Наши дороги

       Текст, который находится перед Вами, является сокращённым вариантом моих воспоминаний о нашей семье. Если Вас интересуют подробности, обратитесь к моей
книге «Семейная Сага фантаста Беляева» изд. «Тончу» Москва 2014 год. 373 стр.

               
     От своих родителей, мы получаем в наследство их внешность, таланты, привычки и, увы, болезни. Кроме, всего этого, я унаследовала от них судьбу кочевника. Но, если они путешествовали по своей воле, то моего согласия никто не спрашивал. Впрочем, их перемещения с место на место, тоже были вынужденными. Начну с моей бабушки и моего дедушки.
    
    Я всегда любила слушать бабушкины рассказы о том времени, когда она была ещё девочкой. Бабушка Эльвира - Анетта Перассе, родилась в Стокгольме. Её мама была шведкой, а папа эстонцем. Но, так как отец не знал шведского языка, а мама не знала эстонского,  общим языком, стал немецкий, на нём говорила вся семья. Впрочем, отец разговаривал с детьми по эстонский. Так что, моя бабушка, ещё в малолетстве, знала три языка - немецкий, эстонский и финский. Где и когда она выучила финский, не знаю.
    
    У супругов Перассе было трое детей - моя бабушка Эльвира - Анетта, дочь Леонтина и сын Эдуард. Кто из них был самым старшим, а кто младшим, я уже не помню. Да, чуть не забыла - Леонтину, а по - домашнему Лёни, в младенчестве, нянька уронила и у неё стал расти горб. Такой она и прожила, всю свою короткую жизнь. Умерла в возрасте около тридцати, от воспаления легких.
    
    Вспоминая бабушкины рассказы, я сделала вывод, что их семья была вполне состоятельной, так как никто из родителей не работал. У мамы был довольно жёсткий характер, и воспитывала она детей в строгости, со всеми правилами аристократического этикета. Дети, были детьми и, конечно шалили, а она постоянно повторяла - сиди прямо! Не сутулься, убери локти со стола, не говори так громко и т.д. Если приходили гости, а дети шумели, мамаша подходила к драпировке на дверях, и вкалывала в неё булавку из своей причёски.. Не уподобляясь невоспитанным людям, она никогда не повышала на них голоса, предпочитая воздействовать морально.
    
    
     С девочками, мамаша была ещё более строга. Часто можно было слышать из её уст  -девочкам, так сидеть не прилично! Не гримасничай! - С этими правилами, моя бабушка так и прожила всю жизнь. В сознании у неё это так впиталось, что она, даже в тяжёлое военное время, внушала мне - даже, если человек тебе не нравится, никогда не показывай своих чувств.  - Лицо всегда должно быть приветливым.
    
     С последним замечанием, я никак не могла согласиться. - Зачем мне быть приветливой с человеком, который мне неприятен? Пусть  знает, что я его не люблю! Вообще - то, по всей видимости, маме и бабушке приходилось со мной трудно. Я была упрямой, своенравной и непослушной. А порой, ещё и дерзкой. Однако, я ушла от основной темы!
    
     Кроме, перечисленных мною родственников, существовал ещё, какой - то дядя и, какая - то тётя. Чьим он был братом, не знаю. Помню только, что он был моряком и ходил в дальнее плаванье. По всей вероятности, всё ж - таки, бабушка была самой младшей, и дядя её любил больше других детей. Как - то, из плаванья, он привез ей огромную куклу, которая была такого же роста, как и она. И бедная девочка, таскалась с этой красивой ношей по всему дому. У бабушки  были темные волосы и карие глаза, и дядя, любя, называл её Жуком.
    
     Тётя, по всей вероятности, была сестрой матери и, тоже  говорила по немецкий. Стоило ей войти в дом, как она начинала воспитывать детей. Несмотря на то, что девочки были ещё совсем маленькими, она строго говорила:
     -А, почему девочки ни чем не заняты?! - И бедные девочки, хватались за рукоделие. В основном  это было бесконечное вязание подзоров для кроватей. Вязание широкого и длинного подзора, можно было сравнить со строительством Вавилонской башни. Принудительное вязание, отвратило бабушку от вязания, на всю оставшуюся жизнь.
    
     Когда бабушке было шесть лет,  их семья переехала в Финляндию. Чем был вызван этот переезд, не знаю. Это было  первое путешествие моей бабушки. Для того, чтобы она быстрее научилась говорить по русский, её отдали в семью русского священника. Почему, только её, не знаю. Прожила она в этой семье, что - то около года. За это время, она выучила все русские религиозные праздники. Запомнила, на какого святого, что надо делать. По, какой примете  судить, каким будет лето, осень или зима. Запомнила и поговорки.
    
     Из Финляндии, их семья переехала в Петербург, в Лесной. Там отец запустил  производство небольшого винного заводика. Дети учились, и всё было хорошо, пока, кто - то  не поджёг этот завод. Горело всё ярким пламенем, спасти ничего не удалось… В семнадцать лет, моя будущая бабушка, познакомилась с моим будущим дедушкой - Константином Антоновичем Магнушевским. В восемнадцать,  вышла за него замуж. А, через девять месяцев, родилась моя будущая мама -Маргарита.
    
     Через какое - то время, они переехали в Москву. Я имею в виду уже только бабушкину семью. Там у них родился сын Леопольд. Дедушка устроился работать к богатому хозяину. По моему представлению дедушка работал в качестве прораба или бригадира. Основной его работой была прокладка труб и установка парового отопления. Дедушка сам, без участия хозяина,  набирал нужных рабочих. А потом только ходил и проверял работу. Ну, а если что - то не ладилось, принимался  за работу сам.
    
     Когда в Москве строительство было закончено, хозяин предложил дедушке остаться у него работать. Только теперь уж ни в Москве, а в каком - то другом городе. По всей вероятности, дедушкина работа, вполне удовлетворяла хозяина. Он понял, что дедушка тот человек, на которого он мог положиться. Я думаю, что дедушка вполне мог найти работу и в Москве и, тем не менее, он согласился. И это, не смотря на то, что у них было двое маленьких детей. И кто знал, что их ждало на новом месте?! Посоветоваться с бабушкой, он не счел нужным.
    
     Подписав договор или соглашение, не знаю, как правильно назвать, семья Магнушевских  на долгие годы, превратилась в бездомных скитальцев. Теперь у них не было не своего дома, ни малой родины. А ведь это было только началом! Конечно, ездят и другие, но совсем иначе. Если есть семья, трогаются всей семьей. В нашем случае правила были другими - по началу, на новое место, ехал один дедушка. Там он снимал квартиру или жил в гостинице. Устроившись, давал жене телеграмму, повелев срочно выезжать.
    
     Маленькой хрупкой женщине имевшей на руках маленьких детей, надо было одной, своими силами, упаковать все вещи. Был большой дорожный кофр, большая дорожная корзина и чемоданы. Но этого было мало, приходилось покупать большие фанерные ящики, которые нужно было забить и перевязать. Родственников, которые могли бы ей помочь, не было. Друзьями обзавестись, ещё не успели.
    
     На руках оставались только мелкие вещи, которые были нужны в дороге. Всё остальное отправлялось по железной дороге малой скоростью. В последствие, обретя, какой - то опыт в переездах, бабушка, для своего облегчения, мебель не перевозила, а продавала, а то и просто бросала. А, на новом месте, покупалась новая мебель. А, если они снимали квартиру, пользовались мебелью хозяев. Так что, как говорится - не до жиру, быть бы живу!
    
     Какой город был у них первым и, какой следующим не знаю. Помню только, что они жили в таких городах как: Ростов на Дону, Харьков, Ставрополь, Нальчик, Балаклава, Симферополь, Ялта. А вот Ялта, действительно оказалась последней. Там они прожили, долгих, семнадцать лет. По всей вероятности, у старого хозяина дедушка уже не работал. Бабушка родила ещё двух мальчиков но, они очень скоро, покинули этот мир.
    
     В Ялте жизнь, наконец, обрела форму, в которой живут обыкновенные люди. Маргарита училась в частной гимназии, а Лёва в реальном училище. Бабушка, окончив акушерские  курсы, прирабатывала как акушерка. А вот, где работал дедушка, понятия не имею. После окончания гимназии, мама устроилась работать в городскую ялтинскую библиотеку.
    
     Со своим будущем мужем, мама познакомилась, как говорят - через третьи руки. Лева помогал по каким - то предметам Оле, которая жила в одном доме с Беляевыми. Иногда она даже заходила к ним. Отец был в то время лежачим больным. Ещё в Смоленске, где он родился и жил, он заболел тяжёлым плевритом. В то время он был женат на некоей Верочке. Когда он лежал с высокой температурой, Верочка оставила его, заявив, что она не для того вышла замуж, чтобы быть сиделкой.
    
     Отцу сделали пункцию, но очень неудачно, вследствие чего у него отнялись ноги.
Смоленские врачи не смогли поставить диагноз. В поисках хорошего врача,  мать, с парализованным сыном, объехали несколько городов, пока, наконец, не добрались до Ялты, где у отца  определили туберкулёз позвоночника и уложили в гипс.

     Оля с восхищением рассказывала Леве, об их необычном, и очень интересном соседе юристе.  Заинтересованный Лёва, напросился в гости к Александру Романовичу. Отец поинтересовался, с кем Лева живёт и попросил привести его сестру. Не правда ли, странное желание?! В конце - концов, это знакомство привело к тому что, они стали мужем и женой!
    
     Несмотря на свою неподвижность, отец не утратил душевной живости. Он интересовался всем происходящим вокруг. Был интересным собеседником и рассказчиком. Отцу, в то время, было тридцать пять, а маме двадцать четыре.  Работая в библиотеке, она стала приносить ему книги. Александр Романович писал стихи, многие из которых были не очень весёлыми. Одно стихотворение, которое он написал в эти тяжёлые для него годы, называлось «Звезда мерцает за окном». Через много лет, он положил его на музыку и его напечатали в Киеве, уже, как романс.
    
                Звезда мерцает за окном
                Тоскливо, холодно, темно.
                И дремлет тишина кругом.
                Не жить, иль жить, мне все равно.
    
                Устал от муки ожиданья,
                Устал гоняться за мечтой,
                Устал от счастья и страданья,
                Устал я быть самим собой.
    
                Уснуть и спать не пробуждаясь,
                Чтоб о самом себе забыть,
                И в сон последний погружаясь
                Не знать, не чувствовать, не быть.
    
     Вскоре после их знакомства мама, вместе с семьей надолго уехала из Ялты. За это время, она успела выйти замуж и развестись. Нашлись, какие - то добрые люди, которые устроили отца в больницу Красного креста.  Когда Магнушевские вернулись в Ялту, Александр Романович работал воспитателем в Детском доме.
    
     Революция застала мамину семью в Ялте. Мама рассказывала мне об этом, как о каком - то кошмаре, которому не было конца. Смена правительства и режима, менялась, чуть ли ни, каждую неделю. То это были белые, то красные, то Петлюра, то Махно. Зеленые и даже, какие то, коричневые! По всей видимости, просто, бандиты.  При белых, открывались магазины. При  красных исчезали продавцы вместе с товарами.
    
     Нашей семье тоже досталось лиха. При очередном приходе белых, по началу, забрали дедушку, потом Лёву и маму. В чём обвинили дедушку, не знаю. Лёву и маму в революционной (?!) деятельности! Лёва, как и другие мальчишки, подбирал патроны. А, однажды притащил наручники. Хорошо, что бабушка, уже во время обыска, успела опустить их в кринку с молоком!
    
     Что касается мамы, то она, сама  того не зная, дружила с молодыми людьми и девушка- ми - революционерками. Хорошо ещё, что, все они, заявили, что Маргарита не имеет к их группе, никакого отношения.  Маму отпустили, а всех остальных, расстреляли! Вышли на свободу и дедушка с Лёвой.
    
     Так как Магнушевские, куда - то уезжали, они часть вещей оставили на время соседям. Когда они вернулись, кто - то вернул вещи, а кто - то и нет. Обе женщины были вынуждены ходить в юбках хаки и, какой - то обуви на деревянной подошве. С приходом Красных, был создан совхоз, куда и отправились работать мама с бабушкой. До этого, они никогда не имели дела с землей. Но, чему жизнь не научит?!
    
     Работали на помидорных грядках. Полив растений, производился водой из арыка. Но воду, почему - то пускали только вечером или ночью. Тогда, кто - то приходил и стучал в окна. В бригаде, кроме местных, было несколько городских женщин. В том числе и мама с бабушкой. И вот, что интересно. Городские пускались на полив бегом. А крестьянки предпочитали спать. Вследствие чего, у городских, урожай помидоров был, чуть ли ни в три раза больше, чем у крестьянок!
    
     Большевики, нацеленные на уничтожение всех  царских законов и порядков, а также введение своих, новых правил, начали с того, что передвинули время на пять часов вперед! Во имя кого или чего это было сделано, никто не знал. А, главное, что такой режим, был  неудобен всем и,  в особенности  работающим. Ночи на юге, как всем известно, темные. Так о какой работе в три часа ночи, можно  было говорить?!
    
      В конце - концов, этот немыслимый режим, отменили. Это и понятно, ведь законодатели, сами были вынуждены работать ночью, а спать днём. Получалось так, что, когда спали дети, родители работали. А дети гуляли, когда спали родители!
    
     В двадцать третьем году, мои родители венчались. Свадьба, скажем так, была убогой. Венчались оба, в своих затрапезных платьях. Гостей, кроме родителей и двух свидетелей, не было никого. Лёве где - то удалось достать две бутылки вина. А о закуске и говорить нечего. По прошествии лет, мама даже вспомнить не могла, что они ели.
    
     По специальности, отец был присяжным поверенным но, по всей вероятности, не мог найти работы в Ялте. А, может быть, ему просто захотелось, куда -  ни будь уехать. Кстати, он был в нашей семье, единственным человеком, который любил переезжать с одного места на другое. Ещё ничего не решив, он отправился на пристань, чтобы узнать расписание пароходов. Там он, неожиданно, встретил свою смоленскую приятельницу, жившую в Москве. Разговорились, и она предложила отцу занять одну из их комнат, в четырехкомнатной квартире. Естественно, что отец согласился.
    
     Первым поехал он, чтобы узнать что там и как. Потом вызвал маму.  Мама, пока что, осталась с родителями в Симферополе. Так начался этап их новых переездов. Когда мама приехала, выяснилось, что Нина Яковлевна и её муж, отдают им не одну, а две комнаты! Ничего, более фантастического невозможно было и придумать. Мамины  родители и брат, остались жить в Симферополе.
    
     Всё складывалось так хорошо, что большего, и желать было нечего. Но, к сожалению, счастье не бывает бесконечным. Через какое - то время, мужа Нины Яковлевны направили на работу в Ленинград. Вместо них поселились два сотрудника из ЧК.  В одну комнату заселилась молодая пара, а во вторую одинокий мужчина.
    
     Именно он стал в буквальном смысле, отравлять жизнь моей мамы. Даже не знаю, чем уж она так ему не понравилась. Но подозреваю классовую ненависть к образованным и интеллигентным людям. В первую очередь он запретил ей пользоваться газовой плитой. А потом и, вообще запретил выходить на кухню. Свои распоряжения, он передавал через Галю, жену второго сотрудника.
    
     То, что мама не пыталась ему доказывать, что у них такие же  права, как у него, это мне понятно. Но почему молчал отец, делая вид, что ничего не происходит? Я думаю, что причина была в том, что он сын священника, а это было клеймом, которое приходилось скрывать. А ещё, отец кончил лицей, а это считалось привилегией дворянства. Чтобы избежать конфликтов, маме пришлось брать обеды, в какой - то столовой. И этого отец, почему - то не замечал!

      Как долго продолжалась эта травля, я уже не помню. Но, однажды этот сосед, встретив маму сказал, чтобы они с отцом, по - хорошему освободили площадь. Иначе он заявит, куда надо, что у него конспиративная квартира, а они срывают ему явки. Бедная мама была просто в отчаянии, тем более что отец палец о палец не стукнул, чтобы что - то изменить. В конце - концов, ей удалось через новых знакомых, найти пустующую комнату. Оставалось только получить ордер. И сделать это, она смогла только с помощью ненавистного соседа.
    
     И так, с Чистых прудов, с улицы Лобковского 2,  они переехали в Лялин переулок. Но что это была за квартира, что за комната?! А находилась она в подвале! Причём моим родителям, досталась комната, в которой все соседи использовали, как кладовую. Батареи текли, полы ходили ходуном, в углах зияли крысиные норы. Крысы так обнаглели, что вылезали из нор даже в присутствии людей.
    
     Срочно нужно было делать ремонт.  Всё это ложилось на мамины плечи. И тут она, в этом крысином гнезде, родила дочь! Возвратившись из больницы, она боялась оставлять девочку одну в комнате. Если уж в больнице, какому - то ребёнку крысы объели ухо, так чего тут ждать? Не встретив ни участия, ни помощи от мужа, она была вынуждена вызвать из Симферополя бабушку.
    
     Бабушка была энергичнее и решительнее мамы, при её помощи, очень скоро удалось сделать ремонт. В это время отец работал юрисконсультом в Наркомпочтеле. Жизнь,  понемногу налаживалась и мои родители, наконец, смогли купить себе, какую - то одежду, ведь они были голы и босы. На фотографии тех лет - мама, папа, бабушка, моя сестра Люся и дядя  Лёва. Не знаю, переехал ли он тоже в Москву, или  только приехал в гости. Во всяком случае, дедушка всё ещё оставался в Симферополе.
    
     В молодости отец, кроме дел по своей специальности, занимался журналистикой. Это были статьи для газет, очерки, заметки и эссе. Но в Москве он, вдруг начал писать фантастику. И, за то время, которое наша семья там жила, им были написаны следующие рассказы-  «Голова профессора Доуэля», роман «Остров погибших кораблей», Последний человек из Атлантиды», «Человек - Амфибия» и «Борьба в эфире». Все эти рассказы печатались в журналах: «Всемирный Следопыт», «Мир приключений» и «Вокруг света». А потом выходили сборниками, или отдельными книгами.
    
     В Москве наша семья прожила пять лет.  Мои путешествия, если можно так сказать, начались еще во время внутриутробного существования. Если бы мои родители задержались с переездом, я стала бы  москвичкой. Но двадцать восьмого декабря 1928 года, наша семья вновь сорвалась с места. На этот раз, нас ждал Ленинград.
    
     Как известно, всё творческие люди, желающие достигнуть успеха, всегда стремились в Москву. Мы же, неизвестно почему, покидали её. Хотя именно в это время отец уже стал известным писателем. Почему он выбрал Ленинград, где он никогда не был, я тоже не знаю. На этот раз, мама была очень довольна, ведь он был её родным городом.
    
     Когда мы переехали в Ленинград, отец больше не служил, а занимался только литературой. Он продолжал сотрудничать с московскими издательствами. За восемь месяцев, что мы прожили в Ленинграде, отцом были написаны следующие произведения:  Роман «Властелин Мира», «Подводные земледельцы», «Чудесный глаз» и рассказы из серии «Изобретения профессора Вагнера», Гость из книжного шкафа», «Хойти - Тойти» и «Человек, который не спит». Да, чуть не забыла сказать, что 19 июля 1929 года родилась я!
    
    
     В Ленинграде отец заболел тяжёлым воспалением легких. Врачи рекомендовали ему срочно поменять гнилой ленинградский климат на более мягкий. В Киеве жил друг его детства и юности Николай Павлович Высоцкий. Он давно уговаривал отца, перебраться в тёплые края. На этот раз, отец принял предложение Николая Павловича. С кем и как мы менялись, я не знаю. Но факт тот, что мы оказались в одной квартире с Николаем Павловичем и его женой.
    
     В Киеве отец, очень быстро пошёл на поправку. Да и вся наша семья будто ожила. Приехал к нам и дедушка. Где был, в это время, дядя Лёва, и чем он занимался, я не знаю. Через год, у нас случилось несчастье, умерла моя старшая сестра Людмила. В то время, в Киеве свирепствовала эпидемия менингита, сестра где - то заразилась и умерла.
    
      В это время отец, по литературным делам, уехал в Москву. Приехал только на похороны и вновь уехал. А там слег, опять вспыхнула застаревшая болезнь. Я была ещё совсем крохой, но маме пришлось оставить меня на попечение своих родителей и срочно уехать к больному мужу. Отца приютили его родственники Ивановы, выделив ему крохотную комнатушку. Там же устроилась и мама. Несмотря на сильное обострение, отец продолжал писать. Вернее сочинять. Мама приехала с пишущей машинкой,  вновь превратившись в его машинистку.
    
     В Киеве было так хорошо, что мы, по всей вероятности, остались бы там жить. Если бы не одно «Но» В конце двадцатых, на Украине проходила жёсткая украинизация. В магазинах и учреждениях отказывались отвечать на вопросы, задаваемые по - русский. Впрочем, можно было, и научиться украинскому языку. Проблема была в другом - перестали издавать книги на русском языке. Чтобы что - то издать, надо было отдать рукопись на перевод, а это стоило денег. Сотрудничать с московскими издательствами, было неудобно, задерживались переговоры и гонорары.
    
     Как только мама с папой вернулись в Киев, отец заговорил о возвращении в Ленинград. Как ни странно, смотреть квартиру или вернее две комнаты, поехал он. То, что он увидел, его вполне устраивало. Прожив в Киеве ровно два года, мы вновь вернулись в Ленинград. Маму и бабушка ждал там неприятный сюрприз, если не сказать, удар. Для того, чтобы не перевозить мебель, отец договорился с людьми, с которыми мы менялись о том, чтобы, для облегчении, поменяться и мебелью.
    
     Мы им оставили дорогую резную мебель плюс рояль?! А они нам две железные кровати, солдатскую самодельную тумбочку, несколько старых стульев и грубый, тоже самодельный стол! И это было только половиной расстройства. Дом, в котором мы поселились, находился  За Невской Заставой, в рабочем посёлке Щемиловка. Совсем рядом с нами испускал зловоние пивоваренный завод «Вена». Немного в стороне, стоял фарфоровый завод и ещё, какие - то предприятия.
    
     Кроме этого выяснилось, что у соседних жильцов - дяди и племянника, у младшего туберкулез. Переместившись из южного города в эту клоаку, я стала болеть. Надо было опять искать новое место. И так, прожив на Щемиловке всего  четыре месяца, мы переехали в Детское Село, в огромную коммунальную квартиру. Нам ещё повезло, что наши комнаты, находились в  самом конце маленького коридорчика, так что, мимо нас никто не ходил.
    
     Маме и бабушке, в этом муравейнике было нелегко. В общей кухне ничего нельзя было оставить, воровали примусные иголки, брали соль и т.д. Даже общественный кот, воровал котлеты с горячей сковородки. Все эти, квартирные дрязги и ссоры, меня, как ребёнка, не касались, а потому, мне было  здесь хорошо.
    
      Когда я немного подросла, меня стали выпускать гулять одну. Улица Жуковского была очень тихая. А за домом, было что - то вроде сада, много кустов и деревьев, а дальше небольшой не застроенный участок. Мама с малолетства приучала меня к дальним прогулкам. Мы с ней ходили в Александровский парк за подснежниками, а это было довольно далеко. А, если мы уходили слишком далеко и, если у меня не хватало сил на обратную дорогу, мама тащила меня на спине.
    
     Мама, очень рано, поставила меня на лыжи. Я с этим быстро справилась и даже каталась с горки со взрослыми. А когда мама купила финские сани, мы соединяли их с другими санями по три и даже четыре, после чего крича и гикая, неслись по Октяборскому бульвару. Я об этом времени вспоминаю с большим удовольствием.
    
     В самом начале тридцатых, для писателей - фантастов, наступили трудные времена. Фантастика находилась почти под запретом. Появилось мнение, что она чужда социалистической идеологии, и даже вредна, особенно подрастающему поколению, так как она уводит от действительности. Был у отца случай с одним редактором (от сохи), который, возвращая рукопись, сказал: - Нам  фантанические  (именно фантанические, а не фантастические) романы (с ударением на «о») не нужны, это сказки о рыбаке и рыбке!
    
     Редакторы призывали писателей писать о колхозах. Отец отговаривался тем, что никогда не бывал в колхозе и о жизни колхозников ничего не знает. Творческие командировки он не признавал, считая, что за две - три недели, изучить жизнь людей невозможно. Надо было срочно искать работу. У отца был диплом юриста, и он вполне мог устроиться в одну из юридических контор Ленинграда, а то и Детского Села. Но, вместо этого, он завербовался на два года в Апатиты, в качестве плановика - экономиста. Несмотря на вербовку, отец вернулся уже через несколько месяцев. По всей вероятности, для изучения Севера, этого времени ему вполне хватило.
    
     У нас были две хорошие светлые комнаты, но отца, видимо, опять что - то не устраивало. А, может быть, опять надоело сидеть на одном месте. Не долго думая, он подал заявление в Союз писателей, с просьбой предоставить ему более комфортное жильё.
    
     В тридцать третьем или тридцать четвертом году,  мы, как говорится, «сели на карточки». Нашей семье повезло. Отец состоял в союзе учёных, а у них был  хороший паёк.  У писателей в то время, еще не было своего союза. Всё было бы хорошо, но продуктовый распределитель находился в Ленинграде, возле всем известного, магазина ДЛТ. А промтоварный в Гостином Дворе. Кроме мамы, ездить в эти магазины, было некому. И она, как она сама говорила, уподобилась вьючному верблюду. За спиной рюкзак, а в руках сумки.  О том, что в это время, в деревнях люди пухнут, и умирают с голода, никто не знал. Конечно, разве можно было тогда об этом писать?!
    
     Да, совсем забыла сказать, что в то же время, продолжалась непримиримая борьба с религией и со всем тем, в чём она  проявлялась. Так пострадала и невинная рождественская елка. Впрочем, как это, невинная? Она же была символом Рождества Христова!!!  А значит, этот праздник не наш, не советский! Запретить! И запретили! И, лишь в тридцать пятом году елка была разрешена, но уже в качестве новогоднего праздника.
    
     К моей радости, дяде - маминому брату, удалось где - то достать елку, которую он принёс нам под покровом ночи. Впрочем, этих подробностей я тогда не знала. И ёлки не видела.  Вечером мы пошли с бабушкой гулять. А мама, осталась украшать ёлку. Когда мы пришли домой, елка была уже украшена, а свечи зажжены.
    
     В комнате пахло хвоей, мандаринами и яблоками. А под ёлкой лежали свёртки с подарками и сидела большая, набитая опилками тряпочная кукла с головой из папье - маше. Увы, революция так разорила нашу страну, что даже до целлулойдовых пупсов, производство в то время, ещё не дошло. Но, не зная ничего о их существовании, я радовалась тому, что мне подарили. После были и другие ёлки, и дорогие подарки, Но эту ёлку я запомнила на всю жизнь, вместе с её запахами и таинственным появлением в нашем доме.
    
     Через какое - то время, после возвращения отца, вражда к научной фантастике  несколько ослабла и его, как и других фантастов, вновь стали печатать. Получив ордер на две комнаты в Ленинграде, мы вновь поменяли место жительства. Случилось это 23 февраля 1935 года. В Детском Селе мы прожили всего три с половиной года…
    
     Квартира находилась на Петроградской стороне, на проспекте Либкнехта 51/2. В настоящее время эта улица называется Большим проспектом. Мы получили две комнаты. В третьей жила бывшая жена писателя Житкова, который, разведясь с ней, уехал в Москву. Не знаю, как чувствовали себя мои родители, а я очень скучала по Детскому Селу. Вспоминала даже ворон, которые, каркая, летали в небольшой роще.
    
     Всё бы ничего, да у Софьи Павловны, было не всё в порядке с головой. То ей казалось, что кто-то у неё что - то украл, то в комнату к ней лазил. Кроме внутреннего замка, она повесила на дверь в свою комнату, большой навесной замок с конролькой. Переложит, какую - то вещь на другое место забудет, где она лежит, ходит и повторяет - это не вор, это не вор! А  ещё, подкрадётся потихоньку к папиной комнате, да как рванёт дверь на распашку. Убедится, что кроме отца, в комнате никого нет, и пойдёт восвояси.
    
     Когда мы жили на Петроградской стороне, у отца вновь наступило обострение и его опять заковали в гипс. Я оказалась случайной свидетельницей этого процесса. Отправившись, зачем - то к отцу, я нашла его висящим за подмышки, между дверей его комнаты и прихожей. Врач и медсестра накладывали, пропитанные гипсом, смоченные в воде бинты,  и тут же  прибинтовывали их к телу. Вид висящего отца, произвёл на меня удручающее впечатление.
    
     Увидев меня, отец сказал, какую - то шутку в свой адрес, но я, не оценив его юмора, убежала. Пролежав несколько месяцев в гипсе, отец уехал на лечение в Евпаторию. До вокзала, его везли на машине скрой помощи, и санитаров. Мама поехала с ним в качестве сопровождающей.  Домой он вернулся уже на своих ногах. Но тут, стала болеть я. Хотя, в те времена воздух не был так загрязнен, как сейчас, я стала задыхаться.
    
     При рентгене, никаких отклонений у меня не нашли. Но врачи посоветовали переехать загород. Что мы и сделали. Прожив в Ленинграде всего три с половиной года, мы вновь вернулись в Детское Село, которое было уж переименовано в город Пушкин. Благодаря удачному обмену, нам удалось выменять отдельную пятикомнатную квартиру. Впрочем, это только звучало так красиво. Комнатки были совсем небольшими. Самая большая двенадцать  метров, а самая маленькая 4.
    
     Уставшая от постоянных переездов мама, категорически заявила отцу, что отсюда она больше никуда не уедет. Бабушка нашим переездом тоже была довольна. Ну а для меня настали самые прекрасные дни в моей жизни. Я, словно из заключения вырвалась! Это был 1938 год, а мне было 9. Город был тихий, и меня отпускали гулять одну. Зимой были лыжи и финские сани. Летом игры во дворе и прогулки в парке.
    
     Поселились мы на улице 1-го Мая,  в доме 21, квартире 34. Теперь она носит, как в стародавние времена. название Конюшенной улицы. Хотя Пушкин  находится всего в 25 километрах от Ленинграда, климат здесь намного здоровее ленинградского, и я, очень скоро забыла, о своей проблеме с дыханием. Но увы. В конце тридцать девятого или начале сорокового, у меня стало болеть и опухать левое колено. При этом держалась повышенная температура. Рентген ничего не показал, но врач рекомендовал покой, и я слегла…
    
     В июле сорок первого, мне вновь сделали рентген и, на этот раз, выяснилось, что у меня туберкулёз синовиальных ямок левого коленного сустава. Мама потом рассказала мне, что  узнав об этом, отец плакал, так как считал себя виновным. Он имел в виду генную наслед- ственность, которую в ту пору ещё не признавали. А, между тем, в течение жизни, у меня появлялись даже привычки, которые были у отца. Подражать ему я не могла, так как этих привычек не помнила. А когда мы встретились после многолетней разлуки с маминым братом, он сказал, что у меня даже манера говорить, отцовская.
    
      Для того, чтобы строить планы на будущее я, наверное, была ещё слишком мала. Я просто жила и радовалась жизни. К сожалению, моё счастливое детство оказалось очень коротким. Нет, оно, конечно, не закончилось, просто оно стало другим.
    
     У меня была удивительно внимательная и чуткая мама. Она всегда знала, что может мне, понравится, и часто делала приятные сюрпризы. У меня было, очень много игрушек, и настольных игр. Последним её подарком, перед самой войной, был Волшебный фонарь для демонстрации диафильмов.  Отец, по причине своей болезни, которая нет, нет, да и напоминала о себе, на улице бывал очень редко. Но однажды мы доползли с ним до Гостиного Двора, где он купил мне деревянный ксилофон. А потом научил на нём играть.
    
     Война разделила нашу жизнь на «до» и «после». Союз писателей организовал эвакуацию семей писателей, но мама отказалась ехать. Кроме неё самой, всё были полу инвалидами. Отец был скорее лежачим, чем ходячим. У бабушки было больное сердце, а я встретила войну на костылях. В последствии, мама корила себя за отказ. Возможно, если бы мы эвакуировались, отец прожил бы ещё ни один год. Но кто мог знать, как сложится наша судьба. Держала её и  уверенность, что немцы до нас не дойдут. В этом был уверен и отец.
    
     Четырнадцатого, пятнадцатого и шестнадцатого сентября, круглые сутки, мимо наших окон, сплошным потоком, отступали наши войска. Семнадцатого, немцы вошли в город Пушкин. Глядя на их малочисленные группы, перебегающие от дома к дому, было удивительным, что от этой горстки людей, бежала целая армия!
    
     Как только началась война, наши знакомые из дома напротив, в нашем же дворе, уехали к родственникам в Ленинград. А мы перебрались в их квартиру. Дело в том, что у нашего дома образовалась большая трещина и мои родители боялись, что при обстреле, он может рухнуть.
    
     Незадолго до прихода немцев, прямо возле нашего парадного, упала огромная авиационная бомба. На наше счастье,  она не взорвалась. Но, от ударной волны, в квартирах с этой стороны, вылетели не только стёкла, но и рамы. Мне хорошо запомнилось, что, когда она ещё только падала, вибрировал весь дом. Дрожали стены и потолок. Звенели оконные стекла и хрустальная люстра. Отец бросился в прихожую, увлекая  всех нас с собой.
    
     В квартире, где мы в то время жили, разбились стёкла. А висевшая над самым столом люстра, упала на стол, разбив, стоявшую на нём посуду. Мы, в это время, как раз завтракали. От удара,  долетевшей бомбы, осыпалась побелка, превратившись в подобие густого тумана. Когда мама открыла наружную дверь, лестница пропала из поля зрения, и я решила, что она обрушилась. Но, моя отважная мама, стала спускаться вниз. А добравшись до первого этажа, крикнула нам, что всё в порядке.
    
     Жить без стёкол, было невозможно, и мы перебрались в соседнюю квартиру других наших знакомых, уехавших тоже в Ленинград. У мамы были ключи от двух этих квартир, за которыми её просили присматривать. Но, за одной из них, присматривать было уже нечего. Несколько раз, мама ходила в нашу старую квартиру за вещами. Что - то из неё уже пропало, но чего уж было говорить об этом. По квартирам ходили не только любители поживиться, но и хулиганы. Так на одну из подушек, кто - то выдавил из тюбиков масляную краску, а на другой, оставил  свой нерукотворный памятник…
    
     С приходом немцев, был установлен комендантский час. Об этом оповещали многочисленные объявления. Там говорилось, что те, кто появится на улице во время комендантского часа,  (после четырех часов дня) будет на месте расстрелян. Что касается квартирных воров, то застигнутых на месте преступления, ожидает смерть через повешенье.
    
     Кто - то из соседей рассказал, что так была повешена одна из их знакомых, которая, куда - то переехав, ходила на свою старую разбитую квартиру за вещами. Напуганная этим, бабушка просто умоляла маму не ходить в нашу квартиру. Бог с ними и с вещами!
    
     Совсем забыла сказать, что новая власть, только успев утвердиться, основала Городскую Управу. А в скорости провела перепись населения города Пушкина. Кстати у них было два списка - русских жителей и имеющих не русскую национальность. Туда входили русские немцы, и все прибалтийцы - латыши, литовцы, эстонцы и финны. Русских, понемногу, выгоняли из города. А кто - то уходил и сам. Так ушли  многие наши соседи. И наш двор совсем опустел. А вот, русских «иностранцев», почему - то не трогали.
    
     К месту, хочу рассказать одну невероятную историю, в которую даже трудно поверить. Перед самой войной, проходил обмен паспортов. Как я уже говорила, моя бабушка значилась шведкой.  В Европе дети получают национальность не по отцу, как это принято у нас, а по матери.  Кода мама и бабушка, пришли домой с новыми паспортами, они решили рассмотреть их по - внимательней. Оказалось, что у бабушки было вычеркнуто одно из её имён - Анетта. А, кроме того, вместо национальности «шведка», ей написали «немка». И что уж совсем невероятно, в немку превратилась и мама, хотя по старому паспорту была русской.
    
     Обнаружив ошибку, надо было срочно бежать в паспортный стол, чтобы её исправить. Но мама и бабушка отнеслись к этому очень легкомысленно. Посмеялись над незадачливой паспортисткой и забыли об этом. Вот так мы, в дальнейшем, и превратились в русских - немцев! Причём и я, по матери, оказалась немкой! А ведь у нас, ни с чьей стороны, немцев не было! Отец мой был на половину поляком и мамин отец тоже.
    
     Какое - то время, мы жили за счёт маминых запасов разных круп, муки и макарон. Мама любила, чтобы всё было в запасе. Когда продукты стали подходить к концу, бабушке удалось устроиться на немецкую кухню, которая находилась на соседней улице, чистить картошку. За работу женщины получали по одному черпаку  супа, и целую сумку очисток.  Из очисток бабушка пекла лепёшки. У всех, кроме мамы, эта еда проходила без последствий. Даже отец, имевший колит, не жаловался. А вот маму мучила страшная изжога и отрыжка.
    
     Отец стал пухнуть от голода, двигался с трудом. А в конце декабря окончательно слёг. Как полу - лежачий больной,  он всегда ел  очень мало, но пища была калорийной. Картофельные лепешки сил не давали. Шестого января 1942 года отец скончался. Выпросив в Комендатуре лошадь, мама отвезла тело отца на Казанское кладбище. Готовых могил не было, и отца положили в склеп, в котором уже лежали, друг на друге, не похороненные тела.   
    
     Однажды, в первых числах февраля, придя домой - куда и зачем она ходила я не помню, мама сказала бабушке, что видела объявление, в котором сообщалось, что 6-го февраля  сорок второго года назначен день отъезда людей нерусской национальности. Имелись ввиду русские - немцы, латыши, литовцы, эстонцы и финны. Сбор у Екатерининского дворца в 12 часов дня. Отказавшиеся ехать, будут расстреляны!
      - Я никуда отсюда не поеду! - заявила мама. Бабушка, никогда не терявшая присутствия духа, ответила ей:
      - Ты могла бы так поступить, если бы была одна. Но у тебя есть ребёнок, о котором ты должна заботиться!  - О себе бабушка даже не подумала. И такой она была всю жизнь.
    
     Бабушкины слова возымели действие. А мама вдруг поняла, что  отказавшись ехать, она обрекала на смерть не только себя, но и меня, и бабушку.
    
     Вспоминая о нашем отъезде через несколько лет, мама удивлялась сама - себе. У нас был большой, но очень лёгкий дорожный кофр и чемоданы, но она, почему - то решила сшить для вещей мешки. Чем они и занимались с бабушкой всю ночь. Одно дело, когда ты едешь путешествовать и берешь лишь самое необходимое и совсем другое дело, когда надо выбрать вещи на всю оставшуюся жизнь! Причём взять с собой, разрешалось, только ручную кладь.
    
     Как я уже писала, бабушка в своей жизни много раз переезжала. А, стало быть сама паковала, завязывала и отправляла вещи. Но, на этот раз, её энергия иссякла. Когда мама стала спрашивать  у неё совета, что брать, а что оставлять, она ответила устало:
     -Я не знаю. Делай, как считаешь сама.
    
     Что касается меня, то я участия в сборах не принимала. Моей заботой было только, как сунуть в мешок свои две любимые куклы. Я их запихивала, а мама вновь вынимала. Наконец она смилостивилась и разрешила мне взять большого целлулойдного  пупса. Видимо и мама и бабушка были в таком состоянии, что не могли здраво мыслить. Так ни та, ни другая не подумали о таких простых и необходимых вещах как бидон, чайник, кастрюля, чашки или кружки.
    
      В последний приезд к нам, дядя, почему - то оставил у нас свои ручные часы. Их мама взяла, а вот бабушкины серебряные, позолоченные часы, остались лежать на столе. Забыла мама и про золотой медальон, который мне подарили на день рожденья. Не могла она только расстаться с серебряными ложками. Да вот ещё фотографий было жаль. Выбрав самые дорогие, мама сожгла остальные в топившейся печи, в которой сгорала наша прошлая жизнь.
    
     Провожать нас до места сбора, пошли, какие - то знакомые. Вещи везли на санках, а меня мама везла на финских санях. Дойти до дворца на костылях по заснеженному городу, я бы не смогла. Когда мы добрались до назначенного места, там собралось много народу. Нашлись даже знакомые. Машин мы ждали недолго. Подъехали крытые грузовики и все стали грузиться.
    
     Это было наше первое путешествие. А потом, всю войну, когда нас перевозили из одного лагеря в другой, мы постоянно задавались вопросом - куда? Ведь мы никогда не знали заранее места своего назначения. Когда стало совсем темно, нас подвезли к огромному сенному сараю и велели выгружаться. Всю ночь мы просидели на своих узлах то засыпая, то просыпаясь от выстрелов зенитки, которая находилась где - то совсем близко.
    
     Утром, когда выстрелы, наконец, стихли, нас пришли будить. Когда нас вели на посадку, кто - то из беженцев узнал местность, эта оказалось Гатчиной. На путях нас уже ждал  эшелон состоящий из одних  товарных вагонов. Никаких полок или, хотя бы скамеек, не было, и все мы расселись на своих вещах. В вагоне было так тесно, что невозможно было не только лечь,  но и вытянуть онемевшие ноги. Спали, привалившись, друг к другу.
    
     В эшелоне находились жители не только Пушкина но и Павловска, Гатчины и Петергофа.  Среди пушкинцев оказалась невестка поэта Анненского Елена Александровна, её сестры Мария Александровна и Мария Александровна и дочь Елены Александровны  Лала.
    
     Кормили нас три раза в день - утром и вечером, в больших картонных стаканах  кофе с двумя кусочками хлеба, намазанного повидлом, а днём суп из концентратов. Иногда из ржи, иногда из фасоли или гороха. Еду раздавали медсёстры из Красного креста и женщины из женского общества.
    
     Целых три дня мы добирались до Риги. Но, простояв там около часа, двинулись дальше. Первой нашей остановкой с выгрузкой, был Шауляй. Там мы должны были пройти санобработку, но, так как там не оказалось женского персонала, нас вновь погрузили и опять отправились в путь. Второй остановкой был Каунас, но и там произошла та же история. 
    
     На другой день нас вновь, повезли в Шауляй. И хотя женского персонала по - прежнему не было, нас приняли. Солдаты санитары осматривали наши головы на предмет вшей. У кого их находили, брили наголо.
    
     После десяти дней пути мы, наконец, прибыли в пункт назначения город Кониц. Раньше он принадлежал Польше, но потом отошёл к Западной Пруссии. Пока мы ехали на автобусе до лагеря, я с интересом разглядывала незнакомый, чужой город. Островерхие черепичные крыши, узкие улочки, мощённые булыжником. Прохожих было очень мало, а тишина, после восьми месяцев постоянных обстрелов, казалась неестественной.
    
     Лагерь, куда нас поместили, находилась на самой окраине, или вернее сказать, за пределами города. Мимо ворот лагеря проходила, даже зимой, пыльная дорога, ведущая в деревню. С левой стороны лагеря, почти вплотную, примыкало городское кладбище. Справа были бескрайние поля. С задней стороны лагеря, шёл спуск к видневшейся деревне. Место было открытое, поэтому, между бараками, постоянно гулял пронизывающий ветер. Иногда он доходил до такой силы, что трудно было устоять на ногах.
    
     Из живой природы, в лагере были только молодые чахлые деревца. В лагере было пятнадцать жилых бараков, две столовые, канцелярия и лазарет. И всё это было окружено колючей проволокой. Проходная охранялась военизированной охраной литовцев. За ворота выпускали только по пропускам начальника лагеря и под конвоем. Я не помню, о чём я думала тогда. А вот, много лет спустя, задалась вопросом,  почему людей, которых спасало немецкое правительство от красной чумы, держали за колючей проволокой под военизиро-  ванной  охраной? Так кем же мы были, спасенными или пленными?
    
     Бараки, вместо номеров, носили названия городов - Вена, Линц, Кёльн, Ессен, Капфенберг, Кальсруе и т.д. Одна столовая именовалась Западной Пруссией, вторая  Восточной. В каждом бараке, было двадцать две комнаты. В комнате три - четыре двухэтажных койки на шесть - восемь человек. Всего, не считая охраны и обслуживающего персонала, в лагере проживало три тысячи человек. В комнатах жили мужчины и женщины. 
    
     Но, так как это был не концлагерь, а умзиедлерлагерь - лагерь для перемещённых лиц, удобства были - нормальный туалет, умывальники, душевая, прачечная и сушилка для белья. Комнаты отапливались небольшими печурками, топившимися брикетами угля.
    
     Утром, поднимаясь по свистку коменданта барака, мы шли в столовую за завтраком. Днём и вечером ритуал повторялся. Хотя порции были очень маленькие, кормили довольно прилично. Но. постепенно, литовки, работавшие на кухни обнаглев, стали воровать и наша еда стала несъедобной. Многие лагерники стали пухнуть от голода. У меня постоянно кружилась голова и мучила слабость.
    
     В лагере были очень разные люди. Кто - то попал сюда по принуждению, кто - то по доброй воле, а кто - то и хитростью. Одни, ни смотря, ни на что, оставались патриотами своей родины, другие приспособились, прижились в чужой среде. В лагере были, как - бы два лагеря. Жители ленинградской области, в основном интеллигенция и малокультурные, привыкшие грести под себя, немцы с Поволжья, непонятно как попавшие, в наш эшелон.
    
     Никаких контактов с волжанами у нас не получалось. Несмотря на признанную черту характера немцев,  аккуратность, волжане оказались заражены чесоткой, которой они, при игре в карты, заражали здоровых. Играли, чуть ли ни ночи напролёт. А денег у них было не счесть! Говорили, что они здорово поживились колхозным добром  - зерном и овощами. Когда немцы заняли Поволжье, волжские немцы обменивали всё это добро на вещи. Причем не понимая, что к чему. Так на их девочках были женские вечерние платья с блёсками и туфли на каблуках!
    
     Для чесоточных освободили барак под изолятор, который  огородили ещё одним рядом колючей проволоки. Через какое - то время, опять же у волжан, вспыхнула трахома. И их тоже пришлось поместить в изолятор. Еду им приносили прямо в барак. А на входе поставили вооружённого часового. Сделано это было очень своевременно, так что из «нашего лагеря» никто не заболел. Кроме подобных событий, ничего примечательного не происходило. Разве что какой - ни будь житель лагеря, переселялся  за проволоку на постоянное поселение на кладбище.
    
     Но однажды, произошло такое событие, которое не могло не всколыхнуть весь лагерь. Руководство лагеря предложило любому лагернику поселиться в пустующих домах, на оккупированной ими территории. Я уж и не помню, где именно, толи в Литве, толи в Латвии. Предложение было заманчивое и, тем - не менее, желающих оказалось очень мало. Это были, конечно, волжские немцы да те, у кого раньше были свои дома.
    
     Отправили их очень быстро и лагерь, на какое - то время затих. Но потом, когда стали приходить от новосёлов письма, опять всё всколыхнулось. Первые вести, были радостными - как ни как, вырвались на волю! Живут в собственных домах, имеют сады и огороды. Однако, последующие письма были полны раскаяния, страха и тревоги. Поселенцы писали, что местные жители, по ночам нападают на них, и вырезают целыми семьями. Что по вечерам страшно выходить на улицу, страшно жить среди враждебно настроенных людей. Они были так напуганы, что готовы были вернуться в лагерь. Но  и сюда путь был закрыт…
    
     Кое - кто из лагерников нашёл родственников среди эмигрантов и уехал к ним. Лагерное начальство, в этом случае, препятствий не чинило. Так уехала наша пушкинская знакомая Анна Павловна Бах - симпатичная интеллигентная старушка. Расставание было грустным, так как надежды на встречу не было.
    
     Нога больше не беспокоила меня и я, по своему усмотрению, бросила костыли. Результат не замедлил сказаться. Колено опять стало опухать, а по вечерам поднималась температура. И я в скорости попала в лагерный лазарет. Он не был разделен на отделения. Хирургические больные лежали вместе с терапевтическими и даже туберкулёзными.  Тут же, лежали и дети. Так, в палате через стену, умирала от туберкулёза лёгких, двадцатилетняя красивая девушка. Всего в лазарете я пролежала ровно год. Но долечивалась уже в другом лагере.
    
     Пока я лежала в этой палате, к нам дважды попадали психически больные люди. Первой из них, была Штурцель - маленькая худенькая женщина с мелкими чертами лица и бегающими глазами. Она постоянно пряталась за оконными шторами. Выглядывая из - за них, спрашивала:
     -Вы слышите голос? Это начальник лагеря, он меня ищет! И по радио всё время обо мне говорит. Я его ещё дома слышала. Я сплю, а он по радио - Штурцель, где ты?
    
     Наконец выбравшись из за штор, она пробегала на цыпочках к своей кровати и, с разбегу пряталась под одеяло, накрывшись с головой. Немного погодя опять раздавался её голос, приглушённый одеялом:
     -Слышите? Это опять он!!!
    
     Глядя на неё  расширенными от страха глазами, я готова была, забыв о том, что я не могу встать, вскочить и, куда - то бежать. На наше счастье, её перевели, в тот же день, в изолятор, откуда, то и дело, стали раздаваться её вопли. Но не прошло и недели, как на её место поместили другую больную. В палату её привели две медсестры. Одна из сестер, обращаясь к другой, сказала:
     -Кладут всяких. У неё через неделю курс лечения по малярии заканчивается, могла бы и в бараке долечиться!
    
     Показав больной её место, сестры удалились. Сев на койку и вцепившись руками в колени, женщина словно оцепенела. Проходили минуты, а она всё сидела не двигалась. Заметив это, одна из больных сказала :
     -Да вы разденьтесь и ложитесь.
     -А? - встрепенулась та.
    
      Наконец поняв смысл сказанного, она быстро стянув через голову платье, подбежала к окну.
     -Что вы собираетесь делать?  - спросила та же больная.
     -Выбросить! - невозмутимо ответила женщина.
     -Положите его на стул.
     -Зачем? Оно мне больше не нужно!
    
     Вернувшись к своей койке, она села поверх одеяла, вытянув голые ноги. В палате было прохладно, женщина ёжилась, шея у неё посинела, но она так и продолжала сидеть раздетая.
     -Ложитесь! - сказала другая больная.
     -Я не могу!
     -Почему?
     -Не знаю…
    
     Наконец её уложили. Час был уже поздний, и все быстро уснули. На другое утро, я проснулась от громких голосов:
     -Не надо её будить!
     -Оставьте, не трогайте её!
     -Отойдите!
     -Но ведь ей плохо! - услышала я возле себя, хриплый голос.
    
     Открыв глаза, я увидела склонившуюся надо мной новую больную. Она пристально  разглядывала меня.
     -Вы что? - спросила я с испугом.
     -Ничего. Я думала тебе плохо, - ответила она, успокоившись, она вернулась к своей кровати.
    
     При обходе, взглянув на неё, врач коротко сказал:
     -В изолятор!
    
     Из палаты её долго не могли увести. Встав, она мертвой хваткой, вцепилась в спинку кровати и словно приросла к полу. Оторвать её  рук не могла  даже здоровенная сестра Тея. Наконец, после усилий трёх сестер, её увели.
    
     Двадцать шестого февраля 1943 года на лагерном собрании объявили фамилии отъезжающих в другой лагерь. В списке оказалась и наша семья. В Коннице мы прожили, без десяти дней год.
    
     На следующий день, в пять часов утра, нас погрузили в поезд и мы вновь тронулись в путь. Для меня это было седьмое перемещение в пространстве. Маминых и бабушкиных переездов, было не счесть! На этот раз мы ехали, как цивилизованные люди в вагонах, предназначенных для людей. Но состав был старинный - каждое купе имело свой выход. Насколько я помню, никакой вооружённой охраны не было.
    
     На этот раз, наш путь был очень коротким. Всего через два часа, мы прибыли на новое место назначения Прусский Штаргарт. После годового заключения, было приятно видеть, вместо бараков,  обычные дома, заборы, деревья. Одним слово всё, что окружает свободных людей.
    
     Лагерь находился всего в пятнадцати минутах езды от вокзала. Когда мы проезжали сквозь распахнутые ворота, меня очень удивило отсутствие вахты. Не было и колючей проволоки.. Миновав, огороженный скотный двор, автобус свернул на улицу маленького городка. В нём было всего двенадцать кирпичных двухэтажных домов, окруженных старыми каштанами. Три из них, были отданы нам. Ещё в одном, содержались  дети инвалиды. В остальных восьми доживали свою жизнь психические больные. Скорее всего, хроники.
    
     Дело в том, что этот чистенький городок, оказался известной всей Германии психиатрической больницей. Основана она была более ста лет тому - назад Конрадштейном и носила ого имя. Основатель этого богоугодного заведения, был похоронен, здесь же, на  больничном кладбище, примыкавшем к ограде Анштальта.
    
     Всех приехавших развозили по домам на автобусе. Я очень надеялась, что про меня забудут и я останусь с мамой и бабушкой, но увы, не прошло и получаса, как меня разыскала медсестра. Чтобы меня вновь водворить в лазарет долечиваться, за мной прислали коляску. Ничего подобного мне и не  снилось! Я оказалась, будто совсем в ином мире. Едем вдоль леса или парка, солнце светит, а лошадка копытами постукивает.
    
     Неожиданно мы подъехали к барачному лагерю, в который попала ещё одна часть наших лагерных скитальцев. Среди этих бараков, стоял и лазарет, в котором я пролежала ещё два месяца.  Туберкулёзный процесс удалось остановить, но после выздоровления, у меня перестало сгибаться левое колено… Я как и всякий ребёнок не задумывалась   над тем, легко ли мне будет жить с этим недостатком. В этот момент, я могла только радоваться свободе. А свободой, было уже то, что я вырвалась из лазарета, и могу самостоятельно ходить.
    
     Нашу семью, вместе с другими, поместили в огромную проходную комнату. Она была двухсветная, с огромными окнами и высоким потолком. Пол кафельный. И, несмотря на то, что в комнате нас находилось человек двенадцать или четырнадцать, любой звук, раздавался на всё помещение.. И все мы, невольно стали говорить шёпотом. Деревья росли так густо, что несмотря на большие окна, в комнате царил полумрак. Даже летом.
    
      Из мебели в комнате были только двухъярусные кровати, от которых мы так и не избавились до конца лагерной жизни. Наши две кровати, стояли возле самого окна, Из него  была видна часть улицы и противоположенный дом психиатрического отделения, с забранными решёткой окнами. За ними шла своя жизнь, мучительная и тягостная, полная страданий. Когда бы, не посмотрел на эти окна, за ними всегда маячили серые фигуры. Кто - то, как маятник, раскачивался из стороны в сторону. Кто - то бегал из угла в угол махая руками, или часами, стоял прижавшись лбом к оконному стеклу.
    
     Первое время, это зрелище ужасно угнетало но, как известно, привыкнуть можно ко всему. Мы просто перестали смотреть в ту сторону и ЭТО, как бы,  перестало существовать.
Каждый день, а то и по несколько раз на день, мимо наших окон проносили в металлических крытых носилках, покойников. Хоронили их на больничном кладбище в  черных картонных гробах.
    
     В подвале нашего дома была мастерская по изготовлению раковин. Они лежали и вокруг дома, постоянно напоминая о смерти. За уличным порядком больничной территории следили «трудоспособные» больные. В арестантских костюмах в черную и серую полоску и таких же шапочках, они больше походили на арестантов чем на больных. Все они были худы до изнеможения, с провалившимися щеками и отсутствующим взглядом. Они вдвоём, а то и втроём через силу, тащили полупустые тележки, на которые складывали мусор. Это были уже не люди, а лишь их тени, непонятным образом, ещё державшиеся на ногах. Делали они всё, автоматически и, как казалось бездумно. Привыкнуть к ним, было невозможно. Во всяком случае, когда я их видела, у меня сжималось сердце, и к горлу подкатывал комок.
    
     Кормили нас в этом лагере обильно, но еда была такой отвратительной, что пропадал аппетит. Возле каждого дома стояли большие бачки для отходов, куда и вываливалась эта еда. Но, как оказалось, были на неё и охотники. Как только Анштальт погружался в темноту, к этим бачкам  сходились беззвучные тени. Двигались они крадучись, с кошачьей осторожностью, то и дела оглядываясь и вздрагивая.
    
     Перегибаясь через борт бачка, они черпали руками помои, жадно глотая их. Наевшись, накладывали в карманы и шапки. Когда мне приходилось их видеть, мне казалось, что я вижу бредовый сон. Их страх, имел реальную основу. Стоило нашему начальнику лагеря, выходившему вечер на прогулку увидеть их, как на их головы обрушивался град град унизительной ругани. Если же у него под рукой оказывалась палка, он непременно бросал её вслед убегавшим.
     -Свиньи! Паршивые свиньи! - Кричал он им вдогонку любимое немецкое ругательство.
    
     Теперь мне кажется, что он специально подкарауливал их. Сознание своей власти даже перед такими бессильными, полуживыми людьми, видимо, доставляло ему удовольствие.
    
     За то время, что мы жили в Анштальте, нас несколько раз переселяли из одной комнаты в другую и даже в другой дом. Так мы оказались вчетвером - наша семья и одна пушкинская знакомая, в бункере - комнате, куда помещали буйных  больных. Дверь была такой толстой, что если бы кто - то кричал в бункере во всю глотку, снаружи его не было бы слышно. Кроме того окно находилось почти под потолком. Во всяком случае, достать до него с пола, было невозможно. С верхней части кровати это можно было сделать, но рама была железная, а стекло в палец толщиной. Кулаком его было не разбить.
    
     В этом злополучном месте все мы, испытали ужас полной изоляции. Если мы все умолкали, в бункере наступала настоящая мертвая тишина. Так как, из вне, к нам не долетал ни единый звук. И, как оказалось, ощущение это было очень неприятным. Моя кровать была верхней, и я хорошо видела окно такого же бункера, в противоположенном  доме, за которым будто пойманный зверь, метался безумный человек. Он махал руками и, по всей вероятности кричал. Но и его криков, я тоже не слышала.
    
     Мама и бабушка прожили большую и, в основном  трудную жизнь. Многу научились, не умели только «устраиваться». Видимо это зависит от характера. Как я уже говорила, кормили плохо, но окружающие нас люди, как - то устраивались и находили какие -  то средства добычи пропитания. За вторыми воротами, за которыми начинался парк, была большая песчаная площадка. По всей вероятности, здесь для чего - то брали песок. Так вот там, ежедневно кто - ни будь, варил на костре еду. Где они брали деньги на еду, мы не знали, а спрашивать было неудобно.
    
     Пушкинская знакомая Мария Федоровна, с которой мы жили в бункере, по - немецкий не говорила. И,вместе с тем, с кем - то умудрилась познакомиться и что - то через них доставала. Выходить за ворота и гулять  по городу, нам не запрещалось, а вот куда - та ездить на поезде было нельзя. И, тем не менее, Мария Федоровна ездила и даже познакомилась с кем - то из эмигрантов.
    
     Как - то раз, собираясь в очередную поездку в Данциг, она предложила мне поехать вместе с ней. Наша семья всегда была законопослушной, а уж в том положении, в котором мы тогда находились, нарушать правила было не безопасно. Но, так как никакой охраны  в воротах не было и за нами, практически никто не следил, мама и бабушка, посовещавшись, всё - таки отпустили меня. Денег у меня, кроме, какой - то мелочи, не было, но уж очень хотелось увидеть что - то новое. Как говорится, посмотреть на чужую жизнь.
    
     На другой день, как только начало светать, мы тронулись с ней в путь. Через полтора или два часа, мы прибыли с ней  Данциг. Я так и не поняла, зачем Нина Филипповна туда ездила. Мы ходили с ней по узким, мощённым булыжником, улицам, заглядывали в, какие - то дворы. По дороге она показала мне дом, в котором жил русский священник. Один раз позвонила в двери парадного, но ей никто не открыл.
    
     Данциг можно сравнить с Таллинном. Такие же узкие улочки, старинные, в готическом стиле дома, маленькие уютные дворики. Когда мы бродили по этим улицам, мне вспомнилась сказка о Снежной королеве. Мне даже казалось, что Кай и Герда живут, где - то совсем рядом. После долгого блуждания, мы наконец, вышли к центру города. Улицы здесь были более широкие и асфальтированные. Прошлись по пустым магазинам, в которых, на любой вопрос отвечали - будет только после войны!
    
     Свернув с площади, мы вдруг оказались на набережной. Река была не шире нашей Фонтанки, но по ней ходили катера и, как ни странно, плавали лебеди. На набережной мы зашли в малюсенькую галантерею. Все её стены и прилавки пестрели ленточками, тесьмой, пуговицами и другой фурнитурой. Продавцом оказался русский эмигрант. Хотя, кроме нас троих в магазине никого не было, Мария Фёдоровна  наклонилась через прилавок и о чём - то спросила его шепотом. А он только качал головой и повторял:
     Нет, нет, нет…
    
     В лагерь мы вернулись, когда уже совсем стемнело.  Еле добравшись до своей кровати, я свалилась и, тут - же уснула.
    
     Как - то нам объявили, что в  столовой будут раздавать одежду. Как мы поняли, это были, кем - то пожертвованные вещи. Всё это было не новое, но вполне приличное. Причём из дорогих тканей. Но, когда стали попадаться вещи с пулевыми отверстиями и залитые кровью, все поняли, кому они принадлежали. Тем - более, что на некоторых, остались обрывки шестиугольных звезд, нашитых на груди и спине. В то время я, видимо не до конца осознала эту трагедию, и лишь какое - то время спустя, нося эту одежду, почувствовала себя, хотя и косвенной, причастницей геноцида.
    
      В ночь на двадцать седьмое сентября 1943 года, прожив в Штаргардте всего семь месяцев, мы вновь тронулись в путь. И опять не все. Часть поселенцев оставалось. И так происходило каждый раз. Трудно сказать, какой был скрытый смысл переселения из одного лагеря в другой. А впереди было ещё три лагеря и два года войны. Для меня это было восьмым перемещением в пространстве. И это за четырнадцать лет жизни!
    
     Наш третий лагерь находился в Померании, на окраине небольшого чистенького городка Шёнлянке. Здесь мы прожили тоже всего восемь месяцев с конца сентября 1943 года до  апреля 1944. Климат был здесь намного теплее. Весь сентябрь мы ходили за грибами, благо лес находился от нас всего в пятнадцати минутах ходьбы. Почти весь он, был саженный. Причём в некоторых местах елки росли так близко друг от друга, что между ними невозможно было даже протиснуться.
    
      Грибов было так много, что, как говорится, хоть косой коси. А причина была в том, что местные жители свежих грибов не ели, предпочитая употреблять их в сушённом виде, как приправу. И на нашу грибную охоту, они смотрели с большим удивлением. Для нас же грибы были большим подспорьем.
    
     Шёнлянковский лагерь был совсем небольшой, но сколько там было бараков, не помню. Обозначались они тоже не цифрами а названиями рек -  Донау, Одер, Райн, Шпрее… И построены они были совсем иначе. Каждая комната, имела свой выход на улицу. Все удобства - туалет, умывальник и душ, находились в отдельном бараке.
    
     Не помню, чтобы кто - то из взрослых работал в городе, но всех наших ребят, в первую же неделю, отправили учиться в городскую школу. Вступительные экзамены, сдавали только по двум предметам - немецкому языку и арифметике. Примеры я решила правильно, а вот в диктанте сделала так много ошибок, что угодила в четвертый класс. Меня это очень огорчило, так как в Германии учиться начинали с шести лет, и я оказалась среди детей девяти - десятилетнего возраста. А мне, в ту пору было уже четырнадцать.
    
     О том, что в немецких школах били детей, я знала давно, по рассказам моего дедушки, который учился в Петершуле. Я слушала дедушку с удивлением и даже ужасом, хотя всё это казалось мне давно ушедшим в прошлое. Поэтому, когда я столкнулась с этим явлением в жизни, я была просто потрясена.
    
     Обучение мальчиков и девочек, было совместное. Как - то раз, один из мальчиков нашего класса в чём - то провинился. В чём была его вина, я уже не помню, а наказали его тут же, в классе. Учительница велела ему снять верхние штанишки и лечь животом на парту. После чего, всенародно, отстегала его прутом.
    
     В лагерь я пришла в слезах и бабушка долго не могла понять, причины моих слёз. Рыдая, я повторяла одно и то же:
     -Я не пойду больше в школу, там бьют детей!
     -Тебя били? - испуганно спросила бабушка.
         
      Я затрясла отрицательно головой и, сквозь рыдания проговорила:
     -Мальчика били в классе!
    
     Била даже учительница рукоделия и пользовалась при этом ни прутом, а веткой, толщиной в палец. На одной парте со мной сидела маленькая, до смерти напуганная девочка. Она никак не могла справиться с вязанием, а от страху, терялась ещё больше. Во время уроков, учительница ходила между партами и смотрела, кто как вяжет. Как - то она подошла к моей соседке и, взяв в руки её работу, сердито спросила:
     -Ну, что ты тут наковыряла?! - Вместо того, чтобы ещё раз объяснить ей, она велела девочке вытянуть руки и несколько раз ударила палкой по пальцам.
    
     Вместе с нами занимались рукоделием и мальчики. Однажды учительница так разозлилась на одного из них, что от ударов палка разлетелась на несколько частей. От этого учительница пришла ещё в большее негодование. Злость просто кипела в ней, но так как бить было уже нечем, она стала топать ногами,  после чего выгнала виновника из класса.
    
     Когда кого - то били, остальные дети, сжимались в комок. А я хотя и не боялась, испытывала унижение и обиду, словно это касалось меня. Кое - кому из лагерных тоже доставалось несколько раз, но когда об этом стало известно начальнику лагеря, он отправился в школу и заявил там, чтобы нас не били.
     -Эти дети, - сказал он, - перенесли и так  много лишений!
    
     То, о чём я сейчас напишу, наверное, для многих будет откровением. Ведь столько лет мы слышали о немцах - наших врагах, только плохое. И, лишь много  лет спустя, стали узнавать, что, кроме фашистов, существовали простые нормальные люди, с такими же, как и у нас, достоинствами и недостатками. И лагеря были разные - концлагеря, с их пытками,  мучениями и смертями. Просто рабочие лагеря, поселенцы которых носили бирки OST и лагеря для перемещённых лиц, нерусской национальности, в которых мы провели три с половиной года.
    
     С некоторыми девочками из нашего класса я подружилась. Иногда, после школы, мы заходили в небольшую столовую, где можно было пообедать без продуктовых карточек. Обычно это было что - то вроде рагу из картошки и капусты, заправленное каким - то непонятным жиром.  Называлось это эйнтопф. В переводе на русский звучит как «Один горшок». Потому что первое и второе,  в одной посуде.  Еду по тарелкам не разливали, а приносили на стол в суповой миске, которой хватало на три - четыре человека. Сытость была недолгой, но, на какое - то время живот наполнялся.
    
     В Сочельник нас отпустили с уроков рано. Перед уходом из школы, местные дети вручили всем лагерникам небольшие пакетики с печеньем. Получила и я такой. Надо заметить, что в Шёнлянке, в противоположность Пруссии, местные жители и их дети, относились к нам очень доброжелательно.
    
     Ещё в Коннице мы познакомились с Пушкинской семье Витт - Софьей Людовиговной и двумя её сыновьями. Вадик был старше меня на год, а Боря на год моложе. Их, как и нас, перевезли в Штадтгарт, а потом в Шёнлянке, Капфенберг и Брук. Я дружила с обоими мальчиками. А ещё с Толей Алексеевым, с которым мы жили в Шёнлянке в одной комнате. Как - то мы отправились на прогулку целой компанией: моя мама, я, Софья Людовиговна, Вадик, Боря и Толя Алексеев.
    
     Местности мы не знали, а потому шли, куда глаза глядят. И совсем неожиданно, пришли к озеру.  Стояла сухая, солнечная осень. День был воскресный, и, тем не менее, мы не встретили ни одной живой души. Озеро было очень чистым и совсем синим. Деревья, росшие по его берегам, тихо роняли желтые листья, и они, медленно кружась, падали в воду, не нарушая её глади. Ярко алели кусты краснотала, отражаясь в озере. И, почему - то не было слышно ни одной птицы.
    
     Читая произведения русских  писателей - эмигрантов, я не раз сталкивалась с восхвалением русской природы. В частности неповторимости берез, таких русских и таких милых. По всей вероятности, от ностальгии, писатели просто не хотели замечать «чужой» природы. Но всё это, только лирика. Белые берёзы, в независимости от того, где они растут, везде радуют глаз. Видели мы и леса, словно сошедшие с картин Шишкина. Берёзовы рощи и вершины гор, над облаками. И всё это, ничуть не хуже, чем на нашей Родине! Только мы сами, находились от неё вдали.
    
     Двадцатого апреля сорок четвёртого, мы вновь тронулись в путь. Большинство поселенцев оставалось в этом лагере. В их числе была и дедушкина двоюродная сестра Мария Михайловна Томсон. Оставались некоторые пушкинские знакомые, подруги.
    
     Из Шёнлянке мы выехали рано утром. Совершенно не помню ни городов, ни селений, которые мы проезжали. Но зато яркой, незабываемой картиной остались в памяти Альпы. Поезд нырнул в тоннель и весь состав погрузился в кромешную тьму, временами прорезаемую, словно кометами, проносившимися мимо окон лампочками. Тоннель был таким длинным, что казалось, что мы никогда из него не выедим.
    
     Но вот, впереди забрезжил свет. Ещё минута и он ударил  в глаза. Сначала все зажмурились, потом бросились к окнам. То что я увидела за окном, показалось сказкой. Ведь я ещё никогда не видела гор. Железнодорожная линия проходила высоко в горах. С одной стороны, скалы, почти отвесно поднимались вверх, а с другой, круто обрывались. Напротив, была такая же огромная гора и величественная гора. Внизу в ущелье, прыгая по камням, бежала горная река. Но вокруг, сколько видел глаз, ни души, только огромные птицы , должно быть орлы, медленно парили в высоте. И всё это, было озарено весенним, ярким солнцем. Всего за двое суток, мы проехали около двадцати тоннелей.
    
     Когда мы выехали из очередного тоннеля, далеко внизу, у подножья горы, раскинулся маленький посёлок, в центре которого, дымил кирпичный завод. А, вокруг него, краснели груды кирпичей. С каждым новым выездом из тоннеля, железная дорога опускалась всё ниже. Долина приближалась, а горы словно вырастая, уходили в облака. Постепенно горы совсем раздвинулись и отступили, тая в дымке. Поезд шёл мимо огромных виноградников, которым не было конца.
    
     Чем ближе мы приближались к месту назначения, тем горы становились ниже. Местность изменилась. Чаще стали встречаться строения и, наконец, всё слилось в одно целое, не похожее ни на город, ни на посёлок. Мелькали заводские корпуса, производственные здания, частные дома и бараки. Это был Капфенберг, куда мы наконец прибыли после двух суток езды.
    
     Лагерь, состоящий из двух десятков бараков, лежал у самого подножья горы, или вернее холма. На его вершине величественно красовались руины старого замка. Замки давно волновали моё воображение и вот, предо мной средневековый замок! Хотелось немедленно подняться в гору, чтобы увидеть его вблизи, но осуществить свое желание, помешала, вдруг навалившаяся усталость. Кое - как поев, я свалилась на койку - тут были всё те же двухэтажные кровати, и провалилась в сон.
    
     На следующее утро я проснулась в жару. Кроме меня заболели ещё несколько человек. Перечина была в перемене климата. Мама и бабушка не раз проходившие это, видимо закалившись, устояли. Лагерь, в который мы попали, оказался рабочим, причём  интернациональным. Здесь жили чехи, хорваты, румыны, французы, всего двадцать три национальности. Проходя мимо открытых окон, было очень интересно слушать это разноязычье. Самыми эмоциональными и неунывающими, были французы. Они всегда напевали что - то весёлое, громко смеясь.
    
     Лагерь, вместо забора, окружала ограда из  столбиков и прибитых к ним толстых брусьев. Ворота вообще отсутствовали. Благодаря этому, возникало чувство свободы - иди хоть на все четыре стороны. Да и вообще, по сравнению с немецкими лагерями, здесь витал  демократический дух. Я, намеренно сказала «немецкими лагерями», потому что австрийцы не считали себя немцами и даже не любили их.
    
     В Капфенберге мы пробыли ровно месяц. После этого, одну часть наших переселенцев перевели в другой капфенбергский лагерь. А мы, с другой частью, попали в город Брук, на реке Мур. Город лежал в узкой долине между гор, от чего имел вытянутую форму. Своим внешним видом он ничем не отличался от других немецких городов. Те же островерхие черепичные крыши, каменные дома. В центре города находилась главная площадь, с неотъемлемым зданием ратуши. Только вместо  скульптурной группы святых, в самом центре находился большой  ажурный  колодец.
    
     Поселили нас в рабочий лагерь, принадлежавший Бёлеровскому заводу. Как и  «положено» было лагерям, находился он за пределами города. Чтобы попасть к нам от вокзала, нужно было пройти весь город. В городе была большая больница, один театр, один кинотеатр и, очень приличный для такого маленького городка, бассейн, заполнявшийся из горной реки. Она была довольно мелкая, но бурная и очень холодная.
    
     Лагерь был расположен у подножья горы. Река протекала с тыльной стороны лагеря, а за за ней виднелось городское кладбище. Каждый барак имел пять или шесть выходных дверей. Войдя в одну из них, попадал в маленький тамбур, в который выходили двери из четырех комнат. Мы попали в одну комнату с семьей Витт о которых, я уже упоминала.
    
     Не успели мы переехать в Брук, как всех нас, определили по местам. Взрослых на  завод Бёлерверке, находившемся в Капфенберге. Подростков определили в заводскую  школу типа нашего ФЗУ, мастерские которых находились там же на заводе. Младших детей, отправили в школу. Днём в лагере оставались только старики да маленькие дети.
    
     Маму направили на работу в цех, где делали электроды для сварки. А меня, как и других подростков, в заводскую школу. В цехе  работа начиналась в шесть  часов утра, а в мастерской, где мы работали, в семь. На работу мы ездили на поезде. Никакой сопровождающей нас охраны не было.
    
     Наш лагерь, был для нас кусочком Родины. Все мы были от неё оторваны. Казалось бы, нужно сплотиться, жить дружно, так нет! Каждый жил по своей совести, своему разумению. Довольно долгое время, лагерь терялся в догадках, откуда, даже о малом событии, или нарушении, становилось известно лагерному начальству. Не успеет что - то произойти, как виновного вызывают к начальству. Чувство, что где - то совсем рядом с тобой живёт предатель, было неприятным. Невольно стали приглядываться друг к другу, чтобы заглянуть в душу.
    
     Довольно скоро предателя удалось засечь. Им оказалась некто Шлезингер, пожилая интеллигентная дама с пышной причёской. К начальству с докладом, она бегала вечерами, когда лагерь погружался в сон, или рано утром. Только случай помог узнать об этом.После того, как стало известно о её «деятельности» к ней прочно утвердилось прозвище Пиковой дамы.
    
     Уехав из Щёнлянке, мы продолжали переписываться с оставшимися там знакомыми и с дедушкиной двоюродной сестрой Марией Михайловной. Она писала нам, что всё слышнее становится канонада, часто бывают налёты. Но бомбёжек, пока не было. И вдруг, письма  перестали приходить. Стало тревожно. Шли недели, но вестей не было. Наконец кто - то получил письмо. Писала наша пушкинская знакомая. В лагерь она попала с матерью и двумя детьми. Галя была моей ровесницей, а Кирюша года на два моложе меня.
    
     «-Как - то среди ночи, - писала она,- весь лагерь был поднят по тревоге. Собирались в спешке. Никто не мог понять причины, пока не услышали стрельбу. Когда машины уже отъезжали от лагеря, в него входили танки. Слышался треск рушившихся, бараков, стрельба, крики. После этого, несколько часов, тряслись на машинах, пока не добрались до порта, откуда на судне были доставлены на остров Рюген.»
    
     В суматохе и спешке растерялись члены семьи. У женщины, которая писала, пропали мать и сын. Узнав об этом, мы был почти уверены, что наша медлительная тётя Маня погибла. Каково же было  наше удивление, когда мы получили от неё письмо. Бегство на остров Рюген, не было спасением. Да и где можно было спрятаться, да и от кого?! Не знаю, какие важные объекты находились на острове, только наши бедные беженцы, поселившись там, ежедневно  подвергались бомбёжкам.
    
     Однажды одна из лагерных женщин предложила поехать за яблоками. Собрались пять человек, в том числе и я. Куда мы поедем, я не знала, но женщины, успевшие объездить всю округу, шли уверенно. В пригородном поезде у нас произошла интересная встреча. Сперва мы сидели мирно беседуя и не обращая внимания на входивших и выходивших пассажиров.
    
     После одной из остановок, я бросила взгляд на стоявших в тамбуре людей. От  того, что я увидела, со мной случился шок. На моём лице отразилось выражение такого удивления, если не сказать испуга, что женщины невольно проследив за моим взглядом,  тоже пришли в недоумение. А в тамбуре, стояли русские казаки в чёрных шинелях с погонами и аксельбантами. На голове у них были огромные папахи.  Мы смотрели на них ничего не понимая. Потом, не сговариваясь, встали и пошли к выходу.
    
     Выйдя в тамбур, заговорили все сразу. Вид у солдат был смущенный. В этой форме, они чувствовали себя очень неловко. С нами они охотно разговорились. Первое, что мы у них спросили, кто они и, что это за форма. Они рассказали нам, что они военнопленные. Работали в шахте, где находились круглые сутки. Их не поднимали наверх даже на ночь. Кормили очень плохо. Те, кто ещё не умер от истощения и тяжёлой работы, ждали своего смертного часа.
    
     Никакой информации из вне, не поступало.  Они не знали, что делается на поверхности.  Одно было ясно, живыми им отсюда не выйти. И вот, когда последняя надежда на спасение угасла, появился генерал Власов. Это был худощавый мужчина, лет сорока, в старомодных очках, похожий на сельского учителя. Он предложил им свободу в обмен на поход против советской власти.
     -И вы согласились?  - спросила я почти с испугом.
     -Согласились! А что было делать, просто умереть?!
     -И будете воевать против своих? - спросила я с неприязнью.
    
     Говоривший улыбнулся и махнув рукой, сказал:
     -Нам бы только до фронта добраться, а там нас только и видели!
    
     Возможно, что они и остались живы, но, в этом случае, на Родине их ждала двадцати-    пятилетняя ссылка! Правда, об этом ни мы ни они тогда не знали. Да и кому пришло бы такое в голову?! Их рассказ убедил нас. Мы им поверили и, выходя из поезда, пожелали удачи.
    
     На заводе, кроме нас и местных жителей, работали русские военнопленные. На работу и с работы, их водили под конвоем. Но по заводу они ходили свободно. С некоторыми мы познакомились. И узнали о  их тяжёлой жизни.
    
     Хотя Австрия тоже была чужбиной, а мы были подневольными и кормили нас плохо, воспоминания о Бруке у меня светлые. Всё дело было в чудесной природе и относительной свободе. Однажды, увидев горы, я полюбила их навсегда.
    
     Наступил канун нового, сорок пятого года. Мы с девочками занялись гаданием - лили в воду воск, жгли бумагу, вертели блюдце. Всё это вылилось в весёлую забаву. Кто - то из нас, видимо перестарался, и не только вертелось блюдце, но и начал прыгать стол. А потом мы разбежались по своим углам, и я осталась в одиночестве. Мама и бабушка уже спали и я, от нечего делать, остановившись возле ограды, устремила свой взгляд на вершину соседней горы.
      
     Ночь была, на удивление светлая, на небе ни облачка а то, что было вокруг, приобрело, какой - то нереальный, сказочный вид.  До этого момента, я  жила с надеждой, что мы вернёмся в свой родной город, и всё будет почти как тогда, до войны, во время моего детства. Но, на этот раз, на душе было так тоскливо и горько, что хотелось плакать. Меня стало тревожить предчувствие, что нас ждут ещё более страшные испытания.
    
     Утро пятого мая, встретило нас удивительной тишиной. Прошёл полдень, а тревоги всё не было. И вдруг разнеслась весть,  -  Австрия капитулировала!  Кто - то вспомнил, что со вчерашнего дня, не видел никого из лагерного начальства. Решили заглянуть в кабинет начальника лагеря. Его там не оказалось. Не было и прусского таракана, как мы называли бухгалтера и завхоза, который всюду совал свой нос.
    
     Меня охватило чувство свободы и неопределенности. Одна власть сбежала, а другая ещё не появилась. Как мне кажется, такие чувства испытывала  не только я но и остальные. Обстановка  раскалилась, как перед грозой. Хотелось сделать, что - такое очень важное, но в голову ничего не приходило.
    
     Седьмого мая, когда я стояла возле окна, кто - то крикнул:
     -Танки идут!
    
     Все, кто это слышал, бросились к воротам. Дети со всех сторон кричали:
     -Урра, наши иду - у-у-ут!
    
     Поравнявшись с лагерными воротами, танки остановились, и из них, стали выпрыгивать танкисты. Продолжая кричать, ребята кинулись к первому танкисту, но увидев его злое лицо, остановились, словно обо что - то споткнулись.
     -С немцами драпали, а теперь «наши идут! - передразнил их  танкист. - Были ваши, да все вышли! Если бы мы сюда два дня назад пришли, я бы всех вас, к чёртовой матери подавил! - проговорил он зло, проходя мимо них в лагерь. - его слова были как удар молота по голове. Так значит, мы так провинились, что нас нужно было только раздавить?!
    
     Остальные танкисты подходили к нам приветливо улыбаясь. Завязался разговор. Возможно, что тот первый танкист был отчасти прав. На родине люди трудились не покладая рук, а мы тут «отъедались» в тёплом местечке. Но если были виноваты мы, женщины и дети своею слабостью, то что же говорить о мужчинах, попавших в плен и работавших, вместе с нами на военных заводах? Насколько была велика наша вина, определить было трудно. Но расплата за неё, была у нас впереди.
    
     В Бруке я начала вести дневник. Вот одна из записей: - «19 мая, суббота. Было собрание. Сказали, что в понедельник едем. Вещей разрешат брать 30 кг. на человека. Опять нас ограничили. Никто не думал о том, что мы едем в никуда и ни к кому. И всё с чем нам придётся начинать новую жизнь, в наших узлах.»
    
     А вот последняя запись в дневнике, сделанная в Бруке:
     «22 мая, вторник. Наконец настал день нашего отъезда. Начался он не очень удачно. Вместо назначенных семи часов, машины пришли только в половине одиннадцатого. Погружались в ужасной суматохе и нервозности. Маму пихнули в кузов вниз головой, а бабушку чем - то ушибли. Трудно понять, почему вдруг все словно озверели. В машинах едут старики и дети, остальные на лошадях».
    
     Вполне резонно может возникнуть вопрос - откуда взялись лошади? Их, так сказать экспроприировали. А если проще, то отбирали у местных крестьян. И делали это наши лагерные! Судить, кто был прав, трудно. Можно этот грабёж оправдать тем, что немцы ограбили нашу страну, а стало быть, мы имели полное право возместить свои убытки. А можно сказать, что мы на зло, сотворённое врагами, тоже ответили злом.
    
     Одновременно взревели моторы всех машин, и мы тронулись в долгожданный обратный путь. Никто даже представить себе не мог, что, оставшиеся семь месяцев сорок пятого, станут самыми беспокойными, почти драматическими днями нашей жизни. Надежда не раз, сменится отчаянием.  Впрочем,  и на последующие годы выпадет мало радости.
    
     Автоколонна, в которую попала наша семья, состояла всего из четырёх грузовиков. Машины были открытые, а день отъезда, словно на зло, выдался дождливым. Почти всю дорогу пришлось сидеть накрывшись с головой одеялом. Но я то и дело высовывалась наружу. Дорога была удивительно живописна. Она петляла между гор, покрытых лесами. На вершинах некоторых из них, красовались замки или их руины. Кто - то пустил слух, что нас везут в Винер - Нейштадт, но мы, не останавливаясь, промчались мимо. Успели только заметить, что он ужасно разбит. Казалось в нём не осталось ни одного целого дома.
    
     На место назначения, мы прибыли только вечером. Дождь из мелкого моросящего, перешёл в сильный. Под ним мы выгружались из машин стояли в очереди за ужином. Часов в одиннадцать нас, наконец, расселили по частным домам. В комнату и кухню, вместе с нашей семьей, набилось двенадцать человек. Половина из них дети. Спать легли вповалку, расстелив на полу одеяла.
    
     Утром, выйдя на улицу, мы смогли разглядеть место, куда мы попали. Это была небольшая деревня Хирм, состоящая из одинаковых, стандартных, шлакоблочных домиков, окружённых небольшими участками. Вокруг деревни зеленели поля, а за ними виднелись небольшие холмы.
    
     Думаю, что за всё своё существование, Хирм никогда не видел такого количества людей. Когда мы приехали, там было уже полно народу, а машины всё прибывали и прибывали. Кроме нас беженцев, здесь стояла рота солдат, с которыми мы питались на одной кухне.
    
     В первый же день, мы познакомились со своим комендантом - молодым, очень энергичным военным. Весь день он носился по деревне, распихивая по домам, новоприбывших. Мы же сидели в ожидании дальнейшей дороги, надеясь, что вот - вот за нами приедут машины, и мы отправимся на вокзал. А, оттуда в последний путь к дому. Увы, как оказалось нас ждали бесконечные переезды с места на место.
    
     После Хирма, были деревни Кренсдорф, Зиглис и маленький городок Матерсбург. В Кренсдорфе, мы пробыли всего неделю.  Постепенно все куда - то расселились. Знакомые лица стали встречаться все реже. Непонятно, почему нас так рассортировали. В Зиглисе мы неожиданно встретили своих пушкинских соседей - семью Черенковых. При них были их четверо детей. В каких они были лагерях, я не знаю.
    
     Седьмого июля во дворе кухни, на которой мы питались, был устроен концерт. Вместе с профессионалами, выступали и любители. На концерте мы услышали новые для нас песни. Они были написаны в наше отсутствие на Родине. Помню, мне очень понравилось выступление четырёх женщин. Трое из них танцевали, а одна пела. Это был фокстрот «О любви не говори». А ещё прозвучала песня, в которой были такие слова - «Каждый вернувшийся скажет из нас - я не вернуться не мог». Хотя мы были ещё в чужом краю, песни,  услышанные нами, словно приблизили нас к дому.
    
     В одной комнате с нами, жила Рая. В Зиглисе её взяли работать в эвакуационный штаб. Она составляла списки, занималась регистрацией, ходила по деревням, где жили переселенцы. Правда, в ту пору, нас стали уже называть репатриантами. И, в этом качестве, мы прожили много лет. Из штаба она приносила разные новости. Как - то она слышала, что в России, должно быть троекратное снижение цен, а осенью, отмена карточек. Как мы потом убедились, прогнозы оказались неверными.
    
     Как - то вернувшись с работы, Рая  сказала, что слышала, будто на этих днях, будут отправлять часть областей на машинах, которые уже стоят у вокзала. Возможно, поедут ленинградцы. Эта весть укрепила нашу надежду на возвращение в родной город. Через несколько дней, она пришла с другой новостью - в Москву, Ленинград  и Киев, никого не пустят, но мы можем, по своему усмотрению, выбрать любой город. Эта новость очень огорчила нас. Ведь кроме Ленинграда и Москвы у нас нигде не было родственников.
    
     Вечером, того же дня, к нам зашла Тамара - наша лагерная знакомая и сказала. что пятого, и одиннадцатого августа будут эшелоны. И ещё сказала что те, кто родился в Ленинграде, могут туда вернуться. Это сообщение привело нас в недоумение. Но мы, в очередной раз поверили и опять разволновались.
    
     На другой день на концерте, во время антракта, заведующий красным уголком сообщил, что завтра к семи часам утра, должны собраться шесть областей, в том числе и ленинградцы. Наши лагерные, радостно захлопали в ладоши, но он добавил:
     -Кроме русских - немцев! -Так, ещё не добравшись до Родины, мы превратились на много лет, в изгоев!
    
     Пятого августа к нам зашла Тимофеева, одна из наших лагерных знакомых,  плакала. После всех разноречивых сведений, трудно было оставаться спокойной. Мама и бабушка стали её утешать, хотя и сами еле сдерживались от слёз. Рая вернулась в этот день с работы только в семь часов вечера. Она сказала, что латышам разрешают вернуться на старое место жительства. Имелись в виду русские - латыши. -А таких как мы бедолаг, сошлют в Алтайский Край. Сама Рая, получила направление в родной город Алма - Ату. Но, через несколько дней, это направление у неё отняли и дали другое в город Пушкин, где она попала в оккупацию. За несколько месяцев на нашу голову выпало столько стрессов и переживаний, что хватило бы на целую жизнь.
    
     НКВД,шную комиссию мы прошли быстро. Вопросов задавали немного: где родился, где жил, где попал в оккупацию, в каких был лагерях. А вот маме, задали совершенно нелепый вопрос - на самом ли деле она, как она утверждает, Маргарита Константиновна Беляева?! Потом мне, как русской, вручили направление в город Пушкин, а маме и бабушке в Алтайский Край. Естественно, что без моих родителей я никуда не собиралась ехать, о чём и заявила комиссии. Выслушав моё заявление, у меня забрали направление и дали новое, с назначением на Алтайский Край!!! Возражать я не стала.
    
     Настроение после комиссии, было у всех отвратительное. Надежда на возвращение в родные места, угасла. Восемнадцатого августа нас перевезли в Матерсбург. А двадцать третьего мы, наконец, погрузились в эшелон. В этот день у нас не было горячей еды, даже чаю. Нам выдали хлеб, маргарин и консервы. И опять, как в повторяющемся сне были стены теплушки, печурка и узлы, узлы…
    
     Ночью я проснулась от какого - то странного покачивания и скрипа. Оказалось, что мы переезжаем Дунай. Старый мост был разрушен и мы ехали по понтонному. Я была очень огорчена тем, что из - за темноты ничего не было видно. А очень хотелось посмотреть на эту переправу. Ведь не так часто приходится пользоваться понтонными мостами!
    
     Наступил сентябрь, а мы, всё - ещё тащились по чужой земле, не зная толком, где мы находимся. Не доехав тридцати километров до русской границы, повернули в сторону Ясс, до которых было ещё двести километров. Из - за скудности питания, приходилось обменивать свои вещи на продукты. В начале, моя мама категорически воспротивилась этому, считая, что эти вещи нам ещё пригодятся. Но потом, смирившись, уступила моим просьбам.
    
     Четырнадцатого сентября мы, наконец, прибыли в столицу Румынии Яссы. Мы думали, что нас вновь погрузят в вагоны и повезут дальше, но за нами прислали грузовики, которые отвезли нас на другую окраину города. Я была уверена, что с лагерной жизнью покончено, но когда увидела высокую проволочную ограду, утыканную шипами, массивные ворота и будку с часовым, моё сердце дрогнуло.
    
     Для того, чтобы выйти из  зоны, надо было взять увольнительную у военного коменданта. Причём в город, отпускали только семейных. По всей вероятности боялись, что одиночки могут сбежать. Такое отношение казалось нам, по меньшей мере странным. Все мы только и мечтали о том? чтобы скорее вернуться на родину.
    
      В городском саду для русских, каждый день показывали советские кинофильмы, но выпускали не всегда. А мне так хотелось посмотреть город. А народ всё прибывал и прибывал. Говорили, что в Яссах, таких как мы, скопилось уже около семи тысяч. Получив пропуск  я, все же вырвалась в город. Мне он очень понравился. Старинные, красивой архитектуры дома, красивые чугунные ограды. Много зелени.
    
     Среди прохожих бросалась в глаза разность в одежде. Одни были хорошо, даже нарядно одеты, другие почти в лохмотьях. По дороге я встретила группу молодёжи в студенческих фуражках. Они шли и, о чём - то весело разговаривали. Стало завидно. Для них уже наступила мирная жизнь, с её радостями и заботами, а у нас не было ничего, кроме дорожной неустроенности и неопределённости.
    
     Неожиданно в наше «общество» влились остатки бруковских поселенцев. От них мы узнали, что по дороге, несколько человек умерло, кто - то просто  потерялся в людском потоке. Говорили, что появились даже специальные лагеря, где находятся потерявшиеся или сбежавшие лагерники. Разобрать. кто есть кто, было очень трудно, так как ни у кого не было никаких документов, а на слово больше не верили. Как сложилась дальнейшая судьба потерявшихся, трудно сказать.
    
     Время шло, а мы, как говорится, всё сидели у моря и ждали погоды. Начальство не знало как и с кем нас отправлять. А дело было в том, что не знало этого и правительство! Всё никак не могли определить наш статус. Кем нас считать и как наказывать. Ведь кроме клочка бумажки, на котором было написано направление, не было ничего . Нас не раскулачивали и не судили и статьи у нас тоже не было. И называли нас не ссыльными, а репатриантами.
    
     Второго октября, мы, наконец, тронулись. Перед границей был досмотр. У кого была немецкая литература или почтовые открытки надписанные по немецкий,  отбирали. Не доехав до Бессарабской границы, опять выгрузились.
    
      И вот, мы опять в лагере за колючей проволокой, под надзором часового на вышке. Болтали, что нас везут в Кишинёв, где нас ждёт новая комиссия. А ещё, будто на Алтай не поедем, вроде всех отправят домой.
    
     На другой день после приезда, был митинг. Я немного опоздала и никак не могла понять, был ли выступающий ответственным лицом или переселенцем. Но говорил он о том, что русские немцы, так же, как и другие национальности, должны ехать туда, откуда их угнали немцы. И что они тоже имеют право на работу и отдых. А потом нам сообщили, что сначала мы поедем в Кишинёв, а оттуда в Лугу, где находится рассыльный пункт Ленинградской области. В Союзе мы должны получить пособие на  восстановление хозяйства и одежду! Одним словом, радужные надежды, из которых ничего не сбылось…
    
     Но вот мы снова двинулись с места. На следующий день, мы прибыли в Кишинёв. С замиранием сердца ждали, что будет дальше. Выгрузили всех, кроме «алтайцев». Весь день простояли на узловой станции. Никто не приходил, и ничего не объявляли. Вечером в наш эшелон, в опустевшие вагоны, погрузили солдат. Проехав Бессарабию, наконец оказались на русской земле. В нашем вагоне умерла маленькая девочка. На какой - то станции её тело сняли с поезда.
    
     Несмотря  на все невзгоды, невозможно было не восхититься красотой Урала. Проехали Златоуст. А вечером добрались до Челябинска. Первого ноября приехали в Кулунду. А вечером наконец, прибыли на место назначения - станцию Малиновое озеро. Но опять не выгрузились, так как надо было ещё доехать до  содокомбината.
    
     Всю ночь простояли на месте, так как не принимала станция. Ночью дул такой сильный ветер, что наши вагоны покачивались и скрипели. Было ощущение, что кроме нас, в этой степи, нет никого живого. Я долго не могла уснуть, из - за леденящего страха. - Ах, если бы  это, было  только страшным сном! - думала я.
    
     Шли уже  четвёртые сутки, как мы прибыли, но никто нами не интересовался и не приходил. Но однажды вечером, пришёл какой - то мужчина с комбината нанимать на работу слесарей, кузнецов и портных. А сегодня начальство из НКВД сказало, что они не имели прав делать этого, так как у нас  «специальное» назначение?! Сказали, что пришла телеграмма из Москвы, чтобы принять нас. Как оказалось, задержка была не из - за железной дороги. Дело в том, что завод  запросил (?) у Внутренних органов одно количество людей, а прислали в два раза больше! И начальство Содокомбината не знало что с нами делать, так все рабочие места были уже заняты, а никаких других предприятий кроме содового завода не было.  А вот, праздничная запись от седьмого ноября:
     «Ради праздника, принесли варёной картошки - из расчёта - ведро на три человека. Солёных огурцов и по сто граммов хлеба.»
    
     Восьмого ноября, поздно вечером пришла женщина в форме, по всей вероятности из органов, и велела нам выгружаться. После чего предложила расположиться в угольном сарае (?) Правда, угля там почти не было, но все мы изрядно перепачкали и себя и свои вещи. Странное и даже роковое совпадение - отъезд из дома, начался с ночёвки в сарае и наше возвращение на Родину тоже. Только в первом случае в сарае было сено, а во втором уголь. Света, как и в ту далёкую ночь, тоже не было.
    
     Ночью было очень холодно, так как дуло со всех щелей, завывало под крышей.  В этих местах в это время уже бывают заморозки. А, стало быть, и в сарае у нас было ниже нуля. Спали сидя, прижавшись, друг к другу, чтобы, хоть немного согреться. Но вот, тринадцатого ноября, после двухнедельного пребывание в холодных вагонах и угольном сарае, кончилось наше дорожное житье. Хотя, по совести говоря, само помещение  и бытовые условия, мало чем отличались от дорожных. Оглядываясь назад, я удивляюсь тому, что никто из нас не заболел воспалением легких, и даже вообще не заболел.
    
     Как я уже говорила, в этом населенном пункте - он не назывался  ни посёлком, ни станцией, просто содокомбинат, было всего одно предприятие, на котором работали ссыльне и бывшие заключенные. На нём делали стиральные порошки и техническую соду для производств. Добывали соду в содовых озёрах, причём, только зимой, когда она поднимается к поверхности и вмерзает в лёд. Добыча соды называлась бассейнизацией. Добывали её старинным методом, вырубая её ломами вместе со льдом. Работали по десять часов.
    
     Из сарая, нас переместили ещё не на постоянное место жительства, а в комнату служившую толи клубом, толи красным уголком. Так что, кроме колченогого длинного стола и таких же длинных скамеек, никакой мебели не было. Наша семья, вместе с двумя женщинами, поместилась в соседней кладовке, куда практически не доходило тепло. Бабушку мы уложили на двух тюках, а сами легли на снятую с петель дверь каморки.
    
     Я так устала, что только вытянувшись на нашем жёстком ложе, провалилась в сон. И вдруг проснулась. У меня появилось ощущение, что кто - то бегает по моему лицу и шее. Когда я инстинктивно хлопнула  себя по щеке, я раздавила что - то твердое и хрустящее.
     -Ты что не спишь? - спросила мама сквозь сон.
     -По -  моему, тут бегают какие - то насекомые, - ответила я.
    
     Когда мама зажгла спичку, нашим взором предстало полчище мокриц, снующих по  одеялу. Впрочем, они ползали везде, блестя на свету, своими хитиновыми спинками. Конечно же мама ничего не могла с этим поделать. Она только удивилась и, тут же уснула. Правда, эти букашки не кусались, но, всё - равно было очень противно. И, тем не менее, я тут же, погрузилась в сон.
               
     В красном уголке, мы прожили ровно месяц. Затем нас поселили в огромную землянку. По обеим её сторонам, сплошным сооружением, тянулись двухэтажные нары. Так как никаких промежутков не было, влезть или вылезти из своего спального «ложа», можно было только в сторону ног. Кроме нар, на середине землянки стояла маленькая двух  камфорная плита и печка, сделанная из бочки из под солярки.
    
     Землянка была рассчитана на двести человек. Нас оказалось «всего» сто два человека, а по - этому мы заняли только нижние нары. На верхние, положили свои вещи. Как могли здесь жить двести человек, даже представить себе трудно. Да и жизнью это не назовешь.
    
     Как - то я видела американский кинофильм «Побег с каторги». Там мужчины, работавшие на каменоломне, дробили камень. Содоломка была такой же каторгой. Добровольцев на эту работу не было, работали только заключённые да ссыльные. Не знали мы и о существовании Директивы НКВД СССР от 11.10.45 г. О взятии нас на учёт органами НКВД. Причём, что интересно, когда появилась эта Директива, мы были уже на пути в ссылку! А вот подписку о невыезде, с нас взяли только через три года - двенадцатого декабря 1948 года! Причём срок нашей ссылки не оговаривался. Точного текста этого документа, я уже не помню.
    
     Кроме того, нас обязали в начале каждого месяца приходить к нашему НКВД,шному коменданту отмечаться. И хотя мы и без того, чувствовали себя бесправными, новость эта поразила всех нас, как громом. Если до этого, в наших душах жила ещё хоть маленькая надежда вернуться в родные края, то теперь, погасла и она. Угнетало и то, что не был упомянут срок, на который нас приговорили.  Но вернусь к концу сорок пятого года.
    
     До нового сорок шестого года оставался всего месяц, а мы с мамой, всё - ещё не работали. Мама была так подавлена, что однажды сказала, что, если бы в молодости знала свою судьбу и судьбу своего ребёнка, она бы никогда не вышла замуж. Несмотря на свой, почти детский возраст, я тоже была обеспокоена нашим будущим. И всё - таки хотелось верить, что всё ещё изменится к лучшему.  Но в реальности, ничего не подтверждало мою надежду.
    
     По дороге в неволю, мама как - то задержалась с посадкой, и ей пришлось, довольно долго ехать на буферах и она простудила руки. В следствие чего, заболела ревматизмом. Работать с ломом она конечно не могла. Что же касается меня, то у меня до этих  пор, отекала нога, если я долго находилась на ногах. Но нам с ней «крупно повезло» - нас определили на работу в местную больницу. Её в качестве медсестры, а меня санитаркой.
    
     Главным и единственным врачом этой больницы, была здоровенная, крепко сбитая баба, с грубым, прокуренным голосом. Она была похожа скорее на грузчицу, чем на врача. Она воевала и имела несколько наград, но сюда попала тоже не по своей воле. Говорили, что её сослали за превышение служебных обязанностей в личных целях. В справедливости этих слухов, мы очень скоро убедились.
    
     Меня она спросила, как я предпочитая работать. Если я буду работать общей санитаркой, дежурить буду сутками, если же пойду в родильное отделение, куда она посоветовала мне идти, работа будет сменная и вообще легче. Последнее предложение, показалась мне просто ужасным. Но ещё больше пугала суточная смена. Пришлось согласиться на родильное отделение.
    
     Несмотря на свои шестнадцать лет, я была ещё совсем ребёнком, причём холенным и лелеянным по причине слабого здоровья. И вообще я была очень домашней. Опять же, по состоянию здоровья, я училась не в школе, а на дому, и лишь сдавала экзамены. Никаких контактов с людьми некультурными и грубыми, у меня не было. И вот, судьба бросила меня в  общество, куда более страшное, чем в горьковском рассказе «На Дне».
    
     Не знаю, как долго проработала бы я в больнице, если бы сразу попала на свое место. Но до него я так и не дошла. Несмотря на то, что стояла середина ноября, морозы были уже крепкие. И, как это бывает, очень по русский, дрова для больницы оказались не заготовленными и мы, две санитарки были поставлены на пилку дров. Работали, конечно, во дворе. У моей напарницы, были валенки, а на моих ногах  ботинки, которые не были рассчитаны на такой мороз.
    
     Я не выдерживала более пятнадцати, двадцати минут и бежала греться в больничное помещение. До этого мне, конечно, никогда не приходилось пилить дров, но дело было не в этом. Просто у меня не было на это сил и я, порой, жульничала, предоставляя своей напарнице и тянуть и толкать пилу. Теперь мне об этом стыдно  вспоминать. Ко всему прочему, у меня, больше недели был расстроен желудок, и я не знала, как с этим справится.
    
     Вконец измученная, я пошла в поликлинику, которая находилась в нескольких километрах от больницы. На утренний приём я опоздала, и мне пришлось ждать второй смены. Однако, сестра, почему - то не записала меня и к врачу я не попала. Не дали мне и справки, что я была в поликлинике. Так я и ушла ни с чем.
    
     Вечером пришла с работы измученная мама. Её сменщица не вышла на работу, и ей пришлось отработать ещё  одну смену.  Получилось около двух суток. Работать маме было очень трудно. Врачиха оказалась ужасной грубиянкой. Мама рассказала, что, во время её дежурства, привезли пожилую женщину, которую переехала машина. Носилок не оказалось, и больную несли на простыне. Нести было тяжело, к тому же, у мамы болели руки. Посмотрев на маму, врачиха закричала:
     -Беляева, вы не несёте, а только тащитесь сзади!
    
     Когда я на другой день пришла на работу, моя напарница сказала мне, что меня вычеркнули из списка работающих в больнице, так как я не могу выполнять свою работу. А, из - за того, что я не принесла справки из поликлиники, мне поставили прогул и теперь собираются подать на меня в суд. Хотя пилить мне было, действительно трудно, такой оборот дела меня удивил, так как я  по поводу работы ни с кем не говорила и не жаловалась. Сама же врачиха не вызвала меня для объяснений. Ну и я к ней не пошла.
    
     Случайно встретив меня, она сказала, что я  могу уходить, только должна сдать ей продуктовые карточки, которые она передаст в картбюро. Порядков я не знала и лишь потом поняла её маневр. Передачу карточек, она затянула на целую неделю, за которую я ничего не получила. Но, как я понимаю, моими карточками она воспользовалась. Говорили, что она проделывала это уже не раз.
    
     Потом мне предложили место охранника в проходной, где я должна была проверять пропуска. Пообещали выдать фуфайку и ватные штаны. Но посмотрев на мою городскую и совсем не зимнюю обувь и пожалев меня, начальник охраны сказал, что, пожалуй, эта работа не для меня и что меня надо поставить в конторе. Но, когда я на другой день, пришла на работу, он наконец, разглядев меня, сказал, что и эта работа не для меня. И что им нужен здоровый и сильный человек, который мог бы, в случае чего,  мог догнать и задержать преступника. А если надо, то и стрелять, так как может быть нападение на кассу, которую мне, оказывается, предстояло охранять?! Так, не проработав ни дня, я опять оказалась безработной.
    
     Мама тоже ушла из больницы, если не сказать «её ушли». Врачиха попросту выжила её. Не было дня, чтобы она к чему - ни будь не придиралась, не была чем - то недовольна. Не отличаясь особенной честностью, она никому не доверяла. Лекарства она выдавала медсёстрам сама, а потом, пытаясь их уличить в недобросовестности, спрашивала у больных,  сколько раз они его получали.
    
     Прошло уже больше недели, а мы всё никак не могли получить, теперь уже иждивенческие карточки, так как «потерялись» документы о нашем увольнении. Кроме нас с мамой, в больнице работала ещё одна наша бруковская. До войны она работала хирургической медсестрой. И сюда устроилась на ту же должность. Придя домой после первого дня работы, она стала с ужасом рассказывать, в каком виде нашла хирургический инструмент. Он был, просто - напросто покрыт ржавчиной. Несмотря на это, им оперировали и, буквально все больные прошедшие операцию, умирали от заражения крови! Кстати, оперировала эта же докторша.
    
     В нашей землянке, как - раз против нашего ложа, было спальное место Тони, приветливой весёлой девушки. Она была старше меня всего на несколько лет. Как - то у неё разболелся живот. Кто - то из соседей побежал в больницу за врачом. Пришла наша «любимая» и увела Тоню.
    
      В тот же день, она сделала ей операцию, а на следующий день у Тони поднялась высокая температура. Начался бред.  Через пару дней, её не стало. Когда врачиху стали обвинять, в том что, по её вине, погибла молодая здоровая девушка, она ответила, что та сама виновата -  вскакивала, бинты срывала! А ведь такое произошло не впервые. Её давно надо было засадить в тюрьму. Но, и на это раз, всё прошло для неё без последствий.
    
     В отдел кадров, мы пошли вместе с мамой, так и ей тоже надо было устроиться на работу. Мы ведь жили с того, что продавали свои вещи. К этому времени наши тюки, заметно уменьшились. Когда мы собирались в дорогу, мама рассудила, что брать все мои платья, нет смысла, так как я скоро из них вырасту. А потому, вместо них, взяла несколько отрезов. И вот, постепенно, всё это уходило в чужие руки.
    
     Начальником отдела кадров, вернее его заместителем - сам он бы в отпуске, была ещё молодая но равнодушная к чужому горю женщина. Фамилия у неё была почти как у нас Белаева. Я рассказала ей, что меня не приняли на работу, так как я им не подхожу. Белаева посоветовала мне, идти домой отдыхать, так как другой работы у них нет.
     -Так что же нам делать? - спросила мама - остаётся только повеситься!
    
     Искоса посмотрев на маму, Белаева ответила очень спокойно, что это наше дело - можно ещё и под поезд броситься!
    
     Просить или убеждать её, было бесполезно. Оставалось только повернуться и уйти. Можно представить себе мамино отчаяние. Меня это тоже огорчило, однако легкомыслие, свойственное молодости, уберегло меня от отчаяния.
    
     Кто - то надоумил меня обратиться в молодёжные кадры. Там могли предложить мне подходящую работу и дать возможность чему - то научиться. Этот совет, вдохновил меня. Я готова была учиться хоть на маляра, лишь бы иметь специальность и работу. Не откладывая это до будущего, отправилась искать Отдел подготовки молодых кадров. Отдел нашла, но и там не смогли мне помочь. Правда мне предложили выучиться токарному или слесарному делу, но я, почему - то испугалась. А всего два года спустя, стала токарем - расточником.
    
     Был правда ещё шанс, выучиться на швею, но для этого необходимо было иметь собственную швейную машинку. Увы, её у меня не было…
    
     Как - то утром, когда я ещё спала, мама отправилась к нашему НКВД шному начальству. Мама надеялась, что, хоть он поможет нам найти работу. Но вместо Остапенко, застала его заместителя Репетунова. Однажды мама уже разговаривала с ним. Теперь он спросил, чего она ещё хочет? Выслушав заметил, что он даже не знает, что может быть лучше работы в больнице или в охране. И ещё сказал, что раз уж мы присланы сюда на поселение, надо как - то привыкать. А то, если мы будем ходить по кабинетам, то никогда не устроимся.
    
     Убедившись, что работы мне не найти, я решила пойти в вечернюю школу, куда уже ходило несколько наших подростков. В классах стоял такой холод, что мерзли руки, а порой замерзали чернила. В вечерней школе было хорошо потому, что здесь были только наши  лагерные и все одинаковые недоучки. Так что и стыдиться было некого. Но большой перерыв в учении здорово сказался - голова словно разучилась соображать. И лишь потом я догадалась, что причина не только в этом но и в недоедании и вечной слабости.
    
     Дневниковая запись: «10 февраля, воскресенье. День Выборов. В шесть часов вечера в школе был очень хороший концерт. Выступали заключенные. Говорят, что любителей у них нет, одни профессионалы. Хотя они одеты в черную спецодежду выглядят опрятными и аккуратными. Лица интеллигентные и на преступников не похожи. Те, что живут вне зоны, вокруг нас, больше похожи на бандитов. Интересно, за что они сидят? Особенно хорошо играли баянист и скрипач. Только у баяниста было очень грустное лицо, и я подумала, что он наверное, вспоминает свой дом, своих родных, и мне стало его очень жаль.»
    
     А вот ещё одна дневниковая запись:
    
     « 8 марта. Женский день. «…. Валенки, которые я совсем недавно купила, уже прохудились. Хотя они и деревенские, но очень тонкие и мягкие, как носки. Сперва они скривились набок, а голенища вывернулись наружу, как листья у цветка, а теперь в подошве образовалась дыра. Хотела починить их,  но только исколола иголкой пальцы. Всякая работа, требует уменья. На моё счастье, пришла знакомая и научила меня этой премудрости. Один валенок подшила. Для первого раза получилось неплохо. Завтра подошью второй..»
    
     Запись о нашем скромном быте:
     «26, пятница. Вчера приходила комендантша и сказала, что нашу семью, как безработных, должны переселить  из рабочего общежития в помещение бывшего лазарета. Велела собираться. А сегодня у нас уже новоселье! Правда, территория мне не понравилась вокруг опять землянки, только две надземные строения, жилой барак и баня.
    
      На этот раз нам повезло, и мы поселились в бараке. По сравнению с землянкой, здесь просто рай! Во -  первых это деревянный барак а не землянка. Во - вторых, вместо нар, топчаны. В - третьих высокий потолок. В - четвёртых большие окна. В землянке были  окна, какие бывают в конюшнях и коровниках. В - пятых, мало людей. Вместо 102 человек всего 12. В - шестых большая, настоящая плита, которая, почти всегда свободна. Но зато один, но большой минус - далеко и от продуктового магазина и от рынка. И, всё - равно здесь ещё два плюса - в помещении очень чисто и хороший комендант. Из табуретки и ящика, я сделала себе столик. Накрыла его салфеткой и теперь сижу за ним и пишу. А, в небольшую нишу в стене, поставила банку с подснежниками, и сразу, стало уютно. Соседи хорошие не кричат и не ссорятся.»
    
     Хотя наше материальное положение, конечно, не улучшилось, попав в другую, более человеческую обстановку, мы приободрились. Радовал солнечный свет, проникавший  в окна и тишина. Но уехать отсюда, всё - равно хотелось. И мы верили, что, когда - ни будь уедем. Тем - более, что слухи о нашем отъезде не прекращались. Никому не хотелось верить, что нас привезли сюда на пожизненное поселение. Однако те, у кого была сила и возможность, старались устроиться по - человечески.
    
     Семья Вент, с которой мы вместе жили, перебралась в собственную землянку, которую выстроил отец семейства. Нина Ричардовна Тольцман - пожилая, симпатичная интеллигент- ная женщина, жившая вместе с нами, купила, не далеко от нашего поселении землянку. На то, сколько она стоила и, откуда у Нины Ричардовны были такие деньги, мы только удивлялись. Хотя я и позавидовала ей немножко, но и порадовалась за неё.
    
    
     Одна наша врачиха, послала письмо Калинину. Просила разрешения уехать к мужу. И вот, недавно, пришёл ответ, что на этих днях будет решаться вопрос о нас. Не знаю правда это или выдумка, но снова жду. Хочется узнать, чем дело закончится и можно ли на что - то надеяться. Да, совсем забыла! Наши мальчики ходили в совхоз устраиваться на работу. Директор спросил их, кто они и, узнав, что репатрианты, сказал:
     -В таком случае, я не могу вас принять, может быть, вы проработаете несколько дней, а потом уедете. - Так они и ушли ни с чем…
    
     Приходил к нам в барак Репетунов. Соседка спросила его, стоит ли покупать корову. Репетунов ответил, что скоро будет приказ отправлять, но не всех, а только желающих. По всей вероятности, это была такая шутка!
    
     Кроме всяких неприятностей и неудобств, был тут ещё один большой минус - мы жили, как на острове, отрезанные от внешнего мира. Ни радио, ни газет не было, и все эти слухи о нашем отъезде, по всей вероятности были лишь вымыслом, загнанных в угол людей. В голове не укладывалось, что за наше прегрешение - дали увезти себя немцам, - мы будет отбывать за это пожизненную каторгу.
    
     Наших родственников - дядю Лёву - маминого брата, его жену и сына, помогла найти Рая, которая жила с нами в Зиглисе. Самим нам это не удавалось, так их семья жила в это время за полярным кругом. Все они были живы. А вот дедушка, в декабре сорок первого умер с голоду. Похоронен он бы на Пискарёвском кладбище, в братской могиле. Так что и мама и бабушка овдовели почти в одно время.
    
     Кроме всех других тягот, донимал нас и резко континентальный климат. Погода менялась так резко, что за один час, лето могло превратиться в осень и наоборот. Помню, как - то утром, когда мы выходили из дому, было так холодно, что пришлось надеть пальто и шапку. Но, пока мы ходили по рынку, стало так жарко, что пришлось снять не только верхнюю одежду, но и чулки. Бывало и так, что выходя из дому в одном платье, я возвращалась посиневшая, со стучащими от холода зубами.
    
     Кто - то из аборигенов рассказывал, что однажды ночью, с первого на второе мая, был такой мороз, что замерзли  насмерть стреноженные лошади, оставленные на выгоне. А ещё, злом этих мест, была мелкая мошка (произносилось с ударением на «а»). Она была почти невидимой и никаких звуков не издавала, а по - этому невозможно было за ней уследить. Подлетит, укусит и улетит. После её укусов начинался такой страшный зуд, что  расчёсыва- лись до крови. Причём что интересно, страдали только ноги, хотя кусала и лицо и руки. А как следствие, появлялись небольшие ранки, не заживавшие до самых холодов. И у меня на ногах, на всю жизнь, остались следы, как от оспы. У тех, кто тут жил долго, появлялся иммунитет, и они больше не чесались.
    
     Тепло в эти края, приходит, как - то внезапно и всё бросается в рост буйно и стремительно. Северные подснежники со сказочным названием «Сон-трава» сменило летнее разнотравье. Здесь, впервые, я увидела лук - слезун, дикий чеснок, паслён, жарки и ещё много ранее не известных мне растений. Изумляло даже болото, поросшее дикими ирисами. Они были трех или четырёх цветов, и каждый имел свой запах. Для нас с мамой, больших любительниц цветов, лето стало настоящим праздником.
    
     Нарвав большой букет ирисов, мы расставляли их по цветам, в разные банки и потом ходили вдоль длинного стола и нюхали их. Наши соседи по комнате - Паль, ранее деревенские жители, видя это, постоянно удивлялись нам. Позже, я не раз убеждалась, что люди живущие на природе, любят её меньше горожан. И интерес их чисто потребительский. Для них ценно лишь то, что можно съесть или продать.
    
     Лес стал для меня убежищем от действительности и тяжких дум.  Местами он был совершенно непроходим - его никто не расчищал и, упавшие деревья годами гнили, покрываясь древесными грибами и мхом. Некоторые умирали стоя, прислонившись к своим соседям. Однако, из - за буйной зелени, лес не вызывал уныния. Всё в нём жило, двигалось, щебетало и попискивало. Мне, городской девочке, этот мир казался таинственным и даже сказочным.
    
     Стараясь не шуметь, и не пугать его обитателей, я тихо пробиралась по зарослям, то и дело останавливаясь и прислушиваясь к лесным голосам, разглядывала незнакомых мне птиц. Ловила ящериц и, тут же, отпускала. Они были удивительно красивы, то жёлтые, под цвет песка, то изумрудно зеленые. В эти минуты забывалось всё плохое, и даже исчезало чувство голода.
    
     Как ни странно, до войны я не любила читать, но чтение отца, слушала с удовольствием. В лагере я, вдруг, пристрастилась к чтению и уже не могла обходиться без книг. А на содовом у меня, тоже вдруг, стало появляться желание, написать что - то самой. Рассказывать я умела. Видимо, эту способность, я унаследовала от отца. А вот, стоило свой рассказ записать, и он тускнел. Вроде и мысли и слова мои, а получалось, что - то совсем другое. Это меня огорчало, но я, вновь и вновь пыталась изложить свои мысли на бумаге. Осуществить это, мешало отсутствие денег. Слишком уж дорого  стоили тетради. А другой бумаги вообще не было.
    
     Ожидание дядиных писем стало для нас, чем - то неотъемлемым от нашей жизни. Письма получали только до востребования. Приходилось бегать на почту. Событием становились не только свои, но и чужие письма. Их читали вслух и пересказывали. В этом смысле наше житье ещё сильнее напоминало зимовку на льдине. К тому же, письма были единственной связью с Большой землей.
    
     Дяде Лёве тоже очень хотелось повидаться с нами, но он благоразумно решил не тратиться на дорогу, а, по возможности, посылать нам деньги. Удивительно, как дядя ухитрялся урвать что - то от своего бюджета. Тётя не работала, а детей у них, к этому времени, было уже двое. Старшему мальчику было 9, а младшей не было и года. Думаю, что для тёти, его благотворительность, была ощутимой и нежелательной. Но деньги, хотя и редко, он продолжал присылать.
    
     В июне месяце появилось много грибов и ягод, и мы перешли, как говорится, на подножный корм. Кроме того, в совхозе, который находился прямо в лесу, можно было купить свежих огурцов. Стоили они совсем дёшево - 10 коп. за килограмм. Я брала рюкзак и шла в совхоз. Покупала сразу 10 - 12 килограммов. Ели их до отвала, только сытости никакой не было. Позже пошли арбузы и дыни. Они стоили немного дороже, но тоже по нашим деньгам.
    
     Запись из дневника: «31-гоиюля, среда. От нашей жизни, даже у бабушки испортился характер. Она всегда была сдержана, даже плохого настроения никогда не показывала. А теперь то ворчит, то ругается. Сегодня ругала, ругала меня, а потом как закричит - пошла вон! А мама, между нами как огнетушитель, всех пытается успокоить, а главное меня уговаривает, чтобы я молчала. А у меня всё внутри кипит. Самое противное, что при людях она меня хвалит, говорит, что я молодец, хозяйственная девочка. А, когда никого нет, кричит на меня и обзывает лентяйкой. Лучше бы уж и не хвалила. Должно же быть, что - то одно, либо я молодец, либо лентяйка. Приходится молчать, иначе она не успокоится. Жаль маму, ей тоже тяжело с бабушкой».

     Ещё одна запись из дневника, без даты: «На содовый приехал, какой - то военный, набирать рабочих на барнаульский завод. Третьего числа мы узнали, что нашу семью тоже включили в список. Говорили, что мы едем второго сентября. Вербовали только не работающих. В основном это старики, подростки и дети. Едет и наша пушкинская знакомая Маргарита Юльевна Мей. Меня это объявление обрадовало до невозможности. Я готова была петь и плясать, но бабушка, видя мой восторг, заметила, что не хорошо так бурно выражать свои чувства, так как другим, остающимся, будет обидно. Ну вот, теперь и радоваться неприлично!»
    
     Наконец, тронулись с места, но ни второго, и ни третьего, а четвертого. И опять, как  уже бывало, началась кутерьма. Как всегда, не было ничего организовано. До станции, ехали на грузовике. Там нас высадили. Те, кого привезли на станцию раньше нас, уже куда - то отправили. А мы остались ждать остальных. На станции просидели целые сутки, после чего погрузились в вагон, но доехав до Малинового озера, вновь выгрузились. И опять, как год назад, сидели на своих узлах под открытым небом двое суток. Обещали дать хлеба, но не дали. С Малинового озера, уехали только седьмого вечером.
    
     Восьмого рано утром, прибыли в Кулунду.  Наш эшелон ушёл, а мы остались под открытым небом, между железнодорожных путей, на чёрной от угля земле. Наши запасы, если то, что у нас оставалось, можно было так назвать, кончились и есть было абсолютно нечего. Воспользовавшись, непредвиденной остановкой, я пошла искать базар. Я ожидала увидеть город, но Кулунда была чем - то вроде большой деревни или посёлка с грязными улицами. Рынок был бедный, да и продать ничего не удалось. На остававшиеся деньги купила небольшую буханку хлеба, немного творога и два початка кукурузы.
    
     Днём, неожиданно, на станцию пришли наши лагерные, которые тут жили. Обрадовались друг - другу, как родным. С работой тут было ещё хуже. Многие, как и наша семья, жили  базаром. Но и продавать было уже нечего. Внешне все очень изменились, похудел, повзрослели, а в глазах, появилась недетская грусть, если не сказать отчаяние. Хотя в городе была вечерняя школа, никто из наших туда не ходил - не было сил. Расставались с грустью, понимая, что больше никогда не увидимся.
    
     В Кулунде мы пробыли весь день, до самого вечера. Когда было уже совсем темно, явился начальник нашего эшелона и велел погружаться. Чтобы добраться до нашего состава, надо было перейти несколько путей. Фонарей поблизости не было и мы, в полной темноте, спотыкаясь и падая, таскали вещи и, как попало кидали их в вагон. Такой сумасшедшей погрузки у нас ещё никогда не было. Можно было подумать, что мы спасаемся от кого - то бегством.
    
     В вагон я влезла одной из последних, так как помогала грузить чьи - то вещи. А сесть мне оказалось негде и я, не нашла ничего лучшего, как забраться на самый верх горы из мешков и чемоданов.
    
     Десятого сентября мы приехали на станцию Татарская. Опять перегружались в другой состав. Продуктов так и не получили, да ещё пришлось заплатить за дорогу по пять рублей с человека. Денег у нас не было и пришлось занимать. Удивительно, находясь в таком же положении, как мы, люди давали ещё нам в долг! Получалось, что, кроме нас, все умели жить!
    
     На восьмой день езды, 15 сентября, мы прибыли на станцию Алтайская. Она находилась от Барнаула всего в двенадцати километрах. Их  можно было проехать меньше чем за час, но нас снова выгрузили и оставили между путей. Вместе с нашим составом, ничего не сказав нам, исчез и наш начальник эшелона, он же вербовщик. Ни денег, ни продуктов у нас не было…
    
     Это путешествие, оказалось для нас не только трудным, но и убыточном. При перегрузке у нас украли мешок, в котором были валенки и мои ботинки. Хотя нас было всего около ста человек, сидеть в зале ожидания нам не разрешили, так как он был предназначен для транзитных пассажиров. Проехав такой длинный путь, что - то мы, так и не ощутили, хвалённой русской доброты и отзывчивости. Холодная сентябрьская ночь, вновь застала нас сидящими под открытым небом!
    
     Не дождавшись пока о нас, кто - ни будь вспомнит, две самые  решительные женщины решили ехать в Барнаул в НКВД жаловаться на нашего начальника поезда. К вечеру женщины вернулись назад и рассказали о своей поездке. Как оказалось, за нами никого не посылали и в Барнауле, о нас никто не знает! Фамилия начальника поезда никому не знакома. Сотрудники НКВД созвонились с директором одного номерного завода, прося принять нас на работу. Вопрос решился удовлетворительно.
    
     На другой день пассажирским поездом уехал в Барнаул и стар и млад. А остальные, в том числе и я, остались при вещах, которые так и лежали на путях. Тронулись только на другой день в девять часов утра. В Барнаул прибыли только в двенадцать часов дня. С первой же машиной приехала мама и забрала почти все наши вещи. А мне, с остальными вещами, удалось сесть только в последнюю машину.
    
     Так как в Барнауле нас никто не ждал, встреча была соответствующая. Поселили нас  в землянке, в помещении клуба. Видимо здесь шел ремонт. Естественно, что ни нар, ни топчанов не было. И постелью мог служить, только заляпанный мелом пол. Но я так устала, что была рада хотя бы тому, что наконец, нахожусь под крышей, могу лечь и вытянуться во весь рост. Всего в нашем помещении находилось девяносто шесть человек, пятьдесят шесть из них дети.
    
     Хотя нас тут и не ждали, на работу стали оформлять на другой же день, не дав и дня  отдохнуть после дороги. Но, что весьма похвально - хлебные карточки выдали в первый же день. Причём тем, кто оформлялся на работу сразу дали рабочие карточки теперь мы получали на троих ни 900 граммов, а 1700.  Но, кроме хлеба, требовалось ещё что - то. Пришлось опять рыться в похудевших мешках, в поисках «ненужных» вещей.
    
     Западный посёлок, куда мы попали, состоял в основном из землянок и бараков. Но были и двухэтажные дома. Наш 17 -й завод, был самым бедным. Рабочие этого завода жили в полуземлянках. Непонятно только, почему их так называли. Для того, чтобы попасть в землянку, надо было спуститься на несколько ступеней. А окна находились на уровне земли. В таких же землянках находились  наш хлебный и овощной магазины. И поликлиника тоже помещалась в землянке.
    
     Недалеко от нашей землянки, находился небольшой рынок, на который приезжали крестьяне. Они торговали картошкой, молоком и жмыхом. Так как того, что мы получали по карточкам было мало, мы включили в наш рацион жмых. Можно сказать, что он стал основным продуктом питания, заменявшим даже хлеб. Покупали так, как покупают сейчас ягоды - к одной подойдёшь, попробуешь, к другой, третьей…
    
     Жмых был разный - из подсолнечных семян, сои, гороха, рыжиковых семян и ещё бог знает из чего. И отличался он как по цвету, так и по вкусу, твёрдости и количеству отходов. Некоторый хорошо крошился, другой был таким твёрдым, что приходилось держать его во рту, чуть ли ни по часу, чтобы он размок. Попадался и такой, в котором почти не было ничего, кроме колючей шелухи. А называли этот жмых макухой.
    
     Привозили сушённую и молотую черемуху. Из неё местные жители приготовляли начинку для пирогов. А ещё, в основном во время постов, продавали парёнку - пареные в русской печи до светло - коричневого цвета сахарную свёклу и брюкву. Это было настоящим лакомством.
    
     Рядом с посёлком, на небольшом холме, соседствовала тюрьма. Сокращенно она называлась ИТК и мы долго не могли понять что эта аббревиатура означает - Исправительно - трудовая колония.
    
     Не зря говорят, что мир тесен. В Барнауле мы встретили несколько семей из нашего лагеря, которые так и приехали сюда на лошадях!
    
     Двадцать пятого сентября, наконец, закончилось наше оформление, а двадцать шестого мы вышли на работу. Нас с мамой определили в один цех, но на разные участки. Маму на разбраковку, а меня на осмотр. И так, начиналась моя трудовая жизнь! А было мне в ту пору всего семнадцать. Получив свой первый в жизни аванс, я почувствовала необыкновенную гордость.
    
     За свой рабочий день, я должна была осмотреть шесть двадцатикилограммовых ящиков. Эта была очень большая норма, и я не всегда выполняла её. По началу, работа казалась  чистой. Гильзы были новенькие, блестящие, пахнущие медью. Но, от медной пыли ладони становились сперва золотыми, а потом зелёными. И отмыть их было очень трудно.
    
     Приблизительно через месяц, меня перевели с ручного осмотра на конвейерный станок, за которым сидели по двое. Гильзы насыпались в бункер, из которого, по трубке поступали на конвейерную ленту, похожую на танковые гусеницы, только очень гладкие и блестящие. Первая работница осматривала поверхность гильзы на наличие трещин. Вторая наблюдала в два зеркальца, верхнее и нижнее, проверяя затравочные отверстия и наличие стружки в гильзе.
    
     За свою жизнь, я сменила более десяти профессий, но такой нудной и выматывающей ещё не было. Весь день, перед глазами мелькала полированная блестящая транспортёрная лента, блестели, вращаясь гильзы. Пока станок работал, нельзя было ни на минуту отвернуться, посмотреть, куда - то в сторону. В работе участвовали только глаза и один палец, которым сбрасывали с ленты в отверстие станка брак.
    
     Тело цепенело от неподвижности, клонило в сон. Чтобы окончательно не уснуть, я принималась отстукивать ногой такт, пыталась что - то напевать, но ничего не прогоняло сонливости. Не отрываясь от работы, мы разговаривали с напарницей. Она была немкой с Поволжья и тоже репатриантка. Русский она знала плохо, а со мной говорила на диалекте, который я не всегда понимала. Впрочем, её разговоры тоже не развлекали. До войны у её семьи,было хозяйство: корова, свиньи, утки. Постоянно ощущая голод, женщина вспоминала домашние колбаски, жареную свинину и сметану, повторяя при этом: - ах, как мы тогда ели!
    
     С завода многих отправляли в совхоз помогать колхозникам. Уехала моя сверстница Ангелика, Лиза и рассказчица Лидия Францевна. Стало совсем скучно. Но, несмотря на однообразную и даже унылую жизнь, в моей голове рождались, какие - то интересные мысли, складывались сюжеты. Ужасно хотелось, всё это, записать, но тетрадей в магазинах не было, а на рынке они стоили очень дорого, и я не могла позволить себе такую роскошь. И всё же, способность сочинять была для меня большой радостью. Порой я так глубоко уходила в события, созданные моим воображением, жила радостью и заботами моих героев, что переставала замечать тяготы нашей жизни.
    
     Ровно через месяц после нашего приезда, нас расселили. И теперь мы жили в комнатах по 15 - 20 человек. Радости тоже было мало, так как детей было столько же, как и взрослых. Но, по сравнению с жизнью на полу, это уже было почти благом. Тут у нас были узенькие солдатские койки. Не помню только, на чём мы спали.
    
     По всей вероятности от  того, что мы постоянно переезжали с места на место, и это вошло в привычку, меня не покидало чувство, что и здесь мы только временно. Хотя уже официально мы находились на поселении, я писала:
     «Интересно, где мы будем через год? А, может быть, нас не будет здесь уже через месяц?»
    
     Не ушла окончательно из сознания и война. Казалось вполне возможным, что вновь придётся всё бросить и, куда - то ехать, или бежать. В связи с этим, я задавала себе вопрос, буду ли я ещё жива на свой следующий день рождения. И уцелеют ли мои дневники, которые мне было жаль терять. Ничего более ценного, у меня не было.
    
     По всей вероятности, от постоянного недоедания, у меня стала кружиться голова и я не могла работать на конвейере. Попросила мастера поставить меня на ручной осмотр, но она и слушать не хотела.  «-Вот, принесёшь справку, тогда я тебя на подсыпку поставлю.» -пообещала она. На подсыпке надо было весь день таскать гильзы и засыпать их в бункеры. Узнав об этом, мама возмутилась, сказав, что мастер не имеет права так делать. А бабушка посоветовала мне, на самом деле, пойти к врачу.
    
     Всё это так возмутило меня и, самым обидным было то, что мастер меня, до этого хвалила, а теперь вдруг, с легким сердцем, бросить меня на подсыпку. Кроме того, меня послали во вторую смену, а это было очень неприятно. Домой мы возвращались пустынной, полутёмной дорогой, почти никого не встречая. Цеха заканчивали работу в час ночи, а мы, работая без обеда, в двенадцать.
    
     Морозы стояли уже крепкие, а мы с мамой, до сих пор ходили в парусиновых туфлях. Пока дойдёшь с работы или на работу, ног уже не чувствуешь.  И рабочий день начинаешь с того, что растираешь их до тех пор, пока не возвратиться чувствительность. Правда, мы обе получили ордера на валенки, но их продавали только в одном магазине, в центре города, куда можно было сходить только в выходной.
    
     Читатель, наверное, заметил, что я часто повторяю - «мне ещё никогда не приходилось такого видеть!» Ссылка была для меня трудным периодом жизни, а Мир, давно перестал быть для меня радужным…
    
     «10 декабря, вторник. Кто бы мог подумать, что этот день,  станет последним днём бабушкиной жизни?! После нескольких часов мучения, когда она молила нас о помощи, она умерла. И хотя мы с мамой понимали, что жить ей осталось совсем немного, её смерть кажется неожиданной, и всё не верится, что её уже нет... Позавтракав, я отправилась на завод и оформила для меня и мамы, отпуск без содержания на три дня. Потом зашла в столярный цех и заказала гроб. Обещали сделать завтра к десяти часам утра. Накануне бабушкиной смерти, мама выкупила валенки, но из - за похорон вынуждена была их продать. Взамен, она получила от соседей деньги и ордер на валенки.
    
     Одиннадцатого  января, я отправилась в поликлинику за справкой о бабушкиной смерти, которую мне, конечно же, не дали, так как бабушка ни разу не обращалась к врачу, и у неё даже не было карточки. Именно так это и надо было мне объяснить, но врач сказала:
     -Как я могу дать вам такую справку, может быть, вы её сами уморили!
    
     Чтобы установить причину её смерти, дали направление в городскую больницу на вскрытие. Мама ругала себя за то, что ни разу не вызвала к ней врача. Но обе мы, почему - то не подумали, что бабушка могла пойти к врачу и сама, благо поликлиника находилась от нас на расстоянии двух шагов. Все, кто знал мою бабушку, заходили посочувствовать нам и выразить свое соболезнование по поводу её смерти. А мы, хотя и остались вдвоём, почувствовали себя сиротами.
    
     К сожалению, дневниковые записи обрываются в декабре сорок седьмого года. И продолжаются только через три года, в пятидесятом. Поэтому мне, больше ничего не остаётся,  как обратиться к своей памяти.
    
     В скорости после бабушкиной смерти, нам удалось переехать в комнату к одиночкам. Здесь контингент был с более высоким культурным уровнем.. В комнате было очень чисто и почти уютно. Здесь же жила Маргарита Юльевна и неутомимая рассказчица Лидия Францевна. Сюда же, из нашей комнаты, переехала семья Фикс мать и дочь Ангелика. Девушку я знала ещё в лагере, но дружбы с ней не получилось из - за несхожести характеров.
    
     После шумной и грязной комнаты, новое жильё показалось почти раем. Но…кто - то из нашей комнаты, оказался осведомителем. И все наши разговоры становились известны в органах НКВД, куда стали вызывать всех, кроме меня и Ангелики. Жить среди людей, которых подозреваешь, и трудно и неприятно. В комнате жило одиннадцать или двенадцать человек и всех, кроме одного, тревожила одна и та же мысль, кто из нас, способен на такое?
    
     НКВД  интересовали, конечно, не бытовые разговоры, а антисоветские высказывания, возможное недовольство провительством. По совести говоря, наша жизнь не вызывала оптимизма, и разговоры были невесёлые, но я не помню, чтобы кто - то ругал правительство. Если даже и был им недоволен, высказываться воздерживались - у многих на памяти были ежовские аресты. А вот Лидия Францевна, наша бессменная рассказчица, вечно болтала, не отдавая себе отчёта, с кем и о чём говорит, за что и поплатилась, получив десять лет тюрьмы. Где и что она сказала, мы не знали. Не досидев два года, она умерла.
    
     Посадили и ещё одну - симпатичную интеллигентную женщину, Марту Самойловну, жившую со своей семьей за нашей стенкой. Как мы потом поняли, доносчицей оказалась Шарлотта, которая жила в нашей комнате. А дело было так. На день рождения Марты Самойловны собралось несколько человек, в том числе и Шарлотта. Стали вспоминать недалёкое прошлое лагерной жизни. Кто - то спросил:
    
     -А помните, как мы, по воскресеньям, пели гимн. Слова, кто - ни будь помнит?
     -Разве забудешь?! - сказала Марта Самойловна  и напела - Дойчланд, Дойчланд  ибер аллес, ибер аллес ин дер вельт! В том, что она их помнила, ничего не было удивительного. Все, кто был в лагере, знали его, так как, каждое воскресенье проводились общие собрания с поднятием флага, при котором, стоя по линейке, все мы должны были исполнять хором гимн. А Марте Самойловне  хватило этого на десять лет тюрьмы. Удивительно, что ей не дали двадцать пять, как давали всем политическим.
    
     После двенадцати лет тюрьмы, Марта Самойловна вышла совсем другим человеком - замкнутым, хмурым и нелюдимым. Ни радостные приветствия, ни улыбки, не вызывали у неё ответного чувства. Её реакция обижала, но понять её было можно. Незадолго до её возвращения, вернулась из мест не столь отдалённых и её сестра, которую «обезвредил» еще по дороге в Барнаул. Как только Шарлотту перевели от нас, интерес органов НКВД к жителям нашей комнаты пропал. Из этого напрашивается вывод, что именно она занималась доносами.
    
     На заводе мы проработали всего семь месяцев. В мае сорок седьмого, нас уволили по сокращению штатов, даже не выплатив положенного двухнедельного пособия. Те, кто работал в других цехах, остались работать, а мы с мамой, опять стали безработными. Для того, чтобы как - то существовать, пришлось продать даже то, что было нам необходимо  и то, что мы получили по ордерам - фуфайку, валенки, платье. За этим, последовала мамина шикарная и теплая шуба…
    
     На нашем Западном посёлке, находилось три завода - два номерных и котлозавод. Рабочие всегда требовались, но я никак не могу вспомнить, почему я долго  не могла устроиться на работу. Кроме того, я умудрилась подцепить жесточайшую малярию, которая, буквально свалила меня с ног. Каждый день, в один и тот же час, меня начинало трясти, да так, что не согревали ни одеяла, ни горячие бутылки. Потом поднималась высокая температура, и я лежала пластом, постоянно прося пить.
    
     Вспоминая события давно минувших дней, я невольно думаю о зависимости нашей жизни от, каких-то  обстоятельств, превратившихся в хроническое невезение. В связи с этим, невольно начинаешь верить в судьбу и злой рок. Когда я лежала с малярией, у меня дважды брали кровь на анализ. В первый раз анализ потеряли. Во второй, малярии не обнаружили. Между тем, меня, каждый день, продолжало трясти. И я, обессиленная от температуры и голодания, стала походить на тень.
    
     Для того, чтобы подняться с койки, мне требовалось много сил. А поднявшись, я качалась как от ветра. Глядя, как я таю у неё на глазах, мама  страдала, но. почему - то к врачу не обратилась. Она пошла в аптеку и, рассказав о нашей ситуации, попросила дать ей лекарство от малярии. Акрихин, которым лечили от малярии, без рецепта не давали но, провизор дал маме, какие - то капли. Через неделю, мне стало уже лучше а, когда меня совсем перестало трясти, явилась медсестра, которая принесла акрихин. Оказалось, что нашли мой первый анализ, свидетельствовавший, что у меня малярия!
    
     Только в сентябре месяце, когда я окончательно выздоровела, мне удалось найти работу. Работа была несложная, но, к сожалению, женщина, которая должна была меня учить, даже не старалась ничего объяснять. Детали, которые я отдавала на проверку в ОТК,  постоянно возвращали на исправление. Как - то я попросила у другой женщины объяснить мне, что я делаю не так. Но та сказала, что пусть меня учит та, которая получает за это деньги.
    
     Приходя домой, я плакала от бессилия считая себя бестолковой. мама как могла, успокаивала меня, но я была буквально в отчаянии. Когда я наконец догадалась поговорить  с мастером, меня прикрепили к другой работнице и я, очень скоро освоила эту операцию. Но злой рок, буквально следовал за мной по пятам. Именно тогда, когда я наконец стала обретать уверенность в своих силах, у нас в цехе проводилась прививка от брюшного тифа. Как я потом узнала, мне, как переболевшей малярией, нельзя было делать прививки, но медсестра, делавшая эти уколы, не потрудилась никого ознакомить со списком противопоказаний.
    
     Буквально через несколько часов после  прививки, меня начало знобить. А, когда я пришла домой, у меня поднялась высокая температура. На другой день меня положили в больницу. Мама поехала меня провожать. Просидев рядом со мной в коридоре, она уехала назад в посёлок на той же машине. - Перечитывая свою книгу, я, задним числом, удивляюсь  нашему терпению и пассивности. Мы принимали всё как есть, потому что считали, что сопротивление ничего не изменит. Например, почему мама, вместо того, чтобы сидеть и переживать за меня, не пошла выяснять, почему я до сих пор, сижу в коридоре? А просидела я несколько часов, пока на меня не обратила внимания, какая - то медсестра. Погружаясь в забытьё, я вдруг услышала голос:
     -Вы ещё здесь?!
      
     Я только кивнула, отвечать не было сил. Когда она привела меня в ванную комнату, и я увидела грязную и облезлую ванну, я пришла в ужас от того, что мне предстояло в ней мыться. Несмотря на высокую температуру, меня беспокоило, кого они до меня в ней мыли, о чём я и спросила.
    -Да так, одну тифозную…- ответила медсестра.
    -А я, только вчера, мылась, - соврала я.
    -Ну и ладно! - обрадовалась медсестра.
    
     Корпус, куда меня положили, назывался «сомнительным». В основном, здесь лежали легкие больные, у которых ещё не был установлен диагноз. Палата была весёлая. Сквозь тяжёлый сон, до меня доносились разговоры, смех и, чей - то тяжёлый топот. Меня мучила жажда, во рту всё пересохло, но сил не было даже на то, чтобы попросить воды. Мне снилась выгоревшая трава, высохшие колодцы и жаркое солнце, от которого негде было спрятаться. И всё это, сопровождалось непрерывным, то ли звоном, то ли стрекотаньем насекомых.
    
     На следующую ночь, меня снова мучила жажда, но стакан был пуст. Мне даже в голову не приходило, чтобы кого - то попросить принести мне воды. С трудом поднявшись, я тихо вышла в коридор. Недалеко от наших дверей, стоял деревянный диванчик, какие стоят на вокзалах. А на нём огромный ведёрный чайник, скорее похожий на лейку. У меня было так мало сил, что я, с трудом держалась на ногах, а чтобы налить из этого чайника воды, требовалась немалая сила. Сидевшая в коридоре нянечка, видя, как я борюсь с этим монстром, крикнула мне:
     -Смотри, не разлей!
    
     Вообще всё, что происходило со мной в больнице, было очень похоже на рассказ Зощенко «Диагноз». С тех пор, как он был написан, прошло не менее тридцати лет, но нравы обывателя так и не изменились. Да что говорить о тридцати годах, если в двадцать первом веке, мы спотыкаемся  на том же месте?!
    
     На другой день, моё состояние ещё ухудшилось, и я почувствовала, что до туалета мне не дойти. Но, когда я наклонилась, чтобы взять судно, кто - то из женщин воскликнул:
     -Ну, ещё не хватало того, чтобы у нас тут воняло!
    
     Этих чистоплюек, стоило бы послать куда по - дальше, а я, даже не возмутившись, поплелась в туалет, держась за стену.
    
     Через неделю,  после того, как сделали анализ, мне сообщили, что переводят меня в тифозный барак. Там было всё так, как и везде. Утром будили, чтобы измерить температуру, днём чтобы накормить обедом. Только когда я впала в забытье, я перестала слышать и реагировать на окружающее. Сколько времени это длилось, я не знаю но, видимо долго. Когда я, наконец, очнулась, то увидела над собой приветливое, улыбающееся лицо.
     -Ну как, вам уже лучше? - спросила медсестра. - я кивнула. -Когда я уходила в отпуск, вам было очень плохо, всё без сознания лежали, - объяснила она. Я же её совершенно не помнила.
    
      На улице уже морозило, и в нашем «сельском» туалете, повисли сосульки. Вот тут - то к моему тифу, прибавился ещё и бронхит, с которым я так и выписалась. Всего я пролежала в больнице целых два месяца. И, хотя у меня было ещё очень мало сил, ощущение было такое, словно я родилась во второй раз.

     Когда меня выписали, уже стояли крепкие морозы, а до дому было почти шесть километров! За мной пришла мама и, хотя я уверяла её, что чувствую себя хорошо, глядя на меня, она с трудом сдерживала слёзы. Я и до больницы была худой, а теперь от меня, остались кожа да кости. До дому мы добирались часа три, и хотя, по дороге, заходили в магазины  греться, я здорово обморозила лицо и особенно нос.
    
     На другой день после моего  возвращения, к нам в общежитие пришла медсестра, которая принесла акрихин. Она сказала, что была в моём цеху, но там обо мне никто ничего не знает. Я ей объяснила, что я лежала в больнице с тифом, который мне привили. Сестра даже руками всплеснула:
     -Да, как же, так?! Вам ведь никаких прививок нельзя делать! Я и списки по цехам носила!
    
      В это время был переиздан роман отца «Человек - Амфибия» и мы получили гонорар. Мама не догадалась положить деньги на книжку, а тут началась денежная реформа и всё у нас пошло прахом. Мы не успели даже, хотя бы немного приодеться.

     Хотя наша материальная и моральная жизнь не изменилась, переезд в Барнаул сделал её более интеллектуальной. При заводе, на котором я теперь работала, был хороший клуб, в котором работала библиотека и различные бесплатные кружки. Не было только литературного. В это время я постоянно, что - то писала, но мне явно не хватало руководителя. И я, продолжая писать,  поступила в кружок ИЗО. Я с самого детства, любила рисовать но, конечно, это было очень по - детски. А тут вдруг выяснилось, что у меня, к этому, есть способности!
    
     Наш руководитель - Алексей Васильевич, имел Академическое образование, и занятия велись на высоком уровне. Для этого, имелись гипсовые фигуры и муляжи. Время от времени, делались выставки наших работ, которые вывешивались в фойе. А на новогодние праздники, силами нашего ИЗО, фойе было украшено большими рисунками героев сказок.  Кроме того, ежемесячно, мы оформляли свою стенную газету, посвящённую, какому - ни будь художнику.
    
     В  клубе, ежедневно, демонстрировались различные кинофильмы. В том числе и трофейные. Силами драмкружка, ставились спектакли, а хоровой, устраивал концерты. А однажды, нам посчастливилось увидеть незабываемого Аркадия Райкина. Билеты были по двадцать пять рублей,  и для рабочих это оказалось слишком дорогим удовольствием, зал был наполовину пуст.  Видя это, директор клуба пригласил на концерт всех,  кто занимался в это время кружках.  Так  мы приобщились к большому искусству!
    
     Через, какое - то время, нам с мамой посчастливилось купить с рук, маленький приёмничек, по которому можно было слушать городскую трансляцию. Теперь мы могли узнавать реальные новости из государственного органа. Однако, главный поток новостей содержался в сплетнях. Чего только не говорили! Когда велось следствие о врачах - отравителях, в Барнауле происходило нечто подобное.
    
     В доме, не далеко от нас, жила еврейская семья врачей. Кто - то из супругов работал в городской больнице, а кто - то в поликлинике. И вот, стали появляться дичайшие сплетни, будто они убивают детей и, подвесив их тела, выкачивают кровь, которую вводят, за большие деньги, своим больным. Казалось бы, абсолютная чушь, а люди верили этому, и на головы оклеветанных врачей, посыпались проклятия и даже угрозы. Закончилось всё благополучно, если не считать  нервного стресса у обвиняемых.
    
     Происходило всего много но, к сожалению, в основном неприятного. Так, однажды в Барнаул, откуда - то из Азии, прибыла целая рота стройбата. Что они из Азии, было видно по их внешности. Но похожи они были скорее на штрафников. Жили они за пределами нашего посёлка. В одиннадцать у них был отбой но, после него они вылезали из окон и шли «шалить» в посёлок. Интересовали их только девушки, а потому они отправлялись в женские общежития нашего завода.
    
     Не обращая внимания на вахтера, они вламывались в комнаты, где жили девушки. Хватали за руку, понравившуюся им, и волокли к дверям. Если, на счастье девушек, в комнате были их знакомые парни, начиналась потасовка. А, однажды, случилась настоящая бойня. Сражались  тем, что попадало под руку, в основном палками. Азиаты дрались ремнями, или вернее пряжками от ремней. Ремень они накручивали на руку и шли в бой. Кровь лилась, как на войне. Приехала скорая, а уж потом, милиция.
    
     Однажды и мне пришлось сражаться за свою честь. Придя в клуб на занятие, я столкнулась на лестнице со стройбатовцем. Схватив меня за руку, он сказал, что - то вроде того - хорошая девушка, пойдём со мной! Естественно, что я стала сопротивляться и услышала:
     -А -а-а, я для тебя не хорош, тебе русский нужен?!
    
     У меня была быстрая реакция,  и я, в тот же миг, так его толкнула, что он чуть с лестницы не упал. После этой кровопролитной битвы стройбатовцев с нашими ребятами, их  взвод или роту, расформировали по разным частям, там, где служили русские.
    
     Помню, как- то на заводе нам делали флюорографию. Толи мой снимок не получился, толи у врачей возникли, какие - то сомнения, меня вызвали в городскую больницу для тщательного  осмотра. В то время, у меня был, просто панический страх перед туберкулёзом. Дело в том, что, какое - то время, в одной комнате с нами жили две женщины с туберкулёзом легких. Обе в скорости умерли. Повторный рентген я восприняла как приговор, и решила, если он подтвердится, я не дожидаясь медленной смерти, покончу жизнь самоубийством. В это время мной было написано стихотворение, обращённое к маме:
    
                Если вечером я не вернусь,
                Ты не жди дорогая, мня,
                Я уйду и с тобой не прощусь,
                Чтоб уйти навсегда, навсегда…
    
     Некоторые мои стихи начинались, например, так: «Скучно и грустно, на сердце тревога..» Или: «О, еслиб кто - ни будь сказал, зачем мне жизнь дана…» Однако, наряду с такой безысходностью, появлялись и весёлые стихотворения. Чаще всего о собаках, которые, почти всегда, жили рядом с нами, даже при нашей бедности. Вот, картинка с натуры:
    
                Как у нашей Жучки
                Родилися сучки
                Черная, да белая
                Рыжая да серая,
                Темно  - полосатая
                Да одна лохматая.
                Шесть веселых сучек,
                Шесть хвостов, как ручек.
                Ночью спят в коробке,
                Из неё, как пробки
                Утром вылетают,
                Прыгают и лают.
    
     В двадцать лет я написала небольшой рассказ «Знаток поэзии», и к нему стихотворение, которое обличало автора - заносчивого самодовольного человека в дурновкусии. Стихотворение было написано под впечатлении от стихов Маяковского, с творчеством которого я тогда знакомилась, но так и не приняла его.
    
                Катилась ночь,
                Собою задавив селенье,
                И крикнуло на солнце - прочь!
                Не то, как кончится моеё терпенье…
                Луна огромную дыру
                На небосводе просверлила
                С размаху плюнуть на звезду
                Хотела, да забыла.
                Болотом речка разлилась,
                Повсюду вонь свою разносит.
                По небу тучка пронеслась,
                Гремит, чего - то видно просит
                Кругом грабительский покой,
                Зловещее молчанье
                Лишь, где - то в доме над рекой
                Слыхать то ропот, то рыданье.
                А, на кладбище тишина
                Такая грустная витала
                И в склепе, около окна,
                Девица бледная стояла…
    
     Как ни странно, в те тяжёлые годы мы проводили свободное время более интересно и содержательно, чем в последующие годы. У нас не было не только телевизора, но и радио, мы его приобрели намного позже. Но мы часто встречались с друзьями, которых прибрели уже в ссылке. Рассказывали интересные истории из своей жизни, читали вслух, пели. Вообще пели много, и не только по праздникам. Соберутся у меня подруги, поиграем во что - ни будь, а потом непременно поём.
    
      Как - то у соседа, мы купили треснувшую гитару. Учила меня мама, а потом мы пели с ней под гитару. Мы даже несколько песен сочинили - мама музыку, а я слова. А ещё я переводила песни  с немецкого.
    
     Сорок восьмой год принёс нам новые огорчения, я имею в виду репатриантов. С нас взяли подписку, о невыезде. Но об этом, я уже писала. Потрясённая этим событием, я написала стихотворение -  огромное, на четырех  страницах. Пусть и неумелое, но искреннее. Начиналось оно почти трагически:
    
                Алтай, 12 - го числа,
                Декабрь месяц, час неважно.
                Сейчас я подпись отдала
                И рассказать об этом важно
                Указ мне с бланка прочитали,
                Внизу велели расписаться,
                Меня навек сюда прислали,
                С мечтой заставили расстаться…
    
     Вроде бы, мы и так были достаточно наказаны - угнаны, куда Макар телят не гонял. Но, как оказалось, нас можно и ещё чем - то стукнуть. Наша пушкинская знакомая Маргарита Юльевна, устраиваясь на работу, предъявила сохранившейся у неё  диплом экономиста. Но в отделе кадров ей заявили, что финансовые дела они не могут доверить немцам!  А моя знакомая девушка, Ася Шлеф очень хотела стать учительницей, но из - за национальности её не приняли, повторив почти те же слова:
     -Мы не можем доверить наших детей немцам!
    
     Среди окружающих нас людей, мы приобрели и друзей, причём настоящих, готовых придти на помощь в любую минуту. Одной из них была Эрна Ивановна Михайлова. Она была из русских немцев, родившихся в России. Она очень располагала к себе и мы, очень скоро подружились. Муж её был военным, но где он и жив ли, она не знала. Запросы ничего не дали. Были ещё Андриолли, мать и дочь. Имена их я уже забыла. Мать была интеллигенткой, как говорится до мозга костей и что удивительно, такой и оставалась. А  ещё была семья Шлеф - бабушка, её дочка и племянница Ася, о которой я упоминала.
    
     Были у меня и подруги но, родственную душу я проискала всю свою жизнь. Правда, какое - то время, я дружила с Зиной, с которой мы работали на одном участке. По характеру мы были очень похожи - обе упрямые и с фокусами. Если мы ссорились, даже по пустякам, никто из нас не хотел первым идти на примирение. И мы, уже забыв о причине ссоры, ходили надутые друг на друга. А потом мы уехали и наша дружба оборвалась.
    
     Не миновала меня и любовь, к сожалению, не взаимная. Помню, мой дядя ( мы с ним переписывались) говорил мне, что любовь, даже если она не взаимная, это уже счастье. Я с ним, никак не могла согласиться, потому что для меня любовь была подобна болезни, от которой я страдала. Влюбилась я в наладчика станков, деревенского белобрысово парнишку с голубыми глазами. Ростом он был невелик да ещё ходил, как уточка, вразвалку. Я много читала да и от родителей много знаний получила, а он интеллектом не блистал. Но ведь любят человека, ни за что - то, а порой и вопреки здравому смыслу.
    
     Обычно влюбляясь, девочки стараются понравиться любимому, крутятся перед ним, а то и заигрывают. А стоило Мите подойти к моему станку, как я теряла дар речи. А бывало, что и  перед глазами всё расплывалось. Но что меня удивляло, к другим девушкам, даже если они были старше его, он обращался на «ты», мне же, упорно, говорил «вы», хотя я и просила его не делать этого. Видимо он чувствовал моё превосходство перед ним, хотя я никогда, ничем не кичилась. Например, не хвалилась тем, что мой отец был известным писателем, потому что считала, что в этом нет моей заслуги.
    
     По выходным Митя бывал у нас, бывали мы с ним и в кино. Это была всегда моя инициатива. На трофейные фильмы было трудно купить билеты, и я бегала за ними в клуб во время обеденного перерыва. Конечно же, я не водила его в кино за свой счёт но, вспоминать об этом мне стыдно. Хотя он относился ко мне с уважением, я для него не представляла интереса. А однажды он попросил меня, чтобы я сказала Зине, что он хочет с ней дружить. История, прямо скажем не новая! Зина его предложения не приняла, потому что он был моложе её. Кстати, в те времена, разности возраста, придавали большое  значение.
    
     Но однажды Митя меня очень обидел. Мы с ним пошли в кино сели, свет уже начал гаснуть и вдруг, из предыдущего ряда к нему обращается знакомый парень. Он предложил Мите сесть рядом с ним. И Митя, не говоря мне ни слова, пересел… Видя перед собой Митин затылок, я никак не могла успокоиться и  фильм не доставил мне никакого удовольствия. А, когда сеанс окончился, я стремглав вылетела в открывающиеся двери и, не оборачиваясь, пустилась бегом от своего позора.
    
     На другой день, встретившись с Митей на работе, я не сказала ему ни слова упрека. Да и вообще говорила только о работе, в силу необходимости. А что же Митя? Да ничего, видимо он даже не понял, что поступил со мной очень некорректно. А,  в скорости, Митю забрали в армию, и я не видела его целых три года. Встретились мы с ним в заводской проходной, я выходила, а он пришёл вновь оформлялся на работу. Мы чуть лбами не стукнулись, но он не поздоровался со мной даже из вежливости. Вскорости мы уехали, но я увезла собой свою беззаветную любовь, которая, всё ещё жила в моём сердце.
    
     Когда мне было двадцать пять, у меня, совсем неожиданно, появился жених. Мы жили с ним в одной землянке но, как мне помнится, никогда не разговаривали. Но, как - то Федя пригласил меня в кино. А, на другой день он пришёл к нам, и сделал мне предложение выйти за него замуж. Меня это очень удивило и смутило, но не обрадовало - замуж я ещё не собиралась. Тем - более без любви. Так и надо было ему сказать, а  я в смущении лепетала, что - то о своём плохом характере, из - за которого я могу испортить ему жизнь.
    
     Получив отказ, Петя прислал на другой день свою мать, чтобы она уговорила мою маму повлиять на меня. Моя мама ответила, что я уже взрослая и могу решать такие вопросы сама, а потому, уговаривать меня не будет. Федина мама, рассказала моей маме грустную детективную историю, в которую попал бедный Федя.
    
     Однажды, какая - то Федина знакомая пригласила Федю в гости на ноябрьские праздники. Угощала она Федю брагой «от души». Что с ним было после застолья, Федя не помнил. На другое утро он проснулся в чужой кровати. Удивился и перепугался ни на шутку. Спрашивает у девицы, как он в её кровати оказался. А она отвечает - а разве ты не помнишь, чем мы с тобой вчера занимались?! С этой девицей у него никаких отношений не было.
    
      Проходит какое - то время, встретились они, а она и говорит - Федя, я от тебя забеременила, женись на мне. Федя к маме - так мол и так, ждёт она от меня ребёнка. Мама, добрая душа, говорит сыну - ну, раз согрешил, женись! Ну, Федя и женился. А через шесть месяцев рожает его жена выношенного здорового ребёнка! Однажды Федя застал её за удушением собственного ребёнка - пыталась задушить его подушкой. Подал Федя на развод. Девица эта, возражать не стала. А вот алименты присудили Феде платить!
    
     Мой отец был большим выдумщиком, но, для того, чтобы своими руками что - то сделать, не хватало терпения. Меня же Бог наградил не только фантазией, но и умелыми руками, терпеньем и усидчивостью. Если я что - то рисовала или писала, то могла сидеть над этим часами, забывая об отдыхе и еде. Кто - то на заводе сделал мне лобзик и я, с увлечением выпиливала. Я даже умудрялась, кое - то заработать. Статуэток в продаже не было, а если и появлялись, то были для нас не по карману. А, как - то украсить своё жилье, хотелось.
    
     Я выпиливали из фанеры смешные фигурки, которые потом раскрашивала акварельными красками и укрепляла на подставке. Их у меня хорошо покупали. А, кроме того, дядя, как - то прислал мне свой старенький «Фотокор». Однако у него была хорошая оптика и большая разрешающей способностью. Им, практически невозможно было сделать плохой снимок. Увлечение фотографией началось с взаимного фотографирования - я - маму, мама - меня. Это уже потом, несколько лет спустя, я увлеклась пейзажной фотографией и натюрмортами.
    
     В одной из дневниковых записей, нахожу такую заметку - «Наконец нам выдали  постоянные паспорта!» Дело в том, что почти три года мы жили с временными паспортами сроком на три месяца, и нам каждый квартал, приходилось выстаивать длинные очереди, чтобы получить новый паспорт.
    
     Ещё одна дневниковая запись без даты: « Читаю  роман «Воскресенье» и останавливаюсь, чтобы осмыслить прочитанное. Сердце замирает от сладкой истомы. До боли хочется прижаться к чьим - то губам, и в то же время, это кажется запретным. Нет, любовь должна быть чистой! Только взгляд и больше ничего!»
    
     Видимо, идеалисткой в  области любви, я стала благодаря чтению классиков в период юности, во время своего духовного формирования. Я жила в одно время, а формировалась, как бы, в другом веке. Но было это скорее плохо, чем хорошо, потому, что общепринятые нормы восемнадцатого - девятнадцатого века не совпадали с нормами двадцатого. И я была тут, чем - то чужеродным. Я совершенно не терпела фамильярности по отношению к себе, а потому выглядела недотрогой.
    
     Желание любить и быть любимой, превратило меня в мечтательницу. Я была почти всегда, в кого - то влюблена и порой не знала, кого люблю больше, реального человека, тли киноэкранного героя. Как и все мои сверстницы, я собирала фотографии киноартистов и мечтала встретить человека, похожего на любимого героя. Но меня не миновала и настоящая любовь, я имею ввиду Митю, который уж никак не был похож на положительного героя.
    
     Мальчик этот, иначе его и не назовешь, ничем не выделялся, да и привлекательным не был. Не смущало меня даже то, что он здорово выпивал и, нередко приходил ко мне в выходной, под градусом. Это стало довольно частым явлением после того, как Зина отказала ему в дружбе. Так обычно  и бывает, мечтаешь о герое, а влюбляешься в посредственность!
    
     Склонность к рассказыванию, у меня была с детства, да так и осталась на всю жизнь. Обед в цехе был целый час. Мастер уходил обедать в столовую, а мы - человек пять или шесть, садились есть за его стол. Наскоро поев, я принималась рассказывать моим слушателям то, что успела прочитать. А, когда этот роман заканчивался, а другая книга ещё не была прочитана, рассказывала то, что сочинила сама. Слушали меня охотно.
    
     В пятидесятом году мы совсем замерзали в нашей дырявой комнате. Нас, временно, пустила к себе сердобольная соседка по землянке. У них было тепло, но ужасно беспокойно. Из-за присутствия трёх детей, невозможно было чем - то заняться и я, вновь, изнывала от безделья. Вот, одна из записей, сделанная в ту пору:
    
     «Скорее бы дали нам комнату. Хочется заняться географией, историей и литературой. Я всё забыла, и мне порой, бывает ужасно стыдно своей необразованности. Вместо того, чтобы умнеть, я всё глупею и глупею. Неужели я способна только на то, чтобы работать на станке? Работа эта, конечно нужная, но, все - таки обидно. Я думаю, что способна на большее. Хочется писать, но для этого не хватает образования.»  Работать и учиться, у меня просто не было сил.
    
     Закончив читать «Воскресенье» записываю в восторге:
     «Как много истины и правды в этой книге! Отношения людей друг к другу, любовь и обязанности. Всё это так верно, что хочется взять это за основу и жить по - толстовски. Как много надо знать и пережить, чтобы писать такие книги! В особенности после этой, я преклоняюсь перед Толстым. Такого писателя, можно назвать только величайшим, мировым писателем!»
    
     Запись в дневнике от двадцатого марта:
    
     «Люди думают о будущем, а мне, почему - то страшно о нём думать. Новые книги и фильмы насквозь пропитаны агиткой и политикой. Одни лозунги. Все сюжеты построены на выполнении плана, высоком урожае, развитии сельского хозяйства и строительства. И жизнь героев, состоит почти из одних производственных проблем. А о любви, как - то так, между прочим, в дополнении к плану! Можно подумать, что люди утратили все человеческие чувства. Нет и приключенческих фильмов и народ ходит, в основном, на трофейные.
    
     Правда, жизненного опыта у меня ещё нет, но мне кажется, что человек не может жить одними производственными интересами. Даже у совсем тёмного, не образованного человека должен быть, какой - то духовный мир, что - то своё, личное»
    
     Я уверенна, что стимул к таким размышлениям, появился  только благодаря  тому, что я читала Толстова. Никаких подобных размышлений, я никогда не слышала от своих сверстников. То, что кинофильм «Сердца четырёх» был снят из проката а, какие - то художественные произведения были изъяты из библиотек, подействовало на меня удручающе, и я ударилась в пессимизм:
    
     «Что же будет, если и дальше будут уничтожать хорошие книги и фильмы? - задавала я себе вопрос. - Не будет ни поэзии, ни лирики, ни любви… От этих мыслей, будущее стало казаться мне ещё более мрачным. Вот, подумала я, скоро вырубят леса, настроят неуклюжих и дымящихся заводов… Мне даже вспомнился роман отца «Борьба в Эфире», где люди были превращены в живые машины!»
    
     Когда я делала эти записи, я никак не ожидала, что многие из моих предсказаний сбудутся. От  такой безрадостной перспективы, мысли невольно, обращались к смыслу жизни. Зачем нам дана жизнь и чего от неё ждать? В свои двадцать лет, я чувствовала себя уставшим человеком, прожившим  долгую и нелёгкую жизнь, тяготившую его. Об этом я никому не рассказывала, даже маме, и только в дневнике признавалась, что уже не радуюсь приходу нового дня. Насильственной смерти я боялась и на самоубийство, никогда бы не решилась. Но, не раз желала просто исчезнуть, растаять, раствориться.
    
     Кроме всего прочего, я часто страдала от плохого настроения, и неприятия окружающего мира. Всё меня раздражало и я, как спичка вспыхивала по малейшему поводу. Откуда мне было знать, что это вызвано  начинающимся неврозом.  Удивительно, что и мама не понимала этого. Она только ругала меня за мою несдержанность и грубость. А ведь, если бы меня начали вовремя лечить, возможно, невроз не перешёл бы в неврастению.
    
     Несмотря на то, что у меня в данный момент было две, а позже три подруги, чувство одиночества не покидало меня. О начале  моей болезни, свидетельствует и такая запись:
    
     «Всё так противно и скучно, что даже пишу с трудом. Нет никаких желаний, и даже не хочется жить. Состояние это длится уже больше недели. Боже, как я устала! Куда бежать, что делать, чтобы забыть обо всём, никого не видеть и не слышать! У меня такое чувство, будто я тону, а зацепиться не за что. Хочется кричать и звать на помощь!»
    
     В мае мы получили письмо от Карчевского, нашего знакомого ещё по Киеву. Он писал, что в Союзе Писателей, заинтересовались нашей судьбой. Хотят дать мне возможность учиться и собираются выслать нам на дорогу тысячу рублей. По всей вероятности, Союз Писателей не знал, что мы не в эвакуации, а в ссылке.  Знакомый сделал вывод, что, если даже нас не отпустят, это всё - равно хорошо, потому что это большие деньги. Деньги прислали и мы, довольно быстро истратили их, потому что, к этому времени были уже голы и босы.
    
     Алексей Васильевич знал, кто и где работает из его учеников. Как - то он мне сказал, что станок не место для работы девушки. На моё удивление, он предложил устроить меня в начальную школу учительницей рисования! Дипломированных учителей почти не было, и рисование преподавали почему - то, в основном учителя физкультуры. Его предложение, меня не заинтересовало. Во - первых у меня не было никакого желания заниматься с детьми. А, во- вторых я сомневалась, что смогу чему - то их научить. Работу на станке, я не считала не девичьей и, кроме того, она мне нравилась. Алексей Васильевич, ещё несколько раз, напоминал мне о своём предложении, но я категорически отказалась.
    
     Совсем забыла сказать. Что папины московские родственники хлопотали о нашем освобождении. И вот, после долгого и томительного ожидания, пришло решение из Верховного Совета о снятии с нас ограничения. Для того чтобы вручить его нам, нас вызвали в НКВД, где торжественно поздравили. Наш комендант тряс маме руку и, приветливо улыбаясь, спрашивал:
     -Ну, вы рады?
    
     А мама стояла с, каким - то напряжённо - застывшим лицом и молчала. Потом сказала:
     -Я слишком долго ждала этого, чтобы радоваться!
    
     Что же касается меня, то я ощутила такую свободу, словно поднялась в воздух. Теперь дело было только за деньгами. Я совсем забыла упомянуть, что издательство «Молодая Гвардия» очень кстати, выпустила двухтомник произведений отца, за который мы должны были получить гонорар. Все прошедшие годы, я вспоминала Ленинград и  мечтала когда - ни будь вернуться туда. Но, пока не было ни разрешения, ни денег, мечты оставались мечтами. Теперь же, поверив в такую возможность, я ощутила неукротимое нетерпение.
    
     В это же время, мы получили письмо от дяди Лёвы, который просил нас не торопиться.  В феврале пятьдесят седьмого года, он должен был приехать в Ленинград в отпуск. Он обещал подыскать нам квартиру, а мне работу. Вспоминая всё, что на пришлось пережить по приезде в Ленинград, я очень сожалею, что мы не последовали его совету и не наделали массу глупостей. Но тогда, девять месяцев ожидания, казались нам целой вечностью, на которую уже не было терпения. Моё нервное состояние, дошло до предела. Мне казалось, что если наше ожидание продлится ещё пару месяцев, я сойду с ума.
    
     Кроме того, с моим зрением стало твориться что-то невероятное. Причём проявлялось это довольно странно. Например, смотрю на лицо человека, а вижу только половину. Мебель теряла очертания а мелкие предметы вообще исчезали. А ещё начались головокружения. Стою у станка и вижу, что  он уплывает от меня. Обратилась к окулисту. Очки мне были не нужны. Но, как выяснилось, на нервной почве, у меня, что - то случилось с глазным дном и мне, сразу выдали больничный.
    
     В конце июля мы, наконец, получили деньги и стали собираться в дорогу. Настроение у меня было приподнятое и, в то же время тревожное. До работы на этом заводе мы, так долго были безработными, что, даже имея деньги, лишиться привычного и надежного начальства,  завода, местком и профсоюза, мне было страшно.
    
     Когда я, пошла, закрывать больничный лист, врач долго не решалась сделать этого, боясь выписать меня в таком состоянии. И, только после моих заверений, что я увольняюсь в  связи с отъездом, она закрыла его, посоветовав, по прибытию в Ленинград, сразу обратиться к хорошему врачу.
    
     Получив, причитавшиеся нам деньги мы, в первую очередь, отправились за покупками. В том виде, в каком мы ходили, было просто стыдно появляться в таком городе, как Ленинград. Но нам, прожившим столько лет в нужде, или вернее в бедности, трудно было решиться на любую покупку. Привыкшие к жёсткой экономии, увидев ценник, мы просто пугались. И, прежде чем решиться на покупку, по несколько раз, подходили то к прилавку, то к кассе.
    
     Не откладывая, я заказала билеты. У меня было очень странное ощущение от того, что мы едем одни и куда хотим. Да ещё в комфортабельном вагоне! Хотя постоянно находиться под чужими взглядами было неприятно, за пятнадцать лет «мы» то - есть «я с народом» стало почти органичным.
    
     Провожать нас пришли самые близкие друзья: тетя Ира, ставшая за совместную жизнь почти иной, Андриолли, моя подруга Зина, Александра Эвальдовна и ещё несколько человек, которых я уже не могу вспомнить. Тётя Ира, плакала чуть ни навзрыд, понимая, что мы уже никогда не увидимся. Что касается меня, то я была в эйфории - что - то всё время болтала и беспричинно смеялась. На пути к дому, меня не могла удержать ни любовь, ни привязан- ность. Ради возвращения, я была готова многим пожертвовать.
      
     Наш путь пролегал через Москву, где мы собирались остановиться на несколько дней. Там у нас были дела в издательстве «Молодая Гвардия», а ещё мне хотелось посмотреть Москву и навестить папиных тётушек. Остановились мы у Карчевского, маминого и папиного знакомого по Киеву. У него мы, впервые увидели телевизор и удивились достижениям технического прогресса.
    
     В издательстве  нам рассказали почти детективную историю. Узнав о выходе двухтомника, в Москву приехала вторая папина жена, которая претендовала на гонорар. По наивности, а может быть, наглости, она решила, что для получения гонорара, ей будет достаточно только заявить о себе. А, на самом деле, чтобы получить деньги, требовалось четыре или пять документов.
    
     Если бы не было, хоть одного, мы бы ничего не получили. К счастью, у мамы сохранилось  свидетельство о папиной смерти, выданное Городской Управой города Пушкина при немцах и свидетельство о браке. Со свидетельства о смерти, мы один раз  делали копию, а во - второй раз, архив не хотел его признавать, и нам пришлось выслать в Москву  подлинник.

      Как голодный  на хлеб, я бросилась расширять свой кругозор. С папиной племянницей и её муже, я посетила ВДНХ. Потом, уже с мамой, мы посетили Кремль и Исторический музей. От непривычного шума и смены впечатлений, я чувствовала себя не столько счастливой, сколько обалдевшей. А, доконали меня ГУМ и ЦУМ. Хотелось побывать и в Мавзолее, но испугала страшно длинная очередь через всю Красную площадь, с поворотом на соседнюю улицу.
      
      Забыла рассказать ещё одну важную вещь. Ещё до получения нами денег, в Ленинград уехала Зинаида Васильевна Сиверс, с семьей которой мы жили в Бруке через стенку. Она, как и мы, спала и видела во сне свою малую родину.  Мечтала о возвращении, но на переезд и устройство на новом месте, денег не было. Перед дорогой, мы выслали ей деньги на то, чтобы она сняла для нас временное помещение, пока мы сможем, что - то купить. Мысль о гостинице, почему -  то не приходила в голову.
      
      В дальнейшем - думаю, что эта абсурдная мысль, пришла в мою дурацкую голову - мы намеривались купить дом на две семьи. Конечно на наши деньги. Предполагалось, что, в дальнейшем, Сиверс будут постепенно выплачивать нам этот долг. Купчую мы (вернее я) собирались оформить на двух хозяев. Сейчас мне просто страшно думать, что эта затея могла осуществится. Слава Богу, этого не произошло.
      
      Встречать нас на вокзал, Зинаида Васильевна пришла вместе с дальней родственницей, у которой она остановилась. Тут же на вокзале выяснилось, что никакого помещения она не сняла, потому что решила что мы, может быть, (?) не приедем! Отговорка, прямо скажем, странная. Наши деньги она, конечно истратила. Казалось бы, это должно нас насторожить, но наша доверчивость, была просто патологической. Тем - более, что мы были обмануты уже не раз. Но теперь, нам ничего не оставалось, как ехать к её родственникам.
      
      Жили сестры в одной комнате коммунальной квартиры на Васильевском острове. Так как никакого договора с хозяевами у нас не было мы, почти ежедневно, покупали на всю ораву в пять человек сахар, чай, масло. Да ещё давали деньги на обед. Почти сразу же по приезде начались наши поиски дома. Ездили, вместе с Зинаидой Васильевной. Но чаще этим занималась я одна. Выписав с десяток адресов, пускалась в поиск.
      
      Домов на продажу, было много, но нас всё что - то не устраивало.  Мы с мамой, столько лет жили по общежитиям, и так привыкли к близкому окружению людей, что нам казалось естественным, если в одном доме с нами, будет жить кто - то ещё. Лишь потом, обзаведясь «весёлыми» соседями, мы поняли, какую сделали глупость. Тем более, что по деньгам, мы могли купить целый дом, в котором были бы полными хозяевами.
      
      После долгих поисков мы, наконец, нашли более или менее подходящее - две небольшие комнаты и большая проходная кухня. Дом находился на станции Сиверская на берегу Оридижи. С нами в доме остался жить бывший муж хозяйки со своей женой.
      
      Сразу поняв, что мы собой представляем, владелица дома вцепилась в нас мёртвой хваткой. Видимо, наша неопытность и доверчивость отражалась на наших лицах. За две трети дома, она запросила сорок тысяч. В то время это были очень большие деньги. Мы не торговались, так как не имели никакого представления о ценах. Не знали мы и того, что можно было пригласить техника и оценщика.
      
      Не знаю, как справился бы  с этой проблемой дядя, ведь он тоже никогда никакой недвижимости ни покупал и ни продавал. Может быть, хоть нашёл бы компетентных людей, с которыми можно было посоветоваться. Думаю, что, если бы хозяйка спросила пятьдесят тысяч, мы бы и пятьдесят заплатили.
      
      Договорившись с хозяйкой о купле - продаже, мы поехали вместе с ней  в Гатчину к нотариусу. По дороге меня, вдруг осенила здравая мысль и я сказала маме, что жилплощадь такая маленькая, что вписывать в купчую Сиверс, не следует. Мама согласилась со мной. Мне даже сейчас, задним числом, делается страшно за ту нашу неопытность и незащищённость
Хорошо хоть, что мы не натворили других глупостей, кроме того, что переплатили.
    
     Казалось бы, что наши хлопоты подходят к концу, и мы можем с облегчением вздохнуть. Но, появились непредвиденные обстоятельства.  На том основании, что у нас нет прописки, нотариус отказалась оформлять куплю. Она посоветовала нам обратиться в отделение милиции, в паспортный стол. В милиции нам тоже отказали, сказав, что не могут прописать нас по той причине, что мы не являемся хозяевами этой площади. 
     -Вот купите, тогда мы вас и пропишем!
    
     Круг замкнулся… Удручённые, мы вышли на время обеденного перерыва, на улицу. Казалось, что ситуация тупиковая и, из неё нет никакого выхода. Хотя нотариус, почему - то сказала, чтобы мы зашли к ней после перерыва. Выйдя из нотариальной конторы мы, почему - то отправились на рынок. Наша будущая совладелица купила огромное красное яблоко, но есть его не стала, а положило в сумку.
    
     Когда мы вновь вошли в кабинет нотариуса, она доверительно наклонившись к уху нотариуса, положила на стол яблоко, сказав при этом елейным голосом:
     - Скушайте яблочко!
    
     Яблочко оказалось просто чудодейственным. Ничего больше не говоря, нотариус принялась оформлять купчую. Выйдя из нотариальной конторы, мы одновременно с мамой, обратились за объяснением к Екатерине Тимофеевне. Она усмехнулась:
     -Разве вы не заметили, что я одной рукой положила на стол яблоко, а другой, в это время, сунула нотариусу в карман сотенную?!
    
     Это откровение, просто потрясло нас. Мы даже в мыслях не могли представить себе, что нотариусу можно дать взятку! Но именно это, спасло нас от неизбежных неприятностей. Просто не представляю, как бы мы выпутались из этого почти безвыходного положения!
    
     Сейчас я уже не могу вспомнить, почему так получилось, что Зинаида Васильевна поселилась вместе с нами. Правда, имея такие деньги, мы могли прокормить её, но что она - то думала по этому поводу? Перед отъездом из Барнаула, она поссорилась с сыном, который остался с отцом и она, принципиально, отказавшись от его денег, жила на наши средства. Нас с мамой, это, почему - то не удивило и нее возмутило. Теперь бы я, наверное, отнеслась к этому иначе.
    
     Жили мы, практически как одна семья, и никогда ничего от неё не утаивали. Скажем, не лакомились, какими - то деликатесами спрятавшись в своей комнате. Мы вместе ходили в магазин, вместе готовили. Гуляли, фотографировались, ходили в кино. Кстати, Мы спали с мамой в одной комнате, а она спала одна, в другой. Нам, как - то не приходило в голову предложить ей устроиться на кухне. А когда ей хотелось повидаться со своими родственницами,  давали ей на дорогу деньги.
    
     Не помню, как долго она оставалась с нами, но наконец, поняв, что ей тут ничего не светит, уехала в Барнаул. Не помню и того, выясняла ли она, почему мы не вписали её в нашу купчую. Впрочем, какие могли быть вопросы, при наличии двух комнат по восьми квадратных метров?!
    
      Но по прошествии, какого - то времени, мы получили от неё отвратительное или даже мерзкое письмо, в котором она клеймила нас. Она писала, что мы использовали её в качестве домработницы. Что она и в магазин ходила, и обед готовила, а я ничего не делала. И что она, вышивая для нас, (?) портила свои глаза! А дело было так - вечерами, если мы не шли в кино, делать было нечего, и она изъявила желание, заняться вышивкой. Купили и материал и нитки. Всё что она вышила «на добрую память», - это  саше для расчёсок!
    
     Естественно, что её поклёп, привел меня в неистовство. Схватив бумагу, я собралась выложить ей всё, что мы о ней теперь думали. И то, что никакого договора не было о том, что она будет жить у нас, на наши средства. И что, в будущем, мы ничего ей не обещали, тем - более кормить. Благодарности мы не ждали, так как не считали, что приютив её, делали, что - то из рядя вон выходящее. Но такого пренебрежения нашей искренней дружбой, и такого зла, конечно, не ожидали. Мама отговорила меня писать, сказав, что напишет ей сама. Но написала она всего три слова -«Спасибо за урок!» На этом, наша связь и прекратилась.
    
     Приехав в Сиверскую, из многолюдного посёлка, мы оказались в каком - то непривычном мире. Особенно трудно было привыкать к тишине, нарушаемой только далёким собачьим лаем, да криком ворон. А в ветреную погоду, к этим звукам, прибавлялся шум ветвей и скрип сосен, которых было на нашем участке сто пятнадцать штук!
    
     По приезде в Ленинград, я сразу обратилась к невропатологу. Им оказался старичок  с внимательными глазами, смотрящими из - за очков в золотой оправе. Он долго и внимательно расспрашивал меня о моём режиме и, в частности о еде. Его удивила моя худоба. Я уж и не помню, что он мне прописал. Знаю только что советовал больше бывать на воздухе, больше спать и есть фрукты. Всё это было в моих силах и я, очень  скоро стала поправляться. Улучшилось зрение, и я смогла снова читать и заниматься фотографией.
    
     Сиверская, стала для меня самым подходящим местом для выздоровления. Ну и конечно наличие денег, позволявшее нормально питаться и не думать о завтрашнем дне. Но, покупая жилье мы, как - то не подумали о том, где я буду работать. В то время, электрички ещё не было и дорога от Сиверской до Ленинграда, занимала два часа. Да ещё мы жили довольно далеко от вокзала.
    
      Как выяснилось, в Сиверской, кроме МТС или чего - то в этом роде, никаких предприятий не было. Выходило что надо, хотя и не срочно, искать новое жилье, где можно было бы устроиться на работу не так далеко от дома. Почувствовав себя почти здоровой, я была готова пуститься в новые поиски, но мама решила, что мне надо ещё, какое - то время погулять на свободе. Но, как ни странно, хотя я и занималась фотографией и рисованием, свобода стала меня тяготить.
    
     И вот опять, начались поиски жилья. На этот раз, они были более целенаправленными, так как у меня был уже, какой - то опыт, и я знала, чего хочу. Но, опять же, по глупости, искала половину дома. Мои поиски, довольно быстро, увенчались успехом. То, что я нашла, было на  Всеволожской. В нашей половине были три комнаты и  малюсенькая темная кухня. Комнатки были невелики - четыре кв.м восемь и двенадцать. Покупатели на нашу половину в Сиверской, нашлись очень скоро. Но, вместо сорока тысяч, которые мы заплатили,  покупательница давала только тридцать, говоря, что мы переплатили.
    
     Деньги у нас ещё, слава богу, были и мы, ещё не продав своё жилье в Сиверской, купили полдома на Всеволожской. С новой хозяйкой мы договорились, что пока не оформим покупку, выписываться не будем, чтобы вновь не повиснуть в воздухе. Когда мы жили на Сиверской, мы пользовались хозяйской мебелью, которую она держала для дачников. Купить мебель в Сиверской, было невозможно, везти из Ленинграда трудно. Переехав на Всеволожскую, мы сразу обставили наше жилье. Наконец, у нас был свой, собственный и уютный дом.
    
     Хотя в то время повсюду требовалась рабочая сила, я довольно долго не могла найти работу. Проработав девять лет станочницей и не имея другой специальности, я пыталась устроиться на, какой - ни будь завод в цех. На своё удивление, я нашла работу совсем близко от дома - всего пятнадцать минут езды на электричке. И, как - то так получилось, что моя карьера, если это можно так назвать, постоянно поднималась со ступеньки на ступеньку.
    
     Поступив в цех станочницей я, довольно быстро, переквалифицировалась в контролёра ОТК. Потом, перейдя в конструкторский отдел, стала копировщицей, техником, старшим техником. А на пенсию, вышла уже с должности инженера. Я быстро нашла дорогу в цеховую стенгазету, став членом редколлегии, а потом и заводской малотиражки. И скажу без лишней скромности, практически ни одна стенгазета не выходила без моего фельетона или сатирического стихотворения.
    
     Переехав на Всеволожскую, я приблизилась  к культуре и искусству.  Стала часто ездить в Ленинград на спектакли и концерты. Ходила по выставкам и музеям. Мой новый фотоаппарат «Зенит» стал моим постоянным спутником в загородных поездках. Благодаря тому, что деньги, полученные за издание книг, ещё не закончились, я могла, каждый год, куда - то ездить. Правда, из - за болезни, я была вынуждена  ездить в санатории, тем не менее, мне удалось повидать много  интересных и красивых мест.
    
     Пристройка, которую мы купили, оказалась сырой и холодной, так как не имела фундамента.  Даже в летнюю жару, дома было прохладно. По всей вероятности, именно по - этому, у мамы стал обостряться полиартрит. и её несколько раз, клали в больницу.  И мы, обе, вдруг, затосковали по городу. Кто - то из знакомых, посоветовал нам обратиться в Союз Писателей, с просьбой о предоставлении жилплощади. Заявление приняли и пообещали, что когда выстроят новый дом для писателей, нам выделят освобождающую жилплощадь.
    
     Но, когда дом достроили и мне дали смотровую, Исполком отказался подписать списки, пока не будет вычеркнута наша фамилия! А причина была в том, что у нас имелась частная собственность.  Мы были согласны отдать Союзу Писателей свою часть дома, но она оказалась никому не нужной…
    
     По всей вероятности, потому что мы, постоянно переезжали с места на место,  у меня было предчувствие, что Всеволожская, ещё не последнее место нашего жительства. Хотя, если судить по последним событиям, ждать было больше нечего. Но вот, как - то из Пензы приехала дочь нашей бывшей ленинградской знакомой - деловая, энергичная женщина. Она посоветовала нам вступить в кооператив. Окончательно потеряв надежду на успех, я уже не верила, что ещё что - то  может измениться. Но Лада - так её звали, не успокоилась и, не жалея своего отпускного времени, отправилась к Депутату.
    
     Видимо, она была очень красноречива, так как Депутат дал своё  «добро» на вступление  в кооператив. И вот, в декабре шестьдесят пятого года, мы, наконец, переехали в собственную квартиру, которая, стала нашим постоянным местом жительства. И мне больше никуда не хотелось ехать.
    
     Ну, вот и всё. Четырнадцатая дорога, стала последней дорогой моей жизни.
    
                --ооОХОоо--