Моя жизнь в географии

    

Борис Родоман

МОЯ ЖИЗНЬ В ЕДИНОЙ ГЕОГРАФИИ

Я родился 29 мая 1931 г. в Москве, на Арбате. Отец, актёр и режиссёр драмы, был занят вечерами, а днём выгуливал меня по улицам. Мы доходили до Филей и Воробьевых гор. Дошкольником я путешествовал с родителями по Волге, Днепру и Чёрному морю, пожил летом на Украине и в Крыму. В 1941 г., при эвакуации в Западную Сибирь, я, стоя на чемоданах, 12 дней смотрел в форточку товарного вагона. Ландшафт заменял мне кино и художественную литературу. Я не потребляю искусства, потому что оно навязывает эмоции и отвлекает от самостоятельного восприятия реальности, которая всегда интереснее любого вымысла.
        В детстве я изучал научно-популярные книги по естествознанию, истории техники и архитектуры, всеобщую историю, читал разные энциклопедии, раскрашивал в них картосхемы. Почитав книгу несколько минут, я ее откладывал, начинал воображать и сочинять, чертил карты городов и стран. В 13 лет мечтал стать архитектором. С 1944 г. систематически объезжал Москву на трамвае, с 1948 г. путешествовал по Подмосковью, проходя пешком до 30 км в день.
        В школьные годы я черпал знания непосредственно из учебников и атласов, учителя и одноклассники представлялись мне для учёбы лишними, а двор и мальчишки – враждебной средой. Никто не был для меня руководителем, любимым героем, кумиром, авторитетом. Воспоминания о старших классах особенно тягостны. К 14 годам я впал в озлобление и пессимизм, но в 18 лет решил перестроиться и принять окружающий мир... Моим возрождением стало поступление в Университет.
        В географию меня привела любовь к путешествиям и карте. Географическую науку я хотел видеть единой и нерасчленённой, но от студентов требовалась специализация. Поступая на Геофак в 1950 г., я указал в заявлении геоморфологию: она казалась мне наиболее географичной, ландшафтной, романтичной, соответствующей моим туристским интересам к крупному плану, а не к мелкой живности. По геоморфологии я подковался, прочитал книги И.С. Щукина и Я.С.    Эдельштейна.
        На вступительных экзаменах эта подготовка не понадобилась; меня, как и других, заваливали преднамеренно, отсеивали по оценкам за негеографические предметы; зачислили на заочное отделение. Тогда мой отец явился в деканат и показал там своё чистокровное славянское лицо, удостоверенное графой в паспорте. Замдекана В.И. Веденеева с радостью исправила ошибку, и перед 1 сентября меня перевели на дневное отделение. А многие из тех, кто потом стали моими лучшими друзьями, остались на заочном и, проявляя чудеса в учёбе и общественной работе, пять лет просачивались в ряды полноценных студентов, а потом полжизни догоняли ровесников по линии должностей и ученых степеней. Да и мне, если говорить о карьере, суждено было проходить в каждую дверь последним...
        Я сразу стал ярым патриотом Геофака и географии, проникся походно-экспедиционной романтикой, выраженной в песнях геологов и географов. Нашим вожаком на первом курсе был недавний фронтовик Б.Л. Беклешов. Он руководил школой юнг (юных географов), водил нас в походы, приобщал к традициям. Его травили за «беклешовщину» и загнали в гроб в 1956 г. [1].
        Важнейшим «географическим» открытием тех лет для меня были девушки. Я был жертвой раздельного обучения и не умел с ними обращаться, смешивал влюбленность с дружбой, был робок и застенчив. Но после мужской школы с её казарменной грубостью женственный Геофак показался мне раем. Я обрел источники вдохновения.
        В те годы студенты, особенно первокурсники, не замыкались в своих кафедрах. Я оказался в «Дружной шестерке», которая состояла из трёх юношей и трёх девушек, сплотившихся в походе 7 ноября 1950 г. Подобных неформальных микро-групп на Геофаке было много. Из нашей «семьи» вышли гляциолог В.Г. Ходаков и ботаник С.С. Иконников. К нам примыкали: И.С. Михайлов, впоследствии ландшафтовед, почвовед и северовед; И.Н. Олейников, талантливый африканист, эрудит, полиглот, настоящий русский интеллигент; в его компании я провел два ярких десятилетия уже по окончании университета.
        Курсовую работу первого курса, «Российско-Американская компания и её географическая деятельность», я выбрал как последнюю неразобранную тему из списка, вывешенного на лестничной площадке, потому что читал и дома имел книгу С. Маркова «Юконский ворон. Летопись Аляски»; из всех пяти книг о Русской Америке стал делать шестую и увяз, бросил... Руководитель Н.А. Бендер не объяснила мне своевременно, как из истории выделить географическое значение. На своей ошибке я позже учился сам, становясь методологом географии.
        На мой провал в Русской Америке И.Н. Олейников откликнулся остроумной поэмой. Мы тайно выпускали рукописный журнал «Пылесос», орган Галёрки (задних рядов поточной 56-й аудитории); в нём даже высмеивалось преподавание марксизма-ленинизма. «Нас не среда заела – вторник», писал И.Н. Олейников, имея в виду    день семинаров по истории ВКП(б).
        Перед вторым курсом я выбрал экономическую географию, потому что она выглядела более комплексной, фактически охватывающей и природные условия. Экономико-географы Московского университета тогда ещё любили природу, были хорошими полевиками и разбирались в физической географии. Под влиянием трудов Н.Н. Баранского, с которыми меня познакомил мой однокурсник Ю.С. Макаров, я решил заняться комплексными географическими описаниями. Я выбрал кафедру Советского Союза, потому что хотел видеть объект своими глазами, а не изучать его заочно, как не выездные географы-зарубежники, обслуживавшие дипломатов и разведчиков. И, наконец, я сомневался в своей пригодности к тяжелой полевой работе.
        Но всё-таки я отдал дань зарубежным странам, В начале второго курса мы на основе «Дружной шестёрки» совершенно самостоятельно сколотили группу для комплексного описания Тибета силами пяти студентов разных кафедр, среди которых был и ботаник, и гидролог. Нашим руководителем согласился стать профессор П.И. Глушаков из МГИМО. К Новому 1952 г. наша группа распалась, мои товарищи занялись кафедральными темами, только И.С. Михайлов и Э.В. Рогачёва сохранили верность Тибету и подготовили о нём материалы для Музея землеведения в строившемся высотном здании МГУ, а я остался без курсовой работы, но не без дела.
        Я всё ещё находился под впечатлением о Крымской общегеографической практике (под руководством Л.А. Михайловой и Ю.П. Пармузина), полной незабываемых приключений; после я один объездил весь Крым на 17 попутных автомашинах, ночевал на скамейках, проваливался в грязевой вулкан. Отчёт о практике перерос у меня в трактат о том, каким должно быть комплексное географическое описание. Этот опус я показал Ю.Г. Саушкину, а он передал его Н.Н. Баранскому, и мне это зачли задним числом как курсовую работу. Так состоялось моё личное знакомство с основоположником советской экономической географии. Он даже хотел моё сочинение напечатать отдельной брошюрой, но оно до сих пор не опубликовано.
        В награду за проявленную склонность к научной работе меня отправили на лето не на учебную практику во Владимирской обл. (под руководством Н.Я. Ковальской), а под опеку О.Э. Бухгольц в Прикаспийскую экспедицию НИИ Географии МГУ. Мы изучали замечательный, потрясающий район – дельту Волги. Там у меня сформировались представления о мозаичных районах как результатах пересечения множества зон, в том числе высотных, вызванных разной затопляемостью земель при паводках. Эти идеи я впервые изложил в письмах к Ю.В. Ласис. Начальник отряда, аспирант В.Г. Крючков, был мною недоволен, а профессор А.Н. Ракитников называл меня туристом (это слово у географов и геологов тогда было почти бранным). Однако последовавшая курсовая работа «Типы населенных пунктов в дельте Волги» А.Н. Ракитникову, оказавшемуся моим руководителем, очень понравилась.
        Весной 1953 г. я шел по уставленному столами широкому коридору старого здания Геофака на Моховой ул., где потом помещался психологический факультет, и увидел, как А.Е. Федина, хорошенькая аспирантка Н.А. Гвоздецкого, раскрашивала карту районирования Кавказа. Тогда я решил, что оформлять эту схему надо иначе, дабы отразить разнообразные аналогии и симметрию в расположении районов. В таком духе я раскрасил и снабдил таблицей картосхему климатических областей мира Б.П. Алисова и пришел с ней на экзамен, за что получил от Е.Н. Лукашовой двойку (поговаривали, что она мстила мне за критическую статью в факультетской стенгазете «Наши горизонты»; я возражал против сплошного мелкомасштабного изучения всего мира и настаивал на разномасштабном и выборочном). Так родилась моя самая фундаментальная тема «Формы районирования».
        Любовь к дальним странствиям толкнула меня в Бурят-Монгольскую экспедицию Совета по изучению производительных сил (СОПС) Академии наук СССР. В то время как мои однокурсники, почвоведы и геоморфологи, выезжали в горы, я покидал брезентовую палатку, чтобы в здании Совета Министров переписывать от руки пятилетний план развития народного хозяйства. Однажды в субботу я сел на скорый поезд, доехал до Байкала, и за 16 часов, пройдя 80 км, пересёк хребет Хамар-Дабан. Возвращался в Улан-Удэ товарным поездом, который вёз скот на бойню из Монголии. Отделался выговором. Написал письмо Н.Н. Баранскому с сомнениями, правильно ли я выбрал профессию.
        Когда после яркой многодневной поездки к вольфрамово-молибденовым рудникам Холтосона мы вернулись в Улан-Удэ и меня послали на паровозо-вагонный завод с анкетой из 15 вопросов: «Как называется ваше предприятие? Какую продукцию выпускаете?» и т.д., я не выдержал – отказался «заниматься ерундой». Тут кстати пришел пространный ответ от Н.Н. Баранского. Он меня понял и поддержал. Я спровоцировал увольнение, побывал в Москве на открытии высотного здания МГУ на Воробьёвых горах 1 сентября 1953 г. и поехал в Хибины, где познакомился с А.Е. Осетровым и Н. Н. Карповым (автором песни «Дым костра создает уют»), ходил с ними в маршруты и снова почувствовал себя географом. Моей курсовой работой на зиму 1953/54 г. с благословения Н.Н. Баранского стали «Формы районирования».
         Я позволял себе отклоняться от учебного плана, слушал спецкурсы на других кафедрах (например, дешифрирование аэрофотоснимков у Г.В. Господинова, физико-географическое районирование у Н.И. Михайлова), но игнорировал «наши» дисциплины (например, географию промышленности А.Т. Хрущёва). (Советскую промышленность я ненавидел по многим причинам). Весной 1954 г. я не явился на экзамены, потому что не закончил курсовую работу. Меня спас Н.Н. Баранский. Он, по преданию, стукнул кулаком о стол в деканате. Я ликвидировал «хвосты» только через полгода, после того, как увидел на 18-м этаже приказ об исключении, подписанный деканом К.К. Марковым. Университет я окончил, так и не сдав несколько зачётов и экзаменов. Н.Н. Баранский устроил меня в Географгиз (в аспирантуру брали только комсомольских работников).
        В издательстве, наполненном учениками Н.Н. Баранского и Ю.Г. Саушкина, меня встретили хорошо. Поручили редактировать научный сборник «Вопросы географии», № 39, «Физико-географическое районирование», где публиковалась и моя дипломная работа – не только первая, но и до сего дня самая объёмистая научная статья в моей жизни – более трех авторских листов! Была в этом сборнике и полностью созревшая к тому времени схема районирования Кавказа Н.А. Гвоздецкого и А.Е. Фединой. Я получил неограниченные возможности улучшать не только тексты, но также таблицы и карты. Несмотря на плохую бумагу и отсутствие цвета, я считаю эти сборники полиграфическими шедеврами научной литературы благодаря логичности и наглядности шрифтов и текстовых карт. В 1955 – 1965 гг. через меня прошли в качестве авторов почти все что-нибудь значившие в то время советские географы – от академиков до моих однокурсников.
        В Географгизе у меня были некоторые приключения и скандалы, связанные с работой. В 1956 г. я воспротивился включению в книгу «Таджикская ССР» фиктивного соавтора. Основной автор, Д.А. Чумичев, впоследствии подарил мне одну из своих книг  с надписью: «Борису Борисовичу –  честному и мужественному». В том же году я отказался редактировать к 40-летию Октябрьской революции серию книжек о союзных республиках, потому что они были написаны одинаково, как заполненные анкеты. Руководство считало такую стандартизацию своим остроумным изобретением, а я – глумлением над географией. В книге М.И. Ростовцева и В.Ю. Тармисто (1957) я убрал слова «Эстонская ССР» везде, кроме переплёта и первых трёх страниц, и заменил их словом «Эстония». Потом то же проделал с Латвией (Э. Вейс, В. Пурин. 1957). После выхода книг в свет это заметили, но оставили без последствий.
        С переплёта книги Е.К. Мархинина «Цепь Плутона» (1965) я убрал все надписи, дабы не портить оформление художника Б.А. Алимова. За этот абстракционизм нас ругал грозный директор издательства «Мысль» А.П. Порываев, а кондитер ресторана «Берлин» («Савой») воспроизвел сей рисунок на торте, заменив только синий цвет на шоколадный. Я вставил в сборники «Вопросы географии» оглавление на эсперанто и несколько лет его держал, пока новый цензор догадался, что это не испанский язык. Но то были невинные штучки по сравнению с тем, что переживали другие редакторы, и у нас, и по всей стране. Иных доводили до инфаркта, до поседения и даже до смерти. Однако до вхождения географии в издательство «Мысль» обстановка в маленьком Географгизе была тёплой, начальство (П.Н. Бурлака, Б.В. Юсов, И.К. Мячин) – сравнительно человечным и доступным.
        Небольшое число отредактированных мною книг (всего 23 за семь лет штатной работы и три года внештатного сотрудничества) свидетельствует о кропотливости, медленности и тщательности моей работы, и о том, что нас не стесняли нормами и сроками, а многочисленные домашние дни использовались и на личные нужды. Я более трёх месяцев готовил рецензию на рукопись П.С. Макеева «Система природных зон и ландшафтов», по существу написал полемическую антимонографию. Серьезно рецензировал я и случайно попавшие к нам опусы детей и взрослых графоманов, отвечал на письма сумасшедших.
        Титанический труд я вложил в сборники «Вопросы географии» и в первое издание книги И.В. Никольского «География транспорта СССР» (1960); она меня пагубно отвлекла от аспирантуры. Легко, весело и с любовью пропускал книгу Ю.Г. Саушкина «Москва» (1964) и с разрешения автора вписал в неё около трети листа своего текста, который сохранялся и в последующих изданиях. Зато в творениях И.М. Забелина мне не пришлось менять даже пунктуацию, его любимые троеточия...
        Трудясь в Географгизе, я не забывал о «Формах районирования». В отличие от методологии географических описаний, Н.Н. Баранский суть этой темы не ухватил, но он поддерживал меня интуицией настоящего учёного. Мои работы о районировании понял Д.Л. Арманд. Я сам пришел к нему со своими сочинениями в апреле 1955 г. Теперь уже трудно вспомнить, сколько раз в течение следующих двадцати лет я обновлял и готовил к печати монографию на эту тему, сколько собрал отзывов и составил планов-проспектов. Десятки книг вышли под моей редакцией, но ни одна книга, в которой я был бы единственным автором, так и не была напечатана!
        В 1958 г. я поступал в аспирантуру Геофака МГУ на кафедру физической географии СССР. М.А. Глазовская принимала у меня экзамен очень благосклонно (в природоведческом образовании у меня были большие пробелы), но старая большевичка З.П. Игумнова провалила на истории КПСС. Отец мой, обаятельный мужчина, к тому времени уже скончался; уламывать З.П. Игумнову пришла ещё более старая большевичка, моя родная тётка, но это не помогло.
        Зато год спустя в пику Геофаку меня взяли в аспирантуру Института географии к Д.Л. Арманду. Время очной аспирантуры я истратил легкомысленно. Лето проводил в разных поездках и экспедициях, даже с почвоведами и гляциологами; зимой для заработка редактировал книги Географгиза; написал трактат о любви и девушках, который друзья называли второй диссертацией. В Днепропетровской экспедиции МГУ (под руководством К.В. Зворыкина и под непосредственным командованием А.Е. Осетрова) беременные колхозницы рыли для нас почвенные ямы, а я тайно от товарищей съездил в Крым и потом подсказал В.А. Червякову тему измерения роста оврагов по аэрофотоснимкам, из чего выросли дальнейшие научные работы этого сибирского ученого. О моём пребывании в экспедиции И.Н. Олейников написал поэму, начинавшуюся так: «Практики с теорией союза / Служит доказательством тот факт, / Что на разведенье кукурузы / Бросил свои силы Геофак».
        Благодаря аспирантуре, я ходил с ружьём по тундре, скакал на лошади и, надев кошки, карабкался на ледник, однако в самом здании Института географии моё пребывание прошло почти бесследно и принесло Д.Л. Арманду скорее неприятности. Я не общался с коллегами по отделу физической географии. Моим противником там был В.И. Орлов, основоположник динамической географии. В дирекции института на моём удалении настаивал славный герой разведки, бывший военный комендант Праги Г.Д. Кулагин. Он кстати опубликовал в 1962 г. в газете «Правда» статью о том, что в Советской стране не может быть учёных-одиночек. Академик А.А. Григорьев, услышав мой доклад, сморщился, как от зубной боли. Э.М. Мурзаев отмечал бедность моего языка и мышления. С директором института, академиком И.П. Герасимовым, я разговаривал только раз, когда меня принуждали к общественной работе агитатора. Я согласился, но работать в Институте географии меня не оставили; зато с распростёртыми объятиями принял обратно Географгиз.
        Оглядываясь на прошлое, я выше всего ценю свою раннюю работу «Формы районирования». В ней была развернута такая географическая логика, которая позволила бы углубить возможности тематических географических карт, лучше приспособить их к задачам составления универсальных земельных кадастров и мониторинга окружающей среды и ко всему прочему, что теперь называют геоинформатикой. По данным ВИНИТИ, полученным через Ю.В. Медведкова, то была совершенно уникальная тема, не имевшая аналогов в мировой науке.
        В шестидесятых годах я предсказал возможность автоматического синхронного районирования, когда районизации и классификации время от времени мгновенно возникают на экране и скачкообразно перестраиваются вслед за постепенными изменениями наблюдаемой среды. Мой приоритет в этом вопросе был признан за рубежом [2] и не случайно именно в те годы мои статьи о районировании переводились на разные языки и переиздавались не только в США. Тогда мне казалось, что я обслуживаю своих соотечественников – физикогеографов-ландшафтоведов и картографов. Я много лет стучался в двери их лабораторий, расположенных рядом с нашей кафедрой, ездил с ними в экспедиции, но на научном уровне они меня проигнорировали.
        В 1965 г. Ю.В. Ласис рекомендовала меня вместо себя в лабораторию районирования к Т.М. Калашниковой как специалиста, более готового заниматься новой в те годы непроизводственной сферой экономической географии. Декан А.М. Рябчиков опасался взять меня на Геофак, встревоженный поступившими к нему «сигналами», но Ю.Г. Саушкин его убедил: «Кто из учёных не отличался странностями? В конце концов, нам нужны мозги». Так я вернулся на родную кафедру. Моя первая и большая работа о микрогеографии городской торговли оказалась на эту тему и последней; «географию обслуживания» после меня основательно подняли С.А. Ковалёв и В.В. Покшишевский, со мной остались только выходы в теоретическую географию. После 1991 г. все предложенные мною способы совмещения уличной торговли с транспортными узлами и пешеходными потоками осуществились автоматически сначала в виде толпы торговцев, потом в ларьках и, наконец, в крытых пассажах.
        Зато к другой теме, «отдых и туризм», я прирос навсегда: она увлекает меня и конкретно-содержательной стороной, потому что хорошо соответствует моим интересам и образу жизни. Я начал заниматься рекреационной географией раньше, чем В.С. Преображенский, Ю.А. Веденин и И.В. Зорин, в те годы, когда первый был ещё «чистым» физико-географом, второй – архитектором-озеленителем, а третий –  студентом нашей кафедры. Мои пионерные работы о рекреации отразились в докладах (1967, 1969, 1971), но были опубликованы слишком поздно (1969, 1971) и не попали в периодические итоговые библиографические списки.
        На географическом факультете МГУ я в 1965 – 1984 гг. прошёл службу от старшего инженера до старшего научного сотрудника. В 1966 г. защитил кандидатскую диссертацию о формах районирования. Защита была многолюдной и триумфальной, с большим участием физико-географов. Однако в тематику нашей кафедры эта тема не вписывалась. У экономико-географов никогда не было потребности в таком дробном и сложном районировании, их представления о расчленении пространства очень примитивны. Принадлежность к кафедре обязывала, и мои скелеты стали обрастать социально-экономическим мясом, менее оригинальным, более удобоваримым и похожим на престижную продукцию зарубежных географов. Весь мой дальнейший творческий путь можно рассматривать как постепенную утрату оригинальности и растворение в периферийных, российских областях мировой науки. Моим Золотым семилетием на Геофаке я считаю годы 1967 – 1973, а Серебряным десятилетием 1974 – 1983.
        Во второй половине шестидесятых годов в советской географии закончился бум районирования и начался количественно-математический и системно-методологический ажиотаж. Наибольшую активность проявляли Ю.Г. Саушкин, Ю.В. Медведков и В.С. Преображенский. Тематическое преображение и интеллектуальное омоложение некоторых ученых удачно совпало с крутыми переменами в их личной жизни. Это помогло им увлечь за собой молодежь. Переворот в умах произвела и случайно переведенная с английского языка книга малоизвестного американского учёного В. Бунге «Теоретическая география» (1967). Блистательный термин подхватил и застолбил Ю.Г. Саушкин, а тем, кто не попал в его компанию или рассорился с ним, как В.А. Анучин, ничего не оставалось, как отрицать теоретическую географию или противопоставить ей что-нибудь свое. Географы-природоведы не без основания упрекали «теоретиков», что они говорят от имени всей географии, хотя представляют только узкий круг экономико-географов.
        Мое положение в контексте теоретической географии оказалось двойственным. С одной стороны, мои ранние, совершенно не зависимые от зарубежных, сочинения доказывали самобытность и приоритет отечественной науки [3]. Своим предшественником в России я считаю В.П. Семенова-Тян-Шанского. С другой стороны, из-за тематического родства переводной географической литературе я сделался удобной мишенью и жупелом для борьбы с «буржуазными», антимарксистскими влияниями, что тоже вменялось в обязанность советским ученым.
        Идеологическая борьба в географии, к счастью, не доходила до лысенковщины. У нас был плодотворный плюрализм, вызванный главным образом соперничеством между москвичами и ленинградцами, а также между МГУ и Институтом географии в Москве. И на съезде Географического общества, и на защите диссертации В.А. Анучина кипели такие страсти! В них были вовлечены даже студенческие массы. Но в эту бурю в стакане воды партия и правительство не вмешивались.
        В то время как ученики и, особенно, ученицы Н.Н. Баранского и Ю.Г. Саушкина в многочисленных университетах и пединститутах принимали меня на «ура», ленинградец Б.Н. Семевский и его клеврет из Челябинска М.И. Альбрут до самой своей смерти клеймили меня как идеологического врага, запутывавшего умы неискушенной молодежи, смыкавшегося с идейными истоками фашистской геополитики и т.д. Им вторили К.И. Геренчук и А.Г. Исаченко (впрочем, достаточно справедливо оценивший мой вклад в теоретическую географию) [4]. И, наконец, с высокой трибуны меня долбил сам президент Географического общества С.В. Калесник [5]. Как мне относиться к этой критике? Ю.Г. Саушкин сказал: «Гордись! Вырежь их фразы и носи на груди, как орден».
        Между тем, безжалостно уничтожался природный ландшафт, в котором прошла моя молодость. С озабоченности судьбой Западного Подмосковья в связи со строительством города-спутника Зеленограда начался мой большой дрейф в сторону экологии. Немалое влияние оказала отредактированная мною книга Д.Л. Арманда «Нам и внукам» (1964), одна из первых в России по природоохранным проблемам. Важнейшим выходом из науки в утопию стала предложенная мною в 1970 г. территориальная модель сосуществования городов и природного ландшафта – «поляризованная биосфера», конструктивная вершина моей темы «Территориальные ареалы и сети».
        В первые 13 – 15 лет я занимался наукой в одиночестве, моими единственными читателями были научные руководители и покровители Н.Н. Баранский, Д.Л. Арманд, Ю.Г. Саушкин. Прочие научные работники, аспиранты, студенты моих докладов не понимали. В шестидесятых-семидесятых годах у меня появились младшие поклонники и читатели, которые пришли ко мне сами и стали моими друзьями: М.Р. Сигалов, М.П. Крылов, В.Л. Каганский, В.А. Шупер, С.А. Тархов. Из географов моего поколения особо отмечу Л.В. Смирнягина, рекламировавшего меня среди студентов, которые его обожают, и А.Е. Осетрова, от которого я сам многого набрался в полевой, походной обстановке, да и он в последнее время приблизился к пониманию моих концепций. На меня и А.Е. Осетрова влиял юрист и экономист Л.Б. Шейнин. В 1994 – 1999 гг. для меня много сделал А.Е. Левинтов: возил в экспедиции, рекомендовал как лектора и эксперта, дал заработать на заграничные путешествия. И, наконец, мне постоянно помогает мой ровесник Ю.Г. Липец (конференции, публикации, моральная поддержка).
        В семидесятых-восьмидесятых годах, благодаря научным связям В.А. Шупера и В.Л. Каганского, я чувствовал себя как рыба в воде в составе неформального «незримого колледжа», насчитывавшего несколько десятков человек, где подвизались математики, филологи, биологи, а тон задавали философы и методологи науки. Выдающееся место среди интеллектуалов высшего уровня занимает С.В. Чебанов. Он, в частности, и мои сочинения понимает с полуслова, мгновенно схватывает любую идею. В то же время мне кажется, что с моими теоретическими работами хорошо знакомы самое большее четыре или пять человек. Остальные воспринимают меня с подачи ближайших коллег, по устным выступлениям и полупублицистическим статьям.
        Начиная с середины восьмидесятых годов, моими защитниками, покровителями, работодателями становятся люди гораздо моложе меня. Так, много сделали для меня М.Е. Карпель и В.А. Шупер, а В.Л. Каганский отчасти превратился из опекаемого в опекуна. М.Р. Сигалов устроил мне грандиозное авиапутешествие по Дальнему Востоку, Сибири и Уралу, с пересечением самых ярких мест на теплоходе и в поезде. В.П. Чижова и Е.Г. Королёва (Шитова) возили меня на конференции, приобщали к молодежи. В Эстонии то же делал Ю. Мандер. А.Н. Замятин набрал мою монографию «Территориальные ареалы и сети» на компьютере. С.Н. Ловягин сканировал мой «Атлас картоидов» и, более того, собирался его издать на свои средства. Однако немногих из перечисленных лиц я мог бы назвать своими учениками в обычном, традиционном смысле слова. И уж точно ни для кого из них я не был начальником. Они никогда от меня не зависели. Я никому не давал распоряжений и поручений. У меня вообще не было подчинённых, и я, как ни странно, этим горжусь.
        Моё отношение к преподаванию противоречиво. С одной стороны, меня и на службе в университете не допускали к студентам, дабы я не сказал лишнего и не подвёл моих благодетелей, Ю.Г. Саушкина и Т.М. Калашникову, поручившихся за меня перед начальством. Однако с их же позволения некоторые самые младшие преподаватели иногда уступали мне часы кафедральных семинаров и спецкурсов. Меня хотя бы раз показывали каждому курсу студентов как известную достопримечательность, привлекали к защите курсовых и дипломных работ в качестве оппонента, но к руководству – довольно редко. Незнакомые студенты боялись ко мне идти, да их и отговаривали, иногда запугивали мои коллеги по кафедре. Познакомиться со студентами я мог в неформальной обстановке, например, при выездах на практики, на экскурсиях. Зато те немногие, которые решили ко мне обратиться, об этом не пожалели.
        Мои студенты все были талантливы и достаточно самостоятельны, руководство ими оказывалось почти номинальным и сводилось к слабому покровительству. Со студентками получалось наоборот. Они сразу устраивали так, что я писал за них тексты и чертил карты, не получая в награду ничего более серьёзного, чем обыкновенные поцелуи. Я не боялся, но совестился злоупотреблять своим положением. Более близкие отношения с девушками если и возникали изредка, то после окончания ими университета и главным образом через туристские походы, поездки, прогулки, в которые я звал всех. Мою жизнь надолго украсили две-три подруги, приобретённые таким образом.
        Озабоченный своей судьбой в науке и охваченный методологической рефлексией, я создал спецкурс «Элементы общего науковедения», полагая, что должен же кто-нибудь в «Храме науки» рассказать студентам, что такое Наука вообще. Меня более всего занимали особенности личности учёного и их непонимание обывателями [6]. Мне дали самую не подходящую аудиторию – группу вечерников, главным образом девушек, заниматься наукой не собиравшихся. Их главная задача была в том, чтобы пораньше вернуться с занятий домой. Они потом говорили, что лекции мои были интересными (забавными), но не могли припомнить, о чём же я все-таки им рассказывал. В течение 19 лет я был на факультете чуть ли не единственным научным сотрудником, не имевшим постоянной педагогической нагрузки. Моей аспиранткой хотела стать только одна Л.В. Алексеева (Башкирова) с темой «Экономическая география заповедников», но ректорат не разрешил мне руководить аспирантами с резолюцией: «Не имеет своего научного направления».
        С другой стороны, я сам не люблю и не стремлюсь преподавать: 1) это тяжелая и опустошительная психологическая нагрузка; 2) засилье лекций – примитивный, варварский способ обучения с тех пор, как изобретено книгопечатание, и уж тем более после появления компьютеров, принтеров и ксерокопирования; студенты должны больше работать самостоятельно; 3) монолог – насилие говорящего над слушающим, а к диалогу с неблизкими мне людьми я не готов; 4) меня угнетает мысль, что многие слушатели собрались на мою лекцию не по своей воле, как это обычно бывает со школьниками и студентами. Напротив, я радуюсь, если на мой доклад в географическом обществе придёт молодой человек, ради меня отказавшийся от возможности веселее провести вечер. Но за последние 15 лет я не встречал студентов, желающих посвятить себя Науке.
        В начале лета географы разъезжались по экспедициям, а тех, кто подобно мне был не востребован в поле и не замешан в делах приёмной комиссии, убирали из университета на три месяца. Благодаря незанятости преподаванием, административной и общественной работой и абитуриентами, я круглый год пользовался изумительной свободой.
        На Геофаке власть и влияние Ю.Г. Саушкина не выходили за пределы трёх экономико-географических кафедр. На общефакультетском учёном совете мне провалили защиту докторской диссертации в 1973 г. Ходил слух, что так мстили за А.Е. Федину, которую завалил Ю.Г. Саушкин: «Отольются Родоману Шурочкины слёзы!». Обстановка на защите была необычной. На нашей кафедре почти все искренне и наивно ждали триумфа и готовились к большому празднику. Ю.Г. Саушкин ликовал заранее. Присутствовало более трёхсот человек, молодежь стояла на подоконниках. Хозяин советской невоенной картографии К.А. Салищев, концепции которого я усердно развивал, усмехался в первом ряду и постукивал пальцем по виску. Один член учёного совета заглянул в дверь. «Кто там защищается? А, этот... Типичный параноик!». Проголосовал против и убежал. Аргументированно опрокинуть меня было поручено К.В. Зворыкину, с которым я, как мне казалось, много лет успешно сотрудничал. Остальные выступавшие мою работу только хвалили. В результате я не набрал в свою пользу даже простого большинства голосов.
        На следующий год учёный совет разделился, и наша секция готова была меня принять, но мне опротивела эта возня, я отдыхал два года, предаваясь другим увлечениям, а потом меня закружили роковые перемены в семейном положении, вынужденный переезд на новую квартиру и т.п. Лишь в 1981 г. я вторично представил докторскую диссертацию к защите, но в тот момент мой намечавшийся оппонент Ю.В. Медведков заявил о намерении эмигрировать, его лаборатория экологии человека была разогнана, над коллегами и учениками сгустились тучи. Меня отправили на перевоспитание в вечерний университет марксизма, но я так и не смог себя заставить его посещать.
        После первого провала докторской диссертации ярким всплеском оказалась работа о картоидах (1977), очень фундаментальная, но слишком малотиражная, мало известная и до сих пор не продолженная. Само слово «картоиды» К.А. Салищев запретил, поэтому его подчиненный A.M. Берлянт применял термин «теоретико-географическая модель» [7].
        На Геофаке вторым апогеем моей деятельности стал выход в свет сборника «Географические границы» (1982) под моей редакцией совместно с Б.М. Эккелем. То был обычный по форме сборник работ молодых учёных (под руководством и с предисловием одного немолодого), но необыкновенный по неожиданной новизне заявленной темы. Провозгласить лимологию – учение о границах полагалось корифеям, но они его проморгали, как когда-то – теоретическую географию. Получился скандал. Публикация сборника была признана идеологической ошибкой. Зато мы, авторы и редакторы, взяли себе почти весь тираж и до сих пор распространяем эту книгу; поток цитирования её ещё не иссяк.
        В 1982 г. скончался мой покровитель Ю.Г. Саушкин. Дни моего пребывания в МГУ были сочтены. При очередной переаттестации в 1984 г. новый заведующий кафедрой экономической географии СССР А.Т. Хрущёв, заручившись поддержкой декана Г.И. Рычагова и проректора В.А. Садовничего, изгнал меня из университета, чтобы взять на моё место С.П. Москалькова. На сей раз не помогла мне и обычная поддержка Т.М. Калашниковой, и положительное заключение всей кафедры. Соратник мой Б.М. Эккель отрёкся от меня на партбюро и тоже проголосовал за моё увольнение. Впоследствии этот талантливый учёный изменил науке и занялся коммерцией, стал антикваром. В «Литературной газете» (20 марта 1985 г.) в мою защиту выступил Б.С. Хорев, безуспешно метивший на место А.Т. Хрущева или Г.И. Рычагова. В диссидентских кругах мне предсказывали длительную безработицу, карьеру истопника и писательство в подполье, но диссидентом я не был, лишь молча льнул к радиоприемнику. Мои публицистические статьи, напечатанные в Латвии, прозвучали по радио «Свобода» в самом конце Перестройки, когда это уже было для меня не опасно.
        Друзья направили ко мне «соискателя» из одной юго-восточной республики. В течение года доход от него был таким же, как от моей зарплаты в МГУ. Факультет присудил моему клиенту докторскую степень, в которой было отказано мне. Между тем, М.Е. Карпель приютил меня на временной работе в Институте генеральных планов Московской обл., в отделе охраны природы. Благодаря Г.Г. Шевелёвой я дважды ездил в командировки от журнала «Знание – сила» на конференции, организованные Институтом географии, а для моих поездок а Эстонию добывали средства коллеги из Тарту (Ю. Мандер, X. Аасмяэ).
        В 1986 г. благодаря Ю.А. Веденину, И.В. Зорину и А.С. Путрику меня взяли в Лабораторию туризма и экскурсий на Сходне. В 1991 г. эту лабораторию ликвидировали, а меня Р.Л. Крищюнас и О.М. Чумакова устроили в учреждение, которое впоследствии называлось  Московским институтом развития образовательных систем (МИРОС),
        После изгнания из МГУ моя научная деятельность не ослабла, а в количественном смысле даже немного усилилась: на послеуниверситетский период приходится 55% объема публикаций и 57% научных докладов. Однако по содержанию это были перепевы и углубление прежних тем, их популяризация среди негеографов и для новых поколений. За последние 15 лет моими главными трибунами были: семинар по новым методам исследований в Московском филиале Географического общества (руководитель В.М. Гохман), российско-эстонские школы по охране природы (В.П. Чижова, Э. Вареп, X. Мардисте), школы-семинары по теории классификаций (В.Л. Кожара) и по теоретической биологии (С.В. Чебанов), ежегодный симпозиум Московской высшей школы социальных и экономических наук (Т.И. Заславская, Т. Шанин). По теме о красоте ландшафта с благодарностью вспоминаю конференции в Иванове и Плёсе (М.П. Шилов).
        Не университет, а Географическое общество было главным центром моих научных занятий в семидесятых и восьмидесятых годах. Туда, в его Московский филиал, я выносил каждую новую идею и обсуждал ее в самой благоприятной, тёплой, праздничной обстановке. Увы! всему приходит конец... В последний раз я выступал в МФГО в 1989 г., а с 1995 г. не поддерживаю с этой организацией никаких связей.
        Я вообще-то не люблю выступать и красоваться перед публикой. По природе своей я не оратор, а литератор. Я не хочу говорить и слушать, убеждать и спорить, поучать и объяснять; не уважаю разговорный язык и считаю, что устная речь для выражения науки непригодна. Но я выступаю с докладами, примерно пять-десять раз в год, из-за слабых возможностей печатать и распространять свои сочинения. За всю жизнь я прочитал не более 18 платных лекций, из них семь были высокооплачиваемыми.
        Я не выношу чиновников и любое начальство, не поддерживаю формальных связей и отношений, не завожу полезных знакомств. За пределами научных и походно-туристских кругов для меня всякое общение мучительно; я мизантроп вне всяких сомнений и предпочитаю иметь дело с бумагой, а не с живыми людьми. В молодости и в среднем возрасте я написал друзьям и подругам несколько тысяч писем; на них я оттачивал словесное мастерство; это подводная часть моего научно-литературного айсберга. Мои письма И.С. Михайлову, сбрасывавшиеся с самолета вместе с прочей почтой, пролежали под камнями на Северной Земле 20 лет, были найдены и доставлены в ленинградский Арктический и Антарктический институт; по ним теперь можно составить хронику конца пятидесятых годов.
        Переходя от черновика к окончательному тексту, я даже личные послания переписываю минимум один раз, научные сочинения три-четыре раза, научно-популярные до семи раз; статьи для Географического энциклопедического словаря (1988) я переделывал до 15 раз. В Днепропетровской экспедиции МГУ в 1960 г., сидя в зарослях кукурузы, я перебрал 105 вариантов заглавия своей кандидатской диссертации. Я вырабатывал лапидарный синтаксис, измерял слова циркулем и линейкой, чтобы вгонять статьи в предельный объем. Одну из самых фундаментальных статей, «Логические и картографические формы районирования» (1965), 1,3 авторских листа, я писал два года, не отвлекаясь на другие научные сочинения. Очерк для газеты «География» о моём маленьком путешествии, длившемся одну неделю, я пишу обычно два месяца.
        Мои отношения с разными журналами и продолжающимися изданиями тянулись по нескольку лет, подобно любовным романам, а потом необъяснимо и навсегда обрывались. Мои сочинения неоднократно публиковали сборники «Вопросы географии», ежегодники «Земля и люди» (Г.П. Богоявленский), журналы «Известия Академии наук» и «Вестник МГУ» (серии географические), «Известия Всесоюзного географического общества», «Eesti Loodus» («Природа Эстонии») (Л. Поотс), «Знание–сила» (Г.Г. Шевелева), «Свет» («Природа и человек»), «Здравый смысл» (В.А. Кувакин), еженедельник «География» (О.Н. Коротова, С.В. Рогачев), сборники «Куда идет Россия?..» (Т.И. Заславская, Т. Шанин). Самые фундаментальные статьи в переводе на английский язык опубликованы в США в журнале «Soviet Geography» в 1965 – 1983 гг. (Т. Шабад). Благодаря Н.И. Кузнецовой я публиковался в «Вопросах философии» и «Вопросах истории естествознания и техники».
        Тем временем почти все мои противники в учёных советах умерли, и в 1990 г. я наконец-то защитил докторскую диссертацию, когда это уже никого не задевало, в Институте географии АН СССР и все ещё надеялся, что меня туда возьмут на работу. Я большую часть жизни вращался вокруг отдела экономической географии, который некогда возглавлял А.А. Минц. Разнообразные узы связывали меня со многими сотрудниками этого отдела. При мне туда поступали свежие юноши и девушки, на моих глазах они становились солидными или увядали, уходили делать карьеру при правительствах или отправлялись на пенсию, а некоторые уже покинули этот мир. Я приходил в отдел как в родную семью, но чувствовал себя бедным родственником. Для меня в штате Института географии так и не нашлось места.
        Осенью 1992 г. В.А. Шупер пригласил меня прочитать курс лекций для его любимого детища, географического факультета Российского открытого университета (РОУ), который теперь называется Университетом Российской академии образования (УРАО), и вскоре там были изданы две мои брошюры в качестве учебных пособий [8]. С тех пор я с любезного разрешения В.А. Шупера несколько лет подряд иногда называл себя профессором этого университета, хотя от геофака там почти ничего не осталось.
        Главным источником моих теоретических моделей всегда были путешествия; несмотря на географическую профессию – не столько командировки и экспедиции за государственный счёт, сколько индивидуальный и самодеятельный познавательный туризм на деньги, выкроенные из стипендии, зарплаты, редких гонораров. Это было возможно благодаря дешевизне общественного транспорта, доброте и бескорыстию многих попутных шоферов, крестьян, комендантов общежитий. Практиковались и приезды в гости на научные станции, учебные базы, в лагеря к работникам экспедиций. В иные годы до половины всех дней (выходные, праздники, отпуска, отгулы, прогулы) я проводил возле палаток и туристских костров. Довольно долго я жил припеваючи и фактически вне государства, без семейных уз и служебных обязанностей, в самоорганизованном автономном молодёжном мире походов и слетов. Таким же хорошим убежищем была и чистая наука. Однако и в профессиональных полевых экспедициях, и в суровых спортивных маршрутах мои информационные интересы не встречали понимания у товарищей. Зато мне посчастливилось иметь подходящих спутников для поездок и маршрутов вдвоем (А.Е. Осетров, И.М. Любимов, В.Н. Солнцев, В.Л. Каганский, М.Р. Сигалов, Ю.Г. Липец). Но в каждой такой паре я играю подчинённую роль, покоряюсь и соглашаюсь, чтобы избегать конфликтов. Если спутник меня слишком подавляет, то я потом отдыхаю от него несколько месяцев. Я люблю путешествовать и один, но в этом случае не общаюсь с людьми. О местном населении мне рассказывает ландшафт.
        Я видел Евразию от Атлантики до Берингова моря, посетил 80 регионов – «субъектов» Российской Федерации, не охватив лишь крайний Северо-Восток; побывал во всех союзных республиках бывшего СССР и в большинстве стран Западной Европы [9]. Я сделался географом в Крыму, на Прикаспийской низменности и в дельте Волги, я видел эту реку от истока до авандельты. Я путешествовал по арктическим и дальневосточным морям, по Каспию и Аралу, по Печоре, Иртышу и Амуру, летел над Каракумами, пересекал пешком Хамар-Дабан, Большой Кавказ и Хибины, ходил по уссурийской тайге, поднимался на вершины Карпат, Приполярного Урала и Восточного Памира. По нескольку дней жил в полном уединении в лесу и в катакомбах. Я видел Байкал и Иссык-Куль, вулканы и гейзеры Камчатки, посещал лежбища котиков на Командорских островах. Я жил на ледяном куполе Эльбруса, ехал на санно-тракторном поезде и делал замеры на ледниках Полярного Урала. Я созерцал одновременно, из одной точки, более двухсот заснеженных вершин Заалайского хребта [10]. Но больше всего я любил и знал Москву и Подмосковье. В радиусе 100 км от центра Москвы нет такого квадрата со стороной 10 км, где бы не ступала моя нога. Самые яркие идеи рождались весной на лыжных прогулках.
        Теоретическая география – не страноведение и не топография, но, тем не менее, за каждой написанной фразой стоит зрительное представление о конкретной местности. Это может быть и прототип, и иллюстрация моей модели, и точка, где мне пришла в голову данная мысль. У меня для любой информации применяется географическое кодирование. Путешествуя, я представляю себя букашкой на карте.
        Мои отношения с временем такие же прекрасные, как и с пространством. Историю я вообще не отделяю от географии. Я радуюсь и удивляюсь тому, что живу на свете давно и был свидетелем огромной эпохи и великих событий. Всё прошлое кажется мне ценным и не потерявшим значения, а мои старые сочинения и знакомства – такими свежими, как будто они прервались только вчера. Я регулярно веду дневник с 1954 г. и обращаюсь к нему за справками.
        Я циклотимик, моя работоспособность и настроение различаются по временам года и коротким периодам. Любимые сезоны наступают в феврале и в мае, тягостное время бывает в ноябре – декабре, самые счастливые дни в начале апреля и июня; фундаментальные научные работы пишутся в конце зимы. Моё самочувствие в молодости больше всего зависело  от денег и девушек, меньше –  от погоды и ландшафта; существен не настоящий момент, а перспектива. Смены моего настроения, как правило, запаздывают на одну-две недели по сравнению с вызвавшими их сезонными явлениями. Я могу с чистой совестью много дней подряд ничего не делать; по-видимому, так набираюсь сил на будущее.
        Я не люблю рыться в книгах и приобретать их без самой крайней необходимости, предпочитаю справочники и энциклопедии, не привык работать в публичных библиотеках. На моих домашних полках преобладают книги, подаренные авторами и издателями. Меня после студенческих лет было уже невозможно ни с того ни с сего заинтересовать новой темой, увлечь новым занятием. Мои интересы вырастают из моих прежних сочинений. Моя научно-литературная деятельность – одно сплошное дерево, без окружающего подроста и подлеска. У меня практически не было обломанных ветвей, ошибочных и тупиковых направлений.
        И на прогулках в одиночестве, и при занятиях домашним хозяйством я постоянно разговариваю сам с собой и так сочиняю тексты; от этого очень устаю. Я могу отдохнуть и отвлечься только в легкомысленном и весёлом женском обществе. Меня оздоровляет визг и хохот смазливых и глупых девушек. Если на прогулках меня сопровождают учёные, то это не отдых, а работа, наподобие конференции. Но гораздо более тягостны обывательские дискуссии с демонстрацией взглядов и принципов. Я не люблю разговоров о детях и семейных отношениях, о болезнях, здоровье и правильном питании. Не выношу умолчания и ханжества в сфере эротики и секса. К сплетням из интимной жизни отношусь благосклонно, из них черпаю представления о людях. Я избегаю вынужденного общения, люблю уединение и при каждом удобном случае отключаю телефон. Почти всю жизнь я прожил без телевизора, и только на старости лет стал под его влиянием заметно деградировать. Сенсационные новости о пароксизмах Российского государства в 1990-х годах сделались для меня привычным наркотиком, однако и эту информацию я как-то пытался  связать с моей профессиональной тематикой [11].   
        В моих зрительных представлениях все буквы алфавита, слова, цифры многозначные числа, календарные даты, отдельные годы, десятилетия, столетия, времена года, месяцы, дни недели, части и часы суток имеют особый цвет, постоянный, но не уникальный, а прежде всего (но не всегда) отличный от  соседнего фона (как при раскраске политико-административной карты). Из цветных элементов складывается пространство, вмещающее все явления. Исторические события расставлены на полосчатой цветной дорожке неопределённой ширины. Весьма чётко окрашены звуки: от чёрных (очень низкие) через тёмно-красные и золотисто-жёлтые до серебристо-белых (очень высокие). Соответственно имеют свой цвет голоса людей и их имена. Когда я думаю и говорю, то представляю свои слова напечатанными на желтовато-белой бумаге шрифтом литературной гарнитуры строчными буквами без пунктуации. Моё мышление дискретно, графично и вербально. В нём нет тумана, полутонов и облаков. Нечётко обозначенные вещи для меня просто не существуют. В моём мировоззрении нет места для парапсихологии и мистики.
        Из каждой ранее написанной фразы я в любой момент могу сделать абзац, а из абзаца – статью. Так постоянно откликаюсь на конференции и предложения от журналов. Но превратить статьи в новые монографии я уже не успею – для этого и раньше не хватало сил и времени, при моей невероятной медлительности, совершенно не понятной окружающим.
        Моё драгоценное имущество – мой личный научный архив, несколько сот папок, разложенных по алфавиту заглавий и наполненных моими сочинениями, и несколько десятков многоцветных чертежей – картоидов на больших листах, свёрнутых в рулоны и уложенных в тубусы. В эти бумажные произведения перетекла моя жизнь, а все её события и впечатления послужили для научного творчества  стимулами, фоном, почвой и сырьём.
        Независимо от публикаций, моими основными научными работами надо считать монографии: Принципы географического описания, Формы районирования, Территориальные ареалы и сети, Поляризованная биосфера, Теоретическая география и картоиды. Я много раз обновлял эти работы и готовил их к печати, но до издания дело не доходило [12]. Эти темы осуществились по частям в виде курсовых и дипломной работы, кандидатской и докторских диссертаций, а всё сколько-нибудь существенное из них изложено и опубликовано в сотнях статей. Кроме того, в моём архиве есть рукописи тонких книг и брошюр: Пейзаж России, 1978 – 1996; Ландшафт, туризм, воспитание, 1993; трактаты на темы, близкие к социологии и психологии [13]; воспоминания об отдельных людях и событиях; эссе на разные темы, саркастический словарь, сборник афоризмов, три сборника стихотворений [14].
        Моё направление теоретической географии в значительной мере использует и продолжает В.Л. Каганский (учение о границах, логика районирования, регионализация постсоветского пространства, территориальная структура культурного ландшафта), но без применения картоидов.
        В качестве резюме я наиболее кратко характеризую себя так: автор нескольких сот опубликованных научных и научно-популярных сочинений по теоретической географии и теории районирования, по географическим проблемам отдыха и туризма, о культурном ландшафте и экологии человека, об особенностях и судьбе России.

Примечания 1999 г.

       1. См.: Кабо С.Р. Повесть о Борисе Беклешове. – Писательница, дочь известного географа Р.М. Кабо, лично не знала своего героя, так как принадлежала более молодому поколению.
        2. Cathcart, R.B. Improving the status of Rodoman's electronic geography proposal // Speculations in Science and Technology, Vol. 9, Na 1, April 1986; Seeing is believing: planetographic data display on a spherical TV // Journal of The British Interplanetary Society, Vol. 50, 1997. – Этот автор отмечает, что «электронная география Родомана» частично осуществилась в разработках НАСА.
        3. См.: Саушкин  Ю.Г.  История и методология географической науки (курс лекций), М.: Изд-во МГУ, 1976, с. 363 – 364.
        4. См.: Исаченко А.Г. Развитие географических идей. М., 1971, с. 333 и 388.
        5. Изв. ВГО, 1969, № 2 и 4; 1971, № 4; 1978, № 6.
        6. Мои науковедческие взгляды подытожены в статье: Наука как нравственно-психологический феномен // «Здравый смысл», № 11 – 12, 1999.  – Cтатья посвящена светлой памяти С.В. Мейена и Ю. А. Шрейдера.
        7. Берлянт А.М. Образ пространства: карта и информация. М.: Мысль, 1986. – О моём картоиде см. с. 47.
         8. Значительная часть тиража погибла при ремонте помещений университета.

        Опубликовано в качестве приложения в книге: Родоман Б.Б. Территориальные ареалы и сети. Очерки теоретической географии.  – Смоленск: Ойкумена, 1999, с. 238 – 251; 1000 экз.

Подготовлено к публикации в Интернете 11 декабря 2014 г.

Примечания 2016 г.

         9. По состоянию на конец 2016 г. я посетил 46 зарубежных стран вне территории бывшего СССР.
        10. Теперь к  виденным мною ландшафтам можно добавить Гималаи, экваториальные леса Южной Азии и Южной Америки, Исландию и Гренландию.
        11. С 2010 г. я телевизор не смотрю, новости черпаю из Интернета.
        12. Всего у меня вышли только три чисто научные книги: 1) Территориальные ареалы и сети, 1999 (монография); 2) Поляризованная биосфера, 2002 (сборник статей); 3) География, районирование, картоиды, 2007 (сборник трудов). Они мысленно объединены в трилогию из серии «Теоретическая география и культурный ландшафт». Монография «Формы районирования» устарела в рукописях и осталась не опубликованной.
        13. Из околонаучных трактатов опубликованы: 1) Под открытым небом: О гуманистичном экологическом воспитании (два издания – 2004 и 2006), 182 с.; 2) Шеф и его подруга: Любовь на кафедре и в лаборатории (2011), 78 с.
        14. К настоящему времени (декабрь 2016 г.) большинство этих произведений многократно опубликовано на бумаге и в Интернете.

 Подготовлено для «Проза.ру» 22 декабря 2016 г.