Глаза бездонные

Жизнь молоденькой прачки Наташки, малорадостная, но хотя бы не голодная, круто изменилась на исходе 1916-го года, в самый канун Рождества, когда она выстирала белую манильскую шаль генеральской вдовы Патрикеевой.

Всё начиналось в то утро, вроде бы, как обычно. Натаскав воды и нагрев её на большой дровяной плите, она наполнила жестяную лохань, настругала в неё осьмушку плитки «брокаровского» мыла, восково-жёлтого и настырно-пахучего, добавила по деревенской привычке отрубей для белизны, сложила шаль четвертиной - бахромой внутрь - и принялась осторожно жамкать её руками. Круглоголовый деревянный пест, которым она толкла обычное бельё, в этот раз взять не решилась - боязно, вещица дорогая, благородная. Месила в ладонях легонько, да не о доску тёрла - о мякоть ладоней, бережно, не растягивая ткань. Когда же выкручивала - обомлела: на белоснежном шёлковом поле, из-под белых - тон в тон - вышитых цветов проявились, как чёртовы каракули на алтарном рушнике, синие подтёки. Наташка оцепенело вытащила шаль, опрокинув лохань и разлив мутную мыльную воду по всему полу подвальной прачечной, и мелко перекрестилась.

Что только Наташка не перепробовала! Но даже французская жавелевая вода, одолженная в счёт будущего заработка у старой прачки Матрёны, дело не исправила. Наташка вылила на пятно почти всю бутылочку, долго скоблила его скрученной холстиной и скребла ногтём, рискуя протереть материю до плешки, но всё оставалось по-прежнему. Наглотавшись слёз и надышавшись ядрёной хлорки, она в злости швырнула бутылочку за лавку и побежала к дворничихе Груше, своей землячке.
 - Убьёт барыня! - ревела Наташка, сидя в маленькой дворницкой Щербакова переулка. - Кто ж знал, что розы линялые! Шалёнка-то деньжищ, поди, немереных стоит! Барыня говорила - князь какой-то ей на именины подарил. Наказывала пуще глаза беречь, как младенчика искупать и в комнате сушить, не на чердаке, чтоб не сбосячили.
В дворницкой пахло вениками, подмокшим мочалом и кислым капустным духом. Прокопчённый деревянный потолок нависал низко, как наливная июльская туча, из-под дверной щели дышало бодрым уличным морозцем. За тусклым заледенелым окном сутулый дворник Савелий, в белом переднике поверх тулупа, мерно постукивал колом по серебристой наледи.
 - Не кипятила ведь! - хныкала Наташка, вытирая нос рукавом. - Что теперь делать-то? Убьёт она меня!
Груша сидела напротив, за кособоким щербатым столом, слушала, кивала и охала, не переставая толочь в ступке ячмень для каши и цыкать на малолетних Ваньку и Фросю, игравших с полосатой кошкой под лавкой.
- Надо было керосином…
- Про-бо-ва-ла! - подвывала Наташка. - Не бе-рёть!
- А энтим, как его… - Груша на секунду задумалась. - Порошком зубным!
- Тож! - выдохнула с шипеньем Наташка и полезла в карман своего худенького овчинного полушубка, лежащего встрёпанным кучерявым зверьком рядом на лавке. Покопалась и вытащила круглую коробочку с надписью «Лучший в мире зубной порошок И. Маевского», сунула его Груше под нос - в доказательство.
- А мыльным корнем?
- Угу, - икала Наташка.
- А лимончиком?  - не унималась Груша. - Цедрочку так ногтями придавить, как вошку, и по пятнышку промазать?
Наташка опустила пшеничную голову на руки и тихо вздрагивала, тряся плечами.
- Ни-че-го-шень-ки! Убьёт барыня! Я ей с месяц назад свечкой капнула на оборку подштанников, так она косу мне едва не выдрала! Только Иван Карлович, жилец с верхней квартиры, и спас меня. Да и подштанники те уж не новые были, а то ж шаль!
Груша отложила ступку, погладила Наташку по вспотевшему затылку.
- Да не убивайся ты так, Наташа! К бухарским цыганкам тебе надо.
Наташка подняла заплаканное лицо.
- К цыганкам? Зачем это?
- Есть у них средсва. На Никольский пойдёшь, там Заремку спросишь. Мать еёная поможет. Дуняшу помнишь, с Щемиловки? У сеструхи ейной родимое пятно было во всю щёку. Так Заремкина матка, говорят, прыснула ей на морду чой-то, и пятно вывелося. Целиком. И сама она при красе осталась. Так-то.
Наташка перестала всхлипывать и посмотрела на Грушу огромными серыми глазами.
- Заремку? А фамилиё?
- Без фамилий. Просто скажи, мол, до Заремы мне, дело есть. Там каждый знает. В обжорных рядах она, жжёным сахаром торгует. Найдёшь.
- Ну?
- Ну! Скажешь: «Аграфена Коровина прислала». Денежку ей дашь.
- Скока?
Груша задумалась.
- Алтынник сперва. А как поможет - пятак. Она тебя отведёт, куда надо.
- В табор? - охнула Наташка.
- Да не в табор, дурёха! К бабам ихним, мать ейная там. Деньги возьми, те что после родительских похорон у тебя остались. Да спрячь укромней, где-нить на себе.
Наташка молча кивнула.
Дверь в дворницкой отворилась, впустив клубы хрустящего морозного пара, и вошёл Савелий, жахнул шапкой об косяк, стряхивая налипший снег. В бороде его, у самого рта, висели ледяные катышки, похожие на талый сахар. Савелий закашлял, снял через голову передник, буркнул что-то жене и тяжело зыркнул на гостью. Наташка вспорхнула, засобиралась, схватила с лавки свой полушубок.
- Смотри только, проверь всё натрое, для спокойствия, - шепнула Груша, когда Наташка завязывала на шее клетчатый шерстяной платок. - Народец-то лихой. И прекрати слезу цедить! Не убьёт тебя генеральша. Чай не крепостная ты!

* * *
Наташка бежала через подворотню к своему дому на Фонтанке. Грифоны и медузьи головы, всегда внушавшие ей суеверный страх, ехидно смотрели с выступов над окнами и покачивали большими уродливыми головами. Обычно Наташка, зажмурившись, сплёвывала через левое плечо или храбрясь показывала бесовским тварям язык, но сейчас ей было не до этого. Влетев во флигелёк у чёрной лестницы, где находилась её вытянутая, как козий язык, комнатка, она рывком открыла бабкин деревянный сундук и вытащила на свет старый латаный валенок. На войлочном дне его, сложенные колбаской и завёрнутые в тряпочку, лежали деньги - всё её состояние, пять целковых рублей.
«Жалко», - подумала Наташка, и так защемило за грудиной, будто что-то когтистое схватило из-под рёбер жилистой лапкой и сжало крепко.
Вынув из «колбаски» рубль, она сунула его в матерчатую ладанку на шнуре, да прикинула, что хорошо бы на рубль этот ещё фунт гороховой муки купить, селёдки, литр керосина да отдать прачке Матрёне заёмный гривенник. Ладанку Наташка повесила на шею, под нижнюю рубаху, сверху же наглухо застегнула фуфайку и запахнула полушубок.
Выбежав во двор, она чуть не столкнулась с истопником Власом.
- Куда ты, Натаха, несёсси, как угорелая?
Он улыбался ей толстыми белёсыми губами, а щёки его были красными, как наливной ранет, и весь он, с окладистой бородой, телогрейкой, подвязанной бечевкой, в лохматом треухе и в огромных холщовых рукавицах так напоминал Наташке в этот миг покойного тятьку, что захотелось уткнуться лбом ему в грудь и снова зареветь. Рядом виляла хвостом дворняга Разбойка, радостная - видимо, сытая.
- Я, дядя Влас, тороплюся. До барыни, - еле сдержалась Наташка, поглаживая собаку за висящее ухо.
Она выбежала к парадному входу, оттуда под арку к Фонтанке. У генеральского бельэтажа Наташка остановилась, проверила, крепко ли завязан узелок из старого мамкиного платка, в котором она несла ещё не высохшую шаль. Из окон доносилась музыка. Кто-то играл на рояле, самозабвенно ударяя по клавишам. Высокий козлиный тенорок растянуто выводил романс про бездонные глаза. На припеве к нему присоединялся густой голос генеральши, томно подскуливавший на гласных.
- Ах, ма шер, про вас это, про вас! Глаза бездонные, пленили вы меня! - хлопотал тенорок.
Наташке показалась, что медузья башка в каменном медальоне сейчас сморщится и чихнёт.
Прижимая узел к бедру, Наташка засеменила к Чернышёву мосту, оттуда вдоль по Фонтанке к Никольскому рынку. Ветер расплетал косу, вынимая из неё пряди, и колючий декабрьский снег царапал щёки оловянными льдистыми когтями.
«Вот ещё, подумайте! - злилась Наташка. - Глаза у неё бездонные! Это у меня бездонные, Иван Карлович всегда так говорит».
Она вспомнила оловянный генеральшин взгляд, от которого порой становилось студенисто внутри и хотелось глотнуть чего-нибудь тёпленького.
«Очень даже донные у ей глаза! Заглянешь в них, как в высохший колодец, а на дне -почерневшее ржавое ведро-зрачок, и лежит аккуратненько так, посередке».

В обжорных рядах текла пёстрая беспокойная жизнь. Сновали ямщики и приказчики, пахло щами, у калачной лавки роились хозяйки с корзинками. Румяные торговцы с пирожками на лотках, подвешенных на ремнях через плечо, наперебой выкрикивали в толпу:
- С капустой! С судаком! С рубленным яйцом! С вишнёвой пастилой!
Всё по одному-двум словам, только названия начинок для экономии голоса и сил.
Наташка почувствовала, как свело голодный желудок.
У харчевных лотков, возле которых стояли грубо сколоченные длинные столы под шатким навесом, суетился разномастный работный люд. Толстая бровастая баба в солдатской шинели, схваченной грязным расписным кушаком, наливала половником в миски похлёбку и многоярусно ругалась с каждым, кто хоть что-нибудь осмеливался у неё спросить. Завидев Наташку, баба прищурилась и, спутав её с кем-то из товарок, крикнула сиплым баском:
- Где чугунки? Чугунки принесла?
- Нет, - растерялась Наташка.
- Паскуда, - сделала вывод баба. - А в чем хлебово варить?
Наташка дёрнулась и поспешила в другую сторону. Пряники, шанежки, расстегаи - от всего разбегались глаза, а запах дешёвых пирожков с щековиной из вываренных бычьих голов так ударил по ноздрям, что Наташке показалось - сейчас она упадёт. Нащупав в кармане копейку, она купила пирожок, хоть щековину не любила, и заглотив его за раз целиком, смогла бы поклясться, что вкуснее ничего не пробовала.
У лотка с печёными яблоками её толкнули, она выронила узелок, а подняв его, увидела перед собой калеку в драном армяке, опиравшегося на чудного вида сучковатый костыль и курившего папиросью культяпку.
- За каким товаром, девонька?
- Мне бы Зарему, - отозвалась Наташка.
- Заремку, гришь? - хромой взвесил её взглядом. - А почто она тебе?
- По делу надобно, - бойко ответила Наташка.
- Ну… раз по делу… Тама она. Вишь, с петушками стоит. Платок в жёлтых фризантемах.
Наташка глянула вбок и увидела высокую худую тётку в аляповатом красно-жёлтом платке, надвинутом по самую кромку чёрных, сходящихся у переносицы бровей. Руки у неё были в перчатках с обрезанными пальцами, и в каждой - по десятку петушков на палочке, все цвета крепкого заварного чая с янтарным крапом на просвет. Наташка вынула приготовленный алтынник и шагнула к тётке.

Разговор был короткий. Зарема подозвала калеку и, назвав его Птичей, велела проводить «куда надо». Птича кивнул Наташке и поспешил впереди неё, сильно припадая на ногу и разгоняя костылём толпу.
Они шли мимо мясных рядов и отовсюду наперебой доносились звонкие зазывные выкрики:
- Горло хорошее, горло!
- Эй, молодец! Свежий рубец! Налетай, не зевай!
- Кишки молодые, кишки!
Наташка спешила мимо багряно-красных лотков и таких же щекастых торгашей, боясь упустить из виду скособоченную спину провожатого, оказавшегося на удивление скорым. Они вышли из громоздких ворот Никольского рынка - дощатых, с массивными чугунными скобами, и направились вдоль складов по Крюкову каналу к мрачной подворотне. За бочками, тюками, перевёрнутой телегой появилась неприметная дверь. Птича отворил её и тихонько подтолкнул Наташку под лопатку.
- Ты девка, главное, уважительно с ней. Поклонися, она любит.
Наташка вошла и обомлела. Помещение оказалось большим и каким-то круглым, на стенах висели диковинные ковры, какие раньше она видела только на афишах, что расклеены а театральных тумбах. Две ширмы из голубого атласа с турецкими огурцами, одна против другой, и такие же огурцы на занавесках, подметавших бахромой пол, на котором - ах, тоже, огурцы, огурцы! Стоящий по центру низкий криволапый столик был покрыт малиновой плюшевой скатертью с павлинами - как Наташка оценила, побогаче, чем у генеральши. Всё вокруг пестрело и рябило: ковры, занавески с золотыми и серебряными нитями, яркие вазы и бархатные подушки с ярко-жёлтой шнурковой тесьмой. И пахло чем-то нафталиновым вперемешку с острым красным перцем и сладковатым табачным дымом. Наташка было подумала, что зашла в какую-то хламную лавку, но тут вдруг заметила, что турецкие огурцы задвигались, захлопали чёрными ресницами, и охнула: на неё внимательно смотрело множество глаз - парных и, вроде бы, одиночных.
- Вот, девуленьку привёл от Заремки, - шмыгнул носом за её спиной Птича.
Тишины было с полминуты, за которую Наташка чуть ли не наяву почувствовала, как огурцовые глаза прощупали её с ног до головы под полушубком, и даже передёрнулась от невидимых холодных глазьих пальцев на голой коже.
В центре комнаты, на полосатом тюфяке, восседала огромная смуглая старуха с грушевидным, как детская клизмочка, ветчинным носом, с блестящим блином-тюбетейкой на голове и двумя тонкими седыми косицами, спускавшимися до самого низкого столика. По бокам от неё, кто на подушках, кто просто на ковре, сидели и полулежали женщины и мужчины разных возрастов и оттенков кожи. Глаза же у всех были черносливовые, чуть раскосые, вдавленные глубоко под сросшиеся богатые брови - так что и не понять, злые они или добрые.
- Как звать, дочка? - громыхнула старуха.
- Натальей, - робко ответила Наташка.
Птича снова ткнул острым пальцем ей под лопатку. Наташка опомнилась и, переложив узелок в другую руку, поклонилась по-русски, в пояс.
- Хорошая. Глазастая, - пожевала губами старуха. - С какой бедой пришла?
Наташка, теребя кончик косы, сбивчиво рассказала про шаль и про разводы, и про то, что испробовала все средства, даже жавелевую воду.
- Покажи, - велела старуха.
Наташка вытащила из узелка шаль, задубевшую на морозе и походившую теперь на слоёный пирог.
- Высохнуть не успела, - виновато пискнула Наташка.
К шали потянулось несколько пар таких смуглых рук, что Наташке почудилось - гигантские паучьи лапки, ужас же, батюшки!
Шаль развернули. Посередине - куда ж она денется - красовалась синяя клякса, походившая на кривобокое насекомое. Старуха помяла ткань в узловатых руках, потом ей подали похожую на луковицу прокопчённую керосиновую лампу, она поднесла её к вышитым цветам и ткнулась носом-клизмочкой в пятно. Нос зажил отдельной от лица жизнью, задвигался вправо-влево. Раздувающиеся ноздри вливали в него объём, он стал похож на смоченную водой губку, и тут старуха неожиданно чихнула.
- Манильская шалочка, - она цокнула языком, показав железный передний зуб, и сунула шаль чернявой тощей девчонке лет двенадцати. - Белым по белому вышита. А в одном цветке нитка другая спрятана. По дурному глазу ли аль по дурости. Вот она-то, хорошая моя, и слиняла.
Старуха ковырнула по вышивке жёлтым ногтём и вытащила кручёную синюю нить, подцепив её, как червяка. Наташка лишь ахнула.
- Продай мне. Хорошую цену дам, - сощурилась старуха.
- Что вы, что вы! - испуганно замахала руками Наташка, наливаясь густым кумачовым румянцем. - Барыня со свету сживёт! Дарёная шаль, из Мадриду, говаривала, ой, убьёт меня, убьёт! Мне б пятнышко вывести только. Слыхивала, могёте вы.
- Ну, - потянула старуха, облив Наташку студёным взглядом. - Может, и могём.
Она сказала что-то на своём языке тощей девчонке, та засуетилась, нырнула куда-то за занавески и вскоре вынырнула с пузатой расписной пиалкой. Старухин нос вновь задёргался. Она отхлебнула из пиалы, потолкла жидкость во рту железным зубом  и смачно сплюнула на пятно, выругавшись при этом по-солдатски зло, на чистом русском.
Сердце у Наташки дёрнулось.
Старуха гортанно всхрапнула, залпом допила содержимое пиалы и, всосав со свистом воздух в мясистые ноздри, заела долькой услужливо поднесённого ей яблока.
- Всё, голубица. Рупь с тебя.
- Рупь?! - ужаснулась Наташка, но тут вдруг заметила, что пятно на шали слабеет цветом, расползается и прямо на глазах исчезает.
Она схватила шаль, не веря своим глазам. По шёлку стелились вышитые цветы - белоснежные, атласно-блестящие, ниточка к ниточке. Она хотела расспросить, как это получилось так волшебно, но, взглянув на старуху, вновь оробела и лишь молвила:
- Спасибочки.
Торговаться она не стала, хотя знала, что «с ними» положено. Отвернувшись к стене, чтоб не сверлили чёрные глаза, она расстегнула полушубок и фуфайку и выудила из ладанки заветный целковый.
Старуха взяла рубль, покрутила его у лампы, прищурившись так, что её пористая щека толстой складкой наплыла на верхнее веко и, зевнув, махнула Наташке: ступай, мол, восвояси.

На улице, отдав обещанный пятак Птиче и насилу отвязавшись от него, она поспешила по Садовой к дому. Голова кружилась от увиденного, а в сердце ныло за отданный старухе рубль. Но ведь не чудеса ли, рассказать кому - не поверят! Наташка остановилась, развязала узелок, вытащила шаль на дневной свет, потрогала пальцем выпуклый шёлковый цветок. Нет, не обманули цыганки: пятнышка будто и не было никогда. Уж не ведьма ли старуха? Наташка убрала шаль и скоренько перекрестилась на видневшийся невдалеке Сенной Спас.
Заметно подмораживало. Наташка потуже завязала на шее платок и запахнула полушубок. «Уж добраться бы поскорее, - думала она. - А то генеральша хватится, осерчает. А давеча добрая была, в комнаты взять обещалась. Горничной!» Наташка прибавила ходу. До дома оставалось минут двадцать скорого шага. На встречных афишных тумбах, среди плакатной ряби, зазывных объявлений рождественских благотворительных балов и театральной мишуры вдруг попалась афиша с разодетой дамой, томно потирающей щёку о меховую горжетку. «Божественная Элеонора Полонская. «Глаза бездонные». Вечер романсов», - по слогам прочитала Наташка и хмыкнула, вспомнив генеральшу. И так весело стало на душе, что даже о потраченном кровном рубле уже не думала она с такой вязкой оскоминой под языком.

Патрикеевский дом встретил настороженной тишиной. А ведь день в самом разгаре, жильцы должны шевелиться в своих окнах, колыхать занавесками, да и посыльные шастать туда-сюда. Но даже бесовская лепнина над окнами помалкивала, и Наташка с удовольствием показала каменным мордам язык. Во дворе был только истопник Влас - он стоял у чурбака, широко расставив ноги, и держал в руках охапку ароматных берёзовых поленьев. У ног его вертелась, виляя хвостом, Разбойка. Махнув Власу рукавицей, Наташка поднялась по чёрной лестнице и тронула шишак дверной колотушки.
Открыла рябая кухарка Марья, зашипела на Наташку:
- Ты где бегаешь? Спрашивали тебя уже.
- Да… Горбыль извёлся… - опуская глаза, ответила Наташка. - Ходила до дяди Власа, просила наколоть для печи. Шаль вот хозяйская. Повесь, Мариванна, в чуланной комнате, как они просили, пусть высохнет, отвесится.
Наташка развязала узелок и, достав шаль, протянула её Марье. Кухарка вытерла сдобные руки о передник и приняла ткань на ладони. Белый шёлк заструился, всплеснул гривастой бахромой, потёк к полу пенистыми волнами, точно сбежавшее молоко, и кухонные медные ковши вздрогнули от Наташкиного сдавленного крика: в самом центре шали, посреди атласных вышитых роз, зияла круглая, как медалька, дыра.

* * *
Наташка спешила через нарядную Чернышёву площадь, пряча зарёванное лицо в куцый овчинный воротник и чуть не спотыкаясь в больших - не по ноге - валенках. Так и не успевшая высохнуть шаль, засунутая за пазуху полушубка, холодила грудь и прибавляла ещё больше едких слёз. В глазах пестрело от рождественских балаганов, самодельных бумажных фонариков, лотков со сладостями, мужичков с бидонами сбитня, баб с яблоками и молодух с бусами сдобных баранок. Наташка шарахалась от всех, как норовая кобылка от поднесённого к ноздрям кнута, и вся эта праздничная канитель, конфетная суета, ангелы из фольги, страшенные балаганные куклы на длинных палочках и висевшее в воздухе ожидание Рождества, которое она с детства очень любила, теперь навалились на неё грузным неподъёмным мешком, - и прочь, прочь, прочь от него! Из него! Не до него!
- Наташа! Что с тобой, голубушка?
Наташка остановилась. Из мутного слёзного марева неспешно проступало лицо с интеллигентной бородкой, приземистая фигура в длинном добротном пальто, каракулевая шапка-пирожок, трость с белым резным набалдашником…
Иван Карлович Кольбут. Гражданский инженер. Из всех жильцов доходных квартир патрикеевского дома он один не вызывал у Наташки въевшегося в её крестьянскую кость холопьего страха и мог вот так, запросто, остановиться у парадной и сказать: «Денёчек-то какой сегодня, да, Наташа?» К ней обращаясь, к ней лично!
- Ничего, Иван Карлович, - свекольно вспыхнула Наташка и поспешила отвернуться.
- Да ты плачешь, никак? Что случилось, глазастая?
И как тут ему расскажешь? Наташка по щенячей наивности, так и не научившись лукавить за целый год, что жила в Петрограде, любой заданный ей вопрос воспринимала прямо, без обиняков, и считала, что надо обязательно отвечать. Особенно, если господа спрашивают. Но тут она кинулась от Ивана Карловича в сторону и побежала, расталкивая прохожих. И от того, что обидела хорошего господина, не ответив ему, как подобает, а по-хамски отворотив морду, сделалось ещё паскудней на душе. А и всё к одному! Вот уж денёк-то какой взаправду выдался! Да и зачем ему знать-то Наташкину беду? Как на её крик в кухню царственно вплыла генеральша с вечной камеей у горла, как отхлестала она Наташку мокрой шалью по лицу да как велела ей где-хочешь-из-под-земли-достать такую же, целёхонькую, и чтобы даже мысли сбежать в бедовой голове не возникло, иначе заявит на воровку в управу. Как, как такое расскажешь? Да ещё такому благородному дядечке!

Едва дыша от бодрой рысцы, Наташка добралась, наконец, до Никольского обжорного ряда. Рынок заметно поредел, народу пополудни убавилось: хозяйки запаслись товаром и разбрелись по домам, а за ними и торговцы. Вот и Заремы не было - видать, продала она всех своих петушков. Наташка покрутила головой в поисках Птичи, но и этого шельмы тоже след простыл. Она прошла к Крюкову каналу, вдоль складов, прежней утренней дорогой, но, к удивлению своему, нужной подворотни не обнаружила. Вот здесь же, здесь, с телеги сено просыпалось, и кадушка без обруча валялась, раскрыв к небу восьмипалую ладонь, и собака лежала, обгладывая мосластую кость. И лужа была застывшая, Птичин костыль её до хруста проткнул… Но высилась лишь грязно-жёлтая глухая стена без малейшего намёка на двор.
Наташка вернулась к рынку, к деревянным воротам с чугунными петлями, прошла крытой арочной галереей, свернула, как ей казалось, за нужный угол… Но цыганского дома по-прежнему не нашла…
Она вспомнила про толстую бабу, наливавшую половником похлёбку, и побежала назад в обжорные ряды. Баба никуда не делась - всё так же стояла на ящике, ругалась на чём свет стоит, и разливала в протянутые миски хлебово, пахнущее капустой и вываренными до слюдяной прозрачности хрящами.
- Копейку давай, пасть раззявала! И миску, - буркунула баба.
- Не надобно мне, - ответила Наташка. - Зарему ищу. Не видели часом, тётенька?
- Эту сучью требуху при мне не поминай! - вздыбила ноздри баба. - Знать её не знаю, и куды манатки свои свернула, не ведаю!
- А Птича? Калечный такой…
- Этого хрена городовой с дворником за шиворот уволокли.
- Куда? - оторопела Наташка.
- Куда! К околоточному! Будет теперь микитки через кий скакать, чёрт колченогий!
И баба громко рассмеялась, похрюкивая и тряся головой.
Наташка тяжело вздохнула и поплелась прочь от рынка, не ведая дороги.

Что теперь делать, она не представляла. Утопиться? Броситься в бега? Кинуться в ноги к генеральше? Всё нелепо. Всё скоморошно.
Она брела вдоль по Садовой к Сенной, и казалась Сенная площадь похожей на генеральшину шаль - шёлковую от снега, с тёмными пятнами людей и телег, изъевших её белое тело дырищами. Вокруг стоял гул и говор - но не такой, как на праздничной Чернышёвой площади, иной, беспокойный. Мальчишки-газетчики сновали под ногами, выкрикивая новости с фронта и размахивая газетами. Толпа разрасталась, не давая проехать телегам и экипажам, шевелилась, вздыбливалась, перекатывая по тулупным спинам тяжёлую черноту, и так маетно стало на душе, что Наташка вся окунулась в эту бездонную пустоту, увязла в ней по самые уши и брела дальше, полузакрыв глаза - ах, бездонные, бездонные, как звенел тихонечко где-то в голове серебряный колокольчик.
Воздух прорезал громкий визгливый голос: «Убили! Святого старца убили, ироды!» И простоволосая женщина в хламиде зачем-то кинулась на колени прямо перед Наташкой, тряся над головой, как иконой, нечёткой фотокарточкой на досочке, схваченной чёрным кушаком за уголок. Наташка, не останавливаясь, перешагнула через женщину и двинулась дальше. За спиной громыхало: «Да брешет баба!», «И поделом Гришке-нечестивцу!», «Сгинет, сгинет Россия без святого человека!». Наташку задевали плечами и локтями, толкали, шипели ей в лицо какие-то непонятные слова. Ах, если б можно было совсем закрыть глаза и брести в темноте!
Паренёк в черной шинели прыгнул на бочку и с неё кричал в толпу - что, Наташка не поняла, да и не вникала, - какая-то крамола, «долой самодержавие», «долой немецких прихвостней», долой, долой, долой... Ещё вчера Наташка бы охнула да и замахала на него руками, теперь же всё едино.
Послышался полицейский свисток, крики и чей-то плач навзрыд. Паренёк спрыгнул с бочки и бросился бежать. Наташка шла дальше, не оборачиваясь.
- Ну и кому от этого хорошо, спрашивается? - сказал идущий рядом мужчина в татарской шапке. - Поймают студентика да расстреляют. А не расстреляют - будет всю жизнь изгой нерукопожатный. Так ведь, красавица?
Наташка заметила в его руке деревянный короб зингеровской машинки и, вынырнув из сонного вязкого марева, вспомнила про рукодельные мастерские на Гороховой, про которые ей когда-то говорила Груша.
- Так, так, правильно! - ожила она, поворачиваясь к мужчине. - На Гороховую надо!
- Уж не к Гришкиному ли дому собралась? Не ходи туда, девонька, толпа там, народ правды требует…
- На Гороховую, дяденька! На Гороховую! - обрадовалась Наташка, пустившись бежать.
Человек со швейной машинкой лишь покачал ей вслед головой.

* * *
Мастерская, находившаяся на первом этаже серого невзрачного дома, была чистой, точно господская гостиная, в углу висела икона, у стен - манекены в кружевных блузах, а за большим длинным столом сидело с десяток работниц в одинаковых голубых фартучках. Длиннолицая дама, затянутая в корсет, внимательно осмотрела шаль, поднеся к дырке лупу на резной бивневой ручке.
- Штопать надо. А по штопке вышивать уже. В накат. В январе приноси.
- Мне, госпожа, сегодня надобно! - жалобно протянула Наташка.
- Сегодня? - приподняла бровь дама и обернулась полубоком к работницам.
Девушки, оторвав носы от рукоделий, подавились угодливым смешком.
- У моих мастериц, милая, заказов на месяц вперёд!
- Какова цена за скорую работу? - Наташка придала голосу бодрости, припомнив, как Груша говорила ей, что в городе обо всём можно сговориться, если накинуть лишний целковый.
- Десять рублей, - быстро ответила дама.
Наташка зло посмотрела на даму и попятилась к выходу. Десять рублей! Таких деньжищ она сроду в руках-то не держала, а если б и были они у неё, так ни за что б не отдала на патрикеевсеую дырку! Лучше пусть барыня высечет, околоточному сдаст!
- Передай госпоже своей, что это ещё по-божески. Да и ниток таких в Петрограде не сыскать, только у спекулянтов.
И дама брезгливо отвернулась от Наташки, как от прокажённой.

Возвращаться домой не хотелось. Уже смеркалось, и на Гороховой понемногу зажигались фонари - но не все, много было тёмных. Они смотрели на Наташку пустыми глазницами - то ли из немой солидарности с ней, то ли попросту от того, что бессовестные дворники слили фонарное масло для своих нужд.
Наташка брела, устало перебирая ноги. Дома ждал её ворох грязных вещей для стирки, и потерянный день придётся навёрстывать ночью. И кто-нибудь снова будет ругаться, что шум от неё. И есть совсем нечего. Ах, о чём она? Какая теперь стирка?!
«Может, и лучше бы в тюрьму, как генеральша грозилась?» - подумала Наташка и представила, как её, арестантку, выводят в тюремный двор - и непременно, непременно тот двор в Крестах, потому что о других тюрьмах она и не слыхивала. И вот ходит она по кругу, заложив руки за спину, а рядом - тот студентик в чёрной шинели, стоит в сторонке с голой красной шеей, курит папиросу в затяг. А потом их обоих ведут на расстрел.

На Чернышёвой площади уже сворачивали ярморочные балаганы. Было тихо, лишь где-то шарманщик тягуче выводил неизменную шперль-польку, и эти звуки так пронизывали душу, что даже поднявшийся ледяной ветер с Фонтанки не мог заморозить сильнее. Наташка вынула из-за пазухи генеральскую шаль и закуталась в неё. Нет, не спасало, не спасало! Она медленно перешла мост, едва удерживаясь на скользких булыжниках, но на набережной вьюга всё-таки сшибла её с ног. Наташка с трудом поднялась, отряхнулась и по шажочку, осторожно, двинулась дальше. До патрикеевского дома было рукой подать. Надо только набраться мужества и явиться к генеральше пред ясны очи.
На углу Щербакова переулка Наташка решила передохнуть, присела прямо на сугроб. «Подумать, подумать хорошенечко, что сказать барыне!»
Но нужные слова не приходили на ум, голова была пуста, как новый бочонок. Лишь мороз-бондарь стягивал на лбу железный обруч, с каждым мгновеньем всё сильнее и сильнее. Да ещё в висках дёргались в дикой пляске давешние балаганные куклы на деревянных палочках. А из тёмных окон пустынного Щербакова переулка смотрели на Наташку сотни цыганских глаз, похожих на турецкие огурцы. Ветер громыхал жестяными раструбами водостоков: «Убили, убили великого старца!», и казалось - это дворник Савелий, Грушин муж, пришёл за нею и тащит её за воротник к околоточному. И вьюга залезала под платок и попискивала у самого уха тоненько-тоненько, козлиным тенорком: «Ах, глаза бездонные, пленили вы меня!»
И вдруг стало хорошо, очень хорошо: тепло разлилось по телу янтарной медовухой, распекло, как в натопленной бане, и все тревоги долгого дня уплыли куда-то, сгустились в одну лужицу и плескались теперь где-то за рёбрами - не достать, а и пусть, хорошо ведь, хорошо!
Наташка поняла, что засыпает в сугробе.

Сладостная мысль - путь, пусть, пусть! - заполнила всю её целиком. Уснуть, умереть, и не будет больше ни шали, ни генеральши! Но что-то горячее, мокрое вдруг ткнулось ей в щёку. Наташка с трудом разлепила ресницы. Рядом стояла на дрожащих тонких лапах Разбойка и лизала её лицо. Наташка завыла от жалости к себе, но поднялась.
«Убьёт - так убьёт! Ну моченьки ж больше нет никакой! Будь что будет!» - решила она.
Ноги сами привели её к дому. Дверь чёрного хода долго не открывали, потом заскрежетал засов, и раскрасневшаяся от печи Марья сообщила, что барыня «отбыла в концерт», слушать саму Полонскую, прибудет поздно, с гостями, на глаза показываться до утра не велела. Наташка кивнула, вспомнив афишную тумбу с величавой Полонской, и поплелась в свой флигелёк.
За целый день её каморка выстудилась и сизоватый пар изо рта был отчётливо виден на фоне тёмных стен. Наташка открыла вьюшку, долго возилось со щепой, но, наконец растопила печь.
«Возьму вот и сожгу бесовский платок!» - подумала она и поднесла шаль к пламени. Яркие оранжевые сполохи заплясали на блестящем шёлке. В отблесках вышитые розы налились каким-то нездешним беспокойным цветом, бутоны набухли и заалели - того и гляди распустятся! Жалко убивать такую красоту!
Наташка отдёрнула руку, и мысль - пока слабая, но уже оформленная, заискрилась в её глазах.
Она вынула из бабкиного сундука лоскут белёной марли, отрезала круглый кусочек и, наложив на дырку, обметала по краям тонкой ниткой. Поглядела, подумала, затем аккуратно вынула несколько ниток из бахромы - так, чтобы было незаметно - и вышила гладью розу - стежок за стежком, как учила когда-то покойная бабка. Перевернула и такую же розу «посадила» с обратной стороны - шаль-то была двусторонняя, без изнанки, а оно и хорошо, ладно получилось!
Наташка поднесла вышивку к керосинке - ну, хоть убейте, не отличить! И нить «родная», сливается с фоном! Рассказать кому, не поверят! А то десять рублей выньте им!
Подивилась, да так и заснула, обнимая шаль.

* * *
С рассвета Наташка переделала всю вчерашнюю работу: выстирала скопившееся от жильцов бельё, перегладила тяжёлым угольным утюгом дюжину рубах и подштанников, сбегала к старой прачке Матрёне вернуть одолженный за жавелевую воду гривенник, а к одиннадцати часам, зная, что по обыкновению своему генеральша раньше с кровати и не вставала, поднялась по чёрной лестнице на бельэтаж. Дверь никто не открыл, хотя она и колотила по ней что есть мочи. Видимо, Марья ушла в лавку, а кроме неё на кухне и не водилось челяди. Наташка подождала, сколько могла, и поплелась к парадному господскому входу, перед которым обычно робела. Но сегодня всё должно быть иначе. Она ли не сотворила чудо? Не волшебство ли приключилось с ней - была дыра и нет её, а она, Наташка, не героиня ли русской сказки? Какая-нибудь Хаврошечка, про которую бабка в детстве рассказывала, влезла вот в ушко коровье или как-то там… Наташка уже не помнила. И даже колчерылые грифоны и встрёпанные медузы сегодня смотрели из своих надоконных будок по-иному, словно приняли её в свою стаю.
«Сказать, что залатала или за новую выдать?» - мучилась Наташка. - «За новую не грешно и денег попросить».
Она снова вынула шаль, повертела на мыльном петроградском солнце, поднесла к глазам. Нет, чёрт не отличит!
- Наташа! Здравствуй, голубушка! - Иван Карлович стоял у козырька парадной и улыбался. - Вижу, сегодня глазки светятся, а давеча в слезах были. Ну и славно!
- Здравствуйте, Иван Карлович, - смутилась Наташка.
- Что же ты стоишь здесь?
- К Екатерине Львовне иду. Шаль вот отдать.
- Так заходи же!
Он открыл тяжёлую дверь и торжественная мраморная лестница с лепными статуями у кудрявых чугунных перил поманила: входи, мол, не бойся. Вместе с Кольбутом они дошли до бельэтажа, и Иван Карлович, старомодно простившись, чем смутил Наташку ещё больше, поднялся выше в свою квартиру.
Она постояла немного, собираясь с духом, потом потянулась к пузатому дверному колокольчику. Сердце прыгало, колотилось о грудину, и Наташке чудилось, что дверь ей откроет бородатая лопоухая гаргулья с фасада.
Но дверь отворила Лизавета. Наташка, сколько ни гадала, так и не поняла, кем она приходилась генеральше - прислугой или приживалкой. Груша говорила - «компаньонка», но слова этого Наташка не разумела.
- Я, здравствуйте, шаль вот вернуть… - начала Наташка. - Там с кухни не открывают.
- Так это ты, поганка, шаль спортила? - взвинтилась Лизавета. - Екатерина Львовна печалилась из-за тебя вчера весь день!
«Печалилась!» - горестно подумала Наташка. - «Знала бы твоя Львовна, сколько я слёз из-за шальки-то этой выплакала!»
Но ответить ничего Наташка не успела: в переднюю, как растаявшая от печева сахарная голова, в белом домашнем платье вплыла генеральша Патрикеева.

Холёные пальцы долго месили шаль, прощупывали каждый вышитый цветок.
- Ты что, дармоедка, хочешь сказать - я штопаное надевать стану? - генеральшины водянистые глазки смотрели сквозь лорнет перчёно и недобро. - Ты вот это мне предлагаешь в театр? В концерт? Где целый свет будет мня в заплатках лицезреть?
- Но… Екатерина Львовна… - подала голос Наташка. - Не видно ж!
Генеральша ногтём тыкала в цветок - в соседний, соседний, не тот, что Наташка вышила!
- Ты мне штопаное предлагаешь? Ты знаешь, безрукая, сколько шаль эта стоит? Да твоей жизни никчемной не хватит, чтобы за неё расплатиться!
Генеральша цапнула шаль сухоньким кулачком и со всего маху огрела ею Наташку - длинными шёлковыми кистями по щекам. Та лишь присела чуть-чуть, закрываясь руками и тихонечко подвывая. Генеральша снова ударила, и ещё, и ещё. Лизавета стояла поодаль и криво улыбалась.
- Ты, паршивка, в моём доме помои до самой смерти выносить будешь да горшки ночные! Пикнешь, я на тебя в управу за воровство заявлю!
Они всё ещё стояли в прихожей, у раскрытой двери, и Наташка при очередном ударе увернулась и ринулась в проём, прямо в объятья Ивана Карловича.
- Моё почтение, Екатерина Львовна, - одной рукой снимая каракулевый пирожок с головы, а другой придерживая Наташку, сказал он и чуть поклонился. - Что Наташа украла у вас?
- Вот, Иван Карлович, полюбуйтесь! - генеральша потрясла шалью перед его носом. - Дырку прожгла мне. И заштопала потом, как ямщицкую рубаху. А это манильская шаль, из Мадрида мне привезли, память!
Прислонив едва живую от страха Наташку к стене и отдав подскочившей Лизавете шапку, Иван Карлович взял в руки шаль и придирчиво осмотрел её.
- Помилуйте, Екатерина Львовна, не вижу никакой штопки.
- Да вот же вот! - патрикеевский палец снова ткнул наобум.
- Вышивку вижу, - продолжал Иван Карлович, -  работа наитончайшая, тут девушку похвалить надобно!
- А вы, господин Кольбут, ещё её позащищайте! Позащищайте! Я-то давно за вашими настроеньицами наблюдаю! Ходит к вам всякий сброд! Пролетариев любите?
- Я, Екатерина Львовна, гостей своих с вами обсуждать не намерен. Я деньги за квартиру отдать пришёл.
- Что ж тогда вмешиваетесь? Холопку защищаете? - сузились генеральшины глазки.
- А справедливости ради.
 - Справедливости! Заступник какой нашёлся! Может и заплатить за неё желаете?
- Может и желаю. Сколько хотите за ваше имущество?
Генеральша, и без того прямая, как мерный аршин, вытянулась, подобралась и, свернув нижнюю губу трубочкой, выдохнула с присвистом:
- Сто целковых.
Иван Карлович ничуть не смутился, хотя перепуганной Наташке и казалось, что он должен был от такой суммы непременно крякнуть. Но Иван Карлович невозмутимо вынул кожаное портмоне и протянул сотенную Патрикеевой.
- Вот возьмите. А за квартиру, позвольте уж, вечером занесу.
Генеральшины тонкие брови поднялись - обе сразу - и, постояв будочкой на лбу, опустились на прежнее место. Птичья лапка потянулась к сотенной.
- Держи! - Иван Карлович протянул шаль Наташке. - Теперь она твоя.
Лизавета оторвалась от стены и, манерно заламывая руки, запричитала:
- Екатериночка Львовна! Как же ж! Князев подарок продаёте!
Генеральша вдруг очнулась:
- Не продаётся!!!!
Она рванула шаль из Наташкиных рук. Ткань морозно хрустнула.
- Ах ты, ведьма! Из-за тебя всё!!! - генеральша вновь замахнулась на Наташку, но Иван Карлович перехватил её руку:
- Вы, Екатерина Львовна, определитесь, что вам угоднее - продать мне шаль или получить за ущерб.
Генеральша расцвела пунцовыми пятнами, медленно сползавшими с щёк на шею и подбородок.
- За ущерб, - стиснув зубы, процедила она и прижала шаль к животу обеими руками. - Не продам!
Иван Карлович снова достал портмоне, положил туда сторублёвку и вынул два червонца:
- Возьмите вот. Здесь с лихвой за ущерб. И не переживайте, вижу порвалось чуть-чуть, у края бахромы, ерунда. Наташа-мастерица вам зашьёт аккуратно.
Патрикеева взяла деньги и, снова придав осанке перпендикуляр, холодно процедила:
- Не надо мне больше её рукоделий! И видеть её не желаю! Пусть убирается. Марью пришлю к тебе с расчётом, сиди жди. Бельё раздать жильцам не забудь, иначе заявлю на тебя. И из флигеля съезжай немедля, чтоб к вечеру духу твоего не было!
И дверь захлопнулась перед ними.
Наташка вновь прислонилась к стене, спустила на лицо платок. Слёз не было, лишь подрагивали веки. Что теперь? Куда она пойдёт? Родных-то в деревне не осталось, все на кладбище, а брат в матросы подался, найди его теперь!
- Ничего Наташа. Что-нибудь придумаем, - сказал Иван Карлович и осторожно дотронулся до её горячей ладони.
Наташка стянула платок с лица, заморгала - часто-часто, будто соринки попали сразу в оба глаза. Растрёпанная коса лежала мелким зверьком на её плече, щёки горели, обветренные губы с кровянистой болячкой вытянулись, чтобы произвести какое-то слово, но так и не решились.
- Сколько тебе лет, Наташа? - прищурился Иван Карлович.
- Шестнадцать… - робко ответила она, не смея посмотреть на него.
Он взглянул на неё как-то особенно внимательно, и от этого взгляда внутри у Наташки заиндевело.
- Ну пойдём, коли шестнадцать. Думать будем, что с тобой делать.
Поднявшись на пару ступенек  он обернулся:
- Ну, что же ты, девонька? Не бойся меня. За что благоденствую, спросить хочешь? Ну, считай, за глаза твои бездонные-бездонные.
Не поднимая от земли этих самых бездонных-бездонных, она оторвалась от стены и покорно поднялась за ним в квартиру.

* * *
Семь лет спустя, в студёное выветренное декабрьское утро 1923 года, Наталья Терентьевна, невенчанная, но обожаемая гражданская супруга товарища Кольбута, главного инженера петроградского треста Главцемент, свежая и румяная, как крымское яблочко, пришла на Сенной рынок. В рядке с худыми, замёрзшими бабами, торговавшими всем, чем придётся: драповыми пальто, парчовыми шляпками с вуалью, манерными туфельками с застёжкой-пуговкой, ажурными блузами и прочим никому теперь не нужным тряпьём, она заметила старуху, держащую в руке что-то белое. И хотя надобность Натальи Терентьевны была в другом, она подошла ближе и почувствовала сиплый бесячий лай внутри себя, у самого сердца, - перед ней была она, та самая шёлковая патрикеевская шаль, с тонкой вышивкой гладью - белым по белому.
Знакомая прямая спинка и водянистые глазки старухи теперь не вызывали ни холопьего страха, ни вообще каких-либо чувств.
- Почём платочек буржуйский? - свысока спросила Наталья Терентьевна.
- Недорого прошу, госпожа хорошая, - тихо просипела старушка. - А шаль дорогая, манильская. Из Мадрида. Берегла всю жизнь как сокровище.
Наталья Терентьевна поднесла руку и, не снимая малиновой лайковой перчатки, прощупала вышитую некогда её собственной рукой розу. Шаль по-прежнему была на диво хороша, играла шёлковым блеском на дневном свете, бахрома струилась лёгким жемчужным дождём и будто даже переливалась игристым музыкальным звоном.
- Возьмите, барышня, не пожалеете, - уговаривала старушка, впрочем, без особого торгашеского энтузиазма.
- Нет, не возьму, - ответила Наталья Терентьевна и выдержала пудовую паузу. - Штопаная она у вас.
И, развернувшись на каблучках, зашагала прочь.

* * *
Всю ночь Наталья Терентьевна промучилась от раздиравшего её надвое сложного чувства - смеси горькой оскоминной ненависти и щемящей острой жалости к былой своей барыне. Под утро Наталья Терентьевна, наконец, задремала, но тяжёлые смурные думы всплыли беспокойным горячечным сном, в котором она, холёная, под шелестящий человеческий гул грязных рыночных рядов, вырывает у старухи шаль, и материя рвётся с треском, а Патрикеева смеётся, открыв беззубую пасть - тёмную на морщинистой пергаментной коже, как дыра на вышитом шёлке.
Проснувшись, Наталья Терентьевна пролежала час в постели, почти не шевелясь и не открывая глаз, затем поднялась, залпом выпила большую рюмку наливки из спрятанного от Кольбута в кухонном пенале графинчика и послала свою домработницу Грушу в Сенные барахольные ряды купить у старухи белую шаль. Да наказала при этом непременно дать две цены.
Груша, бывшая её единственная подружка, муж которой сгинул в жаровне злых революционных дней, а дети не пережили тифа, припустила на всех парах к рынку, боясь не угодить новой хозяйке.

Манильская шаль, вышитая розами райского сада - белым по белому - прожила в доме Кольбута недолгую жизнь. Сначала она украшала собой рояль, купленный Натальей Терентьевной из мещанской прихоти, а когда его продали  - из-за того, что никто на нём не играл, - то шаль эта служила скатертью на кофейном столике. Многочисленные визитёры ставили на шаль чашки и стаканы без блюдец, и дивный шёлк навсегда сохранил их рыжеватый окающий отпечаток. А вскоре скатерть прожгли папиросой, в нескольких местах, и долго ещё потом на её белом нежном теле зияли тёмные глаза. Бездонные-бездонные, конечно, как и у самой молодой хозяйки.