Улица Воскова

Я появился на свет в больнице им. Ф. Ф. Эрисмана, что на Петроградской стороне, или Березовом острове. Своим фасадом наш дом № 12 выходил на улицу Воскова. Одним своим концом эта улица впадает в Кронверкскую, а другим – в Большую Пушкарскую и Введенскую, в безопасном детсадовском дворе которой я учился ездить на двухколесном велосипеде. Рядом с Пушкарским садом находилась и школа № 80, в первый класс которой меня зачислили в 1962 году. Перед этим нужно было пройти тест на проверку музыкального слуха, так как школа эта была специальная, "с преподаванием ряда предметов на английском языке". Взяли меня туда прямо «с улицы», безо всякой «руки».
      Моей первой учительницей была Людмила Ивановна Якушева. Это она научила меня читать, писать и считать. Прекрасный математик, впоследствии старший методист ГОРОНО, она стала моим верным другом на всю жизнь.
      Квартира № 9 была типичной коммуналкой, в которой проживало несколько семей в комнатах, расположенных вдоль по коридору, в конце которого находились места общего пользования. Наша комната была первой от входной двери, на которой висело несколько звонков и табличек с именами. Из окна комнаты открывался вид во двор. Во дворе высились поленницы дров, потому что в доме было печное отопление.
      Посреди комнаты с лепниной на высоком потолке стоял круглый раздвижной стол, у стены – массивный, орехового дерева буфет, двустворчатый шкаф для книг и диван, а у окна – письменный стол. Неяркие обои в цветочек придавали комнате уютный и романтичный вид. Справа от входа возвышалась изразцовая печь, дарившая тепло и уют в осенние и зимние вечера. У противоположной стены, за ширмой, стояла кровать, а в углу – ножная швейная машина «Зингер», на которой мама шила стильные платья не только для себя, но и для родственников. Она выписывала журнал "Rigas Modes" (Рижские моды), откуда и брала выкройки.
      Еще мама прекрасно пела, пела по-настоящему, целыми ариями.
      В 1939 году мои родители вместе поступали в ЛЭТИ как золотые медалисты, без вступительных экзаменов – мама его и окончила, а папа – СЗПИ, правда, уже после войны.
      Квартиры на Боровой и Разъезжей, принадлежавшие еще до революции прабабушке, бабушке и дедушке со стороны отца, моя семья потеряла во время блокады, вследствие чего мы и оказались в коммуналке. До революции моя прабабушка – Екатерина Андреевна Тарзалайнен (25.11.1857–22.11.1936) – была преуспевающей бизнес-вумен: у нее было несколько магазинов вокруг Павловска, за товаром для которых она регулярно ездила из Санкт-Петербурга в Гельсингфорс на поезде, где ее однажды даже ограбили.
      В блокаду, на Боровой (д. 46, кв. 18), делясь своим пайком или отдавая его, мои родные – бабушка (Екатерина Ивановна Тарзалайнен, 13.06.1883–03.05.1942), дедушка (Матвей Семенович Тарзалайнен, 02.03.1880–18.04.1942) и тетя (Ольга Матвеевна Тарзалайнен, 11.07.1907–10.03.1942) – умерли от голода, чтобы я мог написать эти строки.               
      Буквально в двух шагах от нашего дома находился Сытный рынок – старейший в городе (1711). В мое время у продавцов яиц часто можно было увидеть настольные овоскопы для оценки качества яиц при просвечивании. В канун нового года рынок и его окрестности наполнялись предпраздничной суетой, от которой на душе становилось теплее. Новогодние елки, деревянные крестовины, елочные игрушки, проволочные подсвечники на елку и другая мишура – китайские стеклянные птицы с хвостами из искусственных перьев, всевозможные бумажные украшения… Как-то под вечер, став счастливым обладателем такого бумажного зайца, я нечаянно уронил его в лужу и никак не мог смириться с этим до тех пор, пока мы с мамой как следует не вытерли и не высушили его.      
      Мимо рынка пролегал и маршрут моих ежедневных прогулок. В молочном магазине на Сытнинской продавались глазированные сырки, которые я просто обожал и на которых воспитывал характер: чтобы не портить аппетит и не есть на улице приходилось терпеть до дома. Я узнал, что есть на ходу не принято – это некрасиво, так же как и бежать по тротуару. Вообще, моему воспитанию почему-то уделялось очень много внимания.
      Большинство молочных продуктов продавались в стеклянной таре: пастеризованное и топленое молоко, кефир, простокваша, ряженка, «снежок», сметана. Большим спросом у жителей соседних домов пользовалось разливное молоко, а также развесные творог и сметана. Разливное молоко и развесная сметана отпускались в посуду покупателя. Они были дешевле и казались более качественными. Сыры и колбасно-ветчинные изделия покупались, как правило, к чаю в небольших количествах либо «кусочком», либо в виде нарезки.
      Продавщица за прилавком обычно спрашивала: «Вам кусочком или порезать?». Сыр костромской, голландский, пошехонский, российский и колбасный; колбаса докторская, любительская, ветчинная, телячья, языковая и ливерная; масло сливочное (соленое и несоленое), селедочное и шоколадное; множество сортов желе – такой богатый выбор был почти всегда.    
      Однажды в булочной на углу Воскова и Саблинской, существующей и по сей день, я решил «разменять» двадцатикопеечную монету в надежде на то, что мне, естественно, вернут более крупную сумму, и был глубоко разочарован, когда получил обратно все те же двадцать копеек монетами другого достоинства.
      Иногда мы с мамой шли гулять в Александровский парк (в советское время – парк им. Ленина). По дороге я просто не мог налюбоваться сверкающими чистотой Зимами с шашечками, выезжавшими из многоэтажного здания таксопарка на Саблинской. Отсюда уже были видны кинотеатр «Великан», Ленинградский планетарий и Ленинградский Государственный театр им. Ленинского комсомола. В правом конце парка, перед главным входом в Ленинградский зоопарк, один из старейших в России, зимой можно было покататься на настоящих пони.
      Длинный и узкий Александровский парк с памятником «Стерегущему» и гранитным Гротом в стиле «северного модерна» был для ребенка целым миром, полным бесконечных возможностей и соблазнов. Летом я больше всего любил кататься на самокате, а зимой – на лыжах. Подумать только, я стал счастливым обладателем настоящего самоката с надувными шинами. Попробуй, догони!
      Артиллерийский музей в конце парка всегда обладал для меня особой притягательной силой. Кого могли оставить равнодушным «Катюши», «Ванюши» и Т-34. У меня были офицерские погоны и настоящий артиллерийский бинокль. В Зимнюю войну мой отец служил артиллеристом, а в Великую Отечественную – радистом; может, это был его бинокль.
      С Иоанновским мостом тоже связано много воспоминаний. Мама сажала меня на перила, а я, несмотря на страх, делал вид, что мне все ни по чем.   
      В самом начале Кронверкского пролива находилась лодочная станция, где можно было взять напрокат весельную лодку и обойти на ней вокруг Заячьего острова. При выходе в Неву из противоположного конца Кронверкского пролива ветер поднимал сильную волну и затруднял греблю против течения. Ощущение, прямо скажем, малоприятное, особенно если находишься далеко от берега. Сначала с левой стороны начинали отчетливо вырисовываться контуры Алексеевского равелина, затем толстые гранитные стены Трубецкого и Нарышкина бастиона, напротив которого я любил собирать пушечные пыжи, и вот уже вдали вырастал величественный силуэт Кировского моста (ныне – Троицкого). Водная прогулка превращалась в захватывающее приключение из романа Жюля Верна «Дети капитана Гранта». Гранта мы так и не нашли, зато раз в год могли подойти к борту трехмачтового галиота капитана Грэя. Да, да – того самого, с алыми парусами, и это было для меня просто вершиной счастья!

Фото автора.

© Андрей Тарзалайнен, 2017.