  ворот  усадьбы.  Федор  курил  едкую  махорку,  вглядываясь  в  наступавшую  темноту.  Угомонившиеся  к  вечеру  птицы,  редкими  стайками  потянулись  со  двора  в  сторону  ближайшего  перелеска,  устраиваться  на  ночлег. В  окнах  домов  затеплился  неяркий  свет,  электростанция,  не  смотря  на  прошедшие  через  городок  бои,  пока  еще  работала.

На  крыльцо  вышел  комиссар.  Он  не  ложился  отдыхать,  с  часу  на  час,  ожидая  приезда  товарища  из  ГУБ чека.