Два брата-акробата Вторая часть из цикла Анекдоты

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ИЗ ЦИКЛА: "АНЕКДОТЫ ДЛЯ БОГОВ ОЛИМПА"

ДВА  БРАТА-АКРОБАТА

1.

   Худенький паренек лет шестнадцати ловко увернулся от подзатыльника, которым его попытался наградить дружок-одногодок, которого обычно называли Хамом. И это было неудивительным - такой вот тычок, который  сегодня не удался, был для него обычным делом. Прозвищем вместо имени обзавелись двое из четверки неразлучных друзей. Неразлучных, естественно, в свободное от домашней работы время. Годы, когда они были босоногими мальчишками, и с утра до вечера пропадали  в колючих зарослях и пещерах, которыми был испещрен морской берег, пролетели удивительно быстро. От них остались разве что детские мечтания, да эти самые клички. Парня, что мечтательно смотрел на спокойное море, все называли Ноем. Этим унылым прозвищем его наградил все тот же Хам.
   Мечтой юного пастуха – а он привычно пригнал невеликую отцовскую отару к морю – было стать мореходом. Причем, не таким рыбаком, которые с утра до вечера подставляли изъеденные солью плечи и спины безжалостному солнцу в своих утлых лодках, не уходивших от берега дальше пределов видимости, а… здесь его мечта спотыкалась о неизведанное. В своих снах паренек видел неведомые суда - громадные и прекрасные; с развевающейся над ними белоснежной кипенью облаков удивительно правильной формы. Потому он и ныл перед отцом, просясь в ученики к отцу Хама, старому рыбаку. На что неизменно получал в ответ:
   - Не ной!
   Так он и стал Ноем. Двое других приятелей остались с именами, полученными при рождении - Сим и Иафет. Они держались чуть позади Хама, и сейчас приветливо, а скорее как-то предвкушающе усмехались, явно намекая на очередную каверзу дружка, пропавшего из поля зрения пастуха. Ной резко повернулся, но поздно! Крепкие руки приятеля дернули его набедренную повязку к низу, и парень застыл под ласковым морским ветерком совершенно обнаженным. Иафет протяжно просвистел - удивленно, а больше того завистливо. Завидовать было чему. Настолько, что Ной горделиво развернул плечи, и одарил  весь белый свет, который для него и его племени ограничивался островом средних размеров, словами, непроизвольно вырвавшимися изо рта:

     - Доктор, мне шестнадцать лет, а у меня член длиной тридцать сантиметров. Это нормально?
     - Конечно, нормально. В твоем возрасте все врут.

   Тот же Иафет несмело хихикнул, а задира Хам в изумлении спросил:
   - Что за странные истории ты рассказываешь, Ной? И что это за сантиметр?
   - Да, парень! Кто тебе рассказал этот анекдот?
   Все четверо подпрыгнули на месте, разворачиваясь на звук властного женского голоса.  Хам еще и умудрился в прыжке подцепить застрявшую на лодыжках повязку, кое-как закрепив ее на бедрах. Еще он стремительно покраснел, потому что узнал одну из героинь других своих снов. Подкравшаяся незаметно Ракиль была самой красивой женщиной деревушки, второй женой старейшины. Пышногрудая и крутобедрая, с громким мелодичным голосом, который легко перебивал  всех в округе, включая супруга, она могла позволить себе сказать такое, что даже убеленные сединами мужи только кряхтели в изумлении  и покрывались румянцем, как… ну, точно, как сейчас Ной.
   А Ракиль словно забыла о своем первом вопросе, тут же задала следующий, загнав парня теперь в настоящую панику:
   - И что там насчет тридцати сантиметров? Ну-ка?
   Крепкая женская ладошка, явно знакомая с подобной процедурой, легко преодолела сопротивление парня. Набедренная повязка опять поползла на лодыжки. И совсем уже нереально прозвучал свист в женских устах.
   - Действительно… такое я видела только у… а ну, прочь отсюда!
   Она совсем не шутейно подняла руку, грозя отпустить ее на затылок стоящего рядом Хама, и парни бросились наутек – грозный характер Ракили и ее тяжелую руку знали все в деревне; опять-таки включая старейшину.
   - А ты стой! – женская ладонь стиснула плечо Ноя, - ты мне еще про анекдот не рассказал.
   Парень застыл на месте; не потому, что впервые ощутил на теле тепло и крепость женской руки, и не потому, что испугался грозного окрика. Его словно ударили тяжелым мешком по голове – в тот момент, когда он услышал такое удивительное, и такое, как оказалось, знакомое слово «анекдот». В голове пронесся очистительный шторм, и он вспомнил все – с самого начала, когда он, сидя на коленях отца, бога Кроноса, впервые услышал собственное имя Посейдон. В этой картинке он еще успел отметить брата, Зевса старшего его на пять мгновений бытия; Кроносу еще подавали младшенького, Аида.  Младшенького все на те же пять минут – так обычно отсчитывал время Лешка Сизоворонкин. Ной еще раз непроизвольно прошептал имя человека, с которым олимпийские боги обычно связывали короткие занимательные истории:
   - Лешка Сизоворонкин… в его Книге я и нашел этот анекдот.
   - Ага! – обрадовалась Ракиль, - значит ты один из наших, ты…
   - Я Посейдон! – гордо вскинул голову Ной.
   Гордо, потому что представить себе, что в теле пышногрудой красотки может сейчас находиться громовержец или владыка Царства мертвых, он просто не мог, а все остальные по статусу были ниже его настолько…
   - Разве что Гера, - вспомнил он супругу старшего брата.
   - Нет, - отступила на пару шагов явно смятенная Ракиль, - я не Гера, я Афродита.
   - Ага, - никак не мог выйти из образа верховного бога Ной, - значит, где-то рядом бродит и Гефест?
   - Пусть бродит, - совершенно равнодушно махнула рукой Ракиль, - хотя я его здесь пока не видела. Пытала деревенского кузнеца… но нет, это не он.
   Ной вспомнил этого кузнеца – огромного, чернолицего и заросшего волосом так, что сквозь них едва блестели маленькие злые глазки, и содрогнулся, представив красавицу в объятиях этого чудовища.
   - А в моих? – сладко заныло в душе.
   Видимо, что-то промелькнуло и на лице парнишки, потому что Ракиль хитро улыбнулась ему и, схватив за руку, потащила в пещеру, где – знал парень – море намыло удивительно чистый мелкий белый песок. Ной не сопротивлялся; если он мог только догадываться, и мечтать в сладком ужасе о неизбежном, к чему вела его Ракиль, то Посейдон точно знал – Афродиту уже не остановить; она не успокоится, пока не измерит его тридцать сантиметров всем, чем только можно.
   Наконец они остановились посреди пещеры. Афродита медленно, совершенно не прибегая к помощи рук, стряхнула с плеч верхнюю часть своего одеяния, и перед потрясенным парнем выросли два холма такой удивительной красоты, что руки сами потянулись к ним. А Посейдон, ухмыльнувшись в душе, еще и анекдот вспомнил:

     Вчера со мной подралась грудастая женщина. Мы зашли в лифт, и я засмотрелся на ее прелести. Она спросила: «Может, наконец, нажмете?». И тут что-то пошло не так…

   У Ноя все пошло так. Никакого лифта здесь не было, но он все равно нажал   – обеими ладонями, в которых едва поместились «прелести» Афродиты, и она протяжно застонала, обмякая всем телом. А на песке уже была расстелена нижняя часть ее одеяния – широкая настолько, что на теплом песке оказались только ноги Ноя. Потом он опирался в мягкое песчаное ложе пятками; потом встал на колени, рыча, словно зверь… В общем, многоопытный Посейдон взял руководство в свои руки, ну, и другие части тела разной длины. Он остановился, только когда в вечерних сумерках перестал различать загорелое женское тело, и когда Ной в смятении воскликнул: «Стадо! Овцы… отец свернет мне шею, если хоть одна из них пропадет!».
   Этот крик души тоже не прошел мимо внимания Афродиты. Она потянулась всем телом, заставив парня забыть обо всем на свете, кроме нее, и счастливо засмеялась:
   - Ну, давай, вспоминай, какой анекдот будешь рассказывать моему мужу?
   Посейдон засмеялся следом, загоняя поглубже в душу тоску и страхи Ноя перед неизбежной карой.
   - Может, подойдет такой:

     - Я вынужден вас огорчить, но ваша дочь вчера напилась в клубе.
     - Врешь! Она вчера в рот ничего не брала!
     - Э-э-э… кажется, я вас огорчу еще раз…

   - А почему только один раз? – богиня одним ловким текучим движением оседлала Посейдона, - помнишь, как  Лешка пел нам: «Эх, раз! Да еще раз! Да еще много, много раз!»…
   В-общем, домой Ной-Посейдон пришел уже под утро. Родители не спали, но их блестевшие в огнях светильника глаза не метали громы и молнии в него; они горели от возбуждения совсем  не по причине первой в жизни ночной отлучки сына. Ной только успел заикнуться о стаде, и тут же вздохнул успокоено, когда отец совершенно равнодушно махнул рукой:
   - Дома все овцы, не переживай. Сами пришли.
   Парень терялся в загадках, а родители лишь торжественно молчали. И в его душу невольно начала заползать тревога. Он ждал упреков; быть может, побоев. А попал в атмосферу какого-то грядущего торжества. И, как представилось ему, событие это явно было связано с ним, с Ноем.
   Он непроизвольно вспомнил Ракиль; потом о себе громким урчанием напомнил пустой желудок, и вместе это причудливым образом трансформировалось в анекдот:

     - Да, пирожки у хозяйки не очень…
     - Зато булки что надо!

   - Ой, сыночек, - всплеснула ладошками мать, - да ты же совсем голодный! Всю ночь не ел, не спал… все овец искал.
   Ной едва не прыснул, вспомнив, какую «овцу» он нашел вчера. Хорошо, что раньше свое слово сказал отец. Торжественно – словно на главном празднике года - он произнес:
   - Ничего, сегодня наестся до отвала; сегодня все наедятся, на празднике. Надо бы и нам пару овечек заколоть.
   Посейдон не выдержал:
   - Да скажите, наконец, что случилось? Что за праздник объявился такой, что ты готов пожертвовать сразу двумя овцами?
   Надо сказать, что отец юного Ноя был человеком прижимистым; стадо свое растил медленно, но неуклонно. И даже на главный праздник года обычно  жертвовал единственную овцу, как правило – не самую жирную.
   - Праздник, сын! Завтра в деревню прибудет Святитель!
   Ной ахнул бы от этого известия, если бы прежде него не хмыкнул (про себя, конечно – чтобы не обидеть родителей) владыка морей и океанов. Святитель, живущий в горах, в глубокой пещере, появлялся на людях очень редко. В родной деревне Ноя он не был ни разу. Но об этом удивительном человеке знал каждый.
   - Удивительном? – хмыкнул еще раз Посейдон, вспоминая, что знал о святителе Ной.
   Древний, как сам мир (еще одна усмешка); пророк, чьи предсказания сбывались всегда и полностью; наконец, врачеватель, какого еще не знал народ Ноя. Только вот не каждого он брался врачевать. И в этом – понял Посейдон – была какая-то загадка. Скорее всего,  Святитель, действительно опытный лекарь, брался за дело только тогда, когда не сомневался в благоприятном исходе дела. А самое главное – он был верховным судьей племени. Таких деревушек, как Ноева, на острове было много. Обычно им хватало суда старейшин. Но в особых случаях…
   - Впрочем, - подумал теперь Ной - прежде Посейдона, - у нас таких случаев давно не было. Разве что сегодняшний.
   Он потянулся в истоме, вспомнив неистовое и послушное тело Ракили.
   - Ну, - если этот Святитель каким-то образом подсмотрел за нами из своей пещеры, и сразу же рванул сюда, - так же внутри себя продолжил разговор Посейдон, - я готов признать, что в нем есть что-то такое... Как сказал бы Алексей:

     - Павел Петрович, к вам снова посетители!
     - А это точно ко мне?
     - Да не знаю… спросили: «А этот козел уже на месте?»…

   Утром в роли такого козла выступал Патрон, старейшина деревни, и по совместительству супруг знойной Ракили. Он бегал кругами по деревне, смешно дергал жидкой бородкой и развесистыми рогами, невидными никому, кроме Посейдона и собственной веселой женушки. Божественная парочка успела между общей беготни и хлопот не один раз заговорщицки перемигнуться. Ной только теперь, с немалым стыдом, подумал, что за собственными переживаниями он совсем забыл -  у Ракили тоже могли быть неприятности. Посейдон расхохотался внутри общего тела:
   - Ты посмотри на Патрона, и на Афродиту. На кого ты поставишь в честном бою? А Афродита вряд ли привыкла честно биться. Вот увидишь – этот старый козел еще и виноватым окажется. Так что сегодня вечером проводим гостя, и…
   Деревня межу тем готовилась к торжеству. Овец здесь держали четыре семьи; каждая из них пожертвовала по паре самых тучных агнцев; и отец не был исключением. Прежде Ной всегда зажмуривал глаза, когда держал несчастных животных, в то время, как родитель пилил им шеи ножом. Сегодня же Посейдон сам взял в руки оружие; поточил его о камень, и на глазах изумленного отца двумя ударами лишил жертвы жизни. Так же ловко парень освежевал туши; надумал было совсем сразить несчастного родителя, отхватив кусок сырой баранины и сжевав его, представив, что это блюдо он заказал волшебному бокалу своего первого, божественного отца. Но вдали уже поднялся шум, прибежали мальчишки, посланные перехватить неторопливую процессию гостей, и туши уволокли к кострам. А отец убежал на призыв жены – переодеваться к торжественной встрече.
   Ною переодеваться было незачем; его единственным одеянием была та самая набедренная повязка, помнившая тело рук Ракили. Благодатный климат острова позволял в этом отношении обходиться минимумом. Раньше парень никогда не задумывался об этом; он просто не мог представить себе, что можно замерзнуть насмерть. Что где-то бушуют свирепые метели, заносящие снегом дома по самые крыши, и что вода может замерзнуть, подобно камню. Да хоть и целое море – так, что по ней можно будет ходить, аки по суху.
   - Нет, - воспротивилась душа Ноя, выискивая в памяти Посейдона другие, гораздо более привлекательные картины и новые, такие ласкающие слух слова: «корабли», «паруса», «правый и левый галс», и, наконец, самое приятное – «Земля прямо по курсу!».
   - Мы еще поплаваем, парень, - расхохотался Посейдон, обращаясь, по сути, к самому себе, - вот увидишь – мы построим самый большой на свете корабль!
   - Вдвоем? – уныло апеллировал ему Ной.
   - Почему вдвоем? - продолжил внутренний диалог морской владыка, - припряжем к тому благородному делу народ… да хоть вот с его помощью.
   Посейдон показал рукой на старца, возглавлявшего процессию, неорганизованной толпой вступавшую в деревню. Отец, уже стоявший рядом в нарядном хитоне, хлопнул по этой руке, вызывающе тянувшейся к Святителю, собственной крепкой ладошкой. Но говорить ничего не стал; скорее всего, потому, что старец уже был рядом, и вполне мог принять на свой счет слова, готовый сорваться с губ отца. И тогда – понял Ной – мороза в глазах старика, спустившегося с гор, станет намного больше. Он и сейчас обжег и душу, и, наверное, тело парня тем самым холодом, о котором совсем недавно живописал Посейдон. Это ощущение внутри себя было для Ноя необычным, пугающим; и в то же время навеявшим смутные воспоминания. Посейдон-Ной понял, что чудеса, начавшиеся со вчерашнего анекдота, еще не кончились; что Святитель привнес сейчас с собой и какую-то плюшку, предназначенную персонально ему, молодому пастушку. Ну как тут было не вспомнить подходящий случаю анекдот?

     Есть люди, которые с гордостью говорят: «Я один такой!». А ты смотришь на него и думаешь: «И слава богу!»…

   Это Ной послал такую внутреннюю усмешку вслед спине Святителя – неестественно прямой, выражающей всему миру снисходительное презрение: «Я один…». Тут спина отшельника дрогнула – словно приняла и поняла этот безмолвный посыл. Старик остановился и медленно повернулся, выискивая взглядом безумца, посмевшего - пусть даже в мыслях – поставить себя вровень с ним. Ной почувствовал, что, несмотря на все потуги Посейдона успокоить его, меж лопатками потек липкий холодный пот. За этой внутренней борьбой парень совсем забыл, что Святителю положено кланяться, и теперь он единственный из окружающих вызывающе торчал головой и выпрямленными плечами поверх согнутых спин односельчан.
   Теперь взгляд старца предназначался одному Ною. Но встретил этот могильный холод Посейдон, готовый увлечь за собой, в пучину морских вод не один – сотни и тысячи взглядов, какими бы морозными они не были. И Святитель не выдержал, отвел свои глаза и резко повернулся. Так резко, что Посейдон не был уверен, действительно ли он расслышал единственное слово, слетевшее с губ старика: «Однако!». Главным в этом слове было то, что произнесено оно было на языке, который никто из островитян знать не мог. А Посейдон знал его; больше того – именно на этом языке он говорил со своими многочисленными родственниками еще на Олимпе. Это был универсальный язык, пришедший к ним, к олимпийским богам от Предвечных времен, а не греческий, как многие представляли себе. Хотя эллинский Посейдон тоже понимал. Сейчас он впервые за многие тысячи лет задал себе вопрос: «Что же это за язык? И почему на нем так свободно разговаривал Лешка Сизоворонкин? И  - главное – почему и сам Посейдон, и все остальные боги без всякого перевода читали его Книгу?».
   Его размышления прервал увесистый подзатыльник отца, разогнувшего, наконец, спину, и еще более сильный тычок в спину, сопровождаемый сердитым шепотом матери. Сознание владыки вод пока отказывалось воспринимать местный язык, но тело послушно двинулось вперед, к столам, куда мощно призывали ароматы жареной баранины. С этого языка никакого перевода не требовалось. Он ловко скользнул меж односельчан, неторопливо, с достоинством бредущих к центральной площади деревни, и присоединился к троице приятелей, чуть в стороне обсуждавших такое неординарное событие. Впрочем, при виде Ноя они на время забыли и о празднике, и о Святителе, и принялись хихикать, подначиваемые, конечно же, Хамом.
   - Ну, как, приятель, - вскричал острый на язык парень, ничуть не смущаясь укоризненных взглядом стариков, что огибали остановившуюся четверку, - все свои «сантиметры» показал вчера? Выяснил, что это такое?
   - Выяснил, - залился румянцем Ной; Посейдон же, перехвативший управление речевым аппаратом, добавил - анекдотом:

     Беседуют две подруги:
     - Тебе что муж подарил на восьмое Марта?
     - Большую мягкую игрушку!
     - Мягкую?!
     - Зато сосед - твердую!

   Сим с Иафетом рассмеялись, опасливо оглянувшись на односельчан, и бросились вдогонку Ною. И только Хам задержался, в недоумении пробормотав под нос вопрос: "А что это - "восьмое марта"? - и только потом бросился за приятелями. Парни, успевшие занять места на скамьях почти в самом конце длинного, на всех жителей деревни, стола, потеснились и теперь все четверо не отвлекались от соблазнительной картины, что ласкала взгляды на не покрытой ничем столешнице. Доски, что составляли собой основу этого фундаментального строения, почернели от времени и дождей, но были вполне крепкими.
   - Да даже для постройки корабля, - вдруг подумал Ной.
   - Правильно, парень, - поддержал его Посейдон, - в нужном направлении мыслишь. Сейчас еще от одного человека умное слово выслушаем, и начнем склонять его на нашу сторону.
   - Какого человека? - вскинулся было Ной,  но все было понятно без всяких слов.
   Во главе стола встал Святитель. Даже со своего места, с полусотни шагов, парень разглядел, что суровое лицо старца стало совсем скорбным; глаза, источавшие прежде холод, заполнилось печалью, которую он и принялся изливать на соплеменников,
   - Печальтесь, люди, - начал он, встав из-за стола, - стенайте и рвите волосы на головах. Ибо грядет беда, какой не знал наш народ. Мор, глад и смерти. А прежде того - всеобщий разврат и вакханалия, когда каждый каждую, и все вместе всех  - без всякой очереди.
   Посейдон невольно восхитился таким словесным оборотом, явно не подходящим под определение "святой". А потом напрягся всем телом, даже чуть не вскочил - это он разглядел довольное, явно что-то ожидающее лицо старейшины. Парню совсем не было жалко этого Патрона. Настолько, что он не пожалел еще одного анекдота:

     Если у вас нет съедобного белья, для сексуальных игр можно использовать сало. Хотя если у вас есть сало, зачем вам сексуальные игры?

   Ной вместе с Посейдоном захихикали, неслышные для окружающих. Старейшина действительно давно пережил период, когда словосочетание "сексуальные игры" для него что-то значили. А вот сало... он сам словно являл собой внушительный кусок сала - круглый, лоснящийся, и... дурно пахнувший, по причине преклонного возраста и отсутствия привычки ежедневно принимать водные процедуры. Сам Ной не представлял себе, что можно прожить день, не окунувшись в ласковые морские волны. Он и сегодняшним  ранним утром, проводив Ракиль почти до самого дома, помчался прежде всего к морю, с шумом ворвавшись в очищающую тело и душу соленую теплую воду.
   Ной перевел взгляд на Афродиту. Женщина сидела абсолютно невозмутимо; больше того  - она единственная из всех односельчан что-то жевала, кивая вслед жестоким словам Святителя. Так, словно властный старик рассказывал какую-то сказку. И Ною, а скорее Посейдону, показалось, что старик сквозь свои грозные предостережения усмехается, и даже одобрительно косится на Ракиль. Парень совершенно непроизвольно протянул руку к жареному бараньему ребрышку, которое заранее присмотрел на большом блюде, стоящем перед ним, и с шумом, почти с вызовом, вгрызся в восхитительно вкусное мясо. Приятели по бокам на всякий случай отодвинулись от него, но Ной, ведомый разумом и характером Посейдона, картинно и громко рыгнул и продолжил свое увлекательное занятие.
   - Вот! - вскочил рядом со Святителем старейшина, - вот тот недостойный, что привнес первое семя раздора в нашу деревню. Суда! Суда прошу я, о, Величайший из сынов народа!
   Ной вспомнил сегодняшнюю ночь; слово "семя" вызвало на его лице еще и блудливую улыбку, которая проглянула сквозь наслаждение, прежде безраздельно заполнявшее физиономию пастушка.
   - Не писай кипятком, парень, - подбодрил Посейдон Ноя, спрятавшегося от взглядов, скрестившихся на нем, под столом - в собственных пятках.
   А морской владыка бросил перед собой кость, на которой ничего не осталось даже для самой голодной собаки, и выхватил из блюда вторую мясную косточку - еще восхитительней первой. Посейдон честно признался себе, что это не он; это разбушевавшиеся гормоны юного организма сейчас вырвались из-под контроля. И это чувство ему безумно нравилось; какое бы наказание не последовало здесь и сейчас. Сейчас он - юный и красивый - владел мыслями толпы. И ничьих советов парень слушать не хотел - ни Святителя, ни отца с матерью; разве что...

     - Какой совет вы бы дали подрастающему поколению?
     - Не подрастайте!

   Увы, в нынешнем мире его шестнадцать лет считались вполне взрослыми, а значит, отвечать приходилось за все. За вот эти несколько минут непонятного никому, кроме него самого, триумфа - прежде всего.
   - Впрочем, нет! - спокойно размышлял Посейдон, вглядываясь к самому богатому на яства столу, - Афродита меня вполне понимает. Да и Святитель, кажется, тоже!
   Последний, кстати, так и стоял на своем месте, не отводя глаз от Ноя. Вот он медленно кивнул, и парень, перешагнув спиной вперед через лавку, зашагал к нему, непроизвольно выпрямившись всем телом - ну, точно, как сам Святитель недавно. Может, со стороны это выглядело смешно, но отшельник вдалеке почему-то одобрительно улыбнулся. И Ной ускорился, совершенно отстраненно подумав о том, что вот они с Ракиль уже практически насытились, а высокий гость, и все остальные жители деревни приступят к трапезе очень не скоро. Потому что - понял парень - прямо сейчас всех ждет зрелище. Высокий и справедливый суд, если применять терминологию братца, Зевса. Посейдону нестерпимо захотелось, чтобы Святитель сейчас улыбнулся и ему, и Афродите; распахнул свои старческие объятия и сказал что-нибудь вроде: "Как же я соскучился, родные мои!". Увы, даже произойди чудо, и предстань сейчас на месте старца один из олимпийских богов, вряд ли он бы воскликнул подобное. Ну не было среди олимпийцев такой традиции. Умерла она за тысячи лет. Разве только в постели, в порыве страсти или похоти (у кого как) могли вырваться такие слова. Но Посейдон - один из немногих - был приверженцем традиционного секса, так что от Святителя ласковых слов сейчас не ждал - кто бы ни скрывался под этим морщинистым лицом. Удивительно - сейчас никакого холода Ной, приблизившийся к судье, и становившийся рядом с Ракилью, вскочившей с места раньше него, не ощущал. Напротив, его обдало волной тепла, на которое парень отреагировал с некоторой опаской. Его еще и Посейдон подстегнул с усмешкой:
   - Как бы это тепло не перешло в жар жертвенного костра. И телесные, и душевные поветрия обычно лечат огнем. Плавали - знаем.
   Последние слова успокоили Ноя. Парнишка даже улыбнулся, переиначив их под себя: "Пока не плавал, и пока не знаю, но...".
   - Молодец, парень, - громыхнул на весь организм Посейдон, - вот это по-нашему, по-морскому!
   И они вдвоем подняли голову к Святителю, возвышавшемуся над щуплым пастухом не меньше, чем на те же тридцать сантиметров ("На один...", - хохотнул Владыка морей). А старик смотрел на Ракиль и мечтательно улыбался. Настолько мечтательно, что Ной даже взревновал. Посейдону подобное чувство было неведомо, но он все-таки успокоил парня:
   - Да из этого старика песок уже сыплется - погляди.
   Вообще-то Святитель был еще довольно крепким стариканом; даже морщины на его задубленном временем и горными ветрами лице были не такими глубокими, как показалось Ною на первый взгляд. А сейчас они почти совсем разгладились, когда старик необычайно ласково спросил у Ракели:
   - Те слова, которыми хулил тебя твой муж... это правда?!
   Женщина, стоявшая перед ним с гордо поднятой головой, даже не стала спрашивать, о чем именно наябедничал ее дряхлый супруг, кивнула:
   - Истинная правда!
   - И в чем провинился перед тобой этот почтенный муж, положивший всю жизнь на благо вашей деревни?
   Старейшина за спиной парочки, всю ночь грешившей в пещере, громко икнул: "О какой моей вине может идти речь, о, Святитель?! Это они грешники, каких не видела земля от сотворения всего сущего!". Посейдон тут же вспомнил несколько анекдотов про это самое "сущее" с одним "с", и с двумя... Афродита, скорее всего, тоже. Но выпалила прямо в лицо отшельнику другой:

     - Мы расстались, как это формулируют юристы, из-за "обстоятельств непреодолимой силы".
     - Это как?
     - Да козел он был!


   Посейдон был готов положить голову на плаху (не свою, конечно - Ноя), что Святитель этот анекдот уже слышал. Потому что лицо его стало потрясенным; взгляд, ставший мечтательным, переместился на круглую физиономию старейшины, громко и смрадно дышавшего за спиной Ноя, а губы прошептали, явно имея в виду толстяка: "Точно козел... а точнее, свинья!". А потом и вовсе невообразимое:

     Если всех радует, что вы целый день жрете, ничего не делаете и только жиреете, то вы - свинья!

   Вообще-то Святитель сейчас удивительно точно охарактеризовал старейшину; но это было не главным! Он сейчас цитировал анекдот из Книги, и Посейдон не выдержал, выпалил по слогам - громко, на всю площадь:
   - ЭТО А-НЕК-ДОТ!
   - Да парень, - прошептал уже только для него и для Ракили отшельник, - это анекдот из Лешкиной книжки.
   Он шагнул было вперед, чтобы схватить в объятия олимпийских богов, но остановил себя; глянул грозно – опять поверх голов «сладкой парочки».
   - Этими людьми движет великая страсть! Мне нужно разобраться – преступна ли она, или это еще одно предостережение нашему народу. Несите это (он махнул рукой на богатый стол) в гостевую хижину. И мои вещи тоже.
   Мимо Патрона, раскрывшего рот в немом изумлении, тут же скакнули несколько крепких мужчин, которые понесли угощение вместе со столом к дверям самого большого в деревне дома. В двери стол, естественно, не вошел, но там уже суетились женщины, шустро подхватившие блюда, горшки и корчаги. Когда троица олимпийских богов неторопливо подошла к дому, пустой стол уже убрали от дверей, и последняя из женщин прошмыгнула мимо них, склонившись в низком поклоне. Святитель милостиво кивнул ей и первым шагнул в гостевой дом.
   Уже там он повернулся, и все-таки сграбастал сразу обоих в объятия. Его слова были скупыми и совсем не пафосными. Самым главным в них было: «Соскучился!».
   -  Ну и кто же вы? – наконец, отпустил их старик, - представляйтесь!
   - Как же, - совсем по-стариковски проворчал Ной, давно уже догадавшийся, кто прячется под личиной Святителя, - сам представляйся. Я все-таки на пять минут тебя постарше.
   - Посейдон! – выдохнул клубы морозного воздуха Аид, заключая в объятия теперь только брата, - вот уж не думал увидеть тебя  таким.
   - Каким таким? – насупился Посейдон вместе с Ноем, не пытаясь, впрочем, вырваться из братских объятий, - пастушком, лишь мечтающим о морских походах и сражениях?
   - Главное мечта! – засмеялся повелитель Царства мертвых, поворачиваясь к Ракиль, - а кто эта знойная красавица, что вскружила голову могучему Владыке морей и океанов?  Постой, не говори! Я сам угадаю… ну, конечно же, кто может блистать так своей улыбкой, как не Афродита, богиня Любви и Красоты?! Стала, конечно, пышнее, особенно вот тут (он ткнул корявым пальцем в грудь Ракили). Но так мне даже больше нравится:

     - Ой, как они у тебя вымахали! Здоровенные стали! Я же помню их еще во-о-от такими! Как время летит…
     - Причем тут время? Это силикон…

   - Никакого силикона, - решительно заявила Афродита, прижав старика грудью к стене.
   А потом она вдруг залилась – к собственному изумлению – румянцем. И это богиня, за века привыкшая к восхвалению собственной красоты так, что уже не представляла без них своего бытия!
   Аид  смешно зашевелил носом,  резко повернулся к столу, что занимал центр большой комнаты, и увлек к нему обретенных родичей. Да – Афродита, дочь громовержца, обоим богам приходилась племянницей. Что совсем не смущало ни ее, ни Ноя-Посейдона,  заговорщицки переглянувшихся, прежде чем шагнуть к столу.
   - Я так понимаю, - прогудел Аид, уже примерившийся к аппетитному бараньему боку, - если здесь не появится Гефест, вы так и продолжите наставлять рога старейшине. А он не придет (добродушно ухмыльнулся он) - зря  ты так истошно кричал про анекдот, братец; никто на твой призыв не отозвался.
   - Ну, значит, в другой жизни объявится, - легкомысленно махнула рукой Афродита, - не в первый раз уже. Может, мы уже начнем праздновать встречу?
   - А у меня есть чем, - хитро улыбнулся Святитель, - огненная вода собственного производства; по рецепту Лешки Сизоворонкина.
   - Это из Книги, что ли? – Ной принял из его руки тяжелый мех, по которому пробежали волны от бултыхнувшейся внутри жидкости.
   - Алексей сам рассказал, - гордо поведал Аид, - и как перегонять, и как тройную систему очистки наладить. А уж на чем настаивать – я уже здесь экспериментировал. Эта на можжевеловых ягодах…
   - Крепка, зараза, - первым опрокинул в рот содержимое бокала Посейдон, - но огневка драла горло покрепче.

     - Милый, еду надо запивать.
     - А я запиваю!
     - Ты ее, паразит, так запиваешь, что тебе снова закусывать приходится!

   О том, что юный Ной сейчас в первый раз в жизни пробует что-то крепче скисшего молока, никто как-то не подумал. Очень скоро изобретенный Аидом джин ударил в голову пастушка, потом в руки, ноги, и все остальные члены. Так что Ракили, которая тосты произносила едва ли не чаще мужчин, пришлось помогать старику тащить бесчувственную тушку Владыки морей к кровати, с которой она связывала так много надежд на сегодняшнюю ночь. Впрочем, в доме было много кроватей, и она, забрасывая на постель ноги Ноя, поправила на нем набедренную повязку, глубоко вздохнула, и игриво подмигнула Аиду. Тот вздохнул еще глубже.

     Когда есть «Чем», есть «Кого», но нет «Где» - это называется комедия.
     Когда есть «Чем», есть «Где», но нет «Кого» - это называется драма.
     Когда есть «Кого», есть «Где», но нет «Чем», - это называется трагедия.

   - Придется тебе сегодня читать трагедию, - еще раз вздохнул Святитель, - в тварной жизни минусов гораздо больше, чем плюсов. И один из самых печальных вот этот.
   Он похлопал себя по месту, которое так тщательно поправляла Афродита у  Ноя, храпящего во всю мощь молодых легких.
   - Ну, что ж, - Ракиль даже засмеялась, явно показывая изумленному отшельнику, что хорошего в их нынешнем существовании тоже немало, - тогда доставай еще один мех…
   Утро следующего дня показало, что больше истины было в словах Святителя. Все трое были зелеными, стонали в унисон и решительно воспротивились пустить в дом кого-нибудь, а тем более выйти наружу самим – под пристальные взгляды односельчан.
   - Хотя, - протянул Аид, разглядывая опухшие физиономии собутыльников, - как раз такими и надо выходить – показать, как трудна и опасна битва с вселенским злом.
   Он выглянул  в окошко на улицу, где толпа не расходилась, несмотря на начавшийся мелкий дождик. И тут же предложил радикальное средство лечение.

     Погода не просыхает…
     Ну, и мы не будем!

   Вечером на крыльцо, к собравшейся уже в полном составе деревне вышел мудрый и строгий, каким его привыкли видеть, Святитель. Он обвел застывших людей взглядом, полным скорби и готовности нести на своих плечах беды и терзания целого народа, и возвестил, протянув руки к первой звезде, появившейся на небосклоне:
   - Увы, нет силы, способной уничтожить зло, что пустило корни в нашей земле, и наших душах. Ни вода, ни огонь не способны помочь нам! Зарытое глубоко в землю оно, - отшельник махнул рукой на отпрянувших обратно в дверь Ноя с Ракилью, что прятались за его широкой спиной, - прорастет еще более пышно. Порезанное на куски и утопленное в кормящем нас море (Афродита в доме чуть испуганно и возмущенно пискнула) зло вернется к нам рыбами и другими дарами…
   Толпа потрясенно молчала. Стоящий впереди всех старейшина как-то сдулся; стал стройнее и меньше ростом. Но вонять от этого меньше не стал. Аид махнул теперь на него, словно отгоняя зловоние. Его голос, казалось, заполнил теперь не только деревню и души ее жителей; он загремел над окрестностями; быть может, достиг и звезды, которая поспешила спрятаться за облачком.
   - Но путь к спасению есть! – пролился на головы слушателей бальзам, - мы построим корабль… большую лодку! И посадим в нее всех, кого коснулась тень зла. Их (он опять махнул, не оборачиваясь, на Ноя, высунувшегося наружу, как только прозвучало волшебное слово «корабль») и каждую тварь, на которую они покажут пальцем…
   Корабль, неуклюжий, смешной, но очень вместительный, строили полгода. Для племени в целом это было ничто – миг в истории. А для Ноя, который носился по первой в мире верфи, и по окрестным деревням, где реквизировал все, что только мог, и прежде всего строительный материал, они растянулись на полтысячи лет. Он так и сказал, прощаясь с собравшимися соплеменниками, а главным образом с братом, который наотрез отказался покидать остров:
   - Я чувствую себя так, словно прожил пятьсот лет, - и уже тише, только для Аида, - но с каждым взмахом весел буду сбрасывать не меньше, чем целое десятилетие. А уж когда мы поднимем на моем «Ковчеге» парус…
   Первое на Земле парусное судно покинуло остров, унося в неведомое Посейдона с Афродитой, бережно поддерживающей внушительный живот; юных сверстников Ноя – Хама, Сима и Иафета; еще с десяток молодых отчаянных односельчан. Ну, еще и тех самых тварей - домашних животных - про которых говорил Святитель. Их, конечно же, благодаря предприимчивой Ракиль, было не пара, а гораздо больше, но об этом люди быстро забыли. Зато островитяне надолго запомнили, что в тот день, когда «вселенское зло» покинуло их дом, солнце скрылось за тучами, и пошел дождь, который все не кончался и не кончался. Он шел и в тот день, когда умер Святитель. Аид так и не вернулся в свою пещеру. Он поселился в доме, где полгода прожил  с братом и племянницей, назначил в деревне нового старейшину – помоложе, и  не такого вонючего. Даже научил его гнать самогон. А в качестве последнего дара, уже готовясь испустить последний вздох, наделил его  удивительной фразой, которую новый деревенский вождь сделал девизом жизни; и своей, и многих соплеменников:

     Не ждите, что кто-то сделает вас счастливыми. Бухайте сами!

                2.

     Если у вас яйцо в утке, то это еще не значит, что вы Кощей бессмертный. Возможно, вы просто неудачно упали с больничной койки.

   Христофор действительно упал с узкой койки - единственной на корабле, которая опиралась на пол каюты четырьмя ножками, а не была подвешена к потолку. Только что Колумбу, а точнее Посейдону в обличье известного морехода-авантюриста, снился сон - как он стащил у братца, у Зевса-громовержца, Книгу и лихорадочно листает ее, пытаясь впитать в себя как можно больше мудрости, именуемой анекдотами. Надо же было случиться, что чей-то пронзительный крик оборвал этот сон на том самом месте, когда властитель Мирового океана недоумевал - кто такой этот загадочный Кощей бессмертный, и почему его яйцо должно быть в утке?...
   - Земля! - еще более громкий и радостный вопль заставил его сорваться с места (с пола), и с низкого старта рвануть наружу из крошечной каюты, пропахшей мужским потом и бесконечным неутоленным желанием (тоже мужским).
   Утреннее море сегодня не штормило. Все вокруг было залито ярко-красным радостным светом от солнца, чей краешек только показался над горизонтом. А в противоположной от него стороне - чуть левее курса каравеллы - действительно чернела черточка суши, которую уже вполне можно было разглядеть с палубы. А из "вороньего гнезда", где впередсмотрящий приплясывал, не боясь вывалиться вниз - на ту самую палубу, или мимо нее - в соленые воды океана, конечно же, были уже видны все подробности. Одна из них - птицы, не морские чайки с альбатросами, которые появились уже пару дней назад, а какие-то материковые, с широкими и короткими крыльями, не позволяющими им  летать далеко и долго, сейчас нарушали благостность торжественного утра своим кряканьем. А одна - пролетевшая ближе и ниже остальных, еще и белым, дурно пахнувшим комком дерьма, который шлепнулся на доски в опасной близости от голой ноги Христофора.
   - Блин! - вспомнил он еще одно словечко, часто встречающееся в Книге, оглядев  самого себя - полураздетого, заспанного и взлохмаченного, - какой торжественный момент в таком виде?!
   Он огляделся теперь вокруг. Видок у моряков, его подчиненных, еще пару дней назад готовых вцепиться в глотку своего адмирала и начальника экспедиции, посланной их Величествами, королями Испании Фердинандом Арагонским и Изабеллой Кастильской на поиски короткого пути в Индию, был ничем не лучше, чем у него самого. Волшебное слово "Земля" сорвало с постелей ("Подвесных!", - усмехнулся  Христофор) всю команду "Санта-Марии". А Колумб вернулся в каюту, чтобы привести себя в божеский вид, а заодно глотнуть из бутылки, специально припасенной для такого случая.

     - Может, чаю?
     - Я не пью чай.
     - Тогда кофе?
     - И кофе я не пью.
     - Виски с колой?
     - Я не пью колу...

   Из озвученного списка Посейдон в своих бесчисленных скитаниях пробовал разве что чай. Все остальное он мог бы пожелать, будь у него сейчас в руках вместо запыленной бутылки сосуд из олимпийской трапезной.
    - Ну,... или Грааль Геракла, Лешки Сизоворонкина, - помечтал Посейдон, глотнув еще раз и сморщившись от чуть подкисшего вина, - но это из области неосуществимой мечты, так же, как и обретение любимой женщины, точнее богини - Гестии - которую я безуспешно ищу  вот уже столько лет, столетий и... жизней.
   Он никогда не признавался себе, что именно эта жажда - увидеть еще раз, прижать к широкой груди, а потом и... В-общем, и сейчас, и раньше - в прежних ипостасях; таких разных, но неизменно связанных с морскими просторами - его гнала вперед, на поиски новых, неведомых земель именно любовь к единственной, потерянной на века, женщине. Христофор и наряжался-то сейчас с такой элегантностью; брился и причесывался с особым тщанием, потому что эта надежда вспыхнула в груди с новой силой.
   Моряки на палубе вытаращили глаза в изумлении, когда Колумб-Посейдон появился перед ними в обличье истинного морского владыки. А потом и сами они - по одному, крадясь вдоль бортов, исчезли в кубрике; с повеселевшими лицами. А ведь совсем недавно, еще вчера, они кучковались с мрачными физиономиями – небритые и голодные, измученные долгим плаванием, отсутствием всяких перспектив, еды, а главное (так думал Христофор) - женщин. По крайней мере, сам он по этой причине очень страдал; думы о Гестии не были тому помехой. Вот такое извращенное понятие о любви и верности было у олимпийских богов.

     - Мужики, как живете-можете?
     - Живем хорошо, можем плохо…
     - Так выходит плохо?
     - Выходит хорошо, входит плохо.

   - Тоже наряжаются, - догадался Колумб, - только вряд ли у них есть в заначке такой костюм.
   Он бережным ласкающим жестом огладил - нет, не самого себя, а пышный адмиральский наряд. Теперь, с этого дня, он имел полное право называть себя так. Ведь земля - первая из таинственных и, несомненно, очень богатых будущих провинций королевства была перед ним. А значит, первый пункт его соглашения с испанскими королями, прежде всего с блистательной Изабеллой, был выполнен. А значит - теперь  к нему надлежало обращаться не иначе, как Адмирал Моря-Океана. Это был, конечно, не так грозно и величественно, как прежнее Владыка морей и океанов Посейдона, но... к новому званию совсем скоро должен будет присоединиться еще один - вице-король всех вновь открытых земель.
   - Как только первый талант золота попадет в казну королевства, - усмехнулся он, - ну, или дукат, если быть точным.
   За спиной кто-то деликатно покашлял. Христофор резко повернулся на каблуках. Хуан де ла Коса - хозяин и капитан каракки "Санта-Мария" прежде никогда не был таким стеснительным. Он ходил по палубе, важный, коротконогий и толстопузый, переваливаясь с боку на бок, подчеркивая тем самым свой богатейший опыт хождения по морям, а главное - всем своим видом показывая, кто является на борту истинным хозяином. Теперь же...
   - Дон Кристобаль...
   - Дон адмирал! - сурово поправил его Колумб.
   - Дон адмирал, - послушно повторил капитан, - какие будут приказы по высадке на берег. Пошлем вперед "Нинью"?
   "Нинья" была самым малым судном в эскадре из трех кораблей; капитан Пинсон командовал там всего полутора десятками моряков. Всего же под рукой Колумба (теперь точно под его рукой - пусть только кто посмеет оспорить!) было ровно сто искателей удачи. И первый из них - сам Христофор Колумб. Он хищно усмехнулся, чуть нагнувшись к собеседнику, который был ниже него на полторы головы. Этот оскал словно говорил:
   - Ты что, не сообразил еще, кто должен первым ступить на неведомую землю?!!
   Впрочем, в характере Колумба-Посейдона авантюрный склад весьма успешно сочетался с осторожностью. Он едва не засмеялся - вспомнил, как в порыве отчаяния едва не предложил самого себя королеве Кастильской. Всего себя, безраздельно - за одну-единственную экспедицию на запад, к берегам богатой и таинственной Индии. В тот момент красивое и такое одухотворенное лицо Изабеллы было настолько близким ему, что он едва не воскликнул в волнении:
   - Гестия, любовь моя, это ведь ты?!
   Увы, в следующее мгновение он поймал взгляд, которым  Изабелла Кастильская одарила своего мужа, Фердинанда Аргонского. Он вспомнил  ту драматичную, уже вошедшую в легенды историю о любви этих двух людей, о десяти детях, которых подарила католическая королева не менее благочестивому королю...

     Чем отличаются женщины в возрасте 8, 18, 28, 38, 48 и 58 лет?
     8     - укладываешь ее в постель и рассказываешь ей сказки.
     18  – рассказываешь ей сказки, чтобы уложить ее в постель.
     28  – чтобы уложить ее в постель, уже не надо рассказывать сказок.
     38  – она рассказывает тебе сказки, чтобы уложить тебя в постель.
     48  – сочиняешь ей сказки, чтобы не ложиться с ней в постель.
     58 - не вылезаешь из постели целыми днями, чтобы не выслушивать, как она  сочиняет тебе сказки.

   Изабелле Кастильской, как и самому Христофору, было сорок два года. Вероятно, она еще «рассказывала сказки» Фердинанду, своему благоверному, который был на год моложе. Естественно, что Колумбу от нее никаких сказок ждать не приходилось. Он вздохнул, и сам приступил к сказкам -  перевел разговор именно на благочестие.
   - Моя королева, - припал он  к ногам Изабеллы, - кроме всего прочего, новый путь из Испании в страны Востока позволит нам подобраться к благословенной Палестине с неожиданной для врагов христианства стороны. Возвращение Гроба Господня в лоно Церкви станет возможным и неизбежным.
   За спиной иронично, а потом как-то задумчиво хмыкнул один из духовников королевы - Томас де Торквемада. С этим человеком Колумб-Посейдон старался не встречаться взглядом. Очень уж глаза у этого внешне совсем не злого человека были похожи на морозные очи младшего братца. Посейдон в первую встречу с Торквемадой даже хотел спросить, отбросив всякое почтение к духовному лицу:
   - Ты ли это, Аид?!
   Впрочем, он и тогда отличался благоразумием; по одному ему известным мелочам Посейдон убедился, что в окружении католических королей ни одного олимпийского бога нет; повздыхал немного в огорчении, а потом заполнился радостью - когда королева Изабелла дала величайшее позволение на организацию экспедиции.
   И вот теперь можно было сказать - экспедиция удалась. Он не чувствовал пока в руках тяжести золота и драгоценных камней, не видел перед собой ни одного нового подданного испанской короны (ну, или рабов - как получится), а... а нет!
   - Вон они - дикари. Пляшут; наверное, от радости.
   - Вы так считаете, дон адмирал? - капитан рассмеялся уже уверенней.
   Христофор присоединился к его смеху; но радовался он собственным мыслям. Впрочем, эти мысли тут же перетекли в другую плоскость, общую для всех моряков. "Санта-Мария", а за ней и другие два корабля, вошли в удобную бухту, и сейчас, освободившись от парусов,  медленно накатывали по инерции к берегу, где уже собралась внушительная толпа дикарей. И среди них радовали взгляды – и самого Колумба, и всех остальных моряков – девичьи фигурки. Христофор, а прежде него Посейдон вынужден был признать, что на родине, в благословленной, и столь же благочестивой Испании, он вряд ли смог бы увидеть в одном месте столько стройных красавиц; красавиц, несмотря на какой-то необычный красноватый цвет кожи. Это было хорошо заметно, поскольку дикарки были одеты весьма своеобразно – сообразно местному, очень жаркому климату. Низы, сильнее всего будоражущие сейчас мысли возбужденных испанцев, были прикрыты какими-то тряпочками самых разных расцветок; верхи, совершенно обнаженные, аппетитно торчали вперед.
   Теперь не только Христофор, но и любой другой моряк был бы счастлив первым оказаться на берегу. Даже тот матрос, что первым увидел землю, и до сих пор сидевший в своей бочке, ближе всех остальных к господу богу, явно готов был спрыгнуть вниз – прямо в объятия красавиц-аборигенок.

     - Ой, девушка, вы такая красивая… почему же я с вами до сих пор не знаком?
     - Ну-у-у… счастливый ты человек, значит…

   - Ну, уж нет! – рассердился Колумб, а вместе с ним Посейдон, - этого права – не объятий, а права первым шагнуть на открытую землю, я никому не уступлю. А красавицы… их на всех хватит – только успевай знакомиться!
   И действительно – уже из лодки, которую шестерка гребцов внешне весьма легко гнала к берегу (рядом сидело столько же вооруженных аркебузиров) Христофор сбился со счета, пытаясь в первую очередь пересчитать именно красоток. Потом, сбившись на четвертом десятке, он решил оценить грозный вид и угрозу, что несли лица представителей сильной половины краснокожего человечества. Никакой угрозы не было. Лица красноватого оттенка, зачем-то исчерканные какими-то волнистыми линиями белого цвета, лучились добродушием и ожиданием какого-то - нетерпеливо, по-детски – ожидаемого чуда. Они даже приплясывали, ожидая гостей. И Колумб тоже улыбался, совершенно не думая сейчас о том, какое беспросветное будущее ждет этих дикарей; причем не такое далекое будущее. Мужчин тоже было много. А еще – таких же обнаженных, и совсем не радующих его взгляд стариков и старух. Последние тоже не были отмечены скромностью; больше того – у некоторых не был прикрыт даже «низ». Как у глубокой старухи, шагнувшей к нему первой. Посейдон был заполнен сейчас эйфорией; не будь здесь сотен свидетелей, следящих за каждым его жестом, он бы сейчас рухнул на четвереньки, припал губами к белоснежному песку. Пока же он был вынужден довольствоваться сомнительным удовольствием лицезреть остановившуюся перед ним старуху. Ее лицо было чудовищно изборождено морщинами; груди, отвисшие едва ли не до пупка, были почти полностью скрыты гирляндой бус из каких-то ракушек. В трюмах «Санта-Марии» таких побрякушек, куда более мастерски выполненных, было несколько сундуков, и Христофор с сожалением подумал, что забыл захватить подарки, что…
   Он заглянул в глаза старухи, и все мысли вылетели из головы, кроме одной – эта старейшая представительница краснокожего народа хранила какую-то тайну; великую и ужасную. А еще – имеющую прямое отношение к нему, Христофору Колумбу, а может быть, и к Посейдону. Потому что индианка (или как тут они себя называют?) открыла на удивление зубастый рот и обрушила на голову несчастного генуэзца вполне понятые им слова. Несчастного – потому что слова эти были на испанском языке, а значит – кто-то раньше его уже побывал здесь! А вместе с Христофором замер в изумлении Посейдон. Испанские слова сложились в анекдот, который он когда-то мельком видел в Книге.

     Сидят старики, вспоминают молодость. Дед говорит:
     - Когда я был молод, мне нравилась одна девушка – Галя Королева. Кто знает, где она, что с ней?...
     - Ты что, старый, сдурел? Это же я!

   Пораженный испанец машинально спросил:
   - Тебя зовут Галя Королева?
   Старуха так же изумлено посмотрела на него – словно это для нее, а не для Колумба испанский язык был родным - и медленно ответила, тщательно выговаривая каждое слово:
   - Нет, я не Королева. Меня зовут Звездочкой, блистающей в предутренней ночи.
   - Во, как! – изумился испанец, - можно я буду звать тебя просто Звездочкой? Это не будет с моей стороны слишком… интимно?
   Старуха заперхала смехом; даже подмигнула правым глазом.
   - Можно, - разрешила она, - именно так зовет меня Вождь, замораживающий взглядом. Остальных можешь не стесняться – на языке пришлых говорит только вождь, да четверо его Ор. Ну, и я, конечно.
   - Оры! – вскричал теперь потрясенный Посейдон, - веди меня скорее к ним, и к вождю, который… что он там делает взглядом?
   - Замораживает, - мелко захихикала индианка, поворачиваясь к нему спиной и задом, не прикрытым ничем.

     - Он от бабушки ушел, он от дедушки ушел…
     - Колобок?
     - Нет – секс.

   Колумб, словно завороженный, дернулся было вслед за ней, но спохватился – начальству не подобало исчезать, не оставив распоряжений на время своего отсутствия.

     В офисе.
     - Куда это все наше начальство пошло?
     - Тихо ты, не спугни! Оно, кажется, прочло мои мысли…

   - Капитан де Ла Коса, - скомандовал адмирал, - остаетесь за меня; старшим по офису. Налаживайте контакт с местными; тем более, что они (тут Колумб усмехнулся), кажется, не против.
   - По офису?! – безмерно удивился капитан «Санта-Марии».
   Но адмиралу было совсем не до его изумления; он бросился вслед за старушкой, шустро семенившей в сторону горы, нависшей над бухтой.
   Аборигены, между тем, действительно что-то громко и восторженно завопили и бросились назад, к хижинам, откуда навстречу им уже тек встречный ручеек, потом река, и, наконец, целый поток туземцев, что несли гостям связки каких-то неведомых фруктов. Адмирал был сыт сейчас ожиданием встречи с кем-то из олимпийских богов; с Орами, по крайней мере – точно. А может… сердце Владыки вод сладко заныло:
   - Может, там и Гестия ждет меня?!
   Звездочка, меж тем, уже оторвалась от адмирала, и тому пришлось поднапрячься, перейти на бег, чтобы шустрая старушка не скрылась в зарослях. Учитывая, что про физподготовку пожилой Колумб в этом долгом плавании даже не вспоминал, рядом с аборигенкой, застывшей перед грозно темневшим входом в пещеру он остановился весьма запыхавшимся. Даже придержал осторожно Звездочку за обнаженное плечо, чтобы предстать перед неведомым Вождем, и Орами, которые могли быть обычными индианками – ведь бывают же в жизни еще более невероятные совпадения –  предстать спокойным, даже величавым адмиралом, представителем великих католических королей.
   Он огляделся вокруг;  меж высокими скалами здесь располагалась чудесная долина, словно созданная для любви и неги. Незнакомые Христофору растения сейчас цвели так роскошно и дурманящее, что он вдруг уверился – чудо, которое он ожидал столетиями, явится ему именно здесь. И адмирал, наконец, шагнул вперед, в темный зев пещеры, встретившей его неожиданным холодом. Казалось – он из лета сразу шагнул в зиму, или в позднюю осень. Тело сразу бросило в дрожь, и Христофор сам не мог понять, от чего больше – от стужи вокруг, или нетерпения внутри.
   Идти было недалеко. Три десятков шагов по коридору, в котором по обе стороны ответвлялись узкие проходы, и вот он стоит в большом зале, явно созданном природой. Руками человеческими были созданы лишь предметы, привнесенные сюда. Прежде всего огромный ковер, толстый и теплый даже на вид. Посейдону безумно хотелось сейчас присоединиться к компании, вольготно разлегшейся на этом покрывале. Могучего мужика, кутавшегося в меха, он одарил лишь мимолетным взглядом; оставил знакомство на потом. Сейчас он не мог оторваться от волнующей картины, заставившей его заполниться возбуждением, и еще больше – изумлением. Потому что четыре краснокожие красавицы (не обманула старуха!) разлеглись на ковре практически обнаженными. Прозрачные одеяния не скрывали их прелестей, как и то, что им ни капельки не было холодно. Больше того – они явно были разгорячены; хохотали, как безумные; в то время, как мужик (вождь, как догадался Христофор) хитро посмеивался.
   - А вот еще один анекдот, - сказал он вдруг по-испански, заставив Колумба-Посейдона вздрогнуть.

     Молодой юноша решил постичь мудрость и для этого стал отшельником. Он поселился в пещере высоко в горах, каждый день медитировал, и вот через сорок лет ему открылась истина. Звучала она так:
     «Идиот, молодость дается, чтобы за бабами бегать, а не истину искать».

   Девушки опять залились хохотом, а вождь подмигнул испанцу, а может, Звездочке, сопевшей за его спиной.
   - Кого ты привела ко мне, старая? – проворчал он, заполнив пещеру гулом и новым ударом мороза.
   Только теперь индианки зябко поежились, а Колумб, наконец, почувствовал, что от ковра тянет ощутимым теплом.
   - Меня она привела сюда, - воскликнул он невольно, - меня, брат!
   Он уже не сомневался, что перед ним вскочил на ноги Аид.
   - Брат?! – недоверчиво вскричал он в ответ.
   - Да, я Посейдон, и попробуй только сказать, что ты не был когда-то повелителем Царства мертвых.
   Позади негромко охнула Звездочка, но испанец уже не обращал внимания ни на что – ведь ему навстречу шел, широко распахнув объятия, родной брат, Аид Кронид! А позади его коренастой фигуры, с которой соскользнули меха, радостно завизжали индианки. Теперь у Владыки вод не было никаких сомнений – это были Оры, все четыре. Посейдон видел их изумленные и восторженные лица, в то время, когда брат обнимал его так, что трещали ребра. Впрочем, Колумб тоже старался; так, что вождь первым отступил, а потом – явно не удовлетворенный тьмой в пещере, едва разгоняемой какими-то лучинами – потащил Посейдона наружу, к теплым лучам солнца, и к свету. Звездочка исчезла еще раньше. Понятливой оказалась старушка, и очень расторопной. Два брата еще не закончили рассматривать друг друга под слепящим солнцем, и забрасывать вопросами: «Откуда?», «Как?», «Когда?», а на поляне уже был накрыт пиршественный стол. Уж на что была богата на фрукты и овощи солнечная Испания, она не шла ни в какое сравнение с райскими плодами, которые несли сюда юноши и девушки, на этот раз не испорченные краской на лицах. Но Христофор не приглядывался к ним; он нетерпеливо ждал, когда из пещеры выйдут четыре прекрасные индианки, в облике которых здесь присутствовали божественные Оры.
   Наконец Аид, насильно сунувший ему в руку сосуд с каким-то напитком, засмеялся:
   - Что, отвык от того, как девушки часами прихорашиваются, чтобы пустить пыль в глаза понравившемуся парню?
   - Это мне, то ли?! – поразился Христофор.
   - Тебе-тебе, - подмигнул ему брат, - девочки давно скучают; наелись местной жизни до отвала. Этот рай на земле вот где стоит – и у них, и у меня.
   Он стукнул по горлу ладонью, в которой была зажата какая-то коробочка. Этот жест в свое время привнес на Олимп Лешка Сизоворонкин. Так же, как и другой - Аид поднял на уровень глаз свой бокал и хитро улыбнулся, резко сведя его с тем, что уже дразнил своим содержимым Посейдона:
   - Ну, за знакомство! Как, кстати, тебя теперь зовут?
   - Христофор, - приосанился Посейдон, - Христофор Колумб, Адмирал Моря-Океана.
   - Кто бы сомневался, дон адмирал, - расхохотался братец, после того, как опрокинул в горло одержимое своего бокала, кстати, где-то я твое имя слышал… наверное, в Книге?
   - Помнишь? - Колумб тоже улыбнулся - и от приятного, чуть кислого вина, и от воспоминаний о прошлом, например, такое:

     Человека можно убедить в чем угодно, если кормить его пореже.
     Или поить - почаще...

   - Поить почаще - это, пожалуйста. И голодом морить тут тебя никто не будет. И даже анекдот новый расскажут, с подъ... ковыркой, как любил говорить наш друг Алексей Сизоворонкин. Слушай:

     Любовь - это когда ты и трезвая, и  пьяная звонишь одному и тому же мужчине.

   - Про любимые выражения Алексея я тебе сам могу рассказать, - Колумб допил, наконец, вино, и тут же с благодарностью принял новую порцию, - как и про любовь, кстати. Только почему про нее  надо звонить? Да и какой настоятель пустит тебя с такими греховными мыслями к колоколу. Церковные колокола звонят лишь о благочестии, ну... или об очередном аутодафе, назначенном повелением Торквемады. Слышал про такого?
  Аид, осушивший уже вторую чару вина, на мгновение задумался, и покачал головой: "Впервые слышу". А Христофор только теперь задал вопрос, мучивший его с первого шага, что он сделал на этой благословенной земле:
   - А почему, кстати, испанский язык? Почему не русский, английский... да хоть арабский?
   - Арабский знаю, - кивнул с довольной улыбкой Аид, - ох и повоевал я с ними в свое время; а потом и вместе с ними. Время было такое, братец.
   - Такое время? И как звали тебя в том времени, когда испанский язык, судя по всему, был для тебя родным.
   - Родным, - не стал отказываться повелитель Царства мертвых, - а звали меня тогда Родриго Диас де Вивар...
   Он замолчал, уставившись в лицо брата, но оно не дрогнуло в узнавании. Тогда Вождь вздохнул, тем самым холодом, на которое указывало его новое имя, и поправился - назвал имя, по которому его знал когда-то весь просвещенный католический мир.
   -  Эль Сид Компеадор Кастильский - так чаще всего меня называли.
   - Эль Сид! - ахнул Колумб, - тот самый Эль Сид с легендарным мечом Тисона, отнятым в честном поединке у мавританского короля Букара; с великой любовью к донье Химене. Да каждый испанец знает наизусть "Песню о моем Сиде"; о подвигах этого героя... О твоих подвигах?!!
   - Ну, подвиги - это слишком громко сказано, - притворно потупил голову Аид, - сказал же - время было такое. Подвиги совершали многие; главное было попасть в песню. Как, говоришь, она называется?
   - "Песнь о моем Сиде", - повторил Посейдон, - я тебе потом расскажу эту великую поэму...
   - Интересно будет послушать, - неожиданно тонким голосом хихикнул Аид, - о чем там наврали потомки. Небось, и анекдоты про меня ходят?
   - Так что насчет колокольного звона, - вернул разговор к менее щекотливой теме Колумб, - где это они звонят о любви?
   -  А вот здесь! - Аид победно сунул прямо под нос брату черную коробочку, и ткнул пальцем в одну из кнопок на ней.
   - Да, милый, - коробочка через несколько мгновений отозвалась женским голосом, - мы уже идем.
   -  Кажется, это Ора Осени, - сообщил оторопевшему Христофору брат, - сколько жизней живу с ними, а никак не научусь их различать.
   Перед глазами теперь уже совсем потрясенного мореплавателя поочередно пробежали ужасные картинки: доброжелательное внешне лицо Торквемады; колокольный звон на колокольне центрального собора Кастильи, собирающий толпы людей к костру: наконец, сам костер, пылающий так мощно, что сквозь него едва различимы фигуры двух людей, точнее верховных богов - Аида и Посейдона.
   - Дьявол, - прошептал он, - сам дьявол ведет сейчас твоей рукой брат, и гореть тебе, и мне вместе с тобой, если эту коробочку увидит кто-то из агентов святой Инквизиции! А таких на моих кораблях немало.
   - Дьявол, искуситель, - не стал отказываться Аид, - и имя ему Алексей Сизоворонкин.
   Вождь, замораживающий взглядом (впрочем, сейчас в его глазах было больше тепла и доброй насмешки, направленных к брату), рассказал удивительную историю встречи с Лешкой-Гераклом; о его чудесных подарках - и самому Аиду, и каждой из четырех Ор - благодаря которым пятеро бывших олимпийцев уже которую жизнь подряд проводят вместе.
  - Все просто, - закончил он, наконец, - встречаю свое совершеннолетие, и нахожу утром в своей руке подарок - вот это чудо, которое сам Лешка назвал мобильником. Потом четыре звонка - и вот уже я мчусь к Орам. Ну, или они спешат ко мне - вот как сейчас! Проголодались, наверное – во всех смыслах этого слова (он подмигнул брату):

     Очень голодный – это когда в парах чужого перегара улавливаешь запах закуски…

   Из пещеры действительно вышли одна за другой четыре богини времен года; Колумб, вовремя успевший сделать последний глоток из бокала, и потому не поперхнувшийся, открыл рот в восторженном изумлении. Они были поистине божественно прекрасны, так что кто-то его ртом помимо сознания прошептал:
   - Не верю! Ну, не верю я, что ты предложил этих богинь Лешке, а он отказался! Врешь!
   - Я сам был в шоке! - так же мелко, как прежде, захихикал Аид, - но у меня есть объяснение, извиняющее нашего любвеобильного полубога.
   - Какое? - машинально спросил Посейдон, не отводя взгляда от Ор, не спешащих присоединиться к ним.
   - Простое, и вполне извиняющее его - скорее всего, он попал в мою мастерскую из постели какой-нибудь красотки. И туда же спешил вернуться. Даже не дал насладиться картинкой, как ты тащишь в постель свою Гестию...
   - Гестию! - вскричал Колумб-Посейдон; впрочем, не очень громко - чтобы не смутить Ор, на которых имел весьма определенные виды, - ты что-то знаешь о ней?!
   - Только то, что вы в далеком будущем встретитесь, и встреча эта будет... очень бурной. Это я понял по тому, как хищно твоя богиня домашнего очага глядела на тебя, - со смехом заключил Аид, - а пока - не пора ли обратить взоры на других красавиц? Я ведь хороший брат, Посейдон. Пусть у нас с тобой не было детства - так как это понимают люди - и мы не делились игрушками в песочнице. Но сейчас я готов поделиться с тобой всем - пополам.
   - И я тоже, - хриплым голосом пообещал Колумб.
   Пообещал как-то отстраненно, мучимый сейчас той же головной болью, что и брат - кто же из нежных, но весьма решительных Ор подсел к нему с двух сторон? Так же решительно Лето с Осенью оторвали его от пира и увели; буквально утащили четырьмя ручками в пещеру. Сначала в одно из тех боковых ответвлений, что он отметил еще раньше. Это была купальня - естественная, как и все в этом удивительном жилище вождя. В отличие от "тронного" зала, где всю обстановку составлял огромный ковер, здесь не было ничего привнесенного. Зато было большое озеро удивительно теплой и мягкой воды, в которую Оры увлекли его медленно и бесповоротно.

     Многие девушки мечтают встретить своего рыцаря на белом коне. И они действительно находят агрессивных, плохо одетых мужчин, от которых пахнет лошадью.

   Христофор не сопротивлялся их нежным прикосновениям, которые смывали сейчас пот и грязь долгого путешествия; тревоги за неопределенность достижения великой цели и даже - это было самым главным - все те наслоения, что невольно вбило в душу своенравного  владыки морей суровая проза католической испанской действительности. Из источника с живой водой вышел Посейдон - сейчас бесконечно нежный, и еще более могучий - в нужном для прекрасных дев смысле. Они увлекли бога в другую пещеру, устланную теперь мягкими шкурами, закрывавшими собой толстый слой каких-то сухих пахучих трав. От этого "сена", от шкур, на Посейдона дохнуло чем-то родным, близким. Так пахла амброзия из волшебных олимпийских бокалов. И он, рыча подобно зверям, которые наделили троицу сгоравших от вожделения возлюбленных своими шкурами, подгреб обеих Ор под себя - в полной уверенности, что сможет утолить их ненасытность. И, как всегда в такой момент, не мог не вспомнить про Алексея, про его Книгу:

     На самом деле желания мужчин и женщин довольно часто совпадают. Вот, например, и те, и другие мечтают о большой и упругой груди.

   Сейчас мечта горячего испанского  мужчины о такой роскоши исполнилась вдвойне. Он и сам словно раздвоился; будто Христофор Колумб и великий Посейдон сейчас действовали слаженно - в четыре руки, и в два... В-общем, справился. Лето с Осенью, поначалу стонавшие от нетерпения, о потом взвывшие, как те самые звери, от утоляемого, как никогда раньше, желания, и сами растворились в океане страсти, и их - двух мореходов - увлекли на самое дно...
   - Про океан никто лучше меня не расскажет, - довольно усмехнулся Посейдон, ненадолго выплывая на поверхность любовного сражения, кипевшую волнами и пеной, достойной Афродиты, - а как вам вот так?
   "Вот так" девочкам тоже понравилось. Они попросили повторить, и еще раз. А потом привнесли в него что-то свое, а может, и благоприобретенное от могучего кудесника Сизоворонкина - вместе с его постоянной присказкой: "Эх, раз; еще раз; еще много, много раз!".
   - Вот то-то же, - еще довольнее прошептал Христофор, медленно выбираясь из-под спящих с благостными улыбками Ор, - есть еще у старого бога, чем удивить юных красавиц!
    За пределами пещеры его встретило утро нового дня; столик, накрытый еще пышнее вчерашнего, и Аид - почему-то с грустной улыбкой.
   - Хотя - судя по осунувшемуся лицу - "подвигов" этой ночью ты свершил не меньше моего, - потянулся всем телом Колумб, - что же тебя так гнетет? Или вино кислее, чем обычно?
  Он отхлебнул из протянутого братом бокала; убедился, что вино так же великолепно, как и прежде, но задать нового вопроса не успел.
   - Вот и все, - так же грустно заявил Аид, - кончилась моя... наша спокойная жизнь на острове. Как сказал бы Сизоворонкин:

     - У меня уникальный талант. Как бы все плохо не было, я всегда умудряюсь сделать еще хуже.

   - Нет! - вскричал Колумб, а больше Посейдон, - теперь, когда мы вместе...
   - Теперь, - перебил его мудрый Аид, - когда встретились две цивилизации, никто в целом мире не сможет помешать их войне, их взаимоистреблению. Точнее (горько усмехнулся он), - истреблению одной из сторон. Хочешь поспорить на то, кто победит?
   Колумб подавленно молчал. Он тоже представлял себе, что будет здесь через год, или через десять лет... а может, уже через день. Что его не такой уж большой - в масштабах исторических сдвигов - власти и авторитета не хватит даже на то, чтобы сохранить в первозданной целости этот крошечный островок. Что вслед за его сотней головорезов на эти земли - а что  рядом их окажется бесчисленное множество, он не сомневался - нахлынут нескончаемой волной тысячи и тысячи авантюристов и любителей легкой наживы. И первыми в их рядах будут воины господа, посланные Томасом де Торквемада - рукой Священной инквизиции в объединенной Испании.
   Он машинально вынул из руки вождя черную коробочку (мобильник), чего ни за что не сделал бы  по зрелом размышлении, и, не глядя, ткнул в какую-то кнопку, совсем не надеясь на чудо. А оно явилось! Из коробочки на свежий воздух вырвался жизнерадостный голос Алексея Сизоворонкина.
   - Привет, владыка Царства мертвых! Соскучился? Как там Оры? Передавай привет… в первую очередь Весне.
   - Вообще-то это Посейдон, - осторожно сказал в пространство Христофор, едва не выронив мобильник, - точнее Колумб, Христофор Колумб.
   - И тебе привет, морской владыка, - казалось, Лешка ничуть не удивился, - встретились все-таки, два брата-акробата?! Постой! Как ты сказал? Колумб?!
   Пауза не затянулась; Сизоворонкин в неведомом далёке хохотнул, и вполне ожидаемо разродился анекдотом:

     Когда Колумб был маленьким, его любили посылать за чем-нибудь и делать ставки. Все знали, что он пойдет не туда и найдет не то, но все было жутко интересно.
     - Ничего, - думал маленький Христофор, - вот стану моряком, и будет у меня карта и компас! Уж мимо материка-то не промажу...

   - Ну ладно, ребята, - запанибратски обратился к верховным богам Алексей,- некогда мне с вами лясы точить. До встречи – через полтысячи лет ждите звонка…
   Мобильник теперь негромко гудел нескончаемым тоскливым звуком; а два брата не могли отвести от него потрясенных взглядов. Наконец, Аид хихикнул первым:
   - Вот где я слышал твое имя, - сообщил он Христофору – в Книге. Что там насчет материка? Назад-то, в Испанию, дорогу найдешь? Девочек моих не утопишь?
   - Каких девочек?
   - Ор, разве непонятно? – Вождь дотянулся до брата и пихнул его шутливо в бок, - будешь плыть  обратно, как мавританский султан.
   - А ты?! – воскликнул Колумб, роняя мобильник в подставленную Аидом ладонь, - ты разве не хочешь оказаться на прежней родине, в Испании, или даже во Франции – центре цивилизации?
   - Моя цивилизация здесь, - Аид сурово обвел рукой остров, - здесь, на Гуанахи, Вождь, замораживающий взглядом, проживет свои последние дни; сколько бы их не осталось…
   В Сан-Сальвадор вице-король Вест-Индии Христофор Колумб, обласканный католическими королями, вернулся  через два года. Управляющий островом показал ему огромное черное пятно не зарастающей травой земли, где нашли мучительную смерть еретики, посмевшие поднять руку против подданных испанской короны.
   - Последними огню были преданы вожди бунтовщиков, - с невольным почтением в голосе сообщил пожилой управитель, остановившийся на самом краешке выжженного пятна, - старуха смеялась до последнего; эта точно была пособницей дьявола.
   - А вождь?! – невольно вырвалось у вице-короля.
   - А вождь, я думаю, был сам Сатана, - совершенно серьезно заявил управитель, - сухие дрова, которыми обложили этого несчастного, не хотели гореть, а вокруг все было залито таким жутким могильным холодом, что полсотни солдат свалились после аутодафе в горячке. И только слово божье, произнесенной отцом Кристобалем, посланником самого папы Римского, и факел, облитый горючим маслом, сделали свое дело. А Сатана, объятый огнем, тоже смеялся, даже приветствовал свою смерть, обещая встречу с еще более ужасным исчадием преисподней.
   - Как это?
   - Прежде, чем умолкнуть навеки, он выкрикнул: «До скорой встречи, брат!».
   - И…, - поторопил его Христофор, понявший, что это еще не все.
   - Вот  на этом самом месте, - дрожащая рука управителя указала на центр пожарища, - из какой-то дьявольской коробки вдруг раздался перезвон, обдавший наши сердца холодом ада, и вождь, уже сгоревший без остатка, явил нам свой голос – не  иначе как из самой преисподней: «Вы уже ждете меня, мои Оры?»… А потом эта коробочка истаяла; наверное, провалилась в геенну вслед за хозяином.
   Он отступил подальше от черного пятна и уже не мог услышать, как Христофор Колумб прошептал, повторяя его слова:
   - До скорой встречи, брат…

2.

        - Я не принцесса - корона спадает... Я не ангел - крылья в стирке... Я не стерва - я умнее...
        - Петрович, бухал вчера?
        - О, точно! Я же Петрович!

   Владыка морей застонал; чуть приподнялся на левом локте и опять упал на ложе.
   - И кто же я? - спросил он себя, - не Петрович, это точно. Потому что в таком мундире Петровичи (знать бы еще, кто это такие?!) вряд ли разгуливают. О-о-о... как раскалывается голова. И правый глаз почти ничего не видит. А правой руки совсем нет! И где это я ее умудрился потерять?!
   Адмирал одним разом вспомнил все - и самого себя, адмирала флота Ее Величества Горацио Нельсона; и вчерашнюю загульную пьянку, с которой его на эту кровать утащили двое местных девиц...
   - Слава богу, не соотечественницы, не англичанки!
   Посейдон, несмотря на то, что уже больше сорока лет ходил по земле, а больше по корабельным палубам в чинах от юнги до адмирала британского флота, жутко не любил англичан; особенно представительниц слабого пола. Назвать их прекрасной половиной титульной нации великой империи язык, распухший от вчерашней пьянки и вселенской суши не повернулся. Потому что все последние годы ему редко когда попадались хорошенькие личики на родине. А вот во Франции, Италии... даже далекой Америке все обстояло так, будто мало-мальски пригожих внешним видом британок вывезли туда. Причем, всех.
   Посейдон совсем некстати вспомнил брата, Аида, и его прекрасных Ор. Некстати - потому что представить богинь времен года с лицами, характерными для его нынешних соотечественников, было невозможно, даже кощунственно. Он с протяжным стоном все-таки уселся на кровати, по-вороньи каркнул:
   - Гарри!
   Расторопный денщик, заскочивший в комнату с первым хриплым слогом адмирала, тоже имел достаточно помятое лицо и тщетно скрываемую улыбку на губах. Видно было, что на него вчерашним вечером пролилась немалая доля от того водопада славы и почестей,  в котором буквально утопил Неаполь героя великих морских сражений, не пожалевшего во имя родины правой руки и глаза.
   - Побриться, умыться, одеться! - приказал адмирал денщику, - здесь все убрать и...
   - Это тоже? - Гарри позволил себе перебить высокое начальство,  показав пальцем на широкое ложе.
   Любой другой адмирал британского флота на такой почти панибратский тон тут же кликнул другим моряков – тех, кто всегда готов подвергнуть суровой порке провинившегося. Но Горацио Нельсон, он же Посейдон, умудренный опытом бесчисленных прежних жизней, большей часть отданных служению морю, уже давно убедился, что флотоводец лишь тогда может рассчитывать на победу в сражении, когда моряки идут за ним не по принуждению, а по велению сердца. Нет, он не заигрывал с экипажем, с простыми матросами; но всегда был справедливым и совершенно не чванливым. А Гарри был рядом с ним уже давно; с некоторых пор стал его правой рукой в буквальном смысле.
   Нельсон резко повернулся к стене, украшенной огромным персидским ковром. Из-под легкого одеяла на него озорно поглядывала одна из двух ночных шалуний, не дававших украшенному ранней сединой ветерану множества морских сражений уснуть почти до утра. Чем-то ее хитрая улыбка напомнила Посейдону Лешку Сизоворонкина. Нет, до извращений с этим парнем, полубогом, у владыки Морей и Океанов так и не дошло; но девица провела язычком по губам с таким предвкушением, словно готова была сейчас выпалить один из "фирменных" анекдотов Алексея. Ну, или хотя бы услышать его. И Посейдон не удержался, рассказал восторженно замершей красавице и Гарри, привыкшему уже к такой странной прихоти господина:

     Она:
     - Слушай, ты извини, конечно, но вчера я была такая пьяная, что мне тебя очень сильно захотелось. Вот и получилось так, что мы переспали. Но ты понимаешь ведь, что между нами ничего не будет!
     Он:
     - Блин, да не парься! Пойдем, напьемся еще раз!

   Девушка несмело улыбнулась, потом захихикала, потом... удержалась от хохота, предложив адмиралу - смело и вызывающе:
   - А пойдем!
   Теперь чуть слышно захихикал Гарри - до тех пор, пока Лиззи (вспомнил-таки  Горацио) не встала на ложе в полный - не очень великий - рост. Из одежды на ней был лишь крестик на шее, на серебряной цепочке, да... и все. Своим независимым, и чуть извиняющимся видом она словно показывала сейчас, что шутка с ее стороны была хоть и дерзкой, но вполне понятной - после чудной истории, рассказанной важным господином; и что она больше не смеет занимать его внимание, и что готова тут же удалиться. Прямо так, в одном крестике; потому что совсем не видит  своей одежды. Если она - одежда - тут вообще была.
    Нельсон смутно, но помнил, как  неудобно было срывать одной рукой одежку сразу с двух чаровниц; что им в четыре руки  разоблачить его самого было гораздо удобнее и быстрее. Но, поскольку на стороне адмирала был богатый опыт тренировок по командам; "Юнга, отбой!", и "Юнга, подъем!", то со своей задачей он справился вполне успешно. Более того - в то время, как его адмиральские одежды девицы разбросали по всей комнате, их платьица, трусики, какие-то совсем непонятные тряпочки лежали двумя аккуратными кучками в двух разных углах. На них Горацио и показал шалунье:
   - Какое твое?
   - Вот это!
   - А это мое!  - из-под одеяла выскочила еще одна чаровница с потрясающими формами, ринувшаяся к своей кучке еще быстрее.
   Так быстро, что Нельсон, вознамерившийся было хлопнуть ее по шикарной заднице ладонью, слишком поздно вспомнил, что с этой стороны у него руки нет. А красавица восточных кровей, имя которой было как в сказке - Лайла - словно и не спешила укрыться в одежде от нескромных взглядов двух мужчин. Она еще и подразнила адмирала,  оценивающе подняв перед собственными глазами микроскопическую женскую тряпочку, которая...  ну, никак не могла налезть на ее выдающиеся ягодицы.

     Блин, не пойму свою девушку - она с радостью рассказывала, что купила эти трусики специально для меня, а потом расстроилась, когда я их надел на работу...

   Горацио едва не расхохотался, представив себя стоящим в этих "трусиках" на поднятии королевского флага на его флагманском корабле. А потом чуть не плюнул на постель в омерзении - откуда-то (скорее всего из Книги) пришло понимание, что когда-нибудь мужики будут заниматься еще более   позорными вещами. Отринуть такую мерзость из собственных мыслей было нетрудно - нужно было лишь, как в неведомом "кино", понаблюдать за таинственным процессом облачения двух принцесс. Девушки, очевидно, поняли его мысли, потому что одевались медленно, с грацией проснувшихся пантер - выспавшихся и наевшихся до отвала. Теперь адмирал по горло заполнился гордостью - ведь это он так "накормил" этой ночью двух ненасытных хищниц.
   А Посейдон внутри Горацио лишь посмеивался; в своих бесчисленных жизнях - из одной в одну - он неизменно переносил две свои особенности - безмерную любовь к морю и невероятную мужскую силу верховного бога. Если же он еще вовремя вспоминал Лешку Сизоворонкина, или один из его подходящих к ситуации  анекдотов, очередная ипостась не знала удержу всю ночь. Вот и сейчас в голову полезли строки...
   - Нет! - остановил себя адмирал, - у меня ведь на сегодня запланировано куча дел - одно другого важнее. Вспомнить бы, правда, хоть одно.
   Впрочем, одно правило владыка морей помнил всегда - с женщинами надо быть щедрым; даже если ты в настоящий момент англичанин ("Или даже еврей!", - все-таки  хихикнул он про себя).
   - Гарри, кошель!
   - Не надо, мой господин! - прильнула к нему уже одетая Лиззи.
   - Не надо, - тут же попыталась ухватиться за вторую руку Лайла, облаченнае во что-то воздушное и прозрачное.
   Руки с правой стороны, как отмечалось, не было, и поэтому гурия из арабской сказки прижалась своим дивно пахнувшим телом к торсу Нельсона (он-то, как раз, одеться не успел) и прошептала - жарко и волнующе:
   - Не надо, мой господин! Нам заплатили; очень щедро заплатили.
   - Кто?! - вскричал Горацио, раздувая ноздри.
   Он был очень нетипичным англичанином; в отличие от многих, за свои прихоти привык расплачиваться сам.
 - Этот господин сказал, что ты будешь сердиться, - прошептала еще более страстно Лайла, - но это не дар; это возврат долга; малой части его - с великими извинениями и надеждой скорой встречи. Он еще просил рассказать тебе малую притчу; про одну известную господину адмиралу особу.
   - Какую, - Нельсон в растерянности тоже перешел на шепот, - какую особу?!

     - Как успокоить женщину, которая распсиховалась не на шутку?
     - Никак! Беги...

   - Анекдот! Это же анекдот; причем из Книги! - едва не заорал в полный голос Посейдон, - значит...
   Увы, пока адмирал приходил в себя от шока, красавицы выскользнули за дверь. Морской владыка ринулся было за ними, но тут уж грудью на его пути встал Гарри.
   - Господин адмирал! - вскричал он с укоризной, - разве можно офицеру флота Ее Величества разгуливать в подобном виде? Вы бы хоть штаны надели, сэр Горацио.
   Нельсон уже и сам опомнился. Главное - кто-то из своих, из олимпийских богов, был рядом. А еще - одна из богинь; намек был очевидным. Потому адмирал с присущими ему оптимизмом и энергией совершил утренний моцион, плотно позавтракал (никакой овсянки!) и уставился на денщика, который помогал ему во всем.
   - Кроме постели, конечно, - усмехнулся Посейдон, - здесь мне помощники не нужны.
   Гарри без всякой команды начал перечислять, в каких домах Неаполя ждут сегодня адмирала британского флота.
   - Вот! - остановил его, наконец, Горацио, - вот сюда мы сегодня и пойдем! К послу короля Англии в Неаполе лорду Гамильтону. Надеюсь, что там сегодня будет вся знать города?
   - Если они узнают, что честь этому приему окажет сам адмирал Нельсон, - заговорщицки усмехнулся верный и незаменимый помощник, - все желающие не поместятся в дом посла. Кстати, говорят и королева Мария Каролина пожалует своим присутствием дворец Сесса. Она, господин адмирал, очень дружна с супругой посла Британии – сэра Гамильтона.
   - Королева…, - протянул про себя Нельсон, - не про нее ли намекнул неизвестный даритель? Венценосная особа как раз подходит на роль женщины, от которой надо бежать, если она распсиховалась не на шутку…
   Впрочем, прием в резиденции британского посла был назначен на шесть часов вечера, так что у Горацио Нельсона вполне хватило времени попасть на флагманский корабль, устроить пару головомоек заслужившим суровое отношение к себе морякам и отобедать в кампании старшего офицера. Он еще и поспал пару часиков в своей каюте, способной поразить гостей (да хоть тех же ночных чаровниц) своей аскетичностью. Бессонная ночь и пара бокалов красного вина заставили его сомкнуть глаза почти мгновенно. Однако один анекдот – про вино, которое сейчас приятно кружило голову – он все же успел вспомнить:

     - Я не хочу пить, давайте не поедем в бар!
     - Так ведь можно пойти с компанией в бар и при этом не пить.
     - Только жене моей об этом не говори!

   Может, поэтому Горацио в его коротком сне приснилась жена? Он редко видел ее; во сне же прежде – никогда. И вот теперь супруга, истинная представительница своего народа, укоризненно качала ему головой, словно говоря: «Вот этого, Горацио, я от тебя не ожидала».
   - Чего «этого»? - проснулся Нельсон даже раньше, чем в дверь адмиральской каюты постучал незаменимый Гарри.
   На этот раз владыка океана одевался с особой тщательностью. Денщик только диву давался, с каким волнением господин повелел достать парадный костюм; с какой торжественностью сам протер мягкой тряпочкой многочисленные ордена. Так адмирал наряжался только перед важными сражениями. Впрочем – этого Гарри мог и не знать – для Нельсона все сражения были важными. Кого он собирался разбить наголову на этот раз?
   - Точнее, - усмехнулся собственному вопросу Горацио, - какую неприятельскую посудину (очередную красавицу) предстоит сегодня взять на абордаж?
   Таких побед у славного флотоводца было ничуть не меньше, чем морских викторий. И сказать сейчас, какие из них давались ему с меньшими потерями, не смог бы даже он сам…
   К роскоши дворцов адмирал был равнодушен; больше того – Посейдон за свою долгую, полную приключений  в разных частях света жизнь насмотрелся таких чудес, что к особенностям дворца Сесса даже не приглядывался. Он больше отмечал опытным взглядом хорошенькие личики неаполитанок, среди которых блистала величавостью королева Мария Каролина. К ней и направил свой чеканный шаг Горацио Нельсон. Озарившееся легкой улыбкой лицо монаршей особы вдруг поскучнело; стало недоуменным и даже чуть рассерженным. Потому что герой многих морских сражений вдруг запнулся, чуть изменил курс (адмирал частенько поступал на море вопреки сложившимся традициям флота, и – о, ужас! – приказам командиров), и направил свои стопы к другой женщине. Нет – Женщине! В голове, в которой сейчас метались тысячи несвязанных между собой мыслей, ехидной красной надписью промелькнул анекдот, который Посейдон мог сейчас рассказать королеве:

     - Мущ-щ-щина… Вы что, летчик?
     - Нет.
     - А почему тогда вы мимо такой красоты, как я, пролетели?

   Нельсон не пытался сейчас вспомнить, кто такие летчики, и почему они летают. Могучим усилием он выгнал из головы все мысли, кроме одной:
   - Вот она, женщина моей мечты; та, которую я искал сотни; нет - тысячи лет…
   Женщина, к которой ноги направили адмирала сами, без всякой команды (слава богу, что хоть обе ноги целые!), была полной противоположностью сухощавому адмиралу. Высокая, приятной полноты, с румянцем на обе щеки и мягкой улыбкой, которая словно говорила ему, что «летчик» Нельсон садится на правильный аэродром. А губы – восхитительно мягкие и чувственные – вкус которых он уже ощутил, даже на расстоянии, вдруг выплеснули ему навстречу чудесные слова; чудесные, потому что это тоже был анекдот из Книги, который незнакомка прошептала лишь для него, да еще старика, что стоял с ней рядом, и отнял от женской талии свою немощную руку, как только Горацио приблизился к этой паре:

     - Вы спрашиваете, сколько мне лет? Ну, могу сказать, что принца на белом коне я уже не жду, но к цокоту копыт еще прислушиваюсь…

   - Гестия! – выдохнул тоже чуть слышно адмирал, - я уже здесь – и твой принц, и летчик, и кто угодно – только скажи!
   Богиня домашнего очага и уюта, которую он не видел тысячи лет, ничего не сказала. Она просто шагнула в его объятия. И Посейдон обнял ее так крепко и страстно, как если бы у адмирала Нельсона были целы обе руки. Замершие посреди зала, невероятно счастливые, они не слышали, как вокруг установилась абсолютная тишина, а потом полетел – сначала от дальних углов огромной залы, а потом, подступая все ближе к ним – шепоток, в которой перемешалось изумление, злорадство, откровенное осуждение такого бесстыдного поступка, и даже – крохотная искра удовлетворения и восторга.
   Последние вылились в словах старика, возвестившего на весь зал:
   - Браво! Браво, Эмма – вот так и надлежит встречать героя! Адмирал Нельсон! Супруга моя, Эмма Гамильтон, от имени всех собравшихся здесь, и тех жителей Неаполя, которым не посчастливилось попасть сюда, приветствует победителя французского флота!
   Эти слова – такие странные в устах законной половинки леди Гамильтон – были наполнены теплом и радостью; особым смыслом. Одновременно они заполнили пространство вокруг троицы столь жутким холодом, что Горацио, наконец, не без внутреннего сопротивления, выпустил из руки талию Эммы и шагнул уже в объятия британского посла.
   - Здравствуй, брат! – воскликнул он  очень негромко, в плечо приникшего к нему Аида, - мы опять вместе!
   - Только тут нет Ор, - чуть ехидно воскликнул повелитель Царства мертвых, он же хозяин особняка, где произошла эта историческая встреча, - но, надеюсь, сегодня ночью ты об этом ничуть не пожалел?
   Посейдон отстранил брата от себя, сурово нахмурил бровь на уцелевшем глазе и ткнул пальцем в грудь Аида:
   - Так это был ты, братец? С каких это пор ты научился делать подарки? Да еще такие...
   - Какие? - тут же вклинилась в разговор двух кровных родственников Эмма-Гестия.
   Вообще-то она тоже была родственницей и Посейдону, и, естественно, Аиду. А еще она была одной из немногих богинь, котрые все-таки понимали, что означает человеческое слово ревность. В теле же английской женщины, познавшей столько предательств от людей, которых она считала близкими и любимыми... Престарелый супруг постарался отвлечь ее внимание; проще всего это было сделать или новым поцелуем, или еще одним анекдотом. Он выбрал второе. Ткнув брата в грудь так же, как только что сам получил чувствительным тычком в грудину, он со скрытой хитринкой в голосе возвестил - достаточно громко, чтобы услышали немногие окружающие:

     - Не нужно тыкать в меня пальцем; если я тебе не нравлюсь, ткни лучше себе в глаз, чтобы меня не видеть!

   Кто-то за спиной Нельсона испуганно охнул.
   - Королева! - самодовольно понял он, - понимает, кто на этом балу главный, и в кого не подобает даже показывать пальцем.
   Он тут же расхохотался; на "палец", прозвучавший сейчас уже в который раз, и которых у него было ровно вдвое меньше, чем у всех остальных, он совершенно не обиделся. Да и можно ли было обижаться на родного брата, которого он не видел долгие... в-общем, больше трех сотен лет?
   Совсем немного времени ушло на такие не важные, но обязательные процедуры представления Ее Величеству; министрам двора, сопровождавшим свою королеву. Но уж от танца - даже  со вновь обретенной Гестией - Нельсон решительно отказался. И через пару минут сидел с возлюбленной и ее мужем (бывшим, конечно - с сегодняшнего дня) в миленькой комнатке, дверь в которую подпирал спиной верный Гарри. На столике заманчиво поблескивали боками пузатые бокалы, заполненные янтарной жидкостью. Все трое невольно вздохнули: "Сейчас бы амброзии... да хотя бы из Грааля Сизоворонкина". Увы - на звонки лорда Гамильтона, который всю долгую жизнь каждый день (да не по одному разу) нажимал на кнопки мобильника, не ответили ни Алексей, ни Оры. Он и сейчас сжимал сморщенной ладонью черную коробочку.
   - Но об этом потом, - остановил Нельсон его новую попытку вызвать к жизни волшебный аппарат, - расскажи лучше ты, любовь моя, как ты жила все эти бесчисленные годы без меня? Какой счастливый случай свел тебя с братом?
   Лицо Гестии стало виноватым; хотя Посейдон ее ни капли не ревновал. Он просто не знал что это такое. Вернее знал - в теории. Слишком уж часто это слово встречалось в Книге. Вот, например:

     - Дорогой, ты когда-нибудь изменял мне?
     - Я так же верен тебе, как и ты мне, любимая!
     - То есть изменял?!

   Нельсон едва удержался от хохота. Лицо Эммы тем временем стало уже совсем отчаянно грустным; губы предательски задрожали, и лорд Гамильтон поспешил вмешаться, сам ответил на вопрос брата:
   - Этот совсем не счастливый случай имеет свое имя - Чарльз Гревиль, мой племянник. Эмма была его содержанкой (леди Гамильтон вздохнула так жалостливо, что у адмирала едва не остановилось сердце); без всяких прав и без будущего. Честно скажу - если я и пожалел в тот момент несчастную девушку, то... в-общем, пожалел, и только. А она на меня так и вовсе не глядела. Думала, наверное: "Еще один старый козел приперся!". Думала ведь, Эмма!
   Леди Гамильтон неожиданно широко улыбнулась и кивнула головой:
   - Если сейчас рассказать, что я тогда о тебе подумала...
   - Об одном я сам догадался, - хохотнул старик, - потому невольно и вспомнил анекдот из книги:

     - Дорогая, у тебя есть какая-нибудь эротическая фантазия?
     - Есть.
     - Расскажи.
     - Я занимаюсь любовью под пальмами на экзотическом острове в тропическую ночь. Рядом шумит море; на небе огромные звезды. Пахнет незнакомыми травами. От вина кружит голова...
     - А я - сверху или снизу?
     - А ты дома остался!

   Два бога и богиня рассмеялись уже совсем раскрепощено. Аид между тем продолжил:
   - Вспомнил вслух, - продолжил Аид, - и по реакции Эммы я сразу понял, что она одна из наших. Скажу честно - я ее выкупил у  Гревиля, которого с тех пор перестал считать родственником. Этот подонок наделал столько долгов, что чуть ли не за руку привел ее в мою спальню.
   - А ты?...
   - А я, братец, уже тогда был слишком старым для твоей богини. И все эти годы помнил о тебе. Потому что понял - это знак, что ты должен скоро появиться. И, как видишь - не ошибся.
   Теперь уже сам Посейдон вынул из руки брата мобильник, и нажал на кнопку, которая когда-то связала его с Сизоворонкиным. И ничуть не удивился, когда тот негромко задребезжал, а потом отозвался нетерпеливым голосом бывшего полубога:
   - Ну, и где ты застрял теперь, великий и ужасный владыка Царства мертвых?
   - В моем обществе,  о, Владыка неведомых нам связей на расстоянии, - с показным смирением в голосе ответил Посейдон, - тут рядом еще одна богиня...
   - Гестия! - догадался Алексей, - поздравляю.
   - Спасибо, - сдержанно ответил ему владыка морей и океанов, - может, ты скажешь нам, когда закончится эта череда жизней?
   - НИ - КО - ГДА! - по слогам воскликнул Сизоворонкин, - разве не этого вы хотели? Живите - радуйтесь и огорчайтесь, свершайте подвиги, или губите народы... Кстати, кто ты сейчас, Владыка?
   - Адмирал флота Ее Величества Горацио Нельсон, - с достоинством поклонился незримому собеседнику Посейдон.
   Он живо представил себе, как Лешка в своем неведомом времени сейчас давится от едва сдерживаемого хохота. И действительно, тот отозвался очень весело:
   - А лорд Гамильтон с леди Эммой рядом? Старый лорд уже рассказал тебе пару анекдотов про твой глаз?
   - Рассказал, - чуть растерянно подтвердил адмирал, - только один.
   - Ну, тогда слушай еще один, - жизнерадостно сообщил Алексей, - теперь уже не про тебя, а про Гамильтонов:

     Она и он:
     - У меня две проблемы в жизни - работа и мужчины.
     - У меня то же самое.
     - У тебя проблемы с мужчинами?!!
     - Да, они уводят моих женщин!

   - В общем, ребята... и девчата, до встречи в две тысячи шестнадцатом году. Или семнадцатом - как успеете. Вот тогда и повеселимся - все вместе, как на последнем балу.
   Мобильник запищал уже грустно; еще более мрачные лица были у богов. Наконец один из них - самый старший здесь, а значит, самый мудрый - передернул  плечами, словно стряхивая с себя уныние и скорбь.
   - Всего-то лет двести осталось. Я, пожалуй, с вами на одном свете не заживусь. Может, в следующей жизни дозвонюсь до Ор.
   Аид окинул повеселевшим взглядом близких ему людей (по совместительству - бывших богов) и рассмеялся совсем уже заразительно:
   - А анекдот его, кстати - не в бровь, а в глаз!
   Корявый старческий палец опять ткнулся в искалеченное око адмирала, которое - вопреки сложившемуся мнению - никогда не было прикрыто черной повязкой. Гестия, отсмеявшая свое, спросила - обращаясь уже исключительно к своему мужчине:
   - И куда мы теперь?
   - Как куда?! - с энтузиазмом вскричал адмирал, - на родину, в Англию - у меня там есть имение, поместье Гартон в графстве Суррей. Больше никаких сражений - только мы втроем, и наш дом. Знаете, какие лебеди прилетают на мои пруды?!
   - Ты еще скажи, что заведешь голубей..., -  фыркнул Аид.
   И адмирал Нельсон, суровый фллотоводец, вдруг запел, отчаянно фальшивя:
     - А белый лебедь на пруду
     Качает павшую звезду,
     На том пруду,
     Куда тебя я приведу...
   В дверь сунулся длинный нос озадаченного Гарри. Этот бравый исполнительный вояка ни разу не слышал, чтобы его господин пел, а тут... А тут такое - адмирал на глазах почтенной публики, включая королеву Неаполя,  увел у хозяина супругу. А последний, кстати - сидит и улыбается во всю на удивление зубастую пасть, словно ровным счетом ничего не случилось... Гарри исчез за дверью, не подозревая, что только что была озвучена его давняя мечта - о жизни рядом с любимым, глубоко почитаемым господином в сельской глуши, естественно британской. И чтобы рядом с ним была пышная вдовушка - ну, хотя бы немного похожая на ту, на которую адмирал Нельсон  положил свой единственный глаз.
   Пока же старый лорд вышел за дверь и подмигнул денщику, который был немногим моложе его, совсем вгоняя последнего в ступор. Ибо, зная нрав своего господина, Гарри хорошо представлял себе, чем он занимается там, за закрытой дверью. Нельсон, кстати, его ожиданий вполне оправдал. Сжигаемый страстью, в которой не было ни капли ревности, а лишь легкая тень многолетнего ожидания любимой женщины, Посейдон чуть слышно простонал, когда Гестия медленно, явно провокационно разделась, не скрывая от него всех прелестей, которыми наделила ее природа в лице Эммы. Прежде, чем морской бог, разоблачившийся одной рукой гораздо быстрее ее, набросился на пышную красавицу, она успела – в свою очередь – вспомнить подходящий анекдот:

     - Скажи честно, я толстая?
     - Ты аппетитная!

   - Настолько аппетитная, - прорычал Посейдон, - что я готов съесть тебя; всю, целиком.
   Он действительно набросился на Эмму, подобно дикому зверю, не дав ей закончить еще более соблазнительного движения руками по волнующим выпуклостям своего тела…
   Что уж там говорил лорд Гамильтон королеве, да и всем другим гостям, бога с богиней, запершихся в маленькой спальне, не интересовало. Они нашли друг друга, и это было главным. Теперь никто и ничто не могло разлучить их. Ну, а Аид, он же британский посол в Неаполе…
   Счастливая пара взяла его с собой – в то самое поместье, где в зеркальной глади прудов отражались царственные лебеди. Адмиралу было глубоко плевать, что весь мир; точнее британская знать во главе с королевой, ополчились против них; что Эмму Гамильтон не пустили бы ни в один из знатных домов Лондона – изъяви она такое желание. Но адмиралу Нельсону и его любимой богине это не было нужно; им было хорошо вдвоем; точнее втроем – вместе с Аидом, а потом и вчетвером, когда Эмма родила дочь Горацию…
   Лорд Гамильтон тихо отошел к иной жизни во сне - улыбаясь, явно радуясь предстоящей встрече с Орами. Его похоронили на скромном сельском кладбище, не подозревая, что разлучили его тем самым с самыми близкими ему существами на земле. Ибо и Горацио, и леди Гамильтон не суждено было найти упокоение в этом райском дождливом уголке. Мелкий холодный дождь моросил и в день похорон. И Посейдон, и Гестия были на удивление спокойны; они провожали лорда Гамильтона в уверенности, что скоро (или не скоро, но не позднее две тысячи шестнадцатого года) вновь увидят его. Адмирал даже прошептал на ушко прелестной, расцветшей после родов женщины анекдот, который ужаснул бы любого другого, услышь он эти слова:

       - Зачем ты распускаешь слухи о том, что в могиле твоей тещи зарыт клад?
       - А чтоб ей и там покоя не было!

   Эмма чуть слышно рассмеялась, и так же негромко спросила:
   - А где же клад?
   - Вот, - Посейдон положил на грудь усопшего, еще не закрытого крышкой гроба, черную коробочку.
   Лишь они двое, да онемевший от ужаса Гарри увидели – прежде чем тяжелая крышка легла на свое место,  эта коробочка медленно истаяла, донеся все-таки слабый сигнал уже из иного мира.
   Прославленного адмирала, который уже решил провести остаток своих дней здесь, вдали от высшего общества, вполне устраивала такая жизнь. И призыв британской королевы, готовой отдать под его начало все силы английского флота, он готов был проигнорировать; как бы не было ему тяжело сделать это. Из двух величайших ценностей своей жизни – Гестии и моря – он выбрал богиню. Никто в целом мире не смог бы заставить его изменить своего решения. Никто, кроме Эммы. А леди Гамильтон, знавшая о его страсти к бескрайним морским просторам; к бурям и штилям; к ежедневной утренней встрече солнца, заливающего багрянцем волны, и таких же проводов светила каждый вечер, сказала лишь одно слово: «Иди»…
   И адмирал Нельсон ушел, чтобы покрыть свое имя беспримерной славой, и чтобы никогда больше не увидеть ни Эммы, ни своей дочери. Он лежал на палубе  могучего линкора «Виктори», смертельно раненый в плечо огромной пулей французского снайпера, на руках у совсем уже седого Гарри и улыбался. Не только потому, что привел британский флот к самой великой победе в истории, но еще и в предвкушении новой встречи с Гестией, с братом, и с другими богами. Ну, и с Лешкой Сизоворонкиным, конечно. Он даже знал, какой анекдот он расскажет Алексею, когда тот угостит его из своего Грааля:

     Французы запивают вином все – салат, мясо, рыбу. Этим они отличаются от русских, которые запивают вином только водку.

   Последними словами великого флотоводца были: «Я завещаю леди Гамильтон и мою дочь Горацию родине». Увы – родина приняла только тело самого адмирала. Заспиртованное в бочке, его привезли в Лондон и похоронили в соборе Святого Павла. А центральную площадь города и всей страны в честь победы британского флота назвали Трафальгарской.
   Эмма Гамильтон пережила своего возлюбленного почти на десять лет. Хотя сама она этот отрезок времени жизнью не называла. У нее отняли все – любимого человека, дочь, достаток; даже возможность дожить остаток дней на родине. Под угрозой ареста она бежала во Францию, с которой всю свою жизнь воевал адмирал Нельсон. Тот самый анекдот она могла бы рассказывать каждый день, да не по одному разу – потому что сильно пила, опустилась физически и морально. Последние дни она пролежала на чердаке; ее бредни могли слушать лишь такие же опустившиеся бродяги, которые теперь называли себя ее соседями. Каково же было их изумление, когда за громом бродяжки Эммы выстроилась длинная процессия провожающих, состоящих из моряков британских кораблей, что в этот пасмурный день оказались в порту.
   В окошко ее бывшей квартиры выглядывали два спившихся клошара. Они только что перетряхнули весь небогатый скарб Эммы; сочли, что на одну хорошую пьянку вполне хватит, и теперь провожали взглядами хвост похоронной процессии.
   - Знаешь, что мне сказала Эмма, когда я попробовал подкатиться к ней, - спросил собутыльника бродяга постарше; оборванный так, что места для заплаток на его рванье уже не оставалось:
   - Что?

     - Говорят, старость для мужчины наступает тогда, когда его достоинство становится его недостатком…