Дедушкин курень

Вам не кажется, что в детстве время было бесконечным? Каждый день тянулся долго-долго и почти всегда был наполнен солнечным теплом и счастьем? И казалось, что это никогда не кончится, так будет всегда.
В один из таких бесконечных летних дней, после обеда, я сидел на сундуке возле мутного небольшого оконца и от нечего делать, болтал пыльными босыми ногами, думая о том, как провести сегодня оставшуюся уйму времени. То ли пойти за сарай и начать муштровать бесчисленные полчища клопов-солдатиков в ярко-красных мундирах, то ли побежать через дорогу к ближайшей ярушке и закончить начатую утром постройку запруды на холодном роднике, бьющеи откуда-то из глубин липкой, стылой глины.
Бабушка возилась на печной загнетке, складывая из хвороста и соломы костерок под таганком и чиркая спичками, пыталась развести небольшой огонек, чтобы состряпать какой-то ужин. Спички были видимо сырыми и постоянно гасли, пыхая синим, вонючим дымом, а бабушка шепотом ругалась, после чего мелко крестилась и напевно причитала:
- Прости меня, Господи, чарича небесная...
Меня же это сильно веселило и отвлекало от неизбежного тяжкого выбора, особенно то, что она путала буквы "ц" и "ч", сбиваясь на совсем уж старый сельский говор, как разговаривали только в соседнем селе Шишовка, откуда она и была родом.
От всего этого, меня отвлекло появление дедушки. Он вошел в дом, снял с головы кепку, вытер полотенцем мокрую от пота лысину, провел по венчику черных волос деревянным гребнем и начал что-то складыват в брезентовую сумку от противогаза. Я насторожился:
- Ты куда, дедуля?
Дедушка с досадой хлопнул себя по коленям, подняв в воздух облачко пыли из мешковатых штанов, которое тут же заплясало в солнечных лучах, льющихся через открытую дверь, и сел на колченогий скрипучий табурет.
- На Кудыкину гору! Сколько разов я гутарил табе, враженку, что не заказывай дорогу, спрашивай, не "куда", а "далёко", а ты опять за свое.
Я тут же заканючил:
- Я больше не буду, дедушка, я не хотел, а ты куда собрался?
- Тьфу ты, паскудник эдакий... Ну, что с тобой делать? В лес, я, по делам. Бабка! Ты собери мне чего-нить повечерять, я в курене севодни заночую.
Услышав такое, я потерял дар речи. Для меня дедушкин курень был чем-то особенным, непонятным и таинственным местом, чем-то вроде пресловутой Хижины дяди Тома, или сказочной избушки на курьих ножках. Дорога туда мне всегда была заказана, но я однако, загундосил, на всякий случай, совершенно не надеясь на удачу.
- А можно с тобой? А деда-а-а?
Но дедушка был непреклонен, он сидел насупившись, высился как скала, посреди комнаты. На все моё нытьё, он только махнул своей темной, заскорузлой ладонью и отвернулся с негодованием в сторону.
- Мал еще!
И тут, произошло чудо. Неожиданно мне на помощь пришла бабушка. Она поджала губы, поправила перед зеркалом платок на голове, и дрожащим от возмущения голосом спросила:
- Эт-та пачаму жа то, ты не хочешь сваво родного внука уважить?
- Нешто мало я с ним? А? И на рыбалку, и в поле, он уже мне все печенки проел...
- Проел он ему... Ах ты, старый анчибел! Ах ты, нехристь! А может ты и не в лес собрался?
- А куды же еще?
- А, скажем, к бабке Петрунихе, сызнова! Седина в бороду, бес в ребро?
Дедушка аж вскочил на ноги, уронив табурет на пол. От обиды он дернулся к выходу, по дороге наступил на лапу ластившемуся к нему коту, и в ответ на пронзительный вопль цыкнул:
- Не ходи разутый!
После чего неожиданно обмяк и капитулировал:
- К Петрунихе я уже лет пятнадцать не ходил... Куды от вас деваться? Собирай, его, враженка...
Бабушка, преисполненная достоинства, взяла его сумку и начала складывать туда харчи, я же приплясывал с ноги на ногу и от нетерпения, подпрыгивал на месте. Дедушка выговаривал:
- Да ты, много не клади. Так, хлебца кусок, сальца, пару картох вареных, помидорок. Ну, яичков с солью можна...
Бабушка молча сложила все в сумку, повесила ее деду на плечо, заставила меня надеть длинные штаны, обуть какие-то опорки и нахлобучила на голову старый, неведомо чей, мичманский картуз с кокардой, сильно пахнущий мышами. Оглядев меня, дед, недовольно кашлянул и молвил:
- Пошли, што ли... Навязался ты, на мою голову...
И приключение началось. Мы спустились вниз, под гору, по узкой извилистой тропинке, петлявшей среди пыльных кустов лебеды, чуть ли не с меня высотою. Я шел молча, боясь того, что допеку своей болтовней дедушку, и он отошлет меня домой. Да и он, шагал быстрым шагом, невысокий, худой, чуть сутулый, несмотря на жару одетый в старый военный китель и теплую, осеннюю кепку. Я не сводил глаз с его спины, и поспешал, как мог, стараясь не отстать слишком далеко.
Под горой, там где речка разлилась широким затоном, дедушка раздвинул толстые, мясистые стебли осоки, и за цепь, вытащил на берег свой облупившийся баркас. Он бросил в него весло, брезентовый черпачок, сумку с харчами и приказал:
- Залезай!
Я одним прыжком, с берега, сиганул в лодку, подскользнулся на мокром днище, чуть не шлепнулся в тину, но ухватился за борт и уселся на вторую от носа скамью. Дедушка сильным толчком отпихнул баркас, опершись веслом, прыгнул в него сам, и через мгновение, уже выправлял его на середину затона. Я сидел затаив дыхание. С самого детства я самозабвенно любил реку. По бортам шуршала ряска, стукались о них крепкие стебли ярко-жёлтых кувшинок, мягко ласкались снежно-белые лилии, и громыхали твердые, чуть ли не жестяные лопухи. Было жарко, и поверхность затона, вся покрытая пропаренной тиной, не давала никакой свежести, а наоборот, дышала влажным, горячим жаром. В воздухе не было никакого движения, лишь только жёсткие лупоглазые стрекозы трещали своими крыльями, да жирные огромные овода, назойливо вились рядом.
Наконец, дедушка сильным гребком вытолкнул баркас из заросшего водорослями затона на речное русло. Я успел разглядеть глинистое дно, круто уходящее в неведомую глубь, и вода сделалась таинственно чёрной и непроглядной. Лодка скользила по этой глади. Иногда из воды к нам тянули свои руки подводные темные коряги, таившиеся в пучинах, но дедушка хорошо знал эти места и ловко уходил в сторону. В одном месте, перед поворотом реки, из воды торчало огромное сухое дерево, серое, словно старая кость, на нем бегали какие-то маленькие птички, временами нырявшие в глубину за мелькнувшей рыбкой. Левый берег был луговой, с обильными травами и покосами, за ним высилась занимавшая весь горизонт Коршевская гора. Правый же густо порос орешником, дубами, вязом, ракитами, купавшими свои ветви в речной глуби. Оттуда, из огромного леса, тянуло прохладой и свежестью.
Дедушка обошел левым бортом большой остров и лодка свернула через узкий проход в камышах в протоку, что была шириной не меньше самого Битюга. Мы плыли среди бесчисленных лопухов, кувшинок и острых как бритва, кустиков телореза. В водяных зарослях играла и плескалась рыба. Я машинально протянул руку к большой цветущей лилии, но вспомнил бабушкины рассказы, и тут же ее отдернул. Она говорила, что в этом речном цветке может жить душа утопленницы, ставшей русалкой. Рвать его нельзя. Иначе можешь утонуть. Я стал думать, правда это или нет, и только хотел поинтересоваться у деда, как баркас неожиданно повернул и с чмоканьем выехал носом на илистый берег.
Я спрыгнул на корни кряжистого, приземистого дуба, схватил цепь и подтянул лодку. Дедушка выбросил весло и сумку с едою, а затем, сам шагнул следом. Мы пошли по лесной тропинке, точнее сказать, шел дедушка, я же скакал вприпрыжку, уже не опасаясь, что меня отправят домой, слишком уж далеко забрались. По обоим сторонам стоял густой подлесок, иногда, через него виднелись небольшие озерца, или болота. Сильно тянуло речной мятой, а сам воздух был полон медового аромата цветущей липы и густо-сладкого запаха дягиля.
Неожиданно тропинка оборвалась и мы оказались на небольшой полянке, за которой лежало огромное, заросшее камышом озеро, незаметно переходившее в болото. Полянка была вся аккуратно выкошена и на ней стояли небольшие стога сена. Возле берега столик, сколоченный из принесенных полой водой досок, далее, на рогатинках висели для просушки рыболовные сети, на каких-то рамах густо лежало липовое лыко. А под сенью раскидистой дикой груши стоял он, знаменитый дедушкин курень.
Это был шалаш, точнее полуземлянка. Стены дедушка сплел из толстых ивовых прутьев, наподобии деревенского плетня, крышу покрыл связками камыша, столь плотно, что она не пропускала дождевую влагу. В курене была даже дверь, тоже плетеная, державшаяся на петлях из сыромятной кожи. Внутри на столбушках лежали доски, из которых дедушка сколотил настил для сна, поверх него на охапке свежего сена, застеленного домотканой дерюжкой, была устроена постель. Под потолком висела закопченная керосиновая лампа, а на полочках вдоль стен были разложены всякие инструменты для работы в лесу и для починки рыболовных сетей.
Бегло осмотрев все это, я выскочил на поляну. Дедушка стоял на берегу огромного болота, тянувшегося неведомо куда в глубины леса. Я увидел бескрайнее море тростника, озерца темной воды, оконца зеленой ряски и росшие тут и там липы, осинки, ольхи и орешник. Среди камышовых зарослей петляли запутанные тропинки, проложенные дикими животными.
Дедушка положил мне на плечо темную, тяжелую руку:
- Смотри, внучок! Туды ни ногой! Заблудишься и сгинешь в этих камышах навсегда. Будешь блукать, пока где-нито в омут не ухнешь. Упаси, бог, ни сейчас не ходи, ни после, когда вырастешь. Обещаешь?
- Обещаю, - выдохнул я, готовый сказать что угодно, лишь бы он не осерчал и домой не отправил.
- То-то же, - строго кивнул дед и принялся за работу.
Надо отметить, что был мой дедушка по сути дела, браконьером. Вдвоем с бабушкой получали они пенсии аж целых двадцать советских рублей, потому и приходилось им искать дополнительные источники существования. Бабушка собирала лекарственные травы, которые сдавала в аптеку, дедушка ловил сетями рыбу, ставил вентеря на протоке, драл лыко с молодых липок, из которого потом вязал щетки для побелки. А чтобы лесник не ловил его и закрывал глаза на это, он постоянно на него батрачил. В основном косил сено на полянах.
Вот и сейчас, он переворачивал подсохшую с одной стороны траву, вытаскивал из болотной воды замоченное лыко, раскладывал его для просушки на рамах, а сухое собирал и складывал в мешки. Я все время крутился рядом, занимал его болтовней, иногда помогал, успел провалиться одной ногой в колодец копанку и по ошибке сесть на муравьиную кучу. Короче, успели мы до вечера переделать дел целую пропасть.
Когда солнце пошло уже к закату, дедушка бросил работу, развел костер и подвесил над огнем старый, закопченный жестяной чайник. Я же искал себе какое-то занятие. Неожиданно захотелось во что-то поиграть.
- Дедушка! Давай поиграем!
Дедушка пожевал свои белые усы и настороженно спросил:
- А во что?
- Давай в школу!
Дедушка был неграмотным, и потому, я, окончивший уже третий класс, отводил себе роль учителя. Он строго посмотрел на меня из-под козырька кепки.
- Давай. Только, чур я буду учителем! И ваших премудростей я не знаю, потому играть будем в школу старую, церковно-приходскую.
Ого! Это было интересно. Но на всякий случай, я поинтересовался:
- А это как?
- А вот очень даже просто. Я табе двоек ставить не буду. А спрошу что-нибудь, и коль ты не знаешь, я за то тебя розгами по жопе. Давай?
Мне сразу расхотелось учиться таким образом и я притих на пеньке, служившем мне стулом. Дедушка тем временем снял с огня закипевший чайник и бросил в него пучок собранной на берегу речной мяты. На поляной потек душистый, свежий аромат. Из брезентовой сумки дедушка начал доставать припасы, что нам собрала бабушка. Он выкладывал на грубый стол помидоры, вареные вкрутую яйца, сало в тряпочке, сахар в жестяной коробочке и нахмурив брови, вытащил непонятный сверток из газеты.
- А это еще что?
В нем оказались тонкие блинцы, с коровьим маслом и сахаром, а в другом, объемном кульке свежие пышки на сметане. Он прошептал какое-то нехорошее слово и подвинул все это ко мне.
- А ведь я тащил! Сказал же, ничего лишнего! Жри, таперь, небось проголодался!
Набегавшийся за день и нагулявший здоровый аппетит, я эти блинцы одним махом смел со стола, словно через себя опрокинул. Дедушка тем временем, подал мне мятую дюралевую кружку с ароматным лесным чаем.
- Табе сколько ложек сахару класть?
- Шесть.
Дедушка хлопнул по коленям ладонями. Лицо его выражало полное негодование.
- Куды ж табе шесть? Жопа слипнется!
- Не слипнется, дедуль, я всегда так кладу, - бодро заверил его я.
Он сурово и тщательно отмерил шесть ложек и помешал ложечкой.
- То-то у нас дома сахар быстро кончается. Не успеваю в магазин бегать. Балует тебя бабка!
Я с причмокиванием и прихлебыванием выпил чай и попросил добавки. Нахмурясь, дедушка налил, и мы уселись с ним возле костра, глядя на багряные, тлеющие угли. Я уговорил третью кружку и спросил:
- Деда, а тебя домовой душил?
Дедушка вздохнул и опустил голову.
- И не раз...
- Расскажи...
- Навалиться ночью, не пошевелишься, в ухо сопит, и за глотку давит. Чуешь, за руку берет, а у него на лапе шерсть...
- А ты как? Терпел?
- А ничего не поделаешь. Он чижолый. Не пошевелишься. Надо спросить: "К худу, или к добру?" Он тады ответит и отстанет.
- И что отвечал?
- По разному...
- А лешего ты видел?
Дедушка опасливо оглянулся по сторонам и погрозил мне своим корявым пальцем.
- Не гутарь так. Он того не любит. Услышит - беды не оберешься. Скажи "лесной хозяин"! Понял?
- Понял. Так ты видал его?
- И не раз. Мы с ним однова, вот тута чай вместях пили.
- И какой он? А, деда?
- Огромный. Метра два с половиной ростом. Голова клином, весь шерстью покрыт, только глаза, что уголья, светятся. Не разговаривает. Лишь сопит, да чешется. А чай-то, он не хуже тебя любит, чтобы сладкий...
Я весь замирал уже от сладкой жути, боясь посмотреть по сторонам, но все приставал к дедушке:
- Расскажи еще...
- Да ну его, внучок. Не ночью же такие рассказы разводить. Пошли лучше, в курень, спать.
Мне не хотелось идти и я попытался потянуть время.
- Я еще чаю хочу...
- Куды табе чаю? И так уж три кружки выдул. Раздулся вон, как паук. А ночью дедушка тебя ссать выводи? Будя! Пошли спать ложиться.
Сопротивление мое было подавлено и мы отправились спать, предварительно отлив лишнюю влагу под соседним кустом. В курене легли на пахнущую свежим сеном постель. Под голову дедушка положил нам скатанные ватники, укрылись старым, стеганным лоскутным одеялом.
Дедушка закрыл глаза, зачмокал беззубым ртом и почти сразу начал похрапывать, выпуская воздух со свистом через белые, пышные усы. Я же, встревоженный всякими разговорами, никак не мог успокоиться. Все время чудилось, что за стенкой кто-то ходит по поляне, сопит и вздыхает. И все же, усталость взяла свое. Глаза налились чем-то тяжелым, в них словно кто-то подсыпал песку, и я, незаметно уснул.
Проснулся я среди ночи от ощущения тяжести в мочевом пузыре. Явно требовалось крупно пописать. Но я никак не решался, вспомнив про то, как дедушка ругал меня за вечернее чаепитие. Я присел. Тяжесть вроде уменьшилась. Лег, тут же навалилась опять. Я потихоньку приподнялся на локте и посмотрел на дедушку. Он спал на спине. Во сне иногда причмокивал беззубым ртом и устало шевелил своими белыми усами. Спал он похоже крепко. Я выбрался из-под одеяла и начал осторожно перебираться через него. И когда уже, казалось достиг цели, его крепкая, тяжелая рука схватила меня за шиворот:
- Ты куда, поганец?
Я привычно заныл:
- Да я только пописать, дедуля...
Рука ослабла.
- Говорил я табе, нечего столько чаю дуть...
Тут он что-то забормотал и явственно произнес:
- Сходи-ка к Тёну, да скажи ему, нехай он рысью бежит в сельпо. Там керосин привезли...
Я понял, что дедушка снова крепко уснул. Тихонько, на цыпочках, подобрался к двери, отворил ее и... Оказался в ином мире.
Никогда я до этого не был в ночном лесу, и поэтому, все увиденное, показалось мне каким-то настолько красивым, нереальным, будто бы я попал в сказку. На безоблачном небе сияла полная Луна. Ее свет отражался в мириадах капелек ночной росы на траве, и казалось будто все вокруг сверкало живым серебром, искрилось алмазами и хрустальными брызгами. Я стоял, затаив дыхание и слышал как растет трава под ночным небом, видел тонкие струйки плывущего над поляной тумана, вдыхал неведомые ароматы, а вокруг, словно звенели маленькие живые колокольчики, создавая волшебную, чудесную музыку.
Не знаю, сколько я простоял там, в дверях, на пороге неведомого, пока случайно не перевел взгляд на темную стену ночного леса.
А там, на высоте более двух метров, в густой, черной тени, горели глаза, красные, как угли...
- Леший, - прошептал я и медленно попятился назад.
Не помню, как я затворил дверь, перебрался через спящего дедушку и юркнул под одеяло, накрывшись им с головой. В туалет сразу же расхотелось и я мгновенно провалился в глубокий сон.
Конечно же, я испугался, до жути. Но детская психика сильно отличается от взрослой. Видимо кто-то поставил неведомый защитный барьер, чтобы уберечь рассудок. Лег под одеяло, накрылся с головой и все! Этого не существует.
Проснулся я уже утром. Солнечный свет лился в открытую дверь, дедушки рядом не было. Я сладко потянулся, намереваясь поваляться еще немного, но тут, ощутил нечто мерзкое и неприятное. И я понял что! Штаны были мокрые...
Такого со мной не случалось уже лет семь! Меня охватила паника. Втайне надеясь на чудо, я мгновенно сел и ощупал постель. Нет! Чудес не бывает в этой полной несправедливости жизни! Подо мной было сыро! Я обоссался! Как маленький! Мысли лихорадочно завертелись в моей голове. Эту катастрофу нужно было скрыть по любому! Дедушка подслеповат. Он ничего не должен заметить. Постель надо накрыть одеялом, сейчас лето, высохнет очень быстро! А штаны, надо скорее на солнце, сушиться!
Поэтому, я быстро вскочил, накрыл нашу кровать одеялом, предварительно перевернув дерюжку так, чтобы мокрое пятно оказалось на дедушкиной половине (в крайнем случае, если что, знать я ничего не знаю), и вышел на солнце, сушиться. На залитой солнечным светом полянке, я постоял некоторое время, поворачиваясь к жарким солнечным лучам то одним, то другим боком, до тех пор, пока мои линялые спортивные трико не стали совершенно сухими. Убедившись, что все в полном порядке, я огляделся по сторонам и позвал:
- Дедушка!!!
Он тут же вышел из леса, в расстегнутой рубахе косовортке, засученных до колен кальсонах, босиком, неся в руках два облепленных тиной вентеря и несколько жирных, увесистых линей на согнутом в кольцо ивовом прутике.
- Че раскричался? Тута я...
Я степенно, как подобает настоящему рыбаку, осмотрел улов и деловито спросил:
- Где поймал-то?
- На Пронесенной протоке вентеря ставил. Эти снял просушить, другими заменил. Вечером с тобой сгоняем, проверим.
Дедушка сложил рыбу в сумку, переложив ее крапивой и речной мятой, чтобы не протухла, затем надел штаны и стал накрывать на стол.
- Сейчас с тобой малость перекусим и до дому. Там табе бабка, поди пирожков напекла с картохами, ждет уже.
Он выложил из сумки остатки нашего вчерашнего ужина и мы основательно подкрепились. Дедушка убрал посуду, снял с углей теплый еще чайник и спросил у меня:
- Чайку попьем на дорогу?
Я подозрительно посмотрел на него, но убедившись, что подвоха вроде бы нет, кивнул утвердительно. Мы попили ароматного, мятного настоя и стали собираться домой. Желая показаться взрослым и полезным, я суетился рядом, подавал деду вещи и похвалился между делом.
- Я уже и постель нашу заправил, пока ты рыбачил...
Дедушка поднял на меня удивленные глаза. Дома они никогда не могли заставить меня заправлять по утрам койку. Он быстро прошел в курень и сбросил одеяло на пол:
- Эт-то еще что такое?
"Все, пропал!" - подумал я в ужасе. А дедушка продолжал:
- Кто же это так делает? Рази так надо постелю свою заправлять? Чему вас только в школе-то учат?
И он нагнулся, чтобы преподать мне урок. Я был на грани разоблачения, поэтому кинулся вперед, оттеснил дедушку и забормотал:
- Нет-нет-нет, дедуля, погоди, я сам...
Быстро взбил слежавшееся за ночь сено, красиво расстелил дерюжку и аккуратно накрыл все это стареньким одеялом. На мое счастье, он ничего не заметил. Довольно подкрутив свои чапаевские усы, дедушка молвил:
- Вот! То-то же! Все ты можешь, все ты умеешь, но не хочешь!
И погрозил мне узловатым, корявым пальцем.
А потом, мы стали собираться. Перенесли в лодку мешки с липовым лыком и сушеную рыбу, затворили курень, залили еле тлевшие угли утреннего костра и отправились домой.
Мы возвращались тем же путем. Дедушка правил баркасом, я сидел на носу и смотрел на отражения белых облаков в черной воде. У меня впереди был еще один бесконечно долгий день...
Много лет прошло с той поры, и время мне уже не кажется таким бесконечным. Наоборот, дни сверкают как летние грозовые сполохи и исчезают сзади в числе других, пролетевших как мираж. Давно нет уже в живых моего дедушки, который, сам того не ведая, погубил навек мою душу, отдав ее навсегда своему черному лесу. И слово данное ему, я не сдержал, так как исходил все эти болота вдоль и поперек, несмотря на его запреты. Пробирался, бывало, по грудь в темной воде и чувствовал под ногами упругую сетку корней, а через нее бездну. Но, не провалился ни разу, что-то берегло меня от гибели. Возможно любовь моих давно ушедших стариков. Нет в мире ничего вечного, но светлое и доброе никогда не уходит с теми, кто покинул нас навсегда. Оно остается навек там, где они его посеяли. В наших душах.