Зуиха

   Их маленький домик, словно старый паук, прижался к земле, словно хотел исчезнуть, чтобы никто не видел его ветхости, затхлости, умирания, прикрыл уставшие глаза, поджал лапы. Уже не плетёт паутины - все, что мог, покрыл пыльной сетью.
   Крылечко почернело и сползло набок. Ставни сравнялись с землей. Темный покосившийся фасад (как-то это торжественное слово не подходит к избушке) смотрел маленькими, словно зажмуренными, окошками-глазами старого человека, который уже совсем плохо видят.
    Но, если бы не его убогость и мрачность подгнивших брёвен у основания, домишко мог бы казаться сказочным жильём для гномиков, если его покрасить, расцветить узорами и деревянными кружевами.
   В доме этом холодно и сумрачно - словно попадаешь в вечную зиму или в другой мир.
   Во дворе - старые хилые деревья и кусты, молящие о питье, бурьян-трава, крапива - не только вдоль забора, она дошла-добежала до самой калитки, желая вырваться из тёмного зева умирающего пространства.
   И мне казалось, что там бродят несчастные, неприкаянные духи.
   Вот только яблонька в палисаднике радовалась жизни - сияла листочками, поворачивая их то одной стороной, то другой, а к осени украшалась маленькими плодами-детками. "Райские яблочки,"- объясняла мне бабушка.
       Обитатели избушки - дед Зуй и бабка Зуиха, как их все называли, - жили тихо и незаметно, словно и дышали не в полную силу. Особенно бабка. Казалось, все ей доставляет мучение. Согнутая почти пополам, она ходила медленно и тяжело, опираясь на палочку. Каждые пять-шесть шагов она немного выпрямлялась, и снова - лицо к земле. Я думала, что это её странные высокие ботинки, непосильно тяжёлые для её тощей фигурки, тянули вниз. Дышала она со свистом, часто повторяла:"Земля всех примет".
    Я смотрела на их домик и представляла, как он уходит под землю, которая раскрывает ему свои объятья.

   Особенно неприглядным домишко становился хмурой осенью. Казалось, дождь и вихрь задумали избавиться от него.
   Оголялись бесстыдно деревья и, пытаясь скрыть наготу, безуспешно шевелили голыми ветками. Ветер холодовей (так называл его мой дедушка) раздел не только их - он сорвал листья с кустов сирени и боярышника, бросил на землю засохшие плети огурцов, которые никто и не думал убирать, повалил ещё ярко цветущие жёлтые хризантемы, забросил через забор удлинённые сухие листья, одолжив их у  соседской акации, - и умчался в другие дворы подсказать, что приближаются первые заморозки с тонким слоем инея, а за ними - зима. "Гото-о-овьтесь"! - завывал ветер.
     И люди как-то поникли. Даже дети. Грустно стало. Мы еще пытались скакать на улице, играть в наши шумные игры, но все чаще ледяной ветер и колкий дождь заставляли нас забегать к кому-нибудь домой и, укрывшись потертым лоскутным одеялом, рассказывать небылицы и страсти-ужастики. Но вы тоже помните:" В чёрной комнате..."
     А потом добрые руки бабушки прижмут к себе, согревая; причешут мои взлохмаченные волосы, заплетут тугую косу, спрятав мою отметину - светлую соломенную прядь среди копны тёмных.
   Потом бабушка поставит на стол тарелку с горкой горячих блинов и большую чашку домашней сметаны и будет ласково смотреть, как я поглощаю их, запивая взваром или чаем с прозрачным малиновым вареньем. Вкусно! А потом сытым голосом:" Бабушка, спасибо!"
      И уже в кровати, когда глаза сами собой закрывались, я, борясь со сном, услышала, как бабушка говорила:" Что-то сдала Зуиха". Что значит "сдала" я не очень поняла. А дальше слышу:" Видно, земля зовет её к себе".
      Как? Разве земля может говорить? Я догадываюсь, что эти слова означают что-то другое. Но что? Да, бабка Зуиха ходила, согнувшись почти пополам. Я пробовала так - неудобно. Может быть, это колдунья из черной комнаты заколдовала бабку и надо помочь ей избавиться от злых чар. Или так земля пригибает к себе людей? Но зачем? Эти мысли не давали мне покоя.
       А ночью мне снилось, как земля говорит строго:"Не уберегла ты, Зуиха, своего единственного сына, за это и гну тебя". А деревья, услышав это, заныли, застонали, и я в страхе натягиваю одеяло на голову. А потом они успокоились и запели иную песню...
     Утром спрашиваю бабушку:
   - А где их сын?
   - Батюшки мои! Верочка, да ты откуда знаешь? - воскликнула она, присев на табуретку. А дедушка заметил:
   - Да это она не спала, а слушала разговор.

   Мы, дети, старались к дому Зуихи не подходить. Бабушка говорила:"Вы так колготитесь, что от вашего крика у них дом обвалится".
    Летними вечерами на лавочке около их многострадального домика собирались соседи, ставили маленький столик и играли в карты. Я посматривала на них: такие серьёзные, изредка кто-то замечание  сделает или крякнет недовольно. Ну и скучные игры у взрослых! Потом отложат карты в сторону - разговаривают. Тоже серьёзно. Редко-редко раздастся смех. Тогда мы удивленно смотрели на них. Но на праздники, да, веселились, но тоже как-то чинно.
      Однажды Зуиха, когда была у нас дома, положила свою сморщенную ручку мне на голову, увидела светлую прядь и заметила:"Божья отметина". Я хотела её спросить, что это значит, но, взглянув в её тусклые дымчатые глаза с белёсой пленкой на одном, передумала и быстрее выбежала на улицу.
   Когда бабка уходила от нас, я заметила, что ноги её в коленях ещё больше согнулись - она шла медленно и тяжело, низко опустив голову.
   С тех пор я ни разу не видела, чтобы она распрямляла спину - всегда взгляд в землю. И теперь я совсем редко смотрела в её доброе смятое личико - только когда подходила к ней близко, а она немного поворачивала ко мне голову.
   Бедная бабка!
   Но ни жалобы из её уст, ни стона я никогда не слышала.
   - Болезнь свою несет, как крест, - печально заметила бабушка.
   - Какой крест? - удивилась я.
   - Потом, Верочка, потом, - ответила бабушка, обнимая меня.
   Так и не  рассказала, а я не стала спрашивать. Откуда мне, в стране, проповедующей атеизм, знать про муки Христа во имя людей и про муки каждого. "Неси свой крест, не жалуйся, благодари Бога за испытания - они даются в той мере, в какой человек заслужил и сколько осилит его грешная душа," - смысл этих бабушкиных слов я осознала гораздо позже. Но кажется мне, что в тот момент я смогла как-то понять суть, грустную истину человеческих страданий.
   Значит, Зуиха была сильной...

        Мы уже жили в городе. Приехали как-то на выходные, а Зуихи нет.
   - Приняла земля мученицу, - проговорила бабушка, заметив, что я все время посматриваю на соседскую избушку.
   - Как это? - спросила я. Но неожиданно поняла.
   Бабушка вытерла кончиком платка слёзы. Мне стало страшно, что моя бабушка плачет, и, обняв её, я тоже горевала о Зуихе и обо всех людях, которых когда-нибудь позовет к себе земля...
        Из рассказов взрослых узнала, что в обед дед Зуй и бабка Зуиха всегда выпивали по стопочке. В тот день ей стало плохо, она прилегла и уснула в коридоре на деревянной лавке. Сказала, что ей воздуха не хватает. Дед укрыл её тулупом. Она, бедная, под ним и задохнулась. И как он оказался на лице?

                ***

       Через год у деда появилась новая бабка. Родом она была издалека, из Сибири. Приехала к родственникам, что жили на соседней от нас улице, а они-то и познакомили её с дедом.
      Высокая, прямая, как столб, с громким голосом, как у рупора на том столбе. Она активно занялась хозяйством: подправила крыльцо (сама!), покрасила домик светло-голубой краской, поставила новый забор.
     А мы, дети, с любопытством смотрели на неё - с молотком в руке и гвоздями во рту  она напоминала мне мастерового из только что прочитанной книги.
    "Молодуха" - так о ней говорили некоторые - посадила малину, смородину, сливу, грушу, развела огород, о котором мечтала в холодных краях.
     Мальчишки иногда кричали ей:" Аксинья с носом синим с лестницы свалилась, гвоздём подавилась!" Но она не сердилась, а улыбалась.
     А как она хохотала! Заливисто и заразительно. Даже обычно степенные старички улыбались сквозь усы.
     Все так же около их дома вечерами играли в карты. Только теперь там было весело, часто раздавался смех.
     Кто-то из соседей вдруг стал называть её бабкой Зуихой. Но другие не поддержали. Бабка Зуиха была одна. А это просто "новая бабка деда Зуя".
     Она  мне не нравилась, хотя и угощала то печеньем, то пирогами. Я их не ела. (А у нашей бабки Зуихи и запахов-то еды не было. Чем же они питались?)
      Я только теперь поняла, как тиха и добра была прежняя бабка. Как жаль было её, согнутую горем невозвратимой потери. И как можно поменять бабку? Зачем?
     - Бабушка, зачем эта Аксинья надела ботинки бабки Зуихи? - рыдала я.
       На это бабушка ничего не отвечала, только прижимала к себе ещё крепче. Она прятала от меня свои слёзы.
        Но недолго старики прожили вместе. Дед умер, и бабка как-то быстро вслед за ним.
       Их  чистенький аккуратный домик осиротел. Забор покосился - стал виден двор с умирающим садом и малинником. И опять побежали заросли крапивы возвращать себе территорию.

                ***

        Я вернулась в эти места спустя десятилетия.
        Удивительно, но их домик был цел - такой же маленький, но добротно отремонтированный, теперь уже обложенный кирпичом. За высоким забором высились деревья - большой сад.
        Постарела яблонька в палисаднике. Или это было другое дерево? На нём блестели маленькие красные плоды, словно сердечки тех, кто жил здесь до бабки Зуихи и после неё.
       Я присела на лавочку возле дома и почему-то представила бабку молодой и прямой, улыбчивой и счастливой.
        Вспомнила, как дед Зуй на её сороковинах плакал, вспоминая свою "Долюшку" - так он её называл:
      - Долюшка моя два года прожила  с первым мужем, а деток-то всё не было. А тут война - его забрали. А она, то ли чувствуя вину, что не родила ему, то ли люб он ей был, но за ним поехала. Стала сестрой милосердия. Но его не нашла. А потом и весть пришла, что погиб он.
      Потом другая беда - ранило её в спину. Долго она в лазарете пролежала - ноги не слушались. А я-то в то время там работал. Помогал ей, учил ходить. Сильная она, строгая, а глаза - небесные. Ну вот... Пропал я короче. Грех на душу взял - не вернулся к своей жене и дочке. Приехали мы сюда, вот в этом домишке, который достался мне от деда, и поселились.
        Дружно мы жили. Но долго детей не было. Потом сжалился Бог - Феденьку нам послал.
        И тут дедушка Зуй заплакал. Его не успокаивали - дали горькой реченьке вылиться. Утер он слёзы  и продолжил:
        - Я был на дежурстве в больнице, когда там начался пожар. Мы вытаскивали больных прямо на траву - благо лето было. Я обгорел сильно. А Долюшка моя нашего восьмимесячного Феденьку в люльке качала, когда услышала о беде. Набросила на люльку покрывало (вместо марли-то - спешила, боялась за меня), чтобы мухи ребёнка не разбудили, и побежала ко мне. Недолго со мной пробыла, вернулась домой. А там горе! Феденька под покрывалом задохнулся - на себя его, наверное, ручонками натянул, а освободиться не смог...
   Теперь плакали уже все, жалея и несчастного малыша, и деда с бабкой, проживших свою жизнь под гнётом не искупаемой вины...

        Где теперь они? Встретились ли со своим сыном, который ждёт их среди райских яблонь?...