Нужда, или Кодирование по-крестьянски

                Быль.
Это  было  в  Сибири. Крестьянка, не  хочу  говорить  колхозница, потому  что  слово  за  годы  Советской  власти  стало  почти  матерным  и  даже  дети, не  зная  об  его  происхождении, употребляют  слово, ссорясь.  Не  хочу обижать, оскорблять  невинную  женщину, только  за  то, что  мама  родила  её  в  колхозе  в  конце  50-х  годов  уходящего  века.
Итак, крестьянка  села  Дурногрибово  одной из  северных  областей    моего  беспредельного  отечества   Отрокова  Надежда  возвращалась  автобусом  домой  с  двумя  сумками, заполненными  обновками  для  детей, мужа  и  свекрови  да  всякой  снедью,  вкусностями, какие  редко  завозят  в  урман* и  ещё  реже  видывали-нюхивали  в  её  дому. От  большака**  до  поворота  на  Дурногрибово  оставалось  всего  ничего,  метров  триста  от  силы, когда  съеденная  в  буфете  автовокзала  колбаса, вынудила  крестьянку, изнемогшую  и  бледную  от  многочасового  сдерживания, упросить  шофёра    остановиться.
Односельчане  недоумённо, некоторые, наоборот, с  пониманием, переглянулись. Густые  сумерки  и  безлюдье  помогали  ей: не  от  кого  и  не  к  чему  прятаться.  Сумки  остались  на  обочине; сама  страдалица, преодолевая  спазмы  и  колики, стремглав  сбежала  в  кювет, на  ходу  полуоголилась  и, присев и  моментально  освободившись  от  бремени, ещё  не  успев  облегчённо  вздохнуть, моментально  же  подскочила, утробно  взревев  от  ужаса, вызванного  шлепкообразным  прикосновением  чего-то  телесно-тёплого  и  знакомого  и  бесовски  волосатого. Забыв  о  сумках, о  годах, о  болячках, нажитых  жизнью  в  сплошной   нужде  и  трудах, о  свалившихся  с  ног  позапрошлолетних  босоножках, забыв  обо  всём, летела  бедная  баба, себя  не  помня, и  у  крайней  хаты   бабки  Левчихи, дававшей  приют  всем  путешествующим, нагнала  тормознувший  автобус. Не  верила, что  жива. Отходя  от  испуга, поведала  людям, как  «леший  шлёпнул по  срамному  месту». Никто, разумеется, не  верил, но  немногие  вернулись  осмотреть  место, где  произошло  «аномально-анальное явление» и  забрать вещи  «контактёрши», как  острил  истопник  дурногрибовского  клуба  вечно  гыгыкающий  острослов  Пашка-зубоскал. Сумки  стояли  на  месте. Мужики  внесли  их  в  автобус, кто-то  подал  Надежде  босоножки.  Осветили  фонариком  кювет, кустики, траву  и  увидели:  навзничь, раскинув  руки, лежал  человек в  маске  из  ещё  хранящих  тепло  человеческого  нутра  фекалий  и  улыбался.  Все  узнали  алкоголика-мужа  Надежды.
С  лёгкой  руки  и  злого  языка  ядовитого  Пашки-зубоскала  бабёнку  прозвали  Надькой-гримёршей.
При  её  муже  никто  не  осмеливался  вспоминать  о  ЧП. Он  из  спокойного, почти  блаженного  пропойцы  превратился  в  лютого  трезвенника, злого  и  сильного, работящего  и  нелюдимого  матёрого  мужика. Благодаря  его, как  из  прорвы  брызжущему  трудолюбию, невесть  откуда  взявшемуся, семья    вскоре  переселилась  в  такие  хоромы, что  налоговые  службы  заинтересовались  источником  благополучия.  Но  всё, говорят, было  законно, все  расходы  тютелька-в-тютельку  совпали  с  доходами, комар  носу  не  подточит.
По  селу  гулял  каламбур: «благодаря  нужде  Надьки-гримёрши  нужда  покинула дом  Отроковых». В  народе  место  происшествия  с  тех  пор  зовётся    пунктом  кодирования  от  алкоголизма.

Урман*  -  тайга; большак** - грунтовая  дорога.