Спица

Мы погружали в пакеты крохотные складные табуреточки, сваливали к ним краски и кисти, заматывались в шарфы и, перешучиваясь, толкаясь, шли через парк. Во главе косяка плыла высокая и тонкая наша Галина Игоревна по прозвищу Спица. Она скользила вперед широченными шагами, не оборачиваясь и не сбавляя темпа, а мы, дергая девчонок за косы и срывая с них шапки, семенили следом.

Вокруг ронял листву старый парк, все было в золоте, под ногами мягко шуршало. Тянуло теплой, душистой сыростью. Остались позади колонны дома пионеров, слева призраком проплыл забытый фонтан – изъеденный трещинами и мхом – а мы все шли и шли, и конца не было видно этому царству Мидаса.

Впереди, за стволами, замаячила местная достопримечательность – медведь Константин. Это было допотопное – когда-то белое, а ныне серо-зеленое – изваяние в виде здоровенного медведя, вставшего на задние лапы и растопырившего передние. Напротив статуи раскинула ветви молодая, еще тонкая осина, недавно только пересаженная вглубь парка, и казалось, что Константин и осина спешат навстречу друг другу, чтобы заключиться в объятиях. У медведя была удивленная морда и похожий на картофелину хвост чуть пониже спины, все это придавало ему нелепый вид, и смотреть на него без смеха было невозможно, даже если местные ПТУ-шники забывали сунуть ему в зубы сигарету. Автором скульптуры был некий Константин В. На постаменте, под когтистыми лапами так и было написано: «скульптор Константин В. – перенос – в дар навеки любимой alma mater». Вернее так было написано когда-то, если верить Спице. Теперь же, по странной прихоти судьбы (или хитрых ПТУ-шников), все слова, кроме гордого «Константин», были начисто стерты. Так медведь обрел имя.

- Смотри! – зашипел Вовка.

Он кинулся к скульптуре, выхватил из-за пазухи черный пластиковый пистолет и шарахнул пистоном Константину в ухо.

- Володя! – окликнула его Спица, не сбавляя шага, - Это неуважение к труду художника и проявление жестокости по отношению к животному.

- Я – Дубровский! – закричал ей в ответ Вовка и дал два победных залпа в воздух. Далеко вверху птицы с криком сорвались с веток и засновали в панике.

- Дубровский бы вызвал тебя на дуэль, - сообщила мраморным тоном Спица и ускорилась. Деревья поредели, сквозь листву смотрело небо.

Вовка юркнул к нам.

- А кто такой Дубровский? – спросил я.

- Какой-то солдат, - ответил Вовка. – Он воевал с Наполеоном и застрелил медведя в ухо.

- А что ему этот медведь сделал? – вклинилась розовощекая Оля Петрова.

Вовка раздосадовано закатил глаза.

- Какая разница? – потряс он рукой. – Это же война!

- Молодые люди! – прогремел над нами голос Спицы. – Все ко мне!

Это означало, что парк закончился, и сейчас мы будем перебираться через пути. Мы обступили Спицу и затихли. Предстоял инструктаж.

Спица сняла очки, подышала на стекла, потерла их голубым платочком, вернула на переносицу и отбросила со лба непослушную прядь.

- Молодые люди. Если хоть кто-нибудь из вас позволит себе отделиться от группы, пока мы находимся рядом с рельсами, я закрою нашу студию, уволюсь и не напишу больше ни одной картины за всю жизнь, – она обвела нас холодным взглядом. – И в этом будете виноваты, – долгая пауза, – только вы.

Спица уже тогда – немногим за тридцать – была самым известным в нашем городке художником. Ее картины возили в Москву, к ней приезжали на мастер-классы студенты художественных училищ со всей области, и про нее даже время от времени писали в газете. Поэтому угроза звучала более чем жутко. Исполнись она, всю нашу младшую группу с позором изгнали бы из города.

- И нам пришлось бы скитаться по полям и лесам, жить в землянках и есть шишки, – расписывал в красках Вовка. Он очень любил фантазировать на эту тему.

- А теперь все прижмитесь ко мне, как к родной матери, - она развела руки как птица, собирающая под свои крылья птенцов, - и шагом марш на ту сторону!

Мы сгруппировались и многоруким, многоголовым чудовищем вывалились из парковой калитки. Все молчали и только шуршали пакетами. Время от времени раздавалось сдавленное шипение – кому-то наступили на ногу. Спица повела нас по узенькой тропе, которая сперва тянулась спокойно, а метров через десять оголтело бросалась вверх на насыпь и пересекала пути.

Пыхтя и сопя – спокойствие сохраняла только Спица – мы подобрались к насыпи. Спица подняла вверх указательный палец – это означало необходимость тишины – и все затаили  дыхание. Шумел за нашими спинами парк, завывал где-то заводской гудок. Поезда слышно не было. Спица опустила руку и медленно зашагала вверх по насыпи. Мы тянулись за ней как приклеенные. Насыпь была чуть выше человеческого роста, но воспринималась как Эльбрус.

Вовка изловчился и ущипнул Олю за шею, но она не взвизгнула, а только обернулась и гневно сверкнула глазами. В этот момент мы оказались на насыпи.

На всю жизнь врезалось мне в память то мгновение. Серое, с перекатами, небо – широкое и похожее на озерную гладь, какой она бывает в непогоду. Из-под наших ног в обе стороны убегают нити рельс – далеко, насколько хватает глаз. Мы, дети, жмемся к Спице, а она стоит как колокольня, смотрит холодно вдаль, и непослушная прядь прыгает по высокому лбу. Спица приосанилась, и я почувствовал на своем плече ее руку, тонкую и легкую руку художника – бледную от холода, с просвечивающимися ручейками вен. Кто-то неловко повернулся, и с насыпи покатились с радостным стуком камешки.

- Не зеваем, - скомандовала Спица и поволокла нас на ту сторону.

Мы кубарем слетели с насыпи и горохом рассыпались по тропинке.

А затем нам предстоял долгий путь через чередующиеся рощицы-полюшки в поисках подходящего вида. В рощицах было сыро, по полям гулял промозглый ветер. Небо как нарочно растеряло все свои переливы и стало равномерно серым, будто заштукатуренным; наличие за облаками солнца угадывалось по вытертому на штукатурке светлому пятну. Осень здесь была не такая, как в городе, не огненно-золотая, парковая, а затухающая, уже почти отцветшая. От рощиц за нами подолгу гнались березовые листочки, дождем сыплющиеся откуда-то сверху, а поля встречали желтой жухлой травой, на которую не хотелось наступать.

Спица летела вперед со свойственной ей целеустремленностью, и ветер заискивающе кружил вокруг нее, то поправляя шарф, то сбивая на плечо. Она шла так, будто видела впереди конкретную цель, но чем дальше, тем яснее становилось – погода играет против нас, и скорее всего в какой-то момент мы просто развернемся и пойдем обратно. В прошлом месяце мы писали усадьбу на заре, до этого березовую рощу в солнечный день, сейчас же над нами подшутила осень, оставшись в городе вместо того, чтобы идти следом.

- Галина Игоревна, - пропищала Оля, уставшая и от дороги, и от Вовкиных облав, - давайте сегодня парк порисуем.

- Оленька, - не оборачиваясь отвечала Спица, - если ты не будешь доверять своему наставнику, ты ничему не научишься.

- Проверяй, но не доверяй, - шепнул мне на ухо Вовка, и мы засмеялись.

Вовка внезапно юркнул в траву, и тут же оттуда в Олю полетело что-то серое.

- Крыса!!!

Оля завизжала так пронзительно, что я зажмурился. Дети бросились врассыпную, роняя пакеты на землю. Я в ужасе отпрыгнул от мохнатого нечто, приземлившегося посередь тропинки. Неужели Вовка дошел до того, что и впрямь стал кидаться дохлыми крысами?

Но нет, обошлось. Приглядевшись, я узнал в скользком комке здоровенную шерстяную рукавицу, грязную и выцветшую. Кто-то из мальчиков ткнул ее ногой в сторону покатывающегося со смеху Вовки.

Оля, тяжело дыша, выглядывала из-за Спицы, губы ее дрожали. Спица провела ладонью по ее волосам, закрыла глаза и шумно выдохнула.

- Володя, - медленно протянула она, не открывая глаз.

Вовка вернулся на дорожку.

- Володя, - повторила Спица.

Вовка насупился и надулся. До голени его брюки были мокрыми от травы.

- Простите, Галина Игоревна, - промямлил он.

- Не. У. Меня, – все так же, вслепую отчеканила Спица.

Вовка вздохнул, вытер нос грязной рукой и повесил голову на грудь как герой древних былин.

- Оля Петрова, прости меня, пожалуйста, - протянул он и картинно сунул руки в карманы.

Оля вышла из-за Спицы и, презрительно задрав подбородок, проплыла мимо Вовки к своему пакету, из которого во все стороны рассыпались краски и кисти – точно тоже испугались противной рукавицы и пытались сбежать.

- Тебе, Володя, сегодня будет персональное задание, – ровным тоном проговорила Спица, - но это чуть позже. Молодые люди, - она подняла вверх руку, - рассаживайтесь и доставайте краски.

Никто не шелохнулся. Потом, будто оттаивая, мы принялись робко оглядываться по сторонам, пытаясь понять, чего от нас хотят.  Вихляя то влево, то вправо, уползала вдаль пыльная дорога. С одной стороны ее обрамляли жиденькие кустики, робко выглядывающие из травы, с другой – поодаль – взгляд натыкался на редкие березки, скинувшие уже листву и сиротливо жмущиеся друг к другу. Насколько хватало глаз расстилалось серо-желтое поле, то тут, то там вздыхающее холмами, за которые с готовностью пряталась дорога. Даль тонула в серой мгле и сливалась с серым же небом, по которому нехотя тянулись мрачные, угрюмые тучи. Далеко-далеко, налево от дороги, на спине одного из холмов темнели фигурки домиков.

- Молодые люди, - нарушила тишину Спица, - я одета не так тепло, как вы, а потому давайте-ка приступать. Раскладывайте свои троны, усаживайтесь поудобнее и принимайтесь за наброски. Сегодня старайтесь больше смотреть, чем писать, и стройте композицию так, чтобы с максимальной достоверностью перенести пейзаж на чистовую.

Мы в молчании, переглядываясь – а не сошла ли Спица с ума? – повтыкали в пыль табуретки, прищепками закрепили на картонках бумагу и взялись за кисти.

- Надо было в такую даль тащиться, - пробурчал Вовка, придвигая свой табурет к моему, - писали бы сразу заводскую стену. Не много бы потеряли.

- Володя, встань, будь добр. У тебя, напоминаю, задание персональное. – Оборвала его Спица. - Переместись, пожалуйста, во-он туда, - она махнула рукой за наши спины. – Ты, Володя, сегодня пишешь не пейзаж, а натюрморт.

Все на мгновение затихли, а потом захохотали, поняв, что она имеет в виду. Вовка покачался с минуту с пятки на носок, глядя куда-то в сторону, но потом все-таки потащился к злосчастной рукавице и поставил табурет в метре от нее. И сел к нам спиной.

- Володя, постарайся, пожалуйста, передать тонкую лирику сего предмета. – Без тени улыбки наставляла Спица. – Я хочу, глядя на твою картину, понимать, чья это рукавица, при каких обстоятельствах она оказалась в этом поле и при каких обстоятельствах, - интонация пошла вверх, - она оказалась на том месте, на котором мы видим ее сейчас.

Вовка демонстративно поерзал и не ответил. Грязная выцветшая варежка одиноко и как-то виновато пестрела под его ногами.

- Остальные пишут пейзаж под названием… - Спица кончиками пальцев уперлась в подбородок, - «Осенняя дорога».

И мы писали «Осеннюю дорогу». Становилось все темнее и темнее, только у горизонта почему-то светлело. Ветер лез за шиворот и под рукава. Было слышно, как шагает между нами Спица, рассматривая с высоты своего роста наши каракули, поправляя, подсказывая. Взгляду не за что было зацепиться, мы не понимали, каким должен быть конечный продукт, потому что не видели ничего, что было бы достойно переноса на бумагу. Перед нами не горели осенью клены, не парила радуга, не мерцала водная гладь – серый унылый пейзаж уплывал вдаль неуловимым, рискуя сползти куда-то за горизонт и исчезнуть. Небо и земля смотрели друг в друга молча и пристально, лицом к лицу, образуя шатер или грот. Вспоминая тот поход, я долгое время считал, что Спица поторопилась, что мы были еще слишком малы для того, чтобы понять Саврасовскую поэзию, но теперь я убежден в том, что лучшего момента найти было нельзя. Непостижимым образом тихий серый пейзаж вошел в нас и затаился, он жил где-то в глубине сердца, в памяти, в творчестве – незаметный, но и незаменимый. В какой-то мере этот пейзаж влиял на наш внутренний мир, храня в нем тихий, спокойный уголок, в который никому постороннему не было входа. Спица знала все это, она вела нас по пути собственных впечатлений. Раньше я считал, что лучшие ее картины висят в нашем областном музее. Теперь я понимаю, что свои лучшие картины она написала внутри нас. В ее действиях я по прошествии лет наблюдаю удивительную ясность и промыслительность – если и был среди нас человек, не готовый еще к восприятию невзрачной красоты, он был огражден от нее – а точнее, она от него – чьей-то рукавицей.

А тогда я, как и все, недоуменно следовал указаниям. Я всматривался в серую даль, и взгляд мой рассыпался бисером по всей плоскости ландшафта, серая даль была непонятна и представляла собой слепое пятно невиданных размеров. Серый оказался цветом, выходящим за рамки привычного спектра. В серой дали была тишина и ожидание, в ней была будничность и грусть, в ней была неудовлетворенность и неустроенность, отсылающая к чаяниям и надеждам. Серая даль не была самодостаточна, в этом, наверное, и заключалась ее суть – она тянула за собой вереницу образов и выступала в роли ширмы.

Все это незаметно вливалось в меня как в сосуд; я неуклюже водил кистью по бумаге, а душа моя – как я понял потом - училась тишине и чуткости.

Спица подошла к Вовке и что-то говорила ему. Он сидел ссутулившись и изредка со скрипом чесал шею.

Когда домики на холме куда-то поплыли в сумерках, а горизонт вдруг ухнул и исчез, предоставив небу хлынуть на землю, Спица хлопнула в ладоши и провозгласила:

- Сворачиваемся, молодые люди!

Мы, притихшие, продрогшие, полусонные, поднимались с табуреток, сгребали в пакеты весь наш инвентарь и - с сырыми еще пейзажами в руках – готовились отправиться в обратный путь. Вовка долго топтался поодаль, все дул на свой натюрморт, даже мне отказывался его показывать и подошел ко всем только после того, как запрятал «Осеннюю варежку» к краскам.

Спица была молчалива и задумчива. Заговорила она, только когда мы добрались до путей. Мы выслушали инструктаж и с готовностью облепили ее. Говорили мы мало, но молчание было выражением умиротворенности, а не уныния. На вершине гряды, когда нога моя запнулась о рельсу, я подтянулся и поверх голов посмотрел вдаль. Железная дорога уплывала к небу.

Щеку укололо холодным, закапал дождь. Спица ускорилась.

По возвращении стало известно, что пока мы писали «Осеннюю дорогу», в актовом зале выступал скульптор Константин В. – он проездом оказался в родном городке и нанес визит «навеки любимой alma mater». Рассказывали, что он был уже совсем стар, и поначалу никто из сотрудников его не узнал. На выступлении он волновался, часто подносил к глазам платочек и все время путал имена своих наставников. После – ходил по парку в поисках медведя, а найдя, долго стоял напротив, загородив осину, и смотрел.

Спрашивал про Спицу, но ее на месте не оказалось.

«Осенняя дорога» в дюжине вариаций осела на стене одного из многочисленных коридоров, но провисела недолго – часть помещений, включая коридор, требовали ремонта. В процессе перетасовок – кружки и секции расселяли по соседним кабинетам – наши этюды куда-то затерялись. Свой натюрморт Вовка после долгих размышлений отдал-таки Спице. Я видел «Осеннюю варежку» лишь раз – через пару лет, когда Спица перебирала полки в поисках эскиза на конкурс. Она вытянула из стопки прямоугольный лист, мятый с одного края, показала нам и сказала, что «что-то в этом есть» и что «зря Володя ушел из студии».

Я был недавно в том, что осталось от парка. Значительную его часть выдели под строительство крытого теннисного корта. Бело-голубая коробка, в которую вместилось бы два дома пионеров, обложенная парковочными местами, надменно смотрела на призрак фонтана, коряжистые клены и нелепого Константина, стремящегося с объятиями к своей осине. Осина разрослась, вытянулась, и кончики ее ветвей в дождливую погоду касались макушки медведя. Студией руководил какой-то бородатый студент, я спросил его, можно ли порыться в старых бумагах в поисках «Осенней дороги»,  но он ответил, что большинство картин Галина Игоревна забрала с собой, когда переезжала. На вопрос о месте переезда студент пожал плечами и сказал, что Спица уехала куда-то в Европу.