Глава 7 Моя студенческая молодость

Учеба на дневном отделении в гуманитарном институте —светлые годы моей жизни. Я занималась любимым делом, мне нравилось слушать и записывать лекции (конечно, тех преподавателей, которые были для меня особенно итересны). Старалась даже пересесть на первый ряд, так как соседи шушукались о сердечных делах.

В первый день занятий в институт меня провожал папа, и я помню выражение торжественной гордости, с каким он вел меня под руку, кaк невесту к алтарю. Папа был счастлив, что я, единственная в семье, получу высшее образование.
Волосы мои были заплетены в две косы с бантиками — как в школе. Никого больше с бантами не было, но я не придавала этому значения. Было привычно, удобно. Я никогда не умела эффектно уложить длинные волосы. Наверное, обо мне думали: из провинции.

Факультет наш назывался историко-филологический (широкий профиль — узкий кругозор). Дисциплин было столько, что не хватило бы ни ночи, ни дня.
 
От сессии до сессии
Живут студенты весело,
А сессии всего два раза в год!

Была такая песенка, и мы, молодые, ей следовали.

Я не стремилась везде успеть. Более того, нередко останавливалась на развилке дороги: с одной стороны, кинотеатр, с другой — институт, и, надо признаться, ноги поворачивались в кино на новый фильм. Но я не злоупотребляла, да и учеба меня интересовала больше.

Из моих первых преподавателей больше всего запомнился профессор Н. В. Водовозов по древнерусской литературе. Он очень походил на былинного Илью Муромца. Требуя тишины, профессор изрекал густым голосом: «Одного замечу — всю лавку долой!»

Помню его неспешный рассказ о княгине, которая ехала морем с одним купцом. Он стал ее обольщать. Она подвела его к левому борту:
— Отведай водицы. — А потом и к правому: — Велика ли разница?
Тот отвечает:
— Вода — она и есть вода.
— Правильно, — говорит княгиня, — у тебя своя жена есть, что ж ты ко мне льнешь?

Старославянский язык завораживал, но требовал большой усидчивости, как и изучение любого иностранного языка.

Нравились лекции по фольклору. «Деука на лауке вереуку ует», «Бежала овча мимо нашего крыльча, да как стукнечча, да перевернечча. “Овча, овча, возьми сенча!” А овча и не шевеличча» и другие цоканья, чоканья, говоры и диалекты.
Один преподаватель говорил на семинаре, что много работал над книгой об языке и что мы должны ее прочесть. Он показал нам обложку: «Вот, видите: авторы — Иванов, Петров и др. Так вот: “др.” — это я».

Литературоведение — профессор Ревякин, самая первая лекция. Он долго говорил, что Катерина (драма Островского «Гроза») вывела его в профессоры (недавно защитился). Закончил он свою лекцию громким возгласом: «Счастье в трубе!» — устал, оговорился. Конечно, так его и прозвали.

Некоторые студенты развлекались тем, что собирались в коридоре, когда он идет, выпускали одного вперед: «Здравствуйте, профессор», и он всегда отзывался: «Привет, друзья», хотя перед ним стоял всего один человек. 

Первая сессия прошла благополучно — сдали все. Даже те, кто не утруждал себя учебой. Помню студентку, которая говорила:
— Канада, которая, как известно, находится на западе от Америки...
— Как это? — удивляется преподаватель.
— Ну вот я у карты стою — она же на западе!

Другая так начала отвечать по теме творчества Мопассана: «Писатель работал над образами рабочих, моряков и других людей тяжелого физического труда. Возьмем, к примеру, его рассказ “Пышка”» (заглавная героиня этого рассказа, как известно, была представительницей самой древней профессии).

Добрейший профессор В. И. Бочкарев пытался вытащить студента, ни разу не посетившего лекций по русской истории.
— Так, голубчик, какое главное сражение Северной войны? Ну, «погиб, как швед», ну, «как швед под...»
Изо всех углов:
— Под Полтавой!
Нет, не помнит!
— А вот Лжедмитрий — это… Это кто был? Само... Ну, голубчик, само...
— Самоед?
— Да что вы, голубчик, — опешил профессор. — Самозванец!

Мы учились в тот период, который потом назвали «хрущевской оттепелью». На ХХ съезде партии Хрущев сделал доклад о культе личности Сталина, намечалось много реформ, которые потом получили отрицательную оценку. Но были и победы, особенно в освоении космоса. В общем, часто происходили события, которые вызывали взрыв эмоций, особенно у молодежи. Возникала иллюзия, что наше общество в ближайшее время сделает рывок не только в науке, но в общественной жизни, в борьбе за права и свободы человека.

Одной из идей Хрущева было освоение целины, чтобы вырастить как можно больше хлеба. Конечно, стремились привлечь к уборке урожая комсомольцев. Велась мощная пропагандистская атака. И я изумила своих родителей, когда показала комсомольскую путевку — добровольное согласие ехать в Казахстан. Это был мой первый самостоятельный выбор. Мне очень хотелось увидеть Среднюю Азию и вообще — вырваться на свободу. Я не знала, что меня ждет, но ветер странствий подхватил меня, приглашая в увлекательное путешествие в дальние неведомые края — на целину.

И я ни когда не пожалела о том целинном лете.

После целины наша студенческая жизнь продолжалась в обычном ритме, но каждое лето большая часть каникулярного времени уходила на обязательные общественные работы. Это был бесплатный труд: убирали урожай картофеля или вообще сельскохозяйственную продукцию, работали в городе на строительстве подсобными работниками или, проще, чернорабочими. И наконец, обязательная педагогическая практика — пионервожатыми в лагере. 

Главное, конечно, учеба, но так как я оставалась верной себе (запоминала только то, что мне нравится), то отличницей я не была, но и в отстающих не состояла. Особенность нашего вуза состояла в том, что девушек было большинство, а мальчиков чуть-чуть. Их разобрали еще на первом курсе. Считалось престижным выйти замуж на последних курсах перед распределением, когда могли заслать куда Макар телят не гонял. Поэтому чем старше курс, тем острее всплывала эта проблема «вуза», что расшифровывалось как «выйти удачно замуж».

На лекциях возникал шепоток, обменивались информацией. Я не заморачивалась, считая, что все само собой произойдет и старалась пересаживаться на первый ряд, чтобы спокойно слушать преподавателя. Там же сидели и отличники, но я часто почему-то получала выговоры. Возможно, это было связано с тем, что когда я находила что-то смешным, сдерживаться я не могла.
Например, важная напудренная дама (курс зарубежной литературы) читает о творчестве Вальтера Скотта и говорит: «Ну, это произведение написано чисто в скоттской (то есть Скотта) манере». Я смеюсь, она грозно смотрит на меня: «Перестаньте болтать!».

Еще был такой случай. Лектор долго рассказывал об истории династии Саманидов и привел пример, как на торжественном юбилее одного шаха произошла потасовка и в пылу борьбы за власть нечаянно зарезали самого юбиляра. Я невольно рассмеялась, а он вдруг: «Что это? Выйдите из аудитории!» А ведь в отличие от большинства, я слушала лекции.

Время хрущевской оттепели вносило коррективы в нашу общественную жизнь — все были сильно политизтрованы. Наш лектор, чуть ли озираясь по сторонам, говорил громким шепотом: «Согласно последним данным американской секретной разведки...»

А концерты бардовских песен! А туристские фестивали в большой Ленинской аудитории! Здесь же артисты МХАТа, здесь же студенческий театр, КВН, семья Никитиных с идеей обучающего воспитания и их дети, бегавшие босиком зимой по снегу. Были отряды студентов, изучавших говоры в деревнях, археологов, уезжающих в Крым на раскопки, добровольцы, работающие в детских домах и многое другое. Были также и романы, были трагедии, было много свадеб, в том числе и интернациональных.

Меня удивляло и другое. У нас училась одна девушка из очень бедной семьи. Одета она была аккуратно, в то же время очень зажата, незаметна. Потом я стала замечать, как она вдруг похорошела, как-то засветилась изнутри, одеваться стала, можно сказать, в английском стиле, все очень подобрано и отлично сшито. Мне сказали, что она вышла за какого-то пожилого родственника. Мужа она не любила, а он ее обожал и лелеял. И вот тут возникает философский вопрос: что есть счастье?

Моя студенческая молодость проходила, можно сказать, в лучших библиотеках Москвы — Исторической и Библиотеке имени Ленина. Я сидела там до закрытия. Если бы я читала нужные книги по программе, у меня мог быть красный диплом, но я читала, как всегда, хаотически: то, что видела на стендах «Новые поступления», толстые журналы, а также «Огонек», «Крокодил», «Советский экран» и другую интересную периодику и просто хорошую современную литературу. А «Песнь о Роланде» — книга, по которой мне надо было готовить выступление на семинаре по средним векам, — лежала под стопкой всего вышеперечисленного. Изредка угрызения совести все же заставляли меня читать то, что требовалось. Ну и нудный же этот Роланд и все его походы и битвы! О, Господи! И он опять отправлялся на свое место — вниз стопки. В результате доклад получился скороспелым, а профессор Лесников, обожавший Роланда, остался недоволен. Он ждал от меня тщательного исследования, давил многочисленными вопросами, но не могла же я ответить: «Отстаньте, профессор, последнюю часть я не дочитала».

Как-то раз сижу, наслаждаюсь чтением чего-то далекого от предмета моей научной работы и вдруг вижу: по ковровой дорожке между столами идет моя мама! В библиотеку всех желающих не пускали, строго по читательским билетам, которого у нее не было, но она прорвалась. Что случилось? Быстро прячу яркие журналы, которые выдали бы меня с головой.
Мама с тревогой спрашивает:
— Как ты себя чувствуешь?
— Нормально, — отвечаю. — А в чем дело-то?
Оказывается, вот что случилось в нашей коммунальной жизни.

На нашем столе на кухне на стоял суп, а рядом была дочь соседки — она училась в МГУ. Девушка вызвала врача на дом и стала греть градусник до тридцати восьми (ей нужен был свободный день). Перегрела его до сорока двух и стала стряхивать лишнее. Ударила кончиком — и ртуть пролилась. А куда? Либо в щель на полу, либо с нашу кастрюлю. А мама, вернувшись с работы, решила, что я успела поесть супа с ртутью, мне плохо а, может, я потеряла сознание в библиотеке. И она приехала, пробила все преграды.

И так было всегда: телефона не было, чуть задержишься, мама уже держится руками за сердце: «У меня руки-ноги дрожат, думала, что ты под машину попала».

Однажды, когда мы были на целине, среди нас, студенток, искали Соколову. Хорошо, что в отрядах нас было несколько однофамильцев. Меня расспрашивают: «Ты ничего домой не писала, не жаловалась? А то чья-то мамаша в райком побежала с письмом, что у нас тут девочка без медицинской помощи лежит». Это им Макаров сказал — руководитель наш. Я говорю: «Я ни на что не жаловалась».

Только теперь я понимаю, что это моя мамочка и была. Ведь я ей писала: Лида лежит, мы ночуем с ней, а по мне ходят котята, цыплята и чуть не утята. Никаких жалоб, только впечатления. Я очень люблю мамулю, но ее тревожность зашкаливала. Стоит борщ немного пролить — «Что это — кровь? Ты голову себе пробила?» И так всегда...

Конечно, она переживала за меня, но я на все «общественно-полезные мероприятия» ездила, потому что мы как комсомольцы не могли отказаться, да и просто мне было все интересно... Но организация таких мероприятий страдала всегда. Вот надо собирать свеклу, а нет ни вил, ни лопат. Тяну за листья, а корнеплод в земле. А сдавали по весу, была определенная норма.

А еда... Придешь в столовую — одни полухолодные макароны. Брали что-то с собой из дома, но ведь на весь месяц это не растянешь. Как-то ребята наши поймали гуся, зажарили в поле и без соли съели. Это, конечно, плохо, — комсомольцы называются. Но не умирать же от голода! А тут еще после работы придем — хозяева обедают: домашний борщ, огурчики хрустят — чесночок! Сил нет!

Мы, девчонки, на полу спали. Я ночью слушала по старенькому преемнику: «Пип-пип-пип!» — передавали сигналы спутника. И я с гордостью думала: наш, советский!

А что творилось, когда полетел первый космонавт Гагарин! Помню, как все рванулась на Красную площадь, а первыми вышли студенты-медики из Второго медицинского. На белых халатах писали лозунги, приветствия, было море народа. Маринка Стачкова (фамилия изменена), моя сокурсница, тогда всем повторяла: «Я знала, знала от знакомого, но молчала, потому что тайна». Я говорю: «Молчи, тебя и пытать не надо, ты сама все скажешь. Скрывала она!..»

Да и вообще время было очень насыщенным. Летом – поездка на целину, осенью – в совхоз…

В совхозе вечера темные, фонарей нет... Мы от знакомых придем в свою хату, старички наши спят, потрескивают. Нина шепчет : «Девочки, только тихо». И тут старик как выдаст очередь: пук-пук-пук-пук-пук! Мы — на пол, сдержаться не можем, рты зажать пытаемся — никогда так не хохотали до слез! Ползком на свои жесткие холодные матрасы — полуголодные, продрогшие в поле, а все смеемся, спасу нет. Молодость!

Не могу не вспомнить добрым словом тетю Дусю из деревни Ступино. Нас жило у нее пять девочек. Мои подруги были в другом районе, и я жила с другими однокурсницами. Вели они себя высокомерно. Хозяйка угощала нас молоком (она держала коров, кур и целое хозяйство). Так они брезговали, ждали, чтобы я выпила, а потом из моей кружки пили. Я терпеть этого не могла.

Надо сказать, в тот месяц погода была мерзкая, ветрено, поле развезло — в общем, жуть какая-то. И вот за три дня до отъезда девочки говорят:
— Больше не можем, поедем в Москву.
— Это как?
— Дойдем лесом до станции или на попутке. Пойдешь с нами?
Я говорю:
— Вы с ума-то не сходите, вот-вот уедем нормально. Какая попутка — ночь!
Но они ушли.

Тут моя жизнь сказочно переменилась. Тетя Дуся уложила меня на кровать, на широкую пуховую перину. Утром жарила мне оладушки и всячески угощала соленьями-вареньями. Я отказывалась, говорила: «Спасибо, мне нечем заплатить». Она говорит: молчи, очень ты мне одну родственницу напоминаешь. Ну, я ей помогала, чем могла.

Помню как-то во дворе увидела девушку у колодца — настоящая русская красавица. Я подошла, поздоровалась, а хозяйка мне ее представляет: «Вот, приемная моя».

Мы с тетей Дусей жили дружно, я вечером никуда не уходила. Один раз она села сбивать масло. Света нет, керосиновая лампа. Я говорю: «Можно я попробую?» Стала крутить ручку — руки устали, надоело, а стыдно бросить — сама напросилась. Кручу, думаю, не смогу! И вдруг — о, радость! Маленький-маленький кусочек масла образовался. Наконец-то!

Очень трогательно она меня провожала. Мы ехали на грузовой машине. И еще была телега — на ней были наши вещи. Тетя Дуся сама поставила мою дорожную сумку и строго наказала возчику: «Ванятка, доглядай за этим чемоданом», а мне в обе руки всучила объемные авоськи, где были картошка, свекла, морковка и еще длинные связки чеснока и сушеных грибов. Как я ни убеждала сокурсников, что она мне не родная, никто не поверил.

Мама была очень довольна этой моей поездкой, а авоськи я отослала тете Дусе бандеролью (она мне написала на листочке адрес). Перевязывая мою сумку бечевкой, она попросила: «Ты мне веревочку-то верни». Я еще тогда подумала, что крестьянин и веревочки своей не бросит — в хозяйстве все пригодится. Письма она не любила писать, а встретиться больше не довелось. Так добром ее и вспоминаю.