Люстра

                Люстра


 
Люстра висела в дальнем от входа углу небольшого магазина, расположенного на перекрестке улиц Авоту и Чака. Магазин принимал товары на комиссию, в основном, это были предметы антиквариата, но присутствовали и новинки технического прогресса: электротовары, телефонные аппараты, пишущие машинки, пылесосы – и все только высокого качества. Часть ассортимента приобретал сам хозяин, подбирая вещи на свой вкус. Он покупал их на тематических выставках во время своих путешествий по Европе.

Эту люстру Виестурс Ванагс привез из Флоренции. Она была выставлена на развалах блошиного рынка «PULCI» на Piazza del Ciompi в разобранном виде. Ее детали были упакованы в картонную коробку с аккуратно изготовленными отделениями для каждой из них. Только центральный бронзовый стержень в стеклянной колбе, один бронзовый рожок и несколько хрустальных подвесок были освобождены от плотной серой бумаги, в которую были завернуты все остальные части люстры. Ванагс обладал незаурядным талантом, умением оценить изящество предмета по отдельным элементам. Ему было достаточно того, что он увидел: качество бронзовой основы, оформление строгого, но не лишенного романтизма, рельефа, изящно изогнутый рожок, идеальной прозрачности хрустальные подвески.

После недолгого торга он приобрел люстру и похвалил себя, когда, вернувшись в Ригу, увидел ее собранную в своем магазине. Она была прекрасна! И этот мальчик с тонким бледным лицом, который уже несколько дней смущенно здоровается, переступая порог магазина, а потом, не скрывая восхищения, подолгу рассматривает ее и покидает магазин, попрощавшись неловким поклоном с продавцами, вызывал у Ванагса симпатию. Симпатию к человеку, способному, как и он сам, почувствовать красоту пусть и в такой банальной вещи, как небольшая, не дворцового масштаба, люстра.


Алик Гальперин вернулся в свою маленькую квартиру на той же улице Авоту, на которой располагался и антикварный магазин. Несколько дней назад он увидел хрустальную люстру сквозь витринное стекло и с тех пор непрерывно о ней думал.

Алик родился с физическим недостатком: одна нога оказалась короче другой. Вся его последующая жизнь была пронизана ощущением этой его физической ущербности. Он с раннего возраста, с того момента, когда осознал, что отличается от своих сверстников, всеми силами пытался скрыть свое увечье. Он старался ходить так, будто его ножки только кажутся разными, и походка вразвалочку, словно у уточки, казалась ему лучшим выходом. Но вслед все равно неслось обидное: «Алика-калика!».
Ему шили обувь с подошвами разной высоты, но ботинок с такой высокой надставкой невозможно было скрыть, и обидная кличка не оставляла его все детские годы.

В четырнадцать лет отец устроил его на работу в мастерскую по ремонту велосипедов, и благодаря доброжелательной атмосфере среди мастерового братства,  он, наконец, обрел некоторое успокоение. Алик хорошо справлялся со своими обязанностями и за годы, предшествовавшие последним событиям, приобрел уважение хозяина и работников за усердие, аккуратность, умение и доброту.

Свои восемнадцать лет Алик отметил в 1939 году в одиночестве. Друзей он не приобрел, а с родителями зимой тридцать седьмого случилось непоправимое,произошла трагедия.
 Мира, его мама, была белошвейкой. Она работала с утра до ночи, обшивая многочисленных клиентов. Мира Гальперина была одной из лучших в своем деле и пользовалась широкой известностью. Однажды, выполнив большой заказ, она решила отнести корзину с рубашками и нижним бельем на другую сторону Двины, пройдя не через мост, а по льду замерзшей реки, значительно сократив тем самым путь. Отец взялся ей помочь, и они пошли вместе. К несчастью, на их пути, уже почти на подходе к противоположному берегу, по какой-то причине образовалась промоина, истончившая лед, и они провалились в воду. Течение в том месте на изгибе реки было слишком сильным, чтобы оставить им шанс удержаться на поверхности, и оба погибли подо льдом Двины.

Смерть родителей сделала и без того мало общающегося с окружающим миром Алика совершенным затворником: лишь дом и работа были местом его обитания в последние два года. Одиночество он скрашивал при помощи белого листа бумаги, кисточек и баночек с красками. Он научился пользоваться акварелью еще в школе. Учительница рисования проявляла к нему особенное внимание, сочувствуя и стараясь помочь обрести уверенность в себе. Подшучивая над его печальным видом, она давала ему задания нарисовать тех героев сказок, которые более других походили на него своим душевным устройством, и однажды его акварельный рисунок с образом Пьеро в прозрачном голубом одеянии украсил городскую выставку детских рисунков.

Гармония форм, гармония цвета, линии, повторяющиеся в своей одинаковости, соразмерности. Цветочная акварель – его любимая тема. Ему особенно удавались полевые цветы в букетах, переплетенных атласной лентой. Ультрамариновые васильки с желтыми в белом ожерелье ромашками, голубые колокольчики с цикорием и белые лепестки луговой герани… А еще красные или белые розы в вазах с идеально изогнутыми отсвечивающими фарфоровой глазурью боками. Гармонии, которой так не хватало в его физическом теле, было с избытком в его рисунках, пухлыми папками заполнивших нижние полки книжного шкафа.

На этот раз Алик нарисовал люстру. Рисовал по памяти: шесть рожков изогнутой бронзы, шесть чашек венецианского стекла под электрические лампочки в виде свечей, по двенадцать хрустальных подвесок на каждом рожке, по шесть вокруг чашек и еще двадцать четыре на бронзе центрального ствола и нижней чаше. Он пересчитал их, разглядывая люстру вначале через витринное стекло, а затем вблизи, решившись зайти внутрь магазина. Бронзовый наконечник в нижнем отделе крепил хрустальный шар с бесконечным количеством граней, сверкающих отраженным светом ламп в преломлении хрусталя подвесок, и от этого вся люстра была будто окутана сиянием – так работали идеально подобранные пропорции ее линий, баланс соотношения размеров всех ее деталей, выверенных рукой безымянного мастера. Гармония формы. Гармония цвета. Ничего лишнего, только благородная бронза и благородный прозрачный многогранный хрусталь.
 
В квартире Алика не было ничего, что соответствовало бы уровню этой вещи. Одна комната, спальня, представляла из себя пенал, с одного края сужающийся до полуметра. Вторая – квадратная, с печкой, занимающей пятую часть площади, с окнами, выходящими на глухую стену соседнего здания.
Алика сводила с ума мысль о том, что люстру купят до того, как он решится на какой-то поступок. Какой, он пока не представлял. Его зарплата в 90 лат вполне сносно обеспечивала самые необходимые его потребности, но собрать такую сумму, которая черной тушью была обозначена на белой бирке, прикрепленной ниткой к одному из бронзовых рожков люстры, – 370 лат – была для Гальперина недостижима.
 
Решение пришло такое, которое ничего на самом деле не решало, но давало шанс на то, чтобы придумать впоследствии какой-то выход. Алик получил зарплату ровно в срок. Хозяин был строг со своими работниками, но и свои обязательства перед ними выполнял аккуратно.
 Девяносто лат несколькими бумажными купюрами и двумя пятилатовыми монетами легли на прилавок у конторки, за которой стоял сам владелец. Ванагс не удивился и рассматривал бледное лицо юноши, доброжелательно улыбаясь, в ожидании слов, объясняющих этот жест.
– Уважаемый господин, я прошу меня извинить, возможно, вы не позволите мне просить вас об одолжении, – юноша смешался, видимо, потеряв нить приготовленной заранее речи; возможно, эта явная расположенность сурового, как ему казалось, хозяина заведения смутила его, но, в конце концов, он сумел продолжить: – Мне очень понравилась одна из ваших хрустальных люстр, и я хотел бы внести задаток за нее, в надежде на то, что пока я не выплачу всю сумму, вы не станете ее предлагать другим покупателям, и если вы примете это мое предложение, то я обязуюсь погасить этот долг в ближайшие два или три месяца.

Ванагс молча пересчитал деньги, вынул из под прилавка тетрадь с бланками комиссионных квитанций и выписал счет на 90 лат, отминусовав их от 370, и под жирной чертой вывел цифру «280», сопроводив ее уточняющей фразой: «Выплатить в течение шестидесяти суток». Он протянул квитанцию Алику и улыбнулся:
– Если вы, молодой человек, заплатите мне раньше указанного мною срока, скажем, в этом месяце, то я сделаю вам скидку в десять процентов.

Алик не знал, как он проживет этот месяц. У него был небольшой запас продуктов: крупа, подсолнечное масло, немного картошки, чай. Но в душе откуда-то взялась уверенность в том, что хотя бы раз в жизни господь обратит на него свое внимание и поможет. Он не был набожным, не был близок с членами еврейской общины, и только изредка в основные религиозные праздники посещал синагогу. И в этот раз он не вознес молитв к Всевышнему – он их просто не знал, но лежа в своей постели, закрыв глаза, он представлял себя летящим высоко в небе, и там, в этой вышине, ему казалось, что он может обратиться со своей просьбой к тому, чей образ неясным облаком обволакивал все его существо.

Может быть, это его метафизическое напряжение сознания проникло в недоступные человеку сферы, а может быть, просто хорошее настроение его хозяина. Даже, вполне возможно, это был результат четырехлетнего безупречного труда самого Алика Гальперина. Но случилось так, что хозяин мастерской отмечал на Песах свое пятидесятилетие, и в честь этой даты, так удачно совпавшей в этом году с еврейской пасхой, одарил подарками всех своих работников. Алику достался особенный подарок.

Меир Стравинский, коренастый, с крепким телом, небольшим животиком, который не портил его внешности, а как-то, напротив, удивительно подходил к широкому с окладистой бородой краснощекому лицу, преподнес Алику то, что поразило всех.

– Алик, я очень переживал за тебя в тот год, когда погибли твои дорогие папа и мама. И я чувствовал все это время свою вину в том, что не мог тебе помочь по-настоящему, даже правильных слов не нашел. Так, я думаю, в череде повседневных забот черствеют наши души. Но накануне пасхи и моего юбилея, поверите ли, – и он обратился ко всем собравшимся в мастерской работникам, членам своей семьи и приглашенным друзьям: – две ночи подряд снились мне Мира, мама Алика, и его отец Марк. Они шли по льду Двины и оглядывались, и мне казалось, что это ко мне обращались эти люди, будто просили меня, чтобы я окликнул их и остановил. Я не был с ними близок, хоть мы и были знакомы. Но сейчас, в эти последние дни, я не находил себе места от чувства вины. Наверное, господь показал мне в этих ночных видениях, как тесно мы друг с другом связаны, как переплетены наши судьбы. И вот теперь, хоть и с опозданием, я хочу помочь сыну этих супругов, ушедших от нас так трагически. Алик проработал у меня четыре года, он собирал и чинил велосипеды. Господь позволил мне вести это дело, позволил разбогатеть; будет правильно, если и подарок мой будет частью этого благословения. Я хочу подарить Алику велосипед, самый лучший из нашего ассортимента – американский «LaFrance Super-Streamline», который собран в нашей мастерской и которым мы все можем гордиться.
 
Присутствовавшие не смогли сдержать своего восхищения этой неожиданной речью и по достоинству оценили широкий жест Стравинского, обычно не склонного к сентиментальности. Такой велосипед стоил не меньше 400-450 лат, и найти его в магазинах Латвии было сложно.

На следующий день Алик вкатил велосипед, сверкающий спицами, никелем и двухцветным – зеленым с голубым – лаком, в магазин на углу Чака и Авоту. Ванагса не было в зале, но он вышел из своего кабинета после того, как продавец сообщил ему о том, что его ожидает тот парень-хромоножка, который просил не продавать хрустальную люстру и внес задаток. Ванагс все понял, как только увидел в руках юноши новенький велосипед. Алик так и стоял с ним, придерживая за руль и седло.
Виестурс молча осмотрел двухколесную машину, моментально оценив элитарность техники: седло из кожи дорогой выделки особенной формы с большими амортизационными пружинами, сложная рама, захватывающая зону заднего колеса, никелированный фонарь на переднем крыле и эмблема «LaFrance» на передней стойке под рулем.
– Дорогая вещь! – он обернулся к Алику и положил руку на руль. – Я так понимаю, что вы предлагаете мне взять этого двухколесного красавца в зачет вашей люстры.
 Алик кивнул, не решившись заговорить. Ванагс погладил лакированный металл рамы, провел пальцами по коричневой коже седла, пощупал туго накачанные бежевые шины с белой полоской у обода.
– Не жалко отдавать такую технику? Я могу подождать с оплатой.
Алик помотал головой и наконец разлепил губы:
– Этого хватит?
Ванагс открыл кассу и выложил на прилавок одну за другой купюры, считая вслух:
– Итого девяносто лат, – и затем добавил еще тридцать семь. – Скидка десять процентов, как обещал.
Он с удовольствием наблюдал, как розовеет лицо этого странного юноши, как озарила его улыбка, и протянул ему деньги.
– Сделка завершена, продавцы помогут вам упаковать товар и, если пожелаете, доставят по указанному адресу.
– Нет, – Алик встрепенулся, – не надо доставлять. Я сам заберу, донесу, мне недалеко.

 Повесить люстру он пригласил коллегу из мастерской – электрика, крепкого высокого парня. Тот согласился, отказавшись от предложенных Аликом денег.
– Люблю новые вещи, мне в радость такая суета, и тебе уж точно все сделаю по дружбе. Вина чарку нальешь – на том и сойдемся.
 Они выпили вино, которое приготовила на седер еще Мира. Алик не трогал его с того самого дня, когда родителей не стало. Они выпили всю бутылку, и Алик почувствовал, как сильно опьянел. Когда приятель ушел, Гальперин лег на кровать и так, лежа, смотрел на сияние, исходившее от хрусталя, до тех пор, пока не стали слезиться глаза. Слезы лишили четких очертаний окружающий его мир, но так ему понравилось даже больше.
Люстра сияла, окутанная туманом, словно он добавил к картинке белой с желтым акварели. Комната, наполненная мягким светом шести матовых ламп, раскачивалась в такт его дыханию, и, убаюканный этой качкой, Алик уснул. Ему приснилась мама, она укрыла его одеялом с узором, вышитым ее рукой. Она была такой ласковой, и он подумал, что раньше, при ее жизни, он не обращал внимания на то, как красиво она улыбалась. Алик Гальперин никогда прежде не был так счастлив, как в этот вечер! Счастливым был и его сон.

Война для Алика началась с того, что в его квартиру ворвался Арон, сын Меира Стравинского. Его веснушчатое лицо было покрыто красными пятнами, мягкие светлые волосы от пота слиплись в бесформенные пряди. Он задыхался от быстрого бега и прокричал, брызгая слюной:
– У тебя пять минут, отец попросил забрать тебя с собой, у нас две подводы, нужно бежать немедленно, говорят, немцы войдут в Ригу завтра утром, но может уже этой ночью, их патрули появятся на наших улицах.
 Арону было около тридцати, он был полноватым, добродушным, всегда очень спокойным, выдержанным, и этот его возбужденный, взъерошенный вид крайне испуганного человека испугал и Алика. Впервые он почувствовал по-настоящему, что в мире, в большом мире и в его собственном, тесном, замкнутом мире, произошла катастрофа. Что все, к чему он привык, приспособился с таким трудом, рушится безвозвратно. Что теперь только черная гуашь станет доминирующим цветом в его рисунках. Он молча покачал головой, отвергая предложение уехать.
– Ты сумасшедший! Ты что, не слышал, что немцы делают с евреями? Да и наши местные не лучше. Ты что, газет не читаешь, радио не слушаешь?
Алик молча показал на свою ногу и наконец с трудом выговорил:
– Куда мне с этим? Я только обузой буду, уезжайте, передай папе мою благодарность за все.

Несколько дней Алик не выходил на улицу. До него доносились крики, шум проезжавших машин, топот кованых сапог. Шум был необычным, его острый слух затворника не оставлял сомнений в том, что привычное уличное многоголосье прерывалось криками ужаса, безысходности и страдания.

Ужас ворвался в его маленькую квартиру на седьмой день после того, как закрылась дверь за Ароном Стравинским. Двое немецких солдат распахнули эту дверь ударом сапога. Был поздний вечер, и Алик уже переоделся, приготовившись лечь спать. Он вскочил, заправляя в пижамные штаны майку, и встал у кровати, держась за металлическую спинку. Солдаты, не обращая на него внимания, осмотрели обе комнаты, открыли дверь кладовки, заглянули за занавески в дальнем углу спальни, где пылились несколько чемоданов с бельем, и только после этого подошли к нему. Один из них был очень высоким, горбоносым, с выбившимися из-под каски светлыми кудрями, второй – среднего роста, тоже светловолосый, в пилотке с орлом на эмблеме. Алик знал немецкий, в школе ему легко далось изучение этого языка, как и всем, кто говорил на идиш. Поэтому он сразу ответил на вопрос, который прокричал высокий:
– Тут есть еще евреи?
– Нет, я один.
Солдаты были молоды. Высокого звали Герарт Клее, ему было двадцать, и он был на год младше второго, блондина Бертольда Леманна.
Они еще не участвовали в боях и прибыли в Ригу в составе пехотного батальона в качестве пополнения одного из армейских корпусов 18-ой немецкой армии.

Они вошли в квартиру Алика Гальперина, не имея какой-то определенной цели. Оба искали возможность как-то проявить себя, свой боевой дух. Линия фронта быстро продвигалась на восток, и они думали, что в настоящем бою смогут поучаствовать не скоро. Им нужен был осязаемый враг. Евреи были врагами Германии, врагами всего цивилизованного человечества. Солдаты видели, как расправлялись с евреями местные военизированные отряды, и когда один из активистов – мужчина с белой повязкой на рукаве – показал им на дом, в котором могли находится жиды, они решили, что смогут повеселиться. Но парень, которого они застали в этой маленькой квартире, никак не походил на врага всего человечества: по возрасту не старше их, бледный, субтильный и к тому же… Герарт указал приятелю стволом своего карабина:
– Смотри, у него ноги разные, он еврей, да еще и инвалид.

Дальнейшее произошло молниеносно. Тот, что пониже ростом, стараясь набрать необходимый градус негодования, того ощущения беспредельной власти вооруженного человека над испуганным беззащитным существом, перевернул кровать и с криком: «Показывай, кто у тебя прячется, еврейская свинья!» – стал разбрасывать остальную мебель.
Алик, отлетев от перевернутой кровати, ухватился за стол и, когда поддержавший вспышку гнева своего напарника Герарт швырнул через всю комнату табуретку, инстинктивно вытянул руки, испугавшись, что эта табуретка попадет в висящую над столом люстру. Бертольд, решив, что еврей пытается защищаться, замахнулся на него карабином, и Алик неожиданно для себя оттолкнул нацеленный ему в грудь приклад. За некоторое время до того, как лечь спать, он протопил печку, и ее металлическая поверхность с двумя конфорками была еще очень горячей. Бертольд от толчка на мгновение потерял равновесие и, пытаясь восстановить его, коснулся раскаленного металла рукой. Он закричал от боли и, перезарядив карабин, прицелился Алику в голову. Но Герарт остановил его: «Нет, так слишком просто». Он схватил висевшие на стуле брюки Гальперина, вытянул из них ремень, забрался на стол и, сдернув с крюка, на котором была подвешена люстра, декоративный колпачок, ловко закрепил на этом крюке кожаный ремень, превратив его в петлю:
– Подыми еврея повыше, – Бертольд выполнил команду друга, ухватив замершего от ужаса Алика за бедра.
«Как Герарт ловко управился с ремнем!» – эта мысль отвлекла Леманна от действия, от ощущения теплых, таких мягких, не пытавшихся сопротивляться ног их жертвы. Действие это показалось ему каким-то нечистоплотным, не подходящим немецкому солдату… Вот застрелить – это по-военному, но так…
Герарт просунул голову Алика в петлю и плотно затянул ремень на худой шее.
 Алик, находясь в состоянии ступора, в последнюю секунду попытался рукой остановить раскачивающуюся люстру, но Герарт скомандовал Бертольду:
– Отпускай!


Звон хрустальных подвесок стал последним звуком, который услышал Алик Гальперин в конце своей короткой жизни. Под этот звон его вечная душа отправилась в небеса обетованные, быть может, там, в этих небесах, она найдет свой покой.


Перед тем как уйти, солдаты пошарили в кладовке и нашли несколько бутылок домашнего вина. Вечером в расположении своей части они устроились поужинать. Герард где-то раздобыл большой кусок превосходной ветчины. Он нарезал ее крупными кусками и разложил на такие же большие куски белого хлеба.
– Ну что, выпьем жидовского вина?
– Будем надеяться, что оно не отравлено, – поддержал приятеля Бертольд. Он сделал глоток и вдруг почувствовал, как что-то внутри его пищевода взбунтовалось… Или это ему показалось? Он взял приготовленный Герартом бутерброд: розоватое мясо пронизывали белые полоски сала, и ему почудилось, что эти полоски извивались, словно белые черви. Леманн резко потряс головой, он разозлился на себя за такую недопустимую слабость и, схватив бутерброд, с силой вонзил зубы в розовую плоть, оторвав приличный кусок, но только начав его пережевывать, почувствовал непреодолимый позыв рвоты. Он смог сдержать себя лишь для того, чтобы успеть добежать за угол дома, в котором расквартировали их роту.

Кристап Балодис смотрел на свою жену Марту. Она не стала вытирать слезы, которые скатывались тонкими струйками по ее такому еще молодому, без единой морщинки, лицу. Нет, все-таки два едва заметных лучика пролегли от уголков глаз к вискам, и седина в густых темных волосах, скрученных тугим узлом на затылке, говорили о том, что его жене уже пятьдесят. Она все еще очень красива, чуть раздалась в бедрах, но талия все такая же тонкая, серые глаза на чистом лице даже сейчас, сквозь слезы, не потеряли своей яркости.

Слезы Марты. Он и сам готов был заплакать – так ужасно было то, чем им пришлось заняться этим дождливым утром. Кристап разрезал ремень, а Марта поддерживала тело несчастного Алика, затем опустив его на пол. Дворник Петерис, служивший в их доме, надел белую повязку и пропал, вступив в одно из полицейских формирований. Наверное, он и навел солдат на квартиру Гальпериных. Кристап по просьбе жильцов дома принял на себя роль управляющего. Поэтому соседка с первого этажа и сообщила ему о том, что у Гальпериных было прошлым вечером шумно, и она видела, как оттуда вышли двое немецких солдат.
– Этот мальчик – самое безобидное существо, каких только господь приводил в этот мир, – Марта произносила эти слова вперемешку с молитвами, короткими фразами из катехизиса. Кристап попытался остановить ее:
– Это не для него молитвы, он ведь иной веры!
Но Марта его не слушала.
– Надо его похоронить.
– Так как же мы похороним еврея, кто нас пустит на ихнее кладбище? И вообще, ты ведь видишь, что творится с ними, – Кристап запнулся, – с евреями.
Марта глянула ему в глаза:
– С евреями? Может, с нами что-то не то случилось? Похороним на нашем, мне свояк Марцис не откажет.
Кристап с сомнением возразил:
– У него из-за нас неприятности будут, и потом, на это ведь и деньги понадобятся – гроб нужен и рабочим заплатить.
Марта вытерла слезы:
– Вот этой люстрой и рассчитаюсь! Вечером, как стемнеет, все и устроим!
 Кристап не стал возражать. Марта сильная и умная. Все эти годы Кристап, после того как в 1914 году, в восточной Пруссии, под Августово, она его, раненого, вытащила из залитого водой окопа и несколько часов тащила до госпитальных палаток, не мог понять, за что Марта его полюбила? Может, за то, что и он пошел бы за нее на смерть, не задумываясь?
Алика похоронили в самом дальнем углу у кладбищенской стены, без таблички и креста, только на куске бетонной плиты, что положили поверх земляного холмика, написали черной краской: «А. Г.».

Смотрителю кладбища, свояку Марты, люстра была ни к чему. Но его дочка брала уроки игры на пианино у молодой учительницы Ванды Козловской. Ванда согласилась принять люстру в счет оплаты. И в ее небольшой квартире хрустальные подвески позвякивали под аккомпанемент старенького немецкого пианино C. BECHSTEIN до середины девяностых.

Время перемен; сын потерял работу, маленькая пенсия Ванды некоторое время была единственным доходом семьи. И однажды она попросила сына отнести люстру в одну из комиссионок на улице Тербатас.

Гена Смирнов, предприниматель средней руки, организовал свой магазинчик, как торговую точку с широким ассортиментом. На его прилавках можно было найти видеомагнитофон и порошок для стиральной машины, ковры ручной работы и дезодоранты сомнительного происхождения. Гена пережил множество неприятных минут, общаясь с бандитами, он платил «крыше», как почти все владельцы частных торговых точек в те времена. Он пережил не менее неприятные минуты, общаясь с налоговыми чиновниками. Не раз оказывался на краю разорения по злой воле конкурентов и неспособности обнищавшего населения включиться в животворный круговорот товар – деньги – товар. Но парень он был верткий, оптимизма не терял и жил в надежде на светлое капиталистическое будущее.

Люстру принесли в собранном виде, прикрытую сильно поеденной молью шалью. Мужчину средних лет с этой нелегкой ношей в руке сопровождала пожилая дама, интеллигентная, из тех, дореволюционных, с камеей из слоновой кости на опоясывающем худенькую шею воротничке. Люстра была шикарная, и Генка не удержался – цокнул языком. Не научился он сдерживать эмоции перед клиентами, повышая цену приобретения и снижая, соответственно, прибыль.
– Сто лат, не больше! – прокричал Генка, компенсируя явным занижением цены свое цоканье. Прокричал потому, что понял: мужик – типа грузчик, а хозяйка – старушка, а старушка, наверное, плохо слышит. Ванда обладала абсолютным слухом и прекрасно расслышала не только цифру жлобской Генкиной оценки, но и его собственную неуверенность в этом жлобстве. Она на мгновение прикрыла глаза, а потом произнесла:
– Если господин считает, что это справедливая цена, то я соглашусь и на такую.
Продавец и приятель Геннадия, Янка Приедитис, с интересом наблюдал за развитием событий и, когда Гена неожиданно выложил на прилавок четыре купюры по пятьдесят, аж присвистнул. Но дождался, пока старушка, вежливо поблагодарив, удалилась, и спросил:
– Что за приступ благородства?
Генка задумался, поворачивая люстру разными сторонами и любуясь радугой преломлявшихся в хрустале отсветов магазинного освещения:
– А знаешь, че-то в душе такое шевельнулось!
Янка рассмеялся:
– В душе? У тебя что, душа есть?
– Дурак ты, Янка, душа у каждого есть! – Генка усмехнулся. – Выходит, что и у меня тоже.

Смирнов решил так: если в ближайшие три дня люстру не купят – оставит себе. Все равно он собирался менять свою квартиру в спальном микрорайоне на что-то побольше и в центре, а там и все остальное придется обновить – и мебель, и люстры.
Но, видно, не суждено было Гене Смирнову увидеть эти подвески в своем новом гнезде.

В магазин завалилась пестрая компания мужиков и молоденьких девчонок. Девчонки были отечественные, а мужики – то ли скандинавы, то ли англичане. Но среди более-менее понятного английского звучало и что-то немецкое или шведское. Люстра так и оставалась в Генкиных руках, и двое из вошедших, по возрасту, похоже, отец и сын, сразу за эту люстру ухватились, радостно друг другу о чем-то сообщая. Уловив вопрос в их взгляде, Генка прохрипел:
– Тысяча лат!
Он не успел перевести дух и проглотить набежавшую слюну, как вместо люстры в его руках оказались деньги – две пятисотенные бумажки.


Отца звали Вольфганг, сына Курт. Они аккуратно упаковали в чемодан разобранную люстру и ранним утром отправились на такси в аэропорт. Мужчины были довольны: именно такой подарок на восьмидесятилетие деда заказала бабушка Хельга – что-нибудь антикварное, из тех, прошлых лет, и солидное, соответствующее такой знаменательной дате, большому юбилею.

У деда несколько лет назад случился инсульт, и это несчастье осложнило его речь. К тому же он стал потягивать правую ногу, со временем она даже как-то усохла и стала немного короче левой, но доктор сказал, что сердце у старика крепкое и он еще поживет на белом свете не один год.

Люстру решили повесить в кабинете, и, пока она не засветится всеми своими огнями, деду не показывать. Потолки в старом доме в престижном районе Карлсруэ были около четырех метров, и Курт принес высокую складную лестницу. Мать с бабушкой тщательно протерли хрусталь, и люстра засверкала даже без включенных ламп. Отец подал люстру сыну, и тот, ухватив ее за цепь, поднялся по стремянке к самому потолку. В этот момент дед, оставленный без присмотра, вошел в кабинет. Он увидел люстру и на мгновение замер, а затем лицо его налилось багровым, он что- то неразборчиво закричал, замахал руками. Женщины кинулись к нему, опасаясь, что старика хватит второй удар, но он с неожиданной силой оттолкнул их, и не обращая внимания на непослушную правую ногу, ринулся к стремянке.
– Найн, найн! – все, что разобрали ошарашенные родственники.
Он схватился за лестницу, и Курт, пытаясь сохранить равновесие на пошатнувшихся ступеньках, выпустил из рук цепь. Люстра падала под наклоном так, что ее бронзовый наконечник, прижимающий нижний многогранный шар, оказался нацеленным прямо в лоб старого вояки. Бронза пробила лобную кость и вошла на 4 сантиметра в мозг именинника.

Звон хрустальных подвесок стал последним звуком, который услышал в конце своей долгой жизни Бертольд Леманн. Под этот звон его бессмертная душа отправилась в преисподнюю, быть может, там ей воздастся сполна за все деяния ее.

Дальнейшая судьба хрустальной люстры неизвестна, но судя по тому, что при падении она не пострадала – тело Леманна смягчило удар, – можно предположить, что ее выставили на продажу в какой-нибудь антикварной лавке, а может быть, она радует глаз ее владельца в тиши уютной спальни частных апартаментов.

Но иногда, когда ветер от случайно распахнувшегося окна шевельнет ее хрустальный наряд, подвески споют свою песню – печальную или веселую. Для каждого, кто ее услышит, – свою.