Новое искусство

Четверо единомышленников пили пиво и размышляли. Слова не всегда им требовались, потому что главное было по умолчанию известно: культура гибнет. Они давно пришли к такому выводу, потому что их заработки упали.

Может быть, она гибнет именно потому, что они взялись её творить и беречь. Или независимо от них. Или они сами гибнут, а она уж заодно с ними.

- Открытие пивного бара отмечают фейерверком, а закрытие театра не хотят замечать. Они не понимают, что пиво можно сварить по рецепту, а спектакль без реальных носителей культуры поставить нельзя! - сказал театральный режиссёр, уставший носить в себе справедливую злобу.

Его растянутый свитер кажется тяжёлым от впитанного дыма. Его лысина видится прирождённой. Однако столь сложное выражение лица, где простота сочетается с ядовитой расчётливостью, природа создать не могла.

- Как раз анекдот, - подхватил телеоператор, весь усыпанный родинками (по числу употребляемых анекдотов). - Мужик ради похмелья пошёл Пушкина продать, да никто не купил. О, теперь я знаю, как это страшно, когда гибнет культура!

Третий в их компании - актёр: коротко стриженный жилистый блондин с лицом ничего не выражающим, кроме бесстрашного равнодушия.

Четвёртый  - молодой журналист, пишущий о театре и ради этого пьющий с актёрами, хотя его наивный организм выпивки ещё не переносит.

- Тоска и страх приходят от бессмыслицы, - процитировал актёр.

- Ну, хорошо, - сказал  журналист. - Пусть культуру подмяли коммерсанты, но мы умнее их, и значит, можем придумать такой сюжет, который одновременно послужит и культуре, и коммерции. Набоков придумал же Лолиту!

- Давайте думать, - поддержал режиссёр, которому страстно хотелось многим утереть нос и заодно выбиться в те самые «люди», которых он ненавидел.

Пиво - напиток слабый в творческом отношении. Взяли водки, а закуску не стали брать, потому что закуска дело мещанское, а водка дело героическое.

Режиссёр, хлебнув, задумался и покрылся испариной вдохновения.

- Есть! - говорит, ещё не веря себе и продолжая куда-то всматриваться, - Ролик "Повешенный". То есть актёр это воплощение театра - а театр гибнет, и это выражается в самоубийстве актёра. Он узнал, что завтра в театре будет склад рыночных ящиков и мешков, и поэтому без лишних слов он вешается. В этом весь сюжет. Сверхкрупные планы, подробности действия, петля… где-то намёком ящики и мешки, и опять лицо актёра, судорога. Неважно, хороший он человек или так себе; важно, что его мир захватывают чужие. Выразить свой протест он может только так. Он берёт на себя расплату за всеобщий цинизм. Вся суть произведения в натуральности происходящего! Документальный натуралистический кошмар.

- Гениально, - восклицает журналист.

- Я могу повисеть в петле ради такого дела, - спокойно сказал актёр, - Секунды полторы-две. Ничего со мной не случится.

- Молодец! - шепчет режиссёр; в его глазах мерцают слёзы благодарности.

Допили водку и отправились к оператору на дачу - немедленно снимать культурный ужастик. Попутно заехали к оператору домой, взяли камеру и купили водки, чтобы не угасал творческий пыл.

В дороге они горячо обменивались вариантами будущих кадров, пили из горлышка, и даже актёр захотел сказать кому-то что-то теплое, и даже таксист  предлагал кое-что в отношении съёмок. Искусство штука заразная.

Ну, вот и приехали. Милая дачка. Небо, вдруг ставшее большим; несколько яблонь, тонкий голосок синицы… всему этому настолько не подходил заготовленный сценарий, что творческая группа утихла. Пришлось выпить - прибавить глазам яркости, голосам громкости.

Лучшим местом для съёмок оказался чердак. Тут из щелей сквозит какой-то потусторонний свет, и есть к чему привязать петлю. Потащили вещи наверх по наружной приставной лестнице. Последним полез журналист, но не долез, потому что упал. Лежал, стонал и смеялся. Но не беда, вверху всё равно места мало.

На чердаке приладили к брусу петлю, под неё поставили табуретку, установили на штативе камеру, настроили.

Где-то рядом звонко переговаривались воробьи, пахло старыми досками и сеном; в сумраке нежно сиял свет, и чердак напоминал ребристую ладью, помнящую дальние моря.

Петля повисла куда страшней, чем ожидали, зато ещё лучше, художественней. Актёр не отрекся от своего обещания. Маленькая труппа обсудила мизансцену, и прозвучала команда «мотор».

Актёр отменно исполнил прощальное выражение лица. Он смотрел в даль своего прошлого, полного обещаний и надежд. Затем перевёл взор на свои ноги, стоящие на табурете, при этом выразил глазами ощущение великой глубины, ждущей его за краем табурета.

Режиссёр с наслаждением следил за игрой актёра. Оператор, привычно скривившись, прижимался одним зрачком к видоискателю. И вдруг актёр оттолкнул табурет и повис.

Упругая волна пробежала по нему. Его лицо исказилось и побагровело. Он взмахнул руками, но забыл, зачем.

- Снимай! - истошно хрипит режиссёр.
Оператор и без того снимает. Камера шуршит, красная точка горит.

- Ещё чуток!

У висящего глаза вылезли из орбит, рот его вспух. Его тело часто и мелко трясётся. Оператор согнулся пополам, его рвёт, но камера продолжает снимать. 

Режиссёр, выждав две обещанные секунды с маленькой прибавкой по случаю уникальности кадров, бросается к повешенному, норовит обхватить его и приподнять, как было запланировано, но наступает на торчащий из пола гвоздь, вскрикивает, сдёргивает ступню с гвоздя, делает шаг вперёд - раненая нога подводит его - он валится и сам повисает на повешенном.

Быстро спохватывается, обретает опору, пытается приподнять актёра - приподнимает, но актёр не освобождается от петли.

- Помоги! -  сквозь зубы стонет режиссёр.

Оператор мотает головой, стряхивая слёзы с ресниц. Его рвёт, он желудочно рычит. 

-Табурет! - режущим голосом визжит режиссёр.

Оператор догадывается принять участие. Он поднимает упавшую табуретку, ставит её на прежнее место, встаёт на неё, пытается ослабить петлю.

Петля не слушается, она не раздвигается, как будто вросла в горло актёра или обладает собственной волей. А ножа под рукой нет.

Режиссёр из последних сил поднимает актёра повыше, оператор  с предельным мучением раздвигает наконец-то верёвку, и они втроём падают.

Повешенный ударился головой в пол, словно упала гиря. Режиссёр разорвал себе чем-то ухо и вмиг измазался в крови. Оператор застонал от боли. Только актёр не отреагировал на спасение.

На него так страшно было смотреть, что и не смотрели. Режиссёр завыл звериным воем, мешая тоску со злобой.  Оператор оглянулся и тут же закрыл глаза, желая исчезнуть из этого пространства; желая, по крайней мере, ничего не знать и ни за что не отвечать.

Этот маневр стал ясен режиссёру. Он вытащил свою проколотую ногу из-под актёра и принялся пинать оператора. Он вообще готов был убить его.

Оператор от ударов открыл глаза и увидел проём чердачной двери - две палки на фоне неба, то есть концы лесенки - между палок появилась юная голова журналиста, который пока что ничего не знает и потому имеет самую глупую и самую счастливую голову на свете. Но счастье длится недолго.
 
- Что тут у вас? - поинтересовался журналист и через миг вроде бы сошёл с ума; от его лица остался чёрный рот. 

Беззвучный вопль журналиста довёл режиссёра до крайней ярости. Он вскочил и, шатаясь, принялся рычать и плеваться убийственными словами в адрес всех. Теперь он понял, что это случилось навсегда. Он-то думал, что дело сводится к искусству, к чему-то условному, поэтому надеялся, что в этой области у них всё обойдётся, как обходится у всех прочих творческих шаромыжников. Но где-то закралась ошибка.

Примечание автора. Писалось давно, сейчас театров больше, чем пивных баров, но культуры больше не стало.