Не торопись

     Рафа
 
     Рафаэль медленно, апатично, неохотно переставляя нога за ногу, брел в сторону дома. Влажные, черные кудри вымокли под мелким, моросящим дождем и мокрым снегом, отяжелели и завились в крупные, непослушные спирали. Рафа терпеть не мог свои волосы. У всех его сверстников волосы как волосы, а у него косматая, курчавая копна, нет, скорее, шапка раскрашенного, полуголого папуаса. Мокрая, тяжелая прядь волос, свисая со лба, мешает увидеть дорожку из круглых плиток, ведущую к дому. Ему все равно.
     Рафаэль вяло поднимает голову и застывает у порога. Открывать знакомую белую дверь не хочется. Входить в дом тоже. Мама снова чем-то недовольна в последние дни. Это легко читается по ее лицу. Конечно, кто бы на ее месте радовался бездарю-сыну, неуспешному, бездарному подростку. Даже ее любимое имя Рафаэль не помогло ему в достижении каких-либо успехов на художественном пути. Живопись, рисунки, занятия в студии с самого детства – все напрасно. Он не оправдает ее надежд… Да и отец молчалив, суров в последние месяцы. Я бездарь. Я - идиот. Я - ничтожество…
     Рафа отрешенно приоткрыл дверь, перешагнул порог дома, бросил папку с учебными рисунками на комод и прошел вверх по лестнице, торопясь скрыться в своей комнате. Закрыв дверь, Рафаэль остановился перед зеркалом, без выражения посмотрел на себя: на губах появилась презрительная ухмылка. Из зеркала на него смотрел тощий, высокий подросток с курчавыми, взъерошенными волосами, редкими прыщами на лбу и огромными грустными глазами. Длинные, нескладные руки и ноги, бледная кожа и взгляд меланхолика дополнили злополучную картину в зеркальном отражении.
     – Урод… – Рафа отвернулся от зеркала и сел на кровать.
Мама не вышла встретить его, сестры Нади, как всегда, нет дома. Надежда красавица, в отличие от него… Тяжело, наверное, иметь брата-урода, словно Квазимодо… Поэтому Надя никогда не берет меня с собой. Ей стыдно за меня перед подругами. Одеяло с мишками! Рафаэль с ненавистью сжал в кулак пододеяльник. Ненавижу эту простыню, эту наволочку, постельное белье с медвежатами в полосатых, синих штанах! Относятся ко мне до сих пор как к ребенку!
     Рафа с ненавистью скомкал простыню, уткнулся взъерошенной головой в смятую подушку и замер. Не хочу, больше ничего не хочу в этой чудовищной жизни. Я - страхолюд, никчемная личность. Родителей интересует только моя учеба. А Алиса… она целовалась с этим авторитетным, распущенным мистером «Горой шоколадных мышц». Улыбалась ему, радостно, задорно смеялась, как только тот обратил на нее внимание. Про меня она забыла в ту же секунду. Кому нужны мои таланты? Внутренний мир? Кому он нужен? Я тупой, никчемный идеалист. Лучше бы родители отдали меня в круглосуточный тренажерный зал! Кому нужна моя бездарная мазня, поиск самовыражения, путь самоопределения, как говорит папа! Мне уже пятнадцать! Я никому не нужен. Недаром родители больше любят Надю. Это неудивительно. Она модная, популярная, общепризнанная красавица! А я?! Как можно гордиться таким братом-уродом как я?!
     Рафаэль оторвал мокрое лицо от подушки, выпрямил спину и хладнокровно, решительно взглянул в зеркальное отражение:
     – Я облегчу им всем жизнь. Избавлю от такого неудачника, как я. Они поплачут обо мне, конечно, сначала… Но это только в силу привычки. А потом забудут, привыкнут и будут любить успешную Надю. Так будет лучше для всех нас. Так будет лучше для всей нашей семьи.
Внизу раздались голоса, хлопанье дверьми и громкие шаги. Надя вернулась из института. Рафаэль вслушался в смех сестры. Она смеется… Как всегда довольна и счастлива. Даже не зайдут ко мне, не спросят, как дела. Им плевать. Точно, им плевать на меня. Но я не должен просто исчезнуть. Напишу им. Все напишу в записке. Они прочитают и все поймут. Не сразу. Потом. В нашем районе нет высоких домов, придется сесть на автобус, проехать пять остановок… Высотное здание у больницы подойдет. Прости меня, Надя, ты была всегда хорошей сестрой. И ты… ты самая красивая на свете, кроме Алисы, конечно. Твои темные, курчавые волосы идут тебе в отличие твоего брата-недотепы. И ты, мама, прости, но я безнадежен, какой из меня живописец?! А папа? Он вообще не вспомнит о моем существовании, загруженный делами и нескончаемой работой. Решено! Завтра! Вместо школы я отправлюсь туда, взберусь на крышу и… Меня легко опознают по школьным документам, я не причиню никому хлопот. Я – законченный аутсайдер, не должен оставаться в этом мире. Я – лишний!
     Рафаэль стащил с себя промокшие синие джинсы, зеленую футболку и залез под одеяло с танцующими, улыбающимися медведями.
 
     Надя бросила мокрые полусапожки в прихожей, положила сумку на комод и, улыбаясь, подбежала к матери, которая стояла на кухне и смотрела в мутное, запотевшее окно. Надя подкралась к ней сзади и, смеясь, закрыла глаза мамы холодными руками:
     – А вот и я!
     – Надя! – мама обернулась, и в ее глазах Надежда увидела навернувшиеся слезы, на лбу глубокие морщины, собранные к центру, и строгое, озабоченное выражение лица, не предвещающее ничего хорошего.
Улыбка Нади погасла, и тревога болезненно сжала грудь.
     – Что случилось, мама?
     – Папа… наш папа должен лечь в больницу. Его сердце… Мы с папой молчали несколько месяцев, не хотели вам с Рафочкой ничего говорить, но молчать дальше нельзя. Папа ложится на операцию. Это так серьезно… – Мама с сокрушением покачала головой. – Пойдем присядем, поговорим…
     – Рафа знает? – Надя прижала мать к себе и сдавила пальцами ее ладонь.
     – Я не стала его беспокоить. Ему надо писать, работать, он такой нервный, грустный в последние месяцы, не узнаю его. Я не посмела… Не захотела лишний раз расстраивать его. Он стал таким замкнутым… отчужденным ото всех нас.
     – Я сама скажу ему, мама. Он должен знать. Рафа уже не ребенок, – решительным тоном произнесла Надя и выпустила из рук ладонь матери, поднялась вверх по деревянным ступенькам. Подошла к комнате брата, застыла на секунду, собираясь с мыслями, тихо, осторожно постучала и нажала на дверную ручку. Дверь приоткрылась, и Надя увидела брата, спящим на кровати. Тяжелые, черные вихры лежат на подушке, одеяло сбилось на пол и обнажило грудь Рафы. Надя улыбнулась и, с любовью взглянув на брата, шепнула:
     – Красавец… ты будешь такой красавец, Рафа! Спи, я расскажу тебе обо всем завтра.
     Надя обратила внимание на то, что по полу в комнате брата разбросаны скомканные листы бумаги, ручка, карандаши, небрежно валяются на кровати шары из смятых листов.
     – Ты что-то набрасывал, Рафа, и у тебя не получилось. Отдыхай… Я люблю тебя, брат.
     Надя еще раз взглянула на Рафаэля и на цыпочках, тихо-тихо, чтобы не разбудить брата, вышла из комнаты, неслышно затворив дверь. Спустилась на кухню вниз к матери и объяснила, разведя руками:
     – Спит. Я не стала его будить. Завтра, мама… расскажу Рафаэлю обо всем завтра…
 
     Призрак

     Доброе утро. Добрый день. Быть может, добрый вечер. Не знаю, в какое время суток, дорогие читатели, вам доведется это прочесть, не знаю где, но, соблюдая человеческие правила приличия, здороваюсь с вами. А теперь представлюсь: Привидение, Призрак или как вам угодно. Можете именовать меня романтично – Заблудшая Душа. Хотя нет, если бы я был в прожитой жизни женщиной, это являлось бы уместным, но я был мужчиной. Простите за подробности, но не хочу, дабы вы решили, будто имеете дело с бесполой, невесомой тучкой. Удовольствие ниже среднего, когда тебя так безлико именуют, но это, вот досада, недалеко от истины. Не могу точно вспомнить, когда я умер. Точнее, покинул ваш суетный мир. Это не столь важно в моем рассказе. Давно скитаюсь в других измерениях, временах и галактиках. В мои привычки не входит тесное общение с людьми, но в этот раз просто кричать хочется, господа! Видимо, вековое молчание негативно, дурно на мне сказывается. Давным-давно не возникало у меня такого огромного желания говорить, говорить, говорить…
     Простите мне невообразимое волнение, постараюсь унять излишние эмоции и рассказывать по порядку. Началось все это так…
В очередной раз меня занесло на бренную Землю то ли временным потоком, то ли собственным непреодолимым желанием, то ли высшее провидение этого захотело и распорядилось моей скитающейся душой по своему разумению. Не помню. Помню одно – я оказался на Земле, напрочь лишенный какой-либо памяти. Своей и без того скромной памяти о прожитой человеческой жизни. Долго перемещаясь в пустоте, уже смутно начинаешь соображать в хитросплетениях вечности среди сверхскорого, галактического сумасшествия.
     Когда выкинувшие меня из темноты молниеносные, кружащиеся вихри стихли, передо мной возник застывший в белой пелене из снежинок тихий, безмятежный город. Снег, тишина, слабо освещенные дома и светящиеся теплым, желтым светом неподвижные окна. Все красноречиво говорило о приготовлениях к скорой встрече Рождества. Рождество… Как давно это было! Ощущение праздника, запах еловой хвои, красные и белые свечи, шуршание конфет в блестящих обертках и ожидание подарков под елкой. Откуда всплыли обрывочные воспоминания в потухшей памяти – я не вспомнил. Но безудержно потянуло вверх, туда, где потрескивающие поленья в камине, рыжий огонь, наполняющий комнату теплом, и семейный уют. Я тяжело, тоскливо вздохнул.
     Соглашусь с вами, нехорошо подглядывать, но что остается делать, измотанному временем Призраку, если он уже очень давно лишен привычных, обыкновенных человеческих радостей. Захотелось прижаться щекой к стеклу и хоть немного ощутить волшебство праздника вместе с людьми. Увы, я призрак. И прижаться щекой к холодному, заиндевелому окну, для меня является несбыточным желанием. Таким же несбыточным, как провести пальцем по морозному стеклу или откусить хрупкую, звенящую сосульку. Через стекло я провалюсь, сосулька так же пройдет сквозь меня, да и морозные узоры не заметят моего несуществующего дыхания.
     Мой взгляд привлекло высокое окно на верхнем этаже, щедро украшенное электрическими, мерцающими свечами и статуэтками позолоченных херувимов. Под ресницами белых херувимов я попытался рассмотреть нечто знакомое, но как ни старался, не смог вспомнить где ранее встречал этот смиренный, потупленный взгляд и грустную полуулыбку. Даже крылья ангелов действовали на меня успокаивающе, в какой-то момент я почувствовал себя живым и счастливым. Но лишь на короткий миг…
     Чтобы вновь не провалиться в бесконечное пространство, закрепился как смог у края карниза и заглянул в комнату. Темно-зеленые шторы скрывали от меня большую часть помещения, но вся обстановка квартиры говорила о тихой семейной жизни. Посреди комнаты стоял длинный, темный, лакированный стол, сервированный на две персоны. Обстановка располагала умиротворенно, достойно встретить Рождество. Хозяев не было. Я решил их дождаться, торопиться было некуда – передо мной, как обычно, лежала целая вечность. Ничего не оставалось, как бесцельно смотреть по сторонам и вниз на суетящихся прохожих. В этот тихий морозный вечер люди спешили к себе домой или в гости к родственникам, друзьям. В гостях они наслаждаются ароматными запахами, пробирающимися из кухонь, где рачительные хозяйки утопают в стараниях удивить гостей. Кто-то заказывает готовый ужин в ресторане, оценивая по достоинству кулинарные изыски шеф-поваров и их неиссякаемую фантазию. Это я помнил… Удивительный факт. Совершенно не помня, кто я и откуда, тем не менее, я помнил о вкусной еде, которой был издавна лишен. Призраку не полагается наслаждаться даже запахами еды. При всем моем горячем желании – я их не чувствую. Ведь призраки напрочь лишены человеческого обоняния. Но мы улавливаем иные, необычные для вас, людей, запахи. Знаете вы или нет, но живя здесь, на Земле, в своей телесной оболочке, именуемой телом, вы, люди, источаете каждый свой неповторимый запах, который невозможно уловить земному обонянию. Его ощущаем только мы, призраки. При жизни я и не догадывался, как пахну зелеными фисташками. Мне повезло, некоторым удача сопутствует гораздо меньше. Хотя на протяжении человеческой жизни источаемый запах меняется, усиливается, слабеет или угасает. Существует прямая, неизменная зависимость от наших поступков. Чем добрее, бескорыстнее, честнее ваши дела – тем приятнее, фееричнее шлейф аромата, тянущийся за человеком. И напротив: эгоизм, жадность, малодушие, ложь, цинизм погружают своего владельца в такие «благовония», которые мне здесь приводить видится неуместным. Да и запах их чахнет, хиреет, лениво волочась за своим владельцем. Облако, окутывающее человека, тянется длинным шлейфом, неся в себе поступки, привычки, настроения. У кого он менее выраженный, так это у тех, кто осторожничает и из опасения не совершает ни хороших, ни плохих дел. Облако этих людей схоже, смешанный запах старого табака и пыли, который вы не можете вспомнить после того, как человек прошел мимо. Зачастую, я не могу ответить себе – чем же он пах? И забываю…
     Внизу, по тротуару, прошла, цокая острыми каблуками, женщина, укутанная в черное манто. Шлейф, сотканный из ее жизни, взметнулся вверх, долетел до меня и скрылся за поворотом. Сильный запах. Но неприятен. Не получается вспомнить. Что-то такое очень знакомое! Ах да ! Нафталин! Запах нафталина! Мадам! Ну нельзя же так жить! Следом за ней спешит господин в сером пальто, поправляя строгий воротник. Взвился острый запах банковских купюр, бумажных счетов и … пыли! Бумаги, бумаги, бумаги – суть этого господина.
     Мне становилось скучно, как вдруг за стеклом в комнате раздались голоса. Я обернулся и увидел вошедших хозяев гостиной. Ими оказались супруги: высокая, стройная блондинка в атласном голубом платье и господин плотного телосложения, который взглядом оголодавшего хищника рассматривал обильно накрытый стол с
кушаньями. Молодая женщина быстро жестикулировала руками и что-то говорила, супруг недовольно морщился, но молчал. Передо мной разыгрывалась семейная сцена! Господа, только не это! Так хотелось взглянуть на картину тихой семейной идиллии во время празднования Рождества.
     Настроение омрачилось, я спустился с приютившего меня на недолгое время карниза вниз и задумался… Лететь было некуда. Незачем. Пустота и тоска вернулись ко мне с прежней силой. И тут… я ощутил сильнейший аромат лета! В голову ударили старые, милые сердцу запахи: свежескошенной травы, парного молока, речной свежести и вкусной, сочной, сладковатой земляники. Я стремительно метнулся вниз, где этот человек? Хочу увидеть его немедленно! Кто он? Кто среди городского холода несет в себе лето? Улица была пуста. Но нет, в одной из темных подворотен мелькнул хрупкий силуэт. Не раздумывая, я влетел под темную арку. Вот она! Невысокая фигурка со шлейфом из лета, которую ищу. Куда же ты так торопишься? Не угнаться за тобой даже призраку. Повернула налево, еще раз налево, теперь направо. Извилистые, полумрачные закоулки попытались спрятать от меня ее силуэт, но я не сдавался и упорно следовал за ней.
     Это она. Женщина, девушка, подросток – не знаю. Но нестерпимо захотелось обогнать незащищенную тонкую фигурку и заглянуть в незнакомое лицо. Кто ты? К чему такая поспешность? Она упорно продолжала двигаться в полумрак ночи, углубляясь не в лучший квартал присыпанного снегом города. Улицы сужались, становились более пустынными, мало-освещенными, заброшенными, словно, загоняя беззащитный силуэт в ловушку из каменных лабиринтов. Мимо прошла хохочущая толпа развеселых молодых людей, крикнула что-то вслед «моей фигурке». «Фигурка» в смятении перебежала на другую сторону неровного тротуара в частых, корявых выбоинах. Нарастающие волнение и беспокойство охватили меня. От разудалой компании тянулся витиеватый, размытый шлейф из дурных запахов, их мысли внушали мне тревогу и опасения. Ничто не располагало к поздним прогулкам в этих унылых, заброшенных Богом и людьми местах.
     Наконец-то я залетел вперед и смог внимательно рассмотреть ту, которую преследовал. Ею оказалось совершенно юное создание лет семнадцати, не больше. Бледное, взволнованное лицо, большие перепуганные глаза и следы недавних слез. Наброшенный капюшон тонкого пальто не позволил как следует рассмотреть черты ее лица, но упавший свет фонаря, озаривший на миг девичий профиль, подсказал – очертания милы и трогательны. Барышня явно чем-то расстроена. От переизбытка чувств не замечает распахнутого пальто, усиливающегося ледяного ветра и колючих, жестоких снежинок.
     Нам, призракам, присуще порой читать человеческие мысли (если очень этого захотеть), но безудержный хоровод в голове этой малышки извивался в бешеном темпе, кувыркался, одна мысль цеплялась за другую, обрывалась и вновь начинала кружиться с прежней силой, не повествуя ни о чем. Уловить что-либо было непросто. Лихорадка чувств не позволила мне дотронуться до ее мысленных образов, не дала ни единого шанса увидеть причину расстройства. Мне не осталось ничего другого, как молча следовать за ней и наблюдать за происходящим…
     Как долго ты будешь бежать по безлюдным улицам? Стемнело. Разве твоя мама не говорила тебе, послушные дети в это время суток должны сидеть дома за накрытым столом, пить молоко и получать рождественские подарки? Похоже, тебе сейчас абсолютно все равно, что говорила когда-то твоя заботливая мама.
     Она остановилась у неприятного вида парадной. Широкая обшарпанная дверь из досок под облезлой краской, вмятый в стену звонок, невзрачный низкий дом из трех этажей. Я бы, детка, на твоем месте не пошел туда. На свете существуют более приличные, благопристойные места для встречи Рождества. Нажимает на кнопку звонка, ждет. Никто не торопится открыть дверь и вручить девушке подарок.
Тишина. Звонит еще раз и еще. Откройте же наконец! Стужа снаружи усилилась, ветер осерчал, швыряя снежинки-колючки в лицо. Я не ощущал холода, но видел, как покраснели нос и щеки моей незнакомки.
     Наконец, дверная ручка медленно повернулась, и в узком проеме показалась взлохмаченная мужская голова. Нет, простите за неточность, мальчишки. Мальчишки двадцати лет. Я подлетел ближе, дабы как следует рассмотреть негостеприимных хозяев. Взъерошенный хозяин дома что-то вяло говорит, затем ожесточенно машет руками, кричит и жестикулирует, но не впускает девушку внутрь. Неожиданно из-за его плеча показывается заспанная женская голова, такая же взъерошенная, как и у парня, и, недоуменно позевывая, хлопает длинными ресницами.
Моя окоченевшая от холода героиня, тут же бросает каким-то свертком с алым бантом в парня и стремительно убегает прочь. Я догадался – это был подарок к Рождеству. Похоже, дорогая, ты получила серьезный удар, так сказать, «нож в спину». Забудь, он не стоит твоих переживаний! Подумаешь, неверный, беспутный, двуличный мальчишка! Неужели ты предполагала, что он способен на серьезные чувства? Хотя… неверность – это всегда тяжело, в любом возрасте…
Да где же ты? Вновь убежала! Мне стало нестерпимо жаль это юное создание, которое проделало столь долгий путь лишь для того, чтобы швырнуть в тощего распутного мальчишку красный сверток. О времена, о нравы! Интересно, какой век на дворе, что за моральные ценности? Куда я попал? Стой, стой, стой!
Я настиг ее на дороге, ведущей к каменному мосту, слезы катятся градом, пальто, как и прежде, распахнуто. Так недолго и простудиться! Ты так опрометчива!
Она быстро продолжает бежать по улицам, взбегает на мост, смотрит вниз. Темная вода, поигрывая отражениями желтых фонарей, сурово плещется. Ты заболеешь! Тонкое пальто, как и прежде, расстегнуто, капюшон слетел с головы! Знаешь, как дорого стоят услуги врача, малышка? О, я подумал, как настоящий человек, видимо, в мое время, когда я жил, эта услуга являлась не дешевой для моей семьи. Как восхитительно почувствовать себя человеком, пусть на краткий миг! Рядом с ней у меня рождаются подлинные человеческие мысли. Она сняла пальто! В свете фонаря я рассмотрел ее худую фигурку и растрепавшиеся каштановые волосы. Обаятельна, мила и хрупка. Но мне интересно, когда ты прекратишь совершать глупости, оденешь пальто, обвяжешь вокруг шеи потуже длинный шарф и поспешишь наконец-то домой. Стоит у перил, смотрит вниз – это невыносимо! Надо уметь переживать поражения! Тот лохматый растрепа – еще не крах всей твоей жизни! Он лишь незначительный, быстропроходящий эпизод! Как жаль, что ты меня не слышишь! Как много могу тебе рассказать, как много! Я подлетел к ней и закричал во всю мочь, зная, что останусь не услышанным:
     – Иди домой! Одень свое худое пальтишко – и марш домой! Если бы я был твоим отцом, давно выпорол бы тебя и посадил под замок! И лишил бы обедов! Нет, не лишил бы… худая до крайности.
     Новый взрыв рыданий, но, о счастье! Засовывает окоченевшие тонкие руки в рукава, обматывает потуже вязаный шарф, всхлипывая и рыдая, бредет на ту улицу, где я встретил ее впервые. Первое разумное решение за вечер! Барышня, поторопитесь, ветер усиливается. Подошла к парадной двери, дрожащими руками долго ищет ключи в черной сумочке. Ключи не желают попадать в замок, что вызывает новый шквал рыданий. Я уже было решил, это несчастное создание никогда не прекратит плакать, как внезапно она умолкла. Выражение ее бледного лица изменилось, она провела мокрым рукавом пальто по щеке, и мне вдруг не понравился ее взгляд. Он изменился. Равнодушный взгляд в никуда, как обычно люди смотрят сквозь меня… Девушка медленно, шаг за шагом, не торопясь, поднимается по извивающимся ступеням на лестничную площадку своей квартиры.
Наблюдая за ней, я предпочел бы вновь видеть ее рыдающей. С безжизненным выражением лица, она открыла дверь, прошла в помещение небольшой кухни и села на табурет, вперив бессмысленный взгляд в стену. Самый страшный, апатичный, безучастный ко всему взгляд человека.
     Время тянулось невыносимо. Если верить негромко тикающим часам на стене – этот жуткий, тягостный, застывший взгляд я наблюдал всего лишь час, но невмоготу было наблюдать более, как запах земляники меркнет, становится тоньше, менее заметным, менее ощущаемым. Благоухание лета, сотканное из восторгов и парного молока, покачнулось и уступило место тяжелому, бессмысленному облаку, словно свинец, – холодному равнодушию. Не вытерпев более, я взметнулся под потолок убогой кухни, затем подлетел к девушке и стал мягко обвивать вокруг нее нежные, положительные, добрые мысли, но наткнулся на непроницаемую, бетонную стену смятения и тоски. Пришлось оставить бесплодные попытки, вновь превратившись в стороннего наблюдателя, и томительно ждать. Не знаю почему, я не смог улететь. Это Рождество решил встретить с ней, даже если я буду для нее всего лишь невидимым гостем.
     Но вот она тяжело вздыхает, поднимается со старого табурета, медленно встает и подходит к кухонному шкафчику. Раскрывает белые дверцы и внимательно изучает содержимое аптечки, недовольно шепчет: «Не то, не то…» и ставит ее обратно на полку. Несколько минут оценивающим взглядом изучает кухню и, отдернув штору, открывает окно, высовывается по пояс в ледяной ветер, еле слышно проговорив: «Низко…». Затем выдвигает кухонный ящик, достает огромный острый, сверкающий холодным лезвием, нож для разделки мяса. Следя за ее действиями, я все понял! О нет! Эта глупышка решила поторопиться сюда, к нам, призракам! Стыдно признать, но человеческая смерть мало трогает призраков. Отчего я должен переживать из-за глупой девчонки? Из-за перехода из одного пространства в другое незнакомой мне души? Мое сохранившееся сознание не беспокоит чужая смерть! Я столько видел! Я устал, стал равнодушным, циничным настолько, что, увидев новоиспеченного призрака, самое большее – это кину небрежно избитую фразу: «Добро пожаловать! Теперь ты призрак здесь и бесполезный труп там». И нахально при этом ухмыльнусь, окончательно приведя в смятение своим поведением «новенького». Почему же на этот раз я потерял хладнокровие и покой? Почему мне не все равно, что совершит эта расстроенная, неразумная девчонка? Почему все внутри меня беззвучно кричит и протестует, сопротивляясь ее физической смерти? Почему меня к ней так тянет? Некогда думать, она вертит смертоносный нож в руках. В своей маленькой, наивной, глупой голове ты решила: жизнь бессмысленна и выхода нет! До чего же ты легкомысленна! Проститься с волшебной жизнью из-за несчастной любви к вихрастому, неумному обормоту – верх глупости и жестокости по отношению к себе. Что бы я не отдал, лишь бы оказаться на твоем месте и вновь стать живым! Что бы я не отдал, чтобы вновь вдохнуть запах морозного неба, почувствовать покалывание холода на озябших руках, уловить ноздрями чуть слышный дымок из кирпичных труб. Что ты можешь знать о том, как рождается безнадежная тоска по обычным человеческим радостям, тоска – длиною в вечность. Только живым дано ощутить пьяный дурман в запахе утреннего тумана, испытать восхищение при виде алой зари простирающейся, над полями, которую прославляют даже птицы радостным, громким ликованием. Вы, живые, ропщите на плохую погоду изо дня в день, не понимая, с каким упоением я бы сейчас промок, замерз, изнывал от жары, лишь бы ощутить все это! Лишь бы вновь вкусить наслаждение жизнью! Я бы с восторгом встречал новую весну, с восхищением целовал и нюхал нераспустившиеся, клейкие почки, которые мне уже никогда не зацепить щекой и небрежно не отбросить их с лица! Хлесткие ветви явились бы усладой для моих щек! Но я прохожу сквозь них, ни одна из них не зацепит меня! Я бы заворожено смотрел на все! Смаковал бы каждый день победы весны! Триумф тепла и света ощутил бы кожей! Почувствовал бы солнечный, припекающий жар, оставляющий загар на теле, на настоящем человеческом теле! Я ползал бы по земле, всматриваясь в зарождение новой жизни, когда всходят подснежники, и не смог бы надышаться ими! Я мог бы поймать бабочку рукой или почувствовать ее, дух бы мой захватило от этого прикосновения, и мурашки пробежали бы по коже! Всеми органами я бы ощутил этот живительный, цветущий, яркий, чистый мир весны! Я бы кричал от счастья, лишь наблюдая, как обновляется земля в лучах рассвета, пробуждается жизнь! Жизнь – феерическая, лучезарная, дарящая смех, любовь, экстаз, в конце концов! И, полный сил, я пережил бы это снова и снова, неустанно крича: «Жизнь сногсшибательна! Хочу ее повторить! Повторить! Повторить!». А ты в безумном наваждении заносишь нож, как гильотину, над своими прозрачными венами, готовая променять все это на бесконечное одиночество, не имеющее конца, не имеющее покоя и удовлетворения. Устраиваешь самоказнь над самой собой, принимая черноту смерти, пропасть пустоты и унылое погребение. Отчаяние и глупость порождают роковой исход. Напрасно тратить жизнь, не ценя, не зная, не понимая прекрасного дара, – убийственное, непростительное, глупое преступление.
 
Смириться и равнодушно наблюдать за тем, как несмышленый ребенок семнадцати лет совершает неисправимую, роковую ошибку всей своей жизни, я не мог. Но каким образом помешать чужому безумию – не знал. Что предпринять? Наблюдаю за девушкой несколько часов, ничего не знаю о ее жизни, друзьях, родителях. Узнал лишь о несчастной, бестолковой, краткосрочной любви к вихрастому обормоту. Я окончательно потерял все свое хладнокровие и заметался по комнате, пытаясь собраться с мыслями. Должен найти выход! Какой? Что я могу?! У телефонной трубки лежит записная книжка, раскрыта страница с адресами и телефонными номерами, аккуратно выписанными мелким почерком… Кто живет неподалеку? Похоже, мне повезло, судя по адресу, она знает соседей, живущих над ней! Если бы только я был человеком! Что стоит, будучи человеком, встряхнуть девушку за плечи, вырвать у нее из рук нож или настоящими ногами пробежать по лестнице, забарабанить кулаками в дверь и громко, во весь голос закричать: человеку внизу плохо! А я всего лишь непонятный эфир, бесполезная невесомость, меня не существует! Я мертв!!! Но выхода нет, шансов мало, раздумывать некогда, испробую средство, работающее в исключительных случаях!

Миновав потолок, сию минуту оказался у соседей верхнего этажа. Каково же было мое удивление, когда я увидел знакомую мне прежде пару! За столом чинно восседали высокая, миловидная блондинка в голубом декольтированном платье и серьезный, немного скучающий господин в костюме при узком галстуке. Что и как бросить в их воображение, наполненное жареной уткой, красным вином, кофейным десертом и взаимными обидами? Муж… Я покружил вокруг него. Не получится. Пустая затея. Чрезвычайно трудно перебить ход его мыслей. Они весомы, приземлены и плотны, словно густое тесто. Пролетев над праздничным столом с белыми свечами, опустился подле его прелестной жены. Она задумчиво тормошила вилкой небольшой кусочек мяса в соусе и думала… о фигуре. Страх испортить фигуру лишним жирным кусочком румяной утки четко прослеживался в ее ровных, спокойных измышлениях. Надеюсь, не составит большого труда переключить ее мышление в нужное для меня русло.
     Сейчас мы заменим ее страх на более благородные мысли. Я бросил в ее сторону человеческие образы: нищая старушка у парадной с дрожащей на ветру дряблой рукой, замерзший ребенок у парковой скамейки, не отходящий ни на миг от распластанной по асфальту матери, которая в беспробудном пьяном забытье издает животные, мычащие, нечленораздельные звуки и помахивает руками другу-
забулдыге в редкие минуты, когда отрывает красную, опухшую голову от земли, вспоминая о новых желаниях пропойцы. Голодные, несчастные, опустившиеся люди. На свете полно таких, я насмотрелся! Им требуется твоя помощь! Я собрал воедино нехитрые мысли из белокурой головки, заметив при этом некоторое недоумение в серо-зеленых глазах под длинными ресницами, смотал в клубок все ее самые душещипательные, ностальгические, печальные воспоминания и с придыханием стал ожидать результата. Подтолкнул остроту восприятия к нежным вискам и всмотрелся в лицо. Ее глаза вдруг заблестели, голова низко склонилась над полной тарелкой, губы задрожали, и она тихо произнесла:
     – Дорогой, ты помнишь, как у нас сдохла кошка?
Муж замер на некоторое время, не донеся блестящую вилку до губ, приоткрыл рот, закрыл и отложил прибор в сторону на салфетку.
     – Помню, милая, помню. А почему ты говоришь об этом именно сейчас?
     – Не знаю. Стало так жаль бедную киску.
     – Мне тоже жаль, дорогая, но не стоит так расстраиваться по этому поводу. Мы купим, если захочешь, новую кошку, – и он вновь принялся за еду, изредка с подозрением посматривая на жену.
     От неожиданного поворота дел я растерянно заметался над столом. Возможность предотвратить неотвратимую беду таяла с каждой секундой. Мною овладел гнев, досада и раздражение на самого себя. Болван! Что я смог? Внушить никчемную мысль об умершей кошке? И я закричал в отчаянье во всю мочь, не соображая того, что меня не слышат, не видят, не воспринимают! Набросился ворохом огромного желания на светлую, ничего не подозревающую голову! Как я кричал! Как бился в ворота чужих рассуждений о весе, кошке, тысяче мелочей присущих женщине! Услышь меня, умоляю тебя! Ты же умница–разумница, открой свою светлую головушку для меня! Встань и пройди по лестнице вниз, там покинутая всеми соседка нуждается в твоем внимании! Окажи ей помощь, зайди, улыбнись, вручи сверток с бантом, и все изменится для нее в этой жизни! В плену сокрушительных эмоций, не отдавая себе отчета в действиях, она совершит гигантскую глупость! Встань! Иди же! Иди!!!
В серо-зеленых глазах мелькнули неуверенность, легкое колебание и обескураженная неопределенность. Затем блондинка с достоинством выпрямила спину, расправила плечи и, приподняв горделиво подбородок, собралась с духом и осмысленно изрекла:
     – Я решила вершить добрые дела. Отдам свой рождественский подарок соседке снизу. Она бедная, одинокая девушка! – с этими словами жена встала из-за стола, отодвинула стул, прошла к трюмо, взяла в руки коробку, обернутую золотистой мятой бумагой с пышным бантом, и молча вышла за дверь. Муж недоуменным взглядом проводил жену, поднял пустой стакан, налил виски, выпил залпом, грохнул его с силой об стол и вышел вслед за ней.
     Ликуя и клокоча от радости, я взвился под потолок, пролетел сквозь него и оказался на крыше. Тут же стремглав вернулся вниз и ринулся в квартиру моей незнакомки. О-о нет! То, что сейчас происходило на моих глазах, не может понять ни один живущий на земле человек. Меня не испугал вид крови, не впечатлила вспоротая кожа, меня поразила беспечность, с которой совершился этот поступок! Поступок, достойный вандалов! Поразила легкость и наплевательство, с которыми человек готов оборвать земную жизнь. Вам не осознать того, что творилось в моей душе там, на этой убогой кухне с потертыми полами и тускло светящейся лампой. Передо мной умирала тайна жизни. Мы все знаем, как умереть, но не знаем, как родиться заново. Мне надоело обманывать самого себя, будто жизнь призрака прекрасна! Не верьте! Там бесконечность и одиночество! Мы все совершаем ошибки, но такие роковые, которые невозможно исправить, такие – нет… не стоит…
На лестничной клетке раздались шаги. Наконец-то они спускаются. Перед дверью послышался неуверенный шепот – малышка вбежала в квартиру, позабыв закрыть входную дверь. Раздался негромкий смех, и супруги, улыбаясь, заглянули в кухню:
     – Катрина! Где ты? О, Боже! Катрина! Как ты могла?! – послышалось тихое шуршание шелкового голубого платья и глухой стук выпавшей из рук коробки. Молодая белокурая женщина медленно сползала по стене, проваливаясь в беспамятство.
     Так я узнал твое имя – Катрина!
 
     Катрина
 
 
     Катрина открыла глаза: белый потолок, длинные, вытянутые вдоль него лампы, ровный, неяркий свет. В памяти смутно пронеслось испуганное лицо соседки, чужие голоса, чьи-то незнакомые ноги в тапочках, края белых халатов, недовольные фразы и приятное забытье. Повернула голову вправо: на стуле, сложив руки замком, сидит санитар. Серьезный парень, на вид лет двадцати трех, темные волосы зачесаны назад, брови сдвинуты, губы сжаты, одет в белый халат. Молча, пристально смотрит на нее. Катрина закрыла глаза, снова открыла. Санитар встал, вышел в больничный коридор и тут же вернулся, толкая перед собой инвалидную коляску.
– Сейчас утро или вечер? – тихо поинтересовалась Катрина.
– Какая вам, собственно, разница? – молодой человек отбросил одеяло, ловко приподнял ослабевшую девушку и небрежно усадил в инвалидную коляску. – Но, если очень интересует, – на дворе вечер.
Больше не произнеся ни слова, санитар вывез Катрину из палаты в длинный, безлюдный коридор, остановил коляску у серебристых раздвижных дверей, нажал на кнопку подвального этажа и бодрым голосом сообщил:
– Резервация специально для вас!
– Какая резервация?
– Не волнуйтесь, вскоре увидите.
Тихо шипя и изредка лязгая железом, лифт остановился, двери раздвинулись, и Катрина оказалась лицом перед потертым табло с кнопками. Дверцы закрылись.
– Оформление документов, услуги морга, катафалк и четыре носильщика, плюс гроб, покрывало, белые прелестные тапочки, тонковаты, правда, для вас бесплатно!
– Что вы несете? – в голосе Катрины послышалось недоумение.
– По нашим данным, вы, Катрина Кролл, вскрывали себе вены. Вскрывали ведь?
– М-м… да… вскрывала…
– Из этого следует, жить не желаете. Милости просим к нам!
– К кому – вам? – глаза Катрины, не взирая на слабость, расширились от напряжения.
– Могилку будет кому благоустроить? – санитар подавил негромкий смешок.
– Какую могилку?
– Вашу, конечно! Не мою же! Могу недорого предложить венки, ленты, кресты. Скидку сделаю, – санитар склонился к самому уху Катрины, – оградка есть великолепная, пятьдесят процентов сброшу.
– Что за бред вы несете, вы кто? Санитар?! Вы не видите – я живая! Отвезите меня немедленно обратно! – Катрина сделала попытку встать из коляски, но парень удержал ее, положив руки на плечи, и мягко осадил назад.
– Не переживайте так. Мы уже приехали, – и остановил инвалидную коляску перед белыми широкими дверьми.
Катрина подняла голову вверх и прочитала на табличке крупные печатные буквы: «МОРГ».
Санитар открыл двойную, широкую дверь, и на Катрину пахнуло подвальным холодом, формалином и… смертью. Синий свет парализовал дыхание. Взгляд Катрины уперся в чей-то большой палец пожелтевшей ноги. Чей это палец? Желтовато–синее тело прикрыто простыней, но большой палец ноги с неровным, щербатым, огрубевшим ногтем не исчезает и по-прежнему торчит, перетянутый неясного цвета веревкой и биркой с номером на конце.
– Что вас так поражает? – санитар вкатил инвалидную коляску в помещение морга и как-то натянуто засмеялся. Оставил Катрину в непосредственной близости с покойным и направился к столу, на котором в безупречном порядке разложены незнакомые Катрине инструменты, своим ужасающим видом напоминающие средневековые орудия пыток в подвальных застенках «святой инквизиции». Катрина попыталась сдвинуть инвалидную коляску с места, близость покойного наводила на нее ужас, но коляска не двигалась, слабые силы девушки не дали результата, и она осталась неподвижно сидеть на месте.
– Вы напуганы? Чем? Умерев, человек перестает быть человеком с именем, ему присваивают номер, который записывают на во-от такой бирочке, – молодой человек вытащил из кармана белого халата пластмассовую бирку, – привязывают его на палец ноги или на руку, кому как больше нравится! Получается, человек рождается с табличкой на руке в роддоме и уходит с табличкой на ноге. Философия…
– Вы зачем меня сюда привезли? – Катрина съежилась от холода, тело начала бить мелкая дрожь, она обхватила плечи руками, голос предательски дрогнул. – Вы не санитар! Да?! Ты маньяк! И не приближайся ко мне!
Катрина вскочила из коляски, в надежде выбежать за дверь, но силы подвели, и ей пришлось упереться рукой об алюминиевый стол, на котором невозмутимо лежал покойный. Невольно Катрина всмотрелась в синее, обезображенное лицо, выглядывающее из-под небрежно наброшенной простыни. В глазах обессилевшей девушки застыл немой ужас. Санитар подбежал к ней, пытаясь подхватить под руки, но Катрина в исступлении закричала:
– Не подходи ко мне!
– Но вы же, Катрина Кролл, не желаете жить, к чему такое волнение? Отдайте ваши органы больным, несчастным людям, которые в отличие от вас очень хотят жить!
– Хочу! Не отдам! – в голосе Катрины внезапно появились новые силы и жизнеутверждающие нотки, не вызывающие никаких сомнений.
– Хочу? Не отдам? Чего вы хотите, что именно не отдадите? Объясните подробнее и подпишите, пожалуйста. – Санитар вытащил из кармана халата белый лист бумаги и шариковую ручку, усмехнулся и протянул девушке. – Пишите, пишите! Я, Катрина Кролл, такого-то года рождения, хочу жить, очень хочу жить, еще раз повторите, я пошутил, не надо повторять! Пишите дальше: органы свои люблю, дарить никому не желаю, нуждающимся не завещаю, не передаю. Не смотрите на меня так, пишите, пишите!
Катрина, сдерживая дрожь, положила лист бумаги на ледяную металлическую поверхность стола рядом с покойным и вывела подрагивающей рукой неровные буквы: «Я, Катрина Кролл, жить желаю, свои органы никому не завещаю и не передаю».
Санитар ловко выхватил листок из ее рук, подавил негромкий смешок и усадил вдруг обмякшую Катрину обратно в инвалидную коляску. Достал откуда-то
красный плед, укутал ноги девушки и поспешно вывез ее из дверей морга. Катрина молчала, пока санитар вез ее по длинному подвальному коридору к серо-стальному лифту. Послышался негромкий, плавный шум и останавливающий движение щелчок – лифт подъехал, раздвинул двери.
– Да не волнуйтесь вы так! Бумага, вот она, подписана, сейчас верну вас на место в палату, и вы погрузитесь в глубокий, безмятежный сон, – санитар улыбался ни к месту и вообще был необычно радостен и весел, сжимая бумагу, подписанную Катриной, в руке.
– Я не усну, – Катрина откинула голову назад и тяжело выдохнула.
– Уснете сном младенца… Мы сейчас успокаивающий укольчик сделаем, – молодой человек достал из кармана все того же халата небольшой прозрачный шприц и легко втолкнул коляску в застывший лифт.
Катрину разбудил шум за дверью, звонкие голоса работающего медперсонала, уверенные шаги, бряцанье инструментов, шуршащий звук колес носилок, катящихся по гладкому полу. Она повернула голову на небольшой жесткой подушке и приоткрыла глаза. Яркий солнечный свет, падающий через оконное стекло, ослепил жизнерадостными лучами. Катрина сонно зажмурилась, желая прикрыть лицо рукой. Перебинтованная кисть болела и не слушалась. Остатки сонливости улетучились, и Катрина отчетливо вспомнила все.
– Боже… как я могла…
В голове, словно картинки из страшной книги, пронеслось: отчаянье, холодная безлюдная ночь, кухня, нож, соседи, смеющийся медбрат, палец, опоясанный биркой, красный плед, подписанный лист бумаги и провал в небытие. Морг… А был ли морг? Похоже на сон… или бред. Катрина осмотрелась, ни красного пледа, ни инвалидной коляски не видно. Могло ли присниться такое?
Дверь в палату приоткрылась, вошла пожилая медсестра в синем халате, сделала укол, улыбнулась, оставила на тумбочке несколько таблеток и вышла. Катрина приподнялась на кровати, осмотрелась по сторонам. Пустые, ровно застеленные одеяла, соседок нет. В пустой палате она одна. У медсестры был синий халат, а у ночного санитара белый…
– Скорее всего, морг мне приснился в полубреду. Но как явно…
Катрина посмотрела на перебинтованную руку, вспомнила о несчастной любви и своем разбитом сердце и как только собралась погрузиться в меланхолию – дверь распахнулась, и первое, что она увидела, был большой букет из пестрых цветов с торчащими острыми листьями в разные стороны, а из-за них выглядывающее, счастливое, широко улыбающееся лицо ночного санитара.
– О, нет, – Катрина натянула одеяло до самого подбородка.
– Я пришел извиниться за вчерашнее представление. В некотором роде я переборщил, но объяснюсь позже! Александр! Зови меня просто Александром! Глядя на цветы, мы расцветаем изнутри, поэтому, Катрина Кролл, я решил преподнести тебе этот прекрасный букет в качестве извинения, чтобы твое сердце наполнилось позитивными эмоциями! Обрати внимание на яркость букета! Красные герберы, сине-фиолетовые ирисы, желто-оранжевые розы и сочные зеленые листья не дадут заскучать тебе в этой белой унылой палате! Я уговаривал флориста в цветочном магазине сделать букет поярче для юной, прекрасной девушки! Оригинально, не правда ли?! Ах, да! Чуть не забыл! Вот два билета на балет! «Щелкунчик», тебе, надеюсь, нравится балет?
Санитар по-хозяйски поставил банку с водой на тумбочку, погрузил в нее веселый букет и вытащил из кармана халата два глянцевых билета:
– Билет на балет! Точнее, два билета! Состоится через двадцать пять дней, этого времени будет достаточно, чтобы тебя выписали, ты окрепла, прониклась ко мне теплыми чувствами, душевная боль притупилась, и ты могла бы составить
компанию такому замечательному парню, как я, и посетить со мной незабываемое культурное мероприятие.
– Я с вами на «ты» не переходила, – Катрина еще больше потянула одеяло на себя.
– Неправда, ты первая перешла на «ты» еще в морге, назвав меня маньяком. Но я обыкновенный медбрат.
– Необыкновенный медбрат…
– Вообще-то да, необыкновенный, я лучший.
– И нахал…
– Здесь апельсины, сок и разная мелочь, способная утолить голод. Ах, да, ты не сможешь очистить самостоятельно апельсин. Нет ручек – нет апельсина. Я вернусь после обеда и очищу их специально для тебя. А сейчас убегаю, дела! Думай о балете!
– Вы, Александр, сумасшедший?
– Спорное утверждение. Рука перебинтована у тебя, а не у меня. Я работаю, а ты лежишь здесь в ожидании психолога, – Александр посмотрел на часы, – через тридцать минут он будет здесь.
Александр скрылся за дверью, и Катрина не успела вставить в его многословную тираду ни одного слова. Наступила тишина, и девушка осталась одна.
Она растерянно повертела в руках два билета, оставленные Александром. Балет «Щелкунчик» в двух действиях. Музыка: Петр Чайковский, либретто… Невольно всмотрелась в изящных, невесомых балерин. Обутые в пуанты, в белых балетных пачках, сложив руки над головой, склонили головы перед Королем. Катрина вспомнила сюжет сказки: бой между игрушками и мышиными войсками, храбрый Щелкунчик вступает в единоборство с Королем мышей, Король мышей повержен, мыши в ужасе разбегаются. Что было дальше? Нескладный Щелкунчик превращается в Принца, девочка становится Принцессой. Снежинки обращаются в цветы, в стране детства, как всегда, светло, легко и празднично. Дальше… Что было дальше? Король мышей их преследует… Но в решающем поединке Щелкунчика с Королем мышей раздосадованный, побежденный Король срывает маску, и все видят доброе лицо Мастера. А в жизни? Катрина встряхнула головой. Какие мыши?? Какой Принц? Какая Принцесса? Вчера она совершила безумство, проявила эгоизм, самовлюбленность и трусость. И ведь на самом деле могла оказаться на месте того покойника, на холодном столе морга с пластмассовой биркой на пальце! Что бы она заставила пережить собственную мать! Вчерашний эгоизм окончательно застелил глаза! Лишь бы мама не узнала! Лишь бы не узнала. Скорее всего, так и будет, мама давно живет в другой стране и доверяет своей «взрослой, умной, самостоятельной» дочери. Прости меня, мама, прости, прости, прости! Я безумная эгоистка! Что доказала? Кому доказала? Тому, кто даже не заметит моей смерти? Неблагодарная, глупая, легкомысленная и жестокая! Как теперь смотреть в глаза соседям? Знакомым? Вся моя жизнь превратилась в одну большую несуразность, вырвалась, словно обезумевшая лошадь без поводьев, и несется вскачь в неизвестном направлении. Как снова взять поводья в свои руки? Как не поддаваться отчаянью и унынию? Будто кто-то шептал мне в ухо: «Выхода нет, любви нет, дальше будет лишь хуже». Зачем я поверила этому шепоту? Истерзала себя мерзким кровопусканием. Наверное, Александр был прав, отправив меня в морг. Не такой он и сумасшедший, сумасшедшая я, Катрина Кролл. Катрина взглянула еще раз на радужный, многокрасочный букет у кровати, ощутила легкую пахучесть соцветий, залюбовалась буйством красок и зажмурилась. Чувство стыда разрослось в груди, сожгло ненужные мысли, вытеснило боль любовного разочарования. Захотелось спрятаться от всего мира, чтобы никто никогда не узнал о ее глупом поступке.
Катрина накрылась одеялом с головой и неистово сжала в здоровой руке два билета на балет.
Разговор с психологом не принес облегчения. Катрина лежала и смотрела в потолок. Небо потемнело, солнце ушло, на город опустились сумерки.
Дверь тихо приоткрылась, и в палату осторожно заглянул Александр. Катрина невольно обрадовалась, лежать в одиночестве было тоскливо и… страшно.
– Куда вы меня на этот раз повезете? В морг или на балет?
– Я пришел сдержать свое обещание и очистить для тебя апельсины, – голос Александра был на удивление спокоен и серьезен. Он взял стул, поставил его вблизи кровати у тумбочки и достал из пакета ярко-оранжевый шарик, подбросил апельсин в руке и добавил:
– Ничего не говори, ни о чем не спрашивай. Я хочу рассказать тебе одну историю.
– Конечно, пришел вечер, и вы не смогли сдержаться, чтобы не прийти и не попугать меня страшными историями на ночь.
– В некотором роде да, – молодой человек улыбнулся, пропустив мимо ушей сарказм Катрины. – Ты просто лежи и слушай, говорить буду я и … чистить апельсины. Где тарелка? Вот она… Когда мне было семнадцать лет, я полюбил ночные клубы. Казалось, это лучшее, что может быть: позитивные люди, громкая музыка, лучшие диджеи. Я погрузился в вихрь эмоций, забыл о времени, для меня существовали только танцпол и огромная сцена. Для интенсивного отдыха и веселья мне хватало боулинга, бильярда и зажигательных танцев до утра. Очень полюбив клубы и их непринужденную атмосферу, я обрел там новых друзей, девизом которых была фраза: «Бери от жизни все! Лови кайф!». Ночная жизнь, неоновые огни, техно-музыка, движения в такт, стройные девушки, потягивающие коктейли в мягких креслах, – все это мне нравилось. Учеба отошла на второй план, да что говорить, временами я о ней вообще не вспоминал. С предками, казалось, разговаривать не о чем, они казались мне скучными, замороченными жизнью и вообще не умеющими правильно проводить время. Я перестал общаться со старыми друзьями, посчитав их занудными типами. Не знаю, сколько бы это продолжалось, но в один из вечеров ко мне подошел приятель из клуба и заговорщицки улыбаясь, предложил, озираясь по сторонам, маленькую белую таблетку на ладони. Я колебался, но знакомый на моих глазах съел две штуки, уверяя меня, что ничего страшного не произойдет, они поднимут мне настроение и добавят энергии на танцполе. Недолго думая, я последовал его примеру. После этого помню неоновый свет, темный танцпол, в глазах размытые очертания людей. А потом неожиданно возникшее откуда-то из темноты суровое лицо отца. Мой отец врач. Таким, как в тот день, я не видел его прежде никогда. Он долго-долго, внимательно и пристально смотрел в мои покрасневшие, мутные глаза, мне хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю под его молчаливым взглядом. Затем он медленно произнес, оттачивая каждое слово: «Ты мог подохнуть, словно пес, в своей блевотине». И усадил меня в инвалидную коляску, сохраняя молчание всю дорогу. Я не решался о чем-либо спрашивать. Отец привез меня в морг.
– Теперь я понимаю ваше пристрастие к моргам, – Катрина протянула здоровую руку к желтым апельсиновым долькам. Александр заботливо подал ей тарелку.
– Слушай дальше… Он вкатил инвалидную коляску в помещение, где проходит секция покойных, и сказал: «Здесь, мой дорогой сын, происходит важная работа. Одной из задач патологоанатома является оценка эффективности и правильности проводимой при жизни больного терапии. Проще говоря, вот эта молодая женщина умерла при родах! И никто ничего не смог поделать! Она умерла, давая жизнь такому же мальчишке, как ты! Твоя мать тоже мучилась при родах,
давая жизнь тебе, идиоту! Ее практически вытащили с того света! Ради чего ей стоило переносить эти мучения? Чтобы ты, сопляк, подох под забором, словно дрянной пес?! Хочешь подохнуть? Тогда иди сюда! Смотри и слушай, что тебе скажу! Не порть свои юные, здоровые органы просто так, а подари их ей! Или вот ей! Вот эта девочка очень хотела жить, и ее родители безумно хотели, чтобы она осталась жива. Каждое движение давалось ей с трудом, звали ее Полина, она любила белого потрепанного зайца из плюша, которого называла Доктор Зая. Глаза Полины были большими, красивыми и очень грустными, я их запомнил! Ей бы пригодились твои почки, у нее не развилась бы дистрофия сердечной мышцы, отек легких и недостаточность кровообращения! Так что, если надумаешь в очередной раз подохнуть, сынуля, сделай это с пользой для общества, чтобы твоя безмозглая жизнь спасла другую. Спасла того, кто цепляется за жизнь, всеми возможными силами превозмогая отчаянье и боль, по-настоящему желая жить! А теперь докажи своему отцу, что ты не совсем безнадежен, продержись в моем отделении в качестве уборщика хотя бы неделю. И тогда я, быть может, передумаю препарировать тебя собственными руками!».
– И сколько ты продержался? – Катрина забыла съесть апельсин.
– Держусь до сих пор, правда уже не в качестве уборщика. Параллельно учусь. Мы же с папой не только больницей живем, в горы ходим, на рыбалку ездим, в пещеры спускаемся. Ты была когда-нибудь на рыбалке? – Александр собрал в горку оранжевые шкурки, собрал их в ладонь и бросил в целлофановый пакет.
– Не была. С тех пор всем пациентам этого отделения ты устраиваешь экскурсии в морг?
– Не всем. Это была первая, исключительно для тебя.
– Получается, мне сказочно повезло.
– Просто ты была такая хрупкая, красивая, беззащитная… Я сидел, смотрел на тебя и думал: «Ну почему же такая, как она, не хочет жить?». Ешь апельсин. И рискнул вечером, отвезя тебя в подвальное помещение морга. Скажу честно, я волновался. Искренне прошу прощения за наглую импровизацию. Готов компенсировать цитрусовыми. Я еще немного играю на гитаре, могу исполнить серенаду под больничным окном.
Катрина рассмеялась:
– Извинения приняты. Но в твоем рассказе… ты не совершал попытки суицида.
– Правда? А на мой взгляд, тот образ жизни, который я вел, и был медленным, растянутым, планомерным суицидом. Ну вот, я выполнил свое обещание – очистил для тебя все апельсины, разломил их на дольки, угощайся, а мне пора. Увидимся завтра, – Александр поднялся со стула, поправил белый халат, добродушно улыбнулся и направился к двери.
– До завтра, – слабо улыбнулась Катрина, провожая его взглядом.
Выходя, Александр обернулся:
– Не забудь, ты подписала мне бумагу…
– Этого я не забуду никогда…
Дверь закрылась, и Катрина осталась вновь одна в палате, наполненной запахом цитрусовых. На тарелке лежали желто-красные дольки, только теперь Катрина заметила, что они сложены в виде улыбающегося солнышка.
Ночь опустилась на город, в отделении наступила тишина, звуки замерли. Катрине нравилось молчать. Она ощутил, как становится тоньше тяжесть в грудной клетке, а на смену этой тяжести приходит что-то новое, пока необъяснимое, но наверняка очень положительное, светлое. Впервые за последние три дня Катрина погрузилась в спокойный, ласковый сон, согретая апельсиновым солнышком на тарелке.
 
Рафаэль
 
Это было наипревосходнейшее, добрейшее время. Благое время исцеления Катрины. Я лежал в ее скучной палате на соседней кровати и наблюдал за физическим и душевным выздоровлением моей беспечной подруги. Вид ее улучшался день ото дня, щеки розовели, в карих глазах появился добросердечный свет. Каждый день я повторял себе: «Завтра я должен улететь, похоже, жизнь Катрины налаживается. Старик, ты здесь больше не нужен». Но что-то останавливало меня. Я не торопился. Во-первых, покидать Катрину не хотелось. За столь короткий срок эта неординарная девушка стала для меня по-настоящему близким человеком. Во-вторых, я понятия не имел, куда отправиться дальше. Ощущать себя относительно живым, что-то чувствовать, я мог только поблизости с ней – живя ее переживаниями, настроением, неподдельными эмоциями.
И вот настал радостный день выписки Катрины. Я пребывал в благодушном расположении духа и, чтобы скоротать время, решил вылететь на больничный двор. Не хотелось быть свидетелем трогательного прощания Катрины и Александра. Я хоть и Призрак, но не позабыл врожденного чувства такта. Что-то подсказывало мне – их встречи не закончатся с уходом Катрины из больничной палаты. Александр нравился мне, от него веяло морским воздухом, победоносным ветром перемен и свежестью летнего дождя. Этот человек не мог причинить вреда моей юной ранимой подопечной. Могу с полной уверенностью утверждать – я был неимоверно счастлив! Счастлив, как никогда. Давно мне не доводилось радоваться за кого-то, испытывать приятный душевный подъем и невероятную легкость. Я увидел, как Александр вошел в палату с букетом цветов в руках, и предпочел поскорее вылететь в окно.
Этим утром светило солнце, легкие, воздушные облака подгонял несильный ветерок, город проснулся и наполнился бегущими людьми. Я встал, словно живой человек, посреди перекрестка и, раскинув руки, поднял голову к небу. И не важно, что в это время через меня пробегают горожане и проносятся машины. Мне хорошо! Ничто меня не волнует, ничто не беспокоит. Моя Катрина выздоравливает!
Неподалеку от оживленного перекрестка я заметил столпотворение людей, но не обратил на это пристального внимания, продолжая блаженно рассматривать облака, как вдруг ощутил сильнейший, стремительный толчок! Невероятно! Кто-то вжался в меня, обхватив накрепко мою шею, и, судя по всему, не собирался отпускать. От неожиданности я растерялся, так как давненько не ощущал на себе ничьих прикосновений, а придя в себя, испугался и рассердился. С трудом высвободив руки, я стряхнул с себя цепко прилипшее ко мне существо и увидел юношу. Он не отпустил меня, а громко, истошно и испуганно закричал, вцепившись мертвой хваткой в мою ногу:
– Помогите мне, помогите! Не хочу обратно! Не хочу туда!!! Избавьте меня от них!
– Куда туда? Отцепитесь от меня, молодой человек, вы, вероятно, меня с кем-то перепутали.
– Нет! Не просите меня отпустить вас, я этого не сделаю, вы можете бить меня, ругать, кричать, но я не отпущу вас ни за что! Посмотрите туда, видите, там у поворота стоят двое? Это за мной!!! Они не должны поймать меня!
– А-а… эти черненькие… видал я их где-то… они вроде бы приходят за страшными, проклятыми небом и землей грешниками. А ты кто, юноша? Только что попал сюда?
– Сегодня утром я прыгнул с крыши вон того здания, чтобы покончить со всем, но оказалось, что я вовсе не умер! Стало еще хуже! Не отходите от меня, я вас умоляю!
– Так ты самоубийца. Отойди от меня, хоть моя память будто стерта с белого листа ластиком, но я точно помню, что за самоубийцами как раз и приходят эти самые в черных облачениях, от которых ты пытаешься убежать. Раньше надо было думать. Я не клуб помощи самоубийцам-малолеткам, отпусти мою ногу! Пусти!
Но кучерявая, взлохмаченная голова юноши не пошевелилась. Он накрепко вцепился в мою ногу, что сделало невозможным мое дальнейшее передвижение куда бы то ни было. С раздражением и беспокойством я посмотрел на городские часы, еще немного – и Катрина покинет больничную палату. А мне так хотелось быть рядом с ней в такой важный, прекрасный, переломный момент ее жизни. И тут вдруг этот бесцеремонный мальчишка, непонятно откуда свалившийся на меня. Я глянул в сторону и увидел две бесовские, высокие фигуры в черных облачениях. О-о, не вызывает сомнений – это те, при чьем малейшем приближении в жилах стынет кровь, если, конечно, она еще у вас имеется. Немеют конечности и даже самые смелые подвергаются параличу страха от их безжалостных, адовых ухмылок. Не хотелось бы мне с ними встречаться. Чего доброго, этот перепуганный юнец навлечет на меня немалые неприятности.
– Отпустите меня, юноша, пожалуйста, и имейте смелость посмотреть правде в глаза, – я приподнял перепуганного юношу за подбородок. Глаза его, черные, широкие, большие были не просто напуганы, они выражали непомерный, животный ужас и смотрели на меня, как на последнюю инстанцию своего спасения. Лучше бы я в них не заглядывал, что-то неприятно сжалось у меня внутри:
– Ты умер, ты покойник. И тебе придется смириться с этим, чем быстрее, тем лучше. Я так понимаю, никто не бросал тебя с крыши, не принуждал, поэтому не удивляйся тому, что «сказки» про потусторонних человечков оказались не вымыслом и чьей-то фантазией, а правдой. Мне очень жаль, но эти демонические создания явились за твоей душой.
– Нет, нет, нет! Хотите вы этого или не хотите, я не отпущу вас ни за что!!! – юноша крепко обвил меня худыми руками и, несмотря на все мои усилия, высвободиться из его объятий мне не удалось.
– С чего ты решил, юноша, что я – твое единственное спасение? – вздохнул я и невольно отметил краем глаза, как две сатанинские фигуры на углу улицы терпеливо выжидают, бросая на нас враждебные, бешенные, нетерпеливые взгляды. Адовы фигуры замерли, не двигались вперед, но я понимал: они видят каждый наш взгляд, жест и слышат каждое произнесенное нами слово.
– Я вам все объясню! – торопливо залепетал юноша, продолжая крепко сжимать мои ноги. – Когда я падал с крыши… перед этим решил, что это будет конец, конец всему! Думал, все закончится… и я облегчу жизнь своим близким. Моей семье будет легче жить без такого неудачника, как я…
– Редкой красоты идиотизм… – Я закатил глаза, равнодушно выслушивая признания малолетнего самоубийцы, который говорил быстро и сбивчиво, пытаясь донести до меня смысл произошедшего.
– Когда я падал, падал и падал с крыши вниз, у меня промелькнула мысль: невозможно падать так долго. Тем не менее, я продолжал падать. Только падал я в темную, бездонную, душную дыру. Нет, в пропасть! В воронку! Не знаю, как более точно назвать этот тоннель. Но пока я проваливался вниз, начал слышать голос. Низкий, издевательский голос, который вызвал во мне такой ужас, какого я не испытывал при жизни никогда и нигде! Этот жестокий голос звучал будто во мне, будто везде, пронизывая темную яму, он был в самом пространстве, жил в нем!!!
Меня, как и юношу, сковал животный страх, но я не подал вида и решился задать вопрос:
– Почему ты вцепился именно в меня? Что говорил тебе этот… голос?
– Каждое слово выжгло в моей памяти огненные буквы навечно, я могу повторить сказанное с точностью слово в слово!!! Вот что вкрадчиво шептал голос, то смеялся, то с нечеловеческой ненавистью шипел, но больше всего демонически издевался надо мной:
«Отчего на тебе теперь нет лица, мой юный раб навеки, Рафаэль? Когда ты решился умереть, о чем ты думал? Тебе было себя бесконечно жаль! Нескончаемая, ни на чем реальном не обоснованная жалость, жалость к самому себе – это мое произведение. Одно из великолепнейших изобретений, среди изобилия психологических уловок, мною так любимых. Можешь ли ты вспомнить сейчас, раб мой Рафаэль, причину, по которой испытывал острую вселенскую грусть и тоску? Нет? Не можешь? Сейчас причины кажутся сверхсмешными и незначительными? Еще бы! Потому, мой глупый, наивный мальчик, сделай акцент на слове «мой», этой причины не было и в помине! Но! Я не был бы гением отшлифованного зла, если бы не умел внедрить огромное, процветающее зло-печаль в ма-а-алюсенькую, узкую, еле заметную лазейку. Ты мне эту лазейку предоставил сам. О чем ты размышлял каждый день, возвращаясь из школы домой? О себе! Ты думал исключительно о себе! Ты был зациклен на собственной, неповторимой персоне! Не видел огромного, разнообразного, кишащего жизнью мира вокруг! Не замечал ни семьи, ни друзей, ни сестры, ни матери, которая спустя пару часов, совсем немного осталось, сойдет по тебе с ума! Кстати, мне очень импонирует твоя сестра Надежда, но о ней мы поговорим чуть позже. В твой закрытый, замкнутый ото всех вакуум, я посадил зернышко жалости к самому себе и поливал его ежедневно, ежечасно, ежеминутно, ежесекундно. И вот! Свершилось! В один прекрасный, великолепный, просто-таки чудный для меня день, ты решился! «Весь мир не понимает меня! Я здесь чужой! Мне так больно жить! Жизнь несправедлива! Пора со всем этим закончить и забыться навсегда!». Знакомые фразы? Тебе бы стоило видеть лицо твоего Ангела-Хранителя, когда ты поднимался вначале на лифте, а потом взбирался по лестнице на крышу высотного здания. Он даже пытался оттянуть тебя за шиворот, но что может сделать ангел, если человек добровольно принял несгибаемое решение? Ангел не создан для того, чтобы указывать тебе. Ангел создан для того, чтобы служить и уважать твой выбор. И ты выбрал в тот день меня! Знал ты меня или не знал, хотел ты в меня верить или не хотел, но ты выбрал меня! А мне дорог каждый из вас! Каждый! Почему? Об этом тоже чуть позже, время позволяет, у нас впереди вечность. Ты так здорово раскроил свои мозги при падении, что их пришлось действительно собирать с асфальта, такое убогое серое вещество. Твой Ангел-Хранитель рыдал. О, как он рыдал, но что поделать? Он бы никогда не позволил тебе оказаться здесь, поэтому я знал, на что тебя взять. А на что еще, когда к деньгам и девчонкам ты был практически безразличен? Не врал, почти не врал, не воровал, оставалось загнать тебя в угол себя самого, научить ложному самокопанию, а потом добить тебя незначительными мирскими неприятностями. Это легко, в некоторой степени даже забавно наблюдать за такими, как ты. Но кто может устоять перед моим бережно скопленным, богатым, несравненным опытом, складывающимся за тысячелетия, день за днем, час за часом? Это хорошо, мой раб Рафаэль, что ты довел все до конца. Знаю я вас, романтиков, сегодня мы согласны на самоубийство, завтра мы передумали, послезавтра еще хуже, подались на поиски «светлого, чистого для бессмертной души». Знаешь, когда ты немного колебался там, на крыше, мне так хотелось наподдать тебе сзади, я уж испугался – не прыгнешь. Но ты молодец – бесстрашно прыгнул! Это было лучшее, что ты мог для меня сделать! Мо-ло-дец ! Отныне ты со мной здесь навеки. Новое для тебя слово «вечность», не правда ли, раньше ты мало задумывался над его значением. С этого дня все иначе. Здесь нет времени, оно осталось там – позади. Добро пожаловать в ад, мой юный раб, Рафаэль».
Вслед за речью раздался стальной, измывательский хохот. И… глумливый хохот стих внезапно. Я упал в мутный, вязкий кошмар, просачивающийся в мозг, удушающий, давящий, не позволяющий дышать, а лишь заглатывать горячие, душные испарения. Вынужден был шагнуть на слой теплящегося, толстого пепла, перемежающегося с красными, обжигающими искрами. Черно-серая пыль разлетелась под ногами, мягко поднялась вверх и плотной густой пеленой из сажи осела на обнаженных руках и ногах. Моя нога ступила на нечто мягкое, покачивающееся, словно желе в полумраке. Рассмотреть этот предмет или не предмет не представлялось возможным – мрак и хруст угля покрывали все. Я только понял, что овальная, вытянутая форма чуть сотрясается в трясущемся колебании и испускает непередаваемое, адское зловоние. Я отпрянул с глубоким отвращением, захотелось вырваться из этого нескончаемого кошмара, но неведомая сила толкнула меня обратно к зловонному, трясущемуся, гадкому желе. Нечаянно наступив ногой на расплывшуюся по земле, спрятанную под толстым слоем пепла, упругую массу, я ощутил, как мягкая оболочка лопается под ногами негромкими хлопками и разлетается далеко в стороны, выбрасывая наружу коричневатый, трупный, гнойный смрад и мертвых червей. От бессилия и невозможности сделать что-либо, я закрыл глаза и заскулил, как щенок, признавая свою полную беспомощность и поражение. В ушах все еще слышался издевательский хохот. И я понял: желаю я того или нет, закрываю глаза или нет, но вижу все, что мне так не хочется видеть. Попросту говоря, я не мог закрыть глаза. Здесь исполнялась не моя воля, здесь исполнялась воля хозяина ада. Я плакал, плакал, но шел туда, куда влекла меня неведомая сила. Зловоние усилилось до невероятных пределов, проникло во всю мою сущность, во все мое оставшееся существо, и, кажется, я умираю еще раз, погибаю, не в силах вынести смертельный, непрекращающийся мертвый смрад. Все мои конечности отяжелели, безжизненно обмякли и члены, вместо жизненной крови, наполняются коричневыми мелкими, вяло копошащимися червями. Хочется закричать, но сжатое судорогой горло не выдает ни звука. Не родившийся крик тонет в вязкой, поглощающей силу и жизнь черной массе злорадной мертвечины. Хочется вырваться из липкой, удушающей массы! Я задыхаюсь, воздуха не хватает, его там нет! Воля и конечности парализованы чьей-то неведомой чужой волей, придавившей ее, словно свинцом, к желеобразному смердящему червю, состоящему из миллиардов мелких коричневато-желтых червей, образующих из себя слова: «ПРОИГРАВШЕМУ – СМЕРТЬ». А потом кто-то сжал стальной хваткой мою ключицу, кости и мышцы захрустели, я беспомощно изогнулся, острые когти медленно, с наслаждением вонзились внутрь тела, скорее внутрь моей души. Я понял – это конец. Конец всему. И неожиданно для себя вспомнил последнее, что увидел там, в жизни, лежа на асфальте, пока умирал, испуская последний вздох жизни. Я вспомнил, как вы стоите посреди дороги, раскинув руки в стороны, и смотрите в небо! Когда все это живо встало перед моими глазами, внезапно я оказался рядом с вами. Я не отпущу вас!!! Не отпущу вас ни за что!!!
– Мальчик мой, это была всего лишь малая часть преисподней, ты даже не опустился в нее наполовину… Это была, так сказать, прихожая, ты еще не успел раздеться и повесить пальто на вешалку.
– Я не хочу туда! Я хочу обратно! Домой! Я жить хочу!!! Хочу исправить!!!
– Не получится. Ты окончательно мертв.
– А может, вы мой ангел-хранитель? Почему эти двое в черном отходят, когда я рядом с вами? – Рафаэль крепко сжал мою руку.
– Я точно не ангел. Не-ет, точно не ангел. Послушай, у меня были свои дела, которые не ждут, пока ты не свалился на меня со своими проблемами с чертями и россказнями о преисподней. Я тебе ни папа, ни мама. Которые, видимо, чересчур с
тобой сюсюкались, иначе ты бы с крыши не сиганул, если бы твоя голова была занята более полезными вещами. Поэтому, еще раз тебе повторяю, мне пора идти, отпусти меня.
– Нет. Я пойду с вами куда угодно. Сделаю что угодно, только не гоните меня. – Рафаэль не собирался отпускать мою руку, постоянно с ужасом посматривая в сторону темных фигур. Фигуры в черном, закутанные с ног до головы в длинные плащи, не двигались. Но было видно, они, словно пумы в засаде, готовы стремительно и безжалостно броситься на свою жертву, как только она совершит неверный шаг. Под плащами угадывались проблески пламени, как я догадался – адского. Мне сделалось жутко от их близкого присутствия, и я резким движением высвободился из объятий мальчишки и взмыл в воздух. Лететь было тяжело. Мальчишка мертвой хваткой вцепился в мою ногу. Двое в темном облачении поднялись за нами.
Я торопился, как мог, моя задержка непростительна! В этот день я должен быть рядом с ней. До меня донесся аромат лета, я посмотрел вниз, Катрина вышла из больничного парка и двигалась в сторону автобусной остановки. Редкие снежинки падали на ее пушистую, белую шапочку и длинный, обмотанный вокруг шеи шарф. Она шла, медленно рассматривая прохожих, глядя на витрины магазинов, то подставляя ладонь в перчатке навстречу падающим снежным хлопьям, то отдергивая руку. Катрина улыбалась. Я был счастлив, почти счастлив, если не считать небольшого недоразумения, повисшего на моей ноге. Катрина пришла на остановку, присела на скамейку и взглянула на часы, я не стал подлетать к ней слишком близко. Я тяжело вздохнул и посмотрел на вцепившегося в меня юношу:
– Ты хоть понимаешь, что я не решение твоих проблем? Рано или поздно тебе, к моему великому сожалению, в любом случае придется оказаться в объятиях тех демонов, что идут за тобой по пятам.
– Я понимаю… но отпустить вашу ногу у меня не достает смелости и сил. Я не могу добровольно отправиться к ним. Поймите меня… пока я рядом с вами – они держатся на расстоянии.
– Не пойму, по какой причине они не приближаются ко мне, чтобы просто не схапать тебя. Что за молодежь пошла? Один вены вскрывает, второй с крыши сигает. Мне, я просто уверен в этом, в моей жизни точно некогда было заниматься подобными глупостями. Я наверняка учился чему-то, потом работал, прожил жизнь достойно в покое и радости, именно по этой причине эти двое не приближаются ко мне. А ты, желторотый юнец, не успев опериться, прыгнул в самую глубину ада, не успев сообразить, что жизнь это не веселый концерт, где все пляшут только под твою скрипку. Жизнь – это постоянная череда побед и неудач, и то, при том условии, что ты сам прилагаешь какие-то усилия для того, чтобы неудачи сменялись победами. Эх! Мне бы на место живых…
– И мне! – Рафаэль с мольбой взглянул на меня большими карими глазами.
– Как быстро ты поумнел. Просто-таки в считанные часы, – я не смог удержаться от сарказма.
Плавно подъехал автобус, Катрина впрыгнула в раскрытую дверь, а я предпочел лететь по воздуху за автобусом. Мой новый друг по-прежнему крепко держался за мою ногу. Что мне с ним теперь делать, я понятия не имел, но ввести его за собой в дом Катрины не имел права, ведь за нами по пятам следовали две мрачные фигуры. Следовало избавиться от моего юного друга, и только после этого я мог позволить себе вернуться к ней, чтобы убедиться – она полностью исцелена от своего мрачного недуга. Сейчас я оторвусь от него, молодой, новоиспеченный призрак не сможет угнаться за таким опытным виртуозом, как я. Ничего не сказав, даже не взглянув на моего нового приятеля, я взмыл высоко-высоко в небо со скоростью, на которую только был способен. Понесся в космическую даль, минуя Луну, не обращая внимания на метеориты, ведь они не могли принести мне никакого вреда. Несколько раз я облетел Землю, рассматривая множество незнакомых мне предметов в космическом пространстве. Странные штуки парили в невесомости, их предназначение было мне незнакомо. Залюбовался бесконечной россыпью звезд, подмигивающих мне голубым, красным и желто-белым мерцающим светом. Неохватность вселенной заставила меня ощутить свою незначительность, малозаметность в безбрежном океане звезд, и я поторопился спуститься на Землю, пока меня не засосало в какой-нибудь судьбоносный временной поток. Подо мной пронеслась волнообразная пустыня, пески которой ветер тщательно сдул в рыже-красные барханы. Я миновал крутые горы с застывшими вершинами в густых облаках, пролетел над океаном, где играли гигантские киты, выбрасывая хвостами огромные брызги на поверхность водной глади. Миновал зеленые, пестрые тропики, замедлив над ними свой ход, чтобы ближе рассмотреть окрас ярких, незнакомых мне цветов и истошно кричащих пестрых попугаев. Если бы я был жив, обязательно сделал бы все возможное, что было бы в моих силах, дабы добраться до самых дальних, интересных, экзотических уголков планеты и вдохнуть настоящий запах разнообразной растительности. Как можно было добровольно отказаться от этого в человеческой жизни – я не понимал. Рассматривая синекрылую бабочку, присевшую на широкий лист ползущей вверх лианы, я отметил, что наконец-то я один. Одиночество приятно радовало. Я с довольством ухмыльнулся и решил: пора возвращаться в заснеженный город Катрины. Силой мысли и концентрированным желанием я представил город, его мосты, переброшенные через темную холодную реку, порт, старые мачты кораблей и … оказался сидящим на одной из старых мачт. Вот что творит сила желания призрака! Окинул взглядом знакомые огни города и облегченно выдохнул. И тут я ощутил беспокойство, что-то насторожило меня, повернул голову влево и увидел сидящего рядом со мной Рафаэля, невозмутимо болтающего ногами на весу.
– Как? Как тебе удалось не потерять меня?
– Поначалу, я, конечно, не успевал за вами, отстал, но вся моя сила желания была настолько велика быть возле вас, что как только я думал об этом, оказывался поблизости.
– Понятно… сила желания призрака… работает не всегда, но тебе удалось накрепко прицепиться ко мне. Какой ужас… – я закрыл лицо ладонями, признавая свое поражение.
– Вы так не переживайте, я буду незаметным, неслышным, невидимым для вас, только не прогоняйте меня. – Рафаэль сложил ладошки лодочкой и, раскрыв и без того большие глаза, сделал их еще больше и круглее, вперив в меня умоляющий взгляд.
– У привидения появилось свое личное привидение! Анекдот да и только!
– Я буду самым тихим привидением в мире.
– Видишь ли, мальчик мой… я не совсем один. Мне следует быть, временно, возле одного человека. – Я раздумывал, стоит ли рассказывать Рафаэлю о Катрине. – И этот человек мне по необъяснимой причине дорог.
– Так вы являетесь личным привидением этого человека?
– Не совсем так… Этот человек вышел два дня назад из больницы. Я еще немного понаблюдаю за этим человеком, а потом… потом исчезну из ее жизни.
– Так это она! И куда вы отправитесь потом?
– Понятия не имею. Мою память будто ластиком стерли.
– В любом случае вам будет со мной веселее.
– Не сомневаюсь! – И тут я поймал себя на мысли, что давным-давно так не разговаривал. Точнее я прислушивался, невольно подслушивал – такое случалось
со мной каждый день. Но чтобы меня слышали и мне отвечали – это было удивительным ощущением!
– Как ее зовут?
– Катрина.
– Мне в школе тоже одна девочка нравилась…
– Болван! Это не то, что ты думаешь! И не смей больше разговаривать со мной на эту тему! Кто-то пообещал быть самым тихим привидением в мире, сдержи обещание – будь им. А мне пора навестить Катрину! – я отчего-то рассердился и взял курс в сторону известного мне дома.
Заглянув в окно, я увидел, как Катрина куда-то собирается, туго повязывает шарф, натягивает перчатки, берет в руки сумочку и направляется к двери. Рафаэль поднялся следом за мной и тоже заглянул в окно.
– Это она? Какая красивая…
– Сейчас мы немного проследуем за ней.
И я спустился к парадному входу подъезда. Катрина бодро шагала по тротуару, повернула в цветочный киоск и вышла из него с двумя белыми калами в руках. Затем присела на скамейку и стала торопливо искать в сумочке телефон. Кто-то звонил.
– Привет, Александр! Я решила заехать на кладбище. Почему такой выбор? Да ничего страшного, давно не была на могиле отца, мне многое хочется ему рассказать. Заберешь меня сейчас? Хорошо. Ты поедешь со мной? Я согласна. Жду, – Катрина положила телефон обратно в сумочку, взглянула на часы и улыбнулась.
– На могилу отца… Значит, ее отец умер… Бедная девочка… – Я стоял неподалеку от Катрины и наблюдал за ней.
– Чем это здесь так приятно пахнет? – Рафаэль принюхался. – Чем-то знакомым, земляникой? Здесь где-то продают землянику? Или пекут пирожные с земляничным кремом?
– Это от нее веет запахом земляники, я рад, что аромат усилился. Отныне ты не ощущаешь земные запахи, на смену им пришли другие. Об этом я тебе расскажу после, не сейчас, – я заметил, как подъехала машина Александра, притормозила, Катрина села в авто, и автомобиль вновь двинулся с места. Мы следовали за ними в сторону старого кладбища.
Старое кладбище располагалось недалеко от города, лететь пришлось недолго. Тишина и покой царили во всех уголках среди высоких вековых деревьев, декоративных кустов и припорошенных снегом оград. Надгробия и памятники сурово молчали, скрывая под собой каждый свою, не разглашаемую историю. Катрина двигалась в сторону семейного кладбища, где уже несколько веков подряд ее предки предавались покою. Там же находилась могила ее отца. Я следовал за ней и Александром, Рафаэль не отставал, две фигуры в черном держались на расстоянии, но не теряли нас из виду.
Оставляя мокрые следы на мягком снегу, Катрина шла по узким дорожкам, рассматривая чужие надгробия, лицо ее было серьезно и сосредоточенно. Она повернулась к Александру:
– Я должна попросить у отца прощения…
– За что? – Александр тоже был серьезен.
– Ты сам знаешь за что, – Катрина повернулась и медленно двинулась вперед. – Это наше семейное кладбище. Вон там покоится мой прадед, там дед и бабушка. Это могила отца.
Катрина положила на припорошенный снегом холмик две белые калы.
Я пришел в замешательство, внезапно мой ум прояснился, и что-то распахнулось в моем призрачном разуме! Я понял, что когда-то давно был здесь.
Да! Да! Именно на этом месте я когда–то стоял, будучи человеком! Я вспомнил, я… Кролл! Я всмотрелся в могильные плиты: Кролл – это мой сын, нет, не сын, это мой внук, где-то должен покоиться мой сын. Надпись… Кролл… слегка поросшая мхом, с тусклыми размытыми буквами… Это мой сын! И где-то здесь должен покоиться я! Невероятно! Значит, Катрина Кролл является моей правнучкой! Вот почему меня так тянет к ней! Вот почему именно я оказался с ней рядом в ту роковую для нее минуту. Ее время не пришло, и кто-то приблизил меня к ней, предварительно стерев мою ненужную память, словно ластиком. Это дите – моя правнучка! О, Боже! Как же это головокружительно – вновь ощутить свою причастность к людям! Катрина, деточка моя! Проси прощения у своего отца! Проси! Наш род жизнелюбов никогда бы не смог понять и принять твоего поступка! О-о! Если бы ты знала, чем славился наш род! Тут моя память вновь оборвалась, словно кто-то включал и выключал ее, нажимая неведомую мне кнопку. Я был счастлив, мне хватило того, что я вспомнил! Так, судя по дате на могильной плите, пожил я славно на белом свете, сын мой немного меньше. А внук и вовсе подкачал. Отчего же ты так рано покинул мир живых?
Катрина повернула серьезное лицо к Александру:
– Мой отец умер от рака. Так быстро, что мы с мамой никак не могли поверить в произошедшее…
Ах вот оно что… Мой внук скончался от какой-то неизвестной мне болезни. Бедная девочка, росла без отца, неудивительно, что ты запуталась в этой жизни. Боже! Она моя правнучка! Она мой потомок! И мой потомок надумал так непростительно покончить с собой! Рафаэль! Рафаэль! Где ты, Рафаэль? Куда ты делся? Мне не терпелось поделиться радостью с моим новым другом, но Рафаэль исчез. Мне бы обрадоваться, что я наконец-то избавился от его присутствия, но случилось странное: я заволновался и полетел его искать. Вот что творит с душой невероятная радость! И тут я увидел тех двоих: они стояли и смотрели в сторону нового кладбища, где проходили свежие захоронения. Мне стало тревожно, и я отправился туда.
Рафаэль стоял у тонкого дерева, по его лицу я понял – произошло нечто страшное, парень даже позабыл о двоих в черном облачении, он словно не замечал их, глядя в одну сторону. Я приблизился и увидел людей. Живых людей у свежей могилы. Девушка и женщина с неживыми, безумными глазами. Они молча стояли у двух холмиков, девушка поддерживала под локоть пожилую женщину, хотя, было видно по всему, ей самой требуется помощь и утешение. Я подлетел к Рафаэлю, всем своим видом он выражал такое отчаяние, которого я не наблюдал ни на земле, будучи живым, ни здесь, в своей призрачной жизни. Увидев мой немой вопрос, который я не решался задать, Рафаэль произнес:
– Это мои похороны. Там мои мать и сестра.
– Мне страшно спросить, но отчего там… две могилы?
– Там мой отец. Я убил его.
Юноша присел у дерева, закрыл лицо руками и закричал во весь голос. Это был не крик, это был длинный, бесконечный стон, разливающийся по кладбищу, слышимый только мной и двумя демоническими фигурами в черном. Этот вой-стон продолжался долго, Рафаэль не отрывал безумного взгляда от сестры и матери, а потом со словами:
– Я - чудовище! Я самое грязное, безжалостное, черствое чудовище! Мне надо к ним! – он побежал в сторону демонов, что давно поджидали его и ходили кругом, словно голодные хищники. – Пусть они утащат меня на самое дно ада! Я это заслужил! Посмотри на мою сестру, что я сделал с ней! Она стала взрослой! Ты видел ее глаза? Посмотри в них, посмотри! А мать! Она вовсе обезумела! Я не могу этого видеть! Я никогда этого не забуду! Никогда! Их лица всегда будут стоять перед
моими глазами! Мой отец, он был святой, он жил для нас, все делал для нас. Он попадет в рай и это будет справедливым! Мы с ним никогда не увидимся, потому что я проклят! Я тварь, никчемная жалкая тварь! Что я сделал с ними!
Двое в черном с готовностью ринулись навстречу Рафаэлю, он обреченно опустил голову, покорно ожидая их приближения. И в этот момент я понял, что не допущу этого, я знал, что это случится рано или поздно, но не сейчас, ни при мне! Я схватил Рафаэля крепко-крепко, он ударил меня по руке, по лицу, пытаясь вырваться. Двое в черном приближались все ближе и ближе, я ощутил, у меня застыли волосы на голове от адского пламени и обожгло тело зловонным дыханием смерти. Рафаэль упал подо мной, я обнял его, обхватив накрепко тело, демоны немного отступили, но, как и прежде, не сводили с нас плотоядных глаз.
– Подожди! Да подожди ты! Здесь ничего не происходит просто так! Во всем есть связь и смысл! Если они не могут тебя утащить в тот момент, когда ты приближаешься ко мне – это что-то значит! Я только что узнал, что я прадед Катрины! Поэтому я оказался рядом с ней на земле!
– Что из того, что ты прадед или дед Катрины! Я мразь, я трус и подлец! Смотри, что я сделал с ними! Посмотри в их сторону, и ты сам швырнешь меня в недра ада!
– То, что ты идиот редкостных каратов, это я знал с первой минуты нашего знакомства! Но подожди! Туда, к демонам ты всегда успеешь! В любой момент! Как только я отпущу тебя и отойду на чуть большее расстояние. Я не твой ангел-хранитель, я был просто человеком, тебе не кажется странным, что эти двое, истекая злобой и жаждой уволочь тебя с собой, не могут прикоснуться к тебе? Может быть, можно все исправить?
По кладбищу разнесся еще один душераздирающий стон. Рафаэль обмяк, выпустил мою руку и простонал:
– Как? Ка-ак исправить? Это невозможно исправить, я умер. Я - убийца. Я убил отца. Я практически убил мать. Я испортил жизнь сестре. Как? Как я мог считать тогда, будучи живым, что не нужен им? Что владело мной? Безумство или эгоистичное умопомрачение? Призрак, скажи мне, призрак, отчего я раньше не понимал их любви? Отчего надуманные проблемы казались огромными? Отчего я не мог просто жить и радоваться? Зачем я родился, чтобы принести им столько боли?..
– Ты умнеешь на моих глазах просто по часам… прости… давай уйдем, не смотри туда…
– Как я могу не смотреть в ту сторону? Может быть, я никогда больше не увижу их, – Рафаэль впился пальцами в мою руку. – Я - тупица. Я самый большой тупица на свете.
Краем глаза я заметил, как Катрина и Александр уходят по узкой дорожке в сторону кладбищенских ворот, они навестили мертвых и отправились в мир живых. Две белые калы остались лежать на невысоком холмике, припорошенные мелким снегом.
Рафаэль стоял как вкопанный - смотрел на сестру и согнувшуюся над могилой мать. Женщина и девушка не обращали никакого внимания на суетящихся вокруг них людей, не замечали ни сочувственных взглядов, ни стекающих по щекам слез, ни холодного ветра, ни колких снежинок. Пожилая женщина повернула вдруг озарившееся светом лицо и спросила девушку:
– А Рафочка вернулся уже из школы? Его надо накормить, он будет нас искать. Пойдем домой, – и она настойчиво потянула девушку за руку, уводя от свежих могил. Но девушка не смогла идти. Она опустилась на колени, закрыла лицо руками и прокричала сквозь безутешное рыдание:
– Я люблю тебя, Рафа, и не-на-ви-жу!!!
Рафаэль подбежал к сестре, хотел обнять, но руки прошли сквозь нее. Он кричал, но она не слышала:
– Прости меня, Надя, прости меня! Я не знал, я не знал, что все будет так! Я трус… прости меня…
Он опустился рядом с сестрой на снег и зарыдал. Надя больше не подавляла в себе тяжелые стоны и боль, они вырвались наружу, выкрикивая непередаваемую боль душевных мучений. Мать стояла рядом, улыбалась и настойчиво теребила дочь за рукав:
– Пойдем, Надя, пойдем. Рафочка сейчас вернется, он проголодался.
Подошли какие-то люди, увели женщину в сторону машины, кто-то что-то говорил, поднимал Надю с земли, но она не желала уходить, не желала вставать, не желала прекращать рыдать. Рафаэль, словно парализованный, не двигался, не сводил глаз с сестры, которую тоже кто-то увел в сторону машины. Завелся мотор, машины двинулись с места и, плавно набирая скорость, скрылись из вида.
Я положил руку на плечо Рафаэля:
– Пойдем, я хочу тебе кое-что рассказать.
Рафаэль удивленно поднял на меня глаза и послушно последовал за мной. Молча, не говоря ни слова, я крепко сжал его ладонь и полетел на знакомую мне крышу. Мы опустились на белую ровную площадку. Я отечески потрепал парня по волосам и как можно дружелюбнее произнес:
– Можно сколько угодно раз повторять, что ты олух несусветный, но это ничего не изменит. Может быть, тебе станет немного легче, если я расскажу тебе, когда впервые я увидел Катрину. Когда я увидел ее, то совершенно не подозревал, что эта девушка моя правнучка, мне просто показалось удивительным то, что она источала запах лета посреди зимы…
И я говорил, говорил, говорил… Сам не ожидая, я рассказал Рафаэлю все. Рассказал о том, как полетел за Катриной, как следил за ней, как увидел несчастный финал ее несостоявшейся любви, как она, поддавшись отчаянию, совершила глупый, опрометчивый шаг. Рассказал о ее «приключениях» в морге, которые устроил ей Александр. Рассказал о том, как затаив дыхание, наблюдал день за днем за ее физическим и духовным выздоровлением. Как сердце мое трепещет до сих пор от радости, что жизнь моей правнучки налаживается, в ее сердце появилось желание жить.
Поначалу Рафаэль почти не слушал меня, взгляд равнодушно и отвлеченно бродил по окрестным крышам и затянутому облаками небу. Он совершенно не обращал внимания на двух демонов за нашей спиной. Которые все так же жадно ожидали часа, когда Рафаэль окажется в их распоряжении. Но по мере того, как я говорил, Рафаэль начал вслушиваться в мой рассказ, а под конец заинтересованно и с неподдельным удивлением спросил:
– Так значит, я не один такой. И даже твоя внучка пробовала свести счеты с жизнью…
– Мальчик мой, ты не можешь себе представить, сколько вас на этой земле, тех, кто заблуждается, полагая, будто жизнь – это покладистый, нескончаемый праздник без поражений. Зато ты не представляешь себе, что такое испытать огромное счастье, удовлетворение от жизни после того, как препятствия преодолены. Не представляешь себе, что значит обрести истинную радость после вереницы неудач. Это счастье, заработанное, достигнутое временем и трудом, пьется иначе. Оно вкуснее, приятнее и сочнее на вкус, это совершенно не то, когда тебе преподносят все на блюдце и уговаривают съесть кусочек от готового пирога. Жаль, но тебе не понять сейчас, о чем я говорю, это можно лишь самому испытать, прочувствовать.
– Если бы я мог все исправить… если бы я только мог… я бы никогда в жизни больше не подумал об этом. Я попробовал бы бороться, чтобы за вереницей неудач испытать счастье и выпить его крупными глотками. Я вам верю, вы наверняка прожили на Земле долгую жизнь, наполненную победами и поражениями.
– Это так, мой мальчик, времени на глупости у меня не было.
– Если бы я мог рассказать об этом там… на земле… я бы рассказал то, что испытываю сейчас, – Рафаэль обернулся назад, за его спиной, не шевелясь, стояли две фигуры в черном. – Мне так не хочется туда… к ним… я никак не могу поверить в то, что со мной это происходит на самом деле. Как рассказать им?
– Это невозможно. Отныне тебя никто не слышит, – я тяжело вздохнул, понимая, что мечта Рафаэля обречена на провал, ему лучше заранее смириться со своим положением и оставить безнадежные фантазии. Но он не унимался.
– Вы рассказывали мне, как летали вокруг той молодой женщины, блондинки, и она услышала вас! У вас получилось донести до нее свои мысли, значит, это может получиться и у меня.
– Это был необычный случай, та ситуация не предполагала другого выхода. Мне больше ничего не оставалось.
– Мне тоже больше ничего другого не остается, как внушить эту идею тому, кто находится там, в том живом мире, и пусть он напишет то, что так хочется сказать мне! Люди, не торопитесь сюда! Здесь проблемы не заканчиваются, здесь их становится еще больше, и здесь, в отличие от той, земной жизни, нет шансов что-то исправить. Я сказал бы так: люди, вы слышите самого большого дурака на свете, да, я - дурак, глупец и бездарь, но так искренне хочу донести до вас то, что я сейчас чувствую… так хочу. Но не имею возможности. А если бы я мог, я взял бы самый большой микрофон, вышел бы на самую большую площадь самого большого города и закричал бы на всех языках мира: «Люди! Я прошу вас, цените жизнь! Не верьте отчаянью! Не верьте временным преградам, они не навсегда! Вас хотят обмануть, когда чей-то голос нашептывает вам, будто выхода нет, и единственный способ покончить со всем – это покончить с собой! Вас обманывают! Вы сильнее, умнее, талантливее! Не верьте тому голосу, что шепчет вам обратное! В нем заключается самая большая ложь! Не верьте своей тоске и отчаянью, не верьте». Вот что я прокричал бы на самой большой площади мира в самый большой микрофон. Призрак, скажи, долго еще я смогу прятаться за твоей спиной? Когда выйдет срок и мне придется отправиться с ними? – Рафаэль кивнул головой в сторону двух демонов.
Я обернулся назад. Вид демонов вновь вызвал во мне животный ужас, у них не было рогов или безобразной внешности. Но укутанные с ног до головы в черные плащи фигуры парализовали мою волю, если я продолжал на них долго смотреть. Все живое должно стремиться избегать их приближения, от них нестерпимо веяло смертью, не обыкновенной физической смертью, а смертью духовной. От них исходил запах червоточной могилы. Когда плащ одного из них чуть приоткрывался, мы с Рафаэлем видели проблески красного пламени и медленное шевеление лавы. Такое чувство, будто сама смерть приняла их образ, и под плащами ничего нет, кроме кромешной тьмы, пустоты и бесконечного ужаса. Я отвернулся. Рафаэль так же предпочитал больше не смотреть в их сторону.
– Не знаю, что тебе ответить. Предлагаю навестить мою внучку, а там посмотрим, куда и зачем мы отправимся. Я только что узнал, что она моя правнучка, и мне так хочется еще немного полюбоваться на нее.
– Хорошо, полетели, у меня в любом случае немного вариантов, как провести время, – Рафаэль вздохнул и поднялся вслед за мной. Две темные фигуры так же тронулись с места, не сводя с нас опустошенного, неживого взгляда.
 
Я первый влетел в окно квартиры, Рафаэль следом за мной. Катрина и Александр сидели за столом, о чем-то непринужденно болтали, смеялись. Перед ними лежал раскрытый старый альбом и пожелтевшие, черно-белые фотографии на столе. Я приблизился к ним и заглянул Катрине через плечо. Запах лета, свежескошенной травы и ягод порадовал меня. Моя правнучка верно возвращалась к жизни. Она смеялась, и это были лучшие звуки, издаваемые человеком на всей Земле. Катрина вытащила из альбома потертую старую фотографию и, положив ее перед Александром, пояснила:
– А это мой дед, в нашей семье существует легенда, что его отец, то есть мой прадед, был самым настоящим пиратом и промышлял в море, зарабатывая себе на жизнь не очень честным способом.
– Кто-то рассказывал, что честно трудился всю жизнь и у него не было времени на глупости, – за моей спиной раздался смешок, Рафаэль с любопытством рассматривал фотографию на столе. – Ваш сын очень похож на вас, как две капли воды, чувствуется пиратское происхождение.
– Мало ли чего потомки придумают, не мешай слушать, – одернул я Рафаэля, а сам пришел в замешательство: этого обстоятельства из своей земной жизни я совершенно не помнил.
– А потом, как гласит дальше наша семейная легенда, прадед встретил мою прабабушку, страстно влюбился и бросил свой пиратский промысел, став вести оседлый образ жизни благочестивого гражданина, – продолжила Катрина.
– Прабабушка наверняка была редкой красавицей, раз твой прадед решился на такой шаг, – Александр вертел в руках фотографию, – наверное, ты пошла в нее.
– Какие открываются интересные факты вашей биографии, – Рафаэль подавил очередной смешок.
– По крайней мере, даже если и правда, я успел пожить интересной, бурной и зажигательной жизнью! – Тут я понял, что сказал лишнее, Рафаэль сжался, обмяк и вновь загрустил. – Прости, я не хотел тебя упрекнуть, но что правда, то правда, судя по всему, пожил я на славу и пиратом, и раскаявшимся грешником. Времени даром не терял. Бороздил моря… дышал свободой и ветрами, а потом отхватил красавицу и провел остаток дней у жаркого камина, коротая вечера и поглаживая верного пса, греющегося у моих ног.
– И умер мой прадед в небольшом провинциальном городке, заслужив репутацию добропорядочного гражданина, – рассмеялась моя правнучка и отложила фотографию моего сына в сторону.
– Что я тебе говорил?! – Я обернулся к Рафаэлю, он стоял в дверях и покачивал головой, не в силах сдержать улыбку. – Пожил так пожил, ай да я!
Александр сделал последний глоток из кружки с остывшим кофе, посмотрел на часы и встал из-за стола:
– Мне пора, сегодня мое дежурство в больнице. Не забудь, завтра мы идем на балет. Я заеду за тобой. Впрочем, еще позвоню.
Когда Катрина поднялась вслед за Александром, чтобы проводить его до дверей, мы с Рафаэлем подлетели к фотографиям и с интересом стали заглядывать в лица людей из моего прошлого. Рафаэль принюхался, повертел головой по сторонам и удивленно спросил:
– Вы говорили, что я не смогу отныне ощущать земные запахи, но сейчас я чувствую аромат роз. Да, именно так пахнут розы, это розы…
Я усмехнулся:
– Да, здесь витает цветочный запах, но никакого отношения не имеет к земным запахам, когда двое людей испытывают друг к другу светлые, чистые чувства, так сказать, взаимную симпатию. Вокруг них начинает витать аромат, похожий на тот, который источает свежесрезанная роза.
– Так значит… это означает… что твоя правнучка Катрина влюбляется… точнее, у них начинается роман с Александром?
– Ты только сейчас это заметил?
– Так значит, это правда, и любовь существует, у нее еще и свой запах присутствует. Она пахнет розами… Какой я дурак! Ведь тоже мог вырасти, влюбиться… Откровенно говоря, я сейчас понимаю, что эта… была дура дурой… и зачем я из-за нее с крыши тогда… У нее же в голове кроме того, что о ней подумают подружки, и как она будет выглядеть в новом прикиде, никогда ничего не было. Ну почему, почему с каждым часом я ощущаю себя все больше идиотом?! Почему это все мне не приходило в голову там, на том свете? – Рафаэль вновь выглядел удрученным и поникшим.
– А потому, мальчик мой, что здесь отпадает все лишнее, и мы начинаем понимать и осознавать больше того, здесь нам открываются истинные ценности. Жаль, что приобрел их такой дорогой ценой… Мне действительно жаль… – я не знал, что еще утешительного мог сказать Рафаэлю в тот момент, иногда лучше ничего не говорить и оставить своего друга наедине с самим собой.
Рафаэль присел в углу комнаты и обхватил голову руками. У меня недоставало смелости смотреть в его глаза, в них читалось тихое, непередаваемое отчаяние и ужас перед неизбежным, молчаливое смирение дополняло печальную картину.
Вошла Катрина, вытащила из шкафа махровое полотенце и халат, отправилась в душ, а мы с Рафаэлем продолжали смотреть на ее действия, завидуя в душе тому, что вот сейчас она встанет под теплые струи воды, ощутит ее прикосновения кожей, сможет пенистой мочалкой пройтись по настоящей коже, через которую не проходят капли воды насквозь. Она вдохнет запах мыла, шампуня, геля или чего-то там еще, обернет волосы махровым полотенцем и небрежно бросит его после в сторону. Обычные действия. Самые обыкновенные, которые вызывают у нас с Рафаэлем такой восторг и которые совершенно не ценятся живущими людьми там, не замечаются, воспринимаются, как само собой разумеющееся. Я вздохнул, Рафаэль следом за мной. Говорить не хотелось. 
Сумерки вкрадчиво, осторожно спустились на город. На длинных улицах зажглись фонари. Катрина с книжкой в руках устроилась под одеялом и включила ночник. Рафаэль, сидя у окна, прятал от меня частые вздохи, но я без труда угадывал его беспросветную грусть. Он не смотрел на меня, поворачивая голову то на звездное небо, то в сторону читающей книгу Катрину. Про меня Рафаэль как будто забыл. Он что-то еле слышно говорил, я прислушался.
«Если бы ты, Катрина Кролл, знала, чего тебе удалось избежать, благодаря своему чудесному деду… Если бы ты только могла представить всю историю от начала до конца, что произошла со мной, ты начала бы видеть всю свою жизнь с новой стороны. И жила бы ты, наверное, Катрина Кролл, совершенно иначе. Хотя, ты скорее всего уже сделала для себя какую-то переоценку ценностей этой жизни… Но мне так хочется кому-то рассказать обо всем произошедшем, что я буду говорить тебе это, Катрина Кролл, даже при условии, что ты меня никогда не услышишь», – Рафаэль приблизился к Катрине, и я слышал краем уха, как Рафаэль начал рассказывать ей по порядку свою историю с того самого дня, как он в удрученном состоянии, будучи еще у себя у дома, решил свести счеты с жизнью. Катрина отложила книгу, вернее, она выпала из ее рук и моя правнучка погрузилась в сон, а Рафаэль продолжал эмоционально, проникновенно говорить. И тут я услышал голос, который звал меня по имени, я обернулся и вздрогнул от неожиданности: за моей спиной стоял высокий ангел.
– Следуй за мной, – мягкая, но грустная речь выливалась из уст ангела. Я не посмел ослушаться и тронулся вслед за ним. Ангел взлетел на крышу дома и
остановился. Земные звуки замерли, я слышал только голос ангела. В высоте мерцали звезды, я невольно залюбовался ими и покорно встал рядом с посланником небес. Ангел посмотрел на меня:
– Твое время вышло. Скоро тебе вернут память, и ты должен будешь вернуться туда, откуда ты пришел. Все что тебе следовало исполнить – исполнено.
– Я … я вернусь… понимаю, что сопротивляться бессмысленно, да и жизнь моей правнучки, похоже, налаживается, не витать же мне возле нее всю ее земную жизнь, подсматривая и подглядывая… Но Рафаэль? Что станет с ним? Неужели нет способа избавить его от тех двоих?
– Нет, – и по лицу ангела потекли крупные прозрачные слезы. Он тяжело вздохнул.
– Ну, хоть что-нибудь исправить? Хоть какую-то мелочь…
– Это запрещено правилами, – ангел заплакал еще сильнее и вытер светлый лик белым светящимся рукавом.
– А если это я придумаю, а не ты? Подскажи мне, что я могу сделать для него? У меня под ложечкой начинает сосать от ужаса, когда я представляю, куда должен отправиться этот неразумный мальчишка, как только я исчезну.
– Есть единственный вариант, но это запрещено правилами, – ангел посерьезнел, – мы не можем исправить все, что он совершил, но мы можем избавить его от тех двоих, которые ждут не дождутся, чтобы заполучить его в свои демонические объятия.
– Я готов встать на колени, помолиться, поцеловать твои руки, ангел, только сделай для Рафаэля что-нибудь спасительное.
– Мы можем вернуть его во времени, только ангелам это запрещено. Нужна невероятная сила желания, твоя сила желания помочь мальчику, – ангел опустил крылья и задумчиво посмотрел вдаль.– Огромнейшая сила желания и любовь к ближнему…
– Я готов, я даже сейчас готов! Что мне надо делать? – я встал прямо, сложил руки по швам в ожидании дальнейших указаний. Но тут я вспомнил одну вещь:
– Ангел, а это правда, что я был пиратом?
– Правда… – тяжело выдохнул ангел, – но ты искупил свой грех до конца, Он все простил тебе. – Думай о Рафаэле, а не о себе… сосредоточься… хотя, это запрещено правилами…
Я зажмурился, вспомнил беспомощный взгляд Рафаэля, его большие карие глаза, непослушные курчавые волосы, бледное перепуганное лицо и мне неимоверно захотелось, чтобы он вернулся домой, в свою комнату, чтобы он никогда не дошел до той треклятой крыши. Ангел взмахнул крыльями и я провалился в водоворот времени.
Рафаэля будто ударило током. Разряд прошел по всему телу, принося острую боль. Руки и ноги вздрогнули, тело подпрыгнуло на кровати. Как только жжение в руках и ногах прекратилось, Рафаэль ощутил кожей прикосновение прохладной простыни, ощутил вспотевшей спиной упругий матрас и вцепился дрожащими руками в одеяло. Осторожно пошевелил рукой и нащупал гладкую стену. С трепетом выдохнул и осторожно, с опаской приоткрыл глаза. Рафаэль увидел обои своей комнаты, лампу на потолке, одеяло с ранее ненавистными медведями, но как же он обрадовался им сейчас!
– Я дома? Это был всего лишь сон? – Рафаэль сел на кровати и спустил ноги на пол, ощутил ступнями шершавый ковролин и блаженно улыбнулся. – Невероятно правдоподобный сон! Этого не может быть! Значит, моих похорон не было, мама и Надя дома, а отец жив!
Рафаэль вскочил с места, впопыхах одел джинсы и серый свитер, бросился вниз по лестнице, ворвался в комнату сестры. Надя стояла перед зеркалом и примеряла блузку, бросила ее на стул со словами:
– Нет, не годится, попробую это… – и протянула руку за красным свитером, но не успела, так как Рафаэль бросился ей на шею, крепко обнял и чувственно прошептал:
– Прости меня, Надя! Прости за все, если я что-то делал не так! Я люблю тебя, Надя, я так тебя люблю!
Надя оторопела, отстранила брата, внимательно посмотрела на него:
– С тобой все в порядке? Я вообще-то тороплюсь, немного опаздываю. Не знаю, что мне одеть. Я тоже тебя люблю, Рафа. Мама, наверное, ждет тебя внизу завтракать.
– Конечно! Мама! Как я ее люблю! – Рафаэль расцеловал Надю в обе щеки и выбежал из комнаты. Надя пожала плечами вслед брату и засунула обе руки в рукава красного свитера.
Рафаэль вдохнул запах свежесваренного кофе, который доносился из кухни, слух уловил знакомый звон переставляемой посуды, и это принесло Рафаэлю такое наслаждение, которого он никогда не испытывал. Он улыбнулся и нажал на ручку двери, мама стояла у стола и расставляла тарелки.
– Наконец-то ты проснулся, Рафочка. Иди к столу.
– Мама, я так тебя люблю… прости меня за все… – Рафаэль обнял мать и виновато уперся лбом в ее плечо.
– Я тоже тебя люблю. Садись завтракать, мой хороший.
– Сейчас, я только выйду на улицу, я должен… – Рафаэль никак не мог поверить в то, что все, что с ним произошло, было лишь ночной фантазией головного мозга. Ему хотелось убедиться, что все происходящее на данный момент не иллюзия, не обман тех двух фигур в черном, что их нет поблизости, и он по-настоящему жив и свободен. Рафаэль вышел на улицу, вдохнул морозный воздух, заметил на ветке чирикающего воробья, улыбнулся ему. Помахал рукой. Прислушался к хрусту ледяной корки под ногами, прыгнул по ней раз, потом еще раз. Лед ломался, трескался и хрустел под ногами! Он мог растоптать льдинку, мог оставить следы на снегу! Рафаэль подпрыгнул еще раз!
Мать с удивлением смотрела в окно, как ее сын радостно улыбается птицам и совершает прыжки на снегу, она покачала головой и пошла за Надей, чтобы пригласить ее выпить горячий кофе. Рафаэль присел, всмотрелся в снежный покров, засунул пальцы в сугроб и ощутил колющий холод. Он упивался этим холодом, мороз холодил пальцы, но согревал душу.
– Я жив… – прошептал Рафаэль, – я действительно жив…
Он поднял голову к небу, по голубому простору неслись подгоняемые ветром облака.
– Значит, я никогда не был на крыше того дома, не знал Призрака… ничего этого не было… но какой яркий сон… мне снилось, что я шел по этой дорожке… Потом я повернул за угол, а вот и этот мусорный контейнер, я еще почему-то подумал тогда, отчего не вывезли мусор, бак полный… Он до сих пор полный. Ничего не понимаю. Я прошел на остановку, сел на этот автобус. Я же никогда не езжу этим автобусом, но почему я знаю, что меня ждет по тому маршруту.
Рафаэль не заметил, как ноги сами принесли его на автобусную остановку. Он сел в автобус и стал заворожено смотреть в окно.
– Сейчас будет витрина супермаркета. Мне снилось, что манекен одет в блестящее платье с серебряными блестками. Я не был здесь раньше… если манекен действительно будет одет в зеленое платье… но этого не может быть…
мама и Надя дома, улыбаются, я живой, отец на работе. Все хорошо, все, как всегда, все обычно…
Автобус повернул за угол, и Рафаэль с тревогой всмотрелся в прозрачную витрину: за стеклом, посреди рождественской мишуры стоял манекен, одетый в зеленое блестящее платье с серебряными блестками. Рафаэль потер пальцы, ущипнул себя за руку, потряс головой, пытаясь стряхнуть наваждение, но ощущение реальности произошедшего во сне не проходило.
– Этого не может быть… этого просто не может быть… Это был не сон? Или сон? – юноша вышел на той остановке, на которой он вышел во сне. Он узнал улицу, узнал серую металлическую дверь, в которую вошел тогда, чтобы забраться на крышу здания.
Рафаэль поднялся по лестнице:
– В моем сне ручка люка, которую я открывал, была красного цвета, потертая такая, обшарпанная краска… люк туго открывался, помню, во сне я с трудом его открыл. Рафаэль остановился на лестнице, дальше идти было некуда, его взгляд уперся в люк, ведущий на крышу. На люке, привинченная болтами, держалась ручка, покрытая красной, облезшей местами, краской. Рафаэль тяжело выдохнул и мурашки пробежали у него по коже. Он медленно, шаг за шагом приблизился к ручке, сжал ее пальцами, она была такой же холодной, как и во сне. Попытался приподнять люк, он поддавался с трудом, как и во сне, открыть люк ему не удалось с первого раза. Рафаэль напрягся и еще раз толкнул люк. Первое, что он увидел, это свернутые желтые провода, лежащие точно в таком же порядке, в котором он запомнил их на крыше.
– Значит, я здесь был? Но этого не может быть…
Рафаэль влез на крышу, осмотрел припорошенную ровную поверхность здания и пнул ногой желтый размотанный провод.
– Неужели я был мертв?
Тут у края карниза Рафаэль заметил сверкнувший на солнце предмет, он подошел ближе, чтобы рассмотреть его, и застыл в изумлении.
– Это мой брелок. Хотя… мало ли таких брелоков на свете, полгорода ходит с такими… но на моем было… на моем было выцарапано имя «Алиса», я выцарапал его, когда думал о ней двадцать четыре часа в сутки. Ну и дурак же я был… Надо его достать и убедиться, что это мой брелок… или не мой брелок.
Рафаэль осторожно приблизился к карнизу, пригнулся и протянул руку. Так не достать, надо сделать еще один шаг. Делая этот шаг, Рафаэль не заметил, как желтый провод опутал его ногу, сделав подножку на обледеневшей корке льда. Рафаэль потерял равновесие, взмахнул руками, попытался качнуться в сторону крыши, но ледяная корка не удержала подошву гладкого ботинка, и последнее, что увидел Рафаэль, падая с крыши, как перед его глазами промелькнула корявая надпись «Алиса» на его брелоке.
Ангел тяжело вздохнул и расправил широкие крылья. Я повернулся к нему и закричал во все горло:
– И чем же мы сумели помочь Рафаэлю?! Он вновь покойник!
Ангел спокойно, умиротворенно ответил мне, не обращая внимания на мои крики:
– Мы сделали главное – избавили его от тех двоих, – и кивнул головой в ту сторону, где две темные фигуры в черном медленно погружались в землю, растворяясь в ней. – С этого момента он не самоубийца… Хотя и эти манипуляции запрещены правилами. Мы и так сделали для него все невозможное.
Ангел еще раз взмахнул крыльями, и все, что я запомнил из последнего увиденного на Земле, когда поднимался вслед за ангелом, точнее это он крепко держал меня за руку унося куда-то, – это болтающийся отрывок измятой газеты под
ногами у бегущего прохожего, с заголовком первой полосы, где крупными печатными буквами виднелась надпись: «Не заигрывай со смертью».
Александр театрально распахнул дверь подъезда, пригнул спину и, взмахнув рукой, с улыбкой произнес:
– Прошу! Прекрасная дама, нас ждет сегодня незабываемое зрелище – балет «Щелкунчик»! Позвольте вас сопроводить!
Катрина засмеялась, одернула платье в стиле «винтаж» и уверенно, легкими шагами направилась к машине. Каштановые волосы развиваются на солнце, глаза блестят, на запястье браслет, в руках небольшая цветная сумочка. Александр галантно открыл дверь машины, Катрина устроилась на сиденье и открыла зеркало. Оценила ровно наложенную помаду на губах, улыбнулась и захлопнула зеркало. Александр, наблюдая, любуясь за ее женскими манипуляциями, поинтересовался:
– Как себя чувствует моя дама сердца?
– Если бы ты знал, какие странные сны снились сегодня ночью твоей даме сердца, ты был бы удивлен! – Катрина громко рассмеялась, а потом лицо ее неожиданно посерьезнело. – Мне приснился очень странный сон… Будто какой-то юноша, опустив вниз поникшую курчавую голову, сидел у изголовья моей кровати и рассказывал о себе очень грустную, трагическую историю. Ты будешь смеяться, но я ее даже записала. Было бы жаль забыть об этом.
– Надо же! – Александр повернул ключ в замке зажигания. – Дашь прочитать? Быть может, при художественной обработке из этого получится неплохой рассказ?
Машина тронулась с места. Катрина задумчиво посмотрела в окно:
– Может, и так…
– Как ты его назовешь? – Александр широко улыбнулся.
– Наверное… «Не спеши на тот свет»… нет… не так… «Не торопись».