Еврей

                *   
     «Эх, кто бы меня пописать отнёс?» – подумал Изя Шматковский, продирая заспанные глаза и приподнимаясь со старого дивана. Этот предмет мебели был таким древним, что хозяин толком уже и не мог вспомнить, откуда и когда в их доме появился этот «старожил». Вставать не хотелось, и мало того, Изю ужасно клонило в сон, но потуги естественной нужды не давали ему выбора.
 
     Израиль Аркадьевич Шматковский встал. Его живописная фигура моментально нарушила какую-никакую, доселе ещё существовавшую гармонию комнаты. Верхнюю часть несуразного мультипликационного тела старика обтягивала грязная длинная майка. Вверху она прикрывала впалую волосатую грудь, а в районе живота хозяина выпячивалась вперёд. Длинные семейные трусы, давно потерявшие свой первозданный вид, дополняли композицию. Всё это бесформенное и бесцветное нагромождение покоилось на тонких костлявых подпорках, поросших редкими белёсо-кучерявыми волосками.

     Так повторялось изо дня в день, повторялось каждое утро. Сегодняшнее начало дня не стало исключением, оно уже заглядывало в окно, возвещая серым глазом о своём появлении. Зима для Израиля Аркадьевича являлась тем временем года, которое он так не любил, поскольку в этот период особенно обострялись все его застарелые болезни.

     Каждый раз, проходя мимо шкафа с зеркалом, он обычно останавливался, чтобы мельком оценить своё отражение. И каждый раз неудовлетворительная оценка выставлялась им самому же себе. После этого он шёл в санузел, где имелось ещё одно зеркало, вернее сказать, осколок от него, но там светила лампочка и была возможность получше себя рассмотреть.

     Портрет старого еврея впечатлял! Глаза навыкате всегда слезились, а их нижнее обрамление больше походило на маленькие сизые мешки. В той же цветовой гамме было решено и массивное окончание носа, скрывавшее под собой две волосатые ноздри. Одутловатая нижняя губа напоминала огромного дождевого червя, она так выпирала вперёд, что по сравнению с верхней казалось, что этот «червяк» в любое время может покинуть своё пристанище. Морщинистый лоб резко переходил в багровую массивную лысину. Этот скошенный подъём в сорок пять градусов к макушке придавал всему черепу устрашающий вид авианосца военно-морского флота. Всё выглядело бы именно так, если бы не редкие кучерявые седые волосы по бокам.

     Процедура мочеиспускания длилась весьма долго — аденома простаты давала о себе знать. По этой же причине, выйдя из туалета, Изя практически бежал туда уже минут через десять, чтобы возобновить процесс. Так происходило постоянно в течение суток, пик приходился на ночь.

     Умывался Шматковский своеобразно — одной лишь правой рукой, а левая его рука находилась за спиной и придерживала на спине майку. Для чего?.. Наверное, чтобы не намочить. Тоненькая струйка воды, приятно журча, наполняла его ладонь. Ловким привычным движением он промывал глаза и только затем этой же влажной рукой проводил по лбу и лысине. Ну вот, пожалуй, и весь моцион. Ах да… Губы… На них всегда оставались крошки от вчерашней вечерней трапезы. Чтобы справиться с этим, требовалась ещё одна ладонь с водой. Этой воды, к тому же, хватало и на его двойной подбородок. Зубы, а вернее то, что от них осталось, Израиль Аркадьевич чистил редко, по всей видимости, экономил зубную пасту и воду. Вот и всё… Утренний туалет закончен. Теперь обязательно посмотреть на счётчик расхода воды. Надев очки и убедившись, что цифры на приборе не сильно потревожены, Изя успокаивался. Теперь он мог считать себя готовым к дневным мероприятиям.

                *   
     Первым делом, перед тем как вкусить утреннюю пищу, Израиль Аркадьевич наслаждался процессом одевания себя. В принципе, живя один, он мог вообще не одеваться, ну кто, в самом-то деле, его увидит?.. Но это было ему нужно, и это добавляло, если хотите, смысл его существованию.

     Изя одевался исключительно в своей комнате. В этот раз он натянул на себя бежевые фланелевые брюки с вытянутыми коленками и сильно засаленной задницей, сказывался его постоянно сидячий образ жизни. Кровать Шматковский никогда не заправлял по двум причинам: во-первых, для проветривания, а во-вторых, зачем заправлять, когда вечером её снова разбирать для сна. Во всём у него присутствовала расчётливость и экономичность, ни к чему попусту расходовать свои силы и своё время. Завершающим предметом одежды для Изи стала его любимая рубашка в полоску с очень грязным воротником. Он также был противником частой стирки, тут опять-таки имелся свой расчёт — экономия стирального порошка, к тому же до дырок можно достирать…

     Вторым важным делом перед тем, как поесть, было обязательное посещение комнаты жены. Это был вечный ритуал, ведь в этой комнате когда-то жила его Бейла... Он постоянно заходил в эту комнату, целовал фотографию любимой, разговаривал с ней, случалось, что и плакал.

     Его любимая Бейла умерла три года назад, и забыть её у него никак не получалось. Она была для него всегда опорой и поддержкой. Кто он теперь без неё?.. Так, чахлая олива на берегу Иордана — в постоянном одиночестве, всеми брошенный еврей…

     Сын Израиля Аркадьевича, Максим — ещё тот хлыст и прощелыга. Задолго до смерти матери умотал в Израиль, а потом уже окончательно перебрался в Америку. Ждать помощи от сыночка, продолжателя еврейского рода, которого лишь хватало на телефонный звонок своему отцу раз в год, и то только перед католической Пасхой, Изе не приходилось...


                *   
     Оценивающе оглядев себя в зеркало, Шматковский остался доволен собой.

     Он вдруг отчётливо вспомнил, как в этой же самой рубашке в полоску в Бердичеве он фланировал молодым по брусчатке. От девчонок отбоя не было. Да…, было…, было…, потом Одесса, там и с Бейлой познакомился на Привозе. Она свежей рыбой торговала. Была такая розовощёкая, пышнотелая, ну просто — цимес. Изя тогда сразу заприметил эту «кровь с молоком». Сегодняшние воспоминания принесли ему одновременно и печаль, и радость.

     Израиль Аркадьевич нахмурился и зашёл в комнату жены. Там стоял уже другой диван, над которым на стене висел старый ковёр с непонятными, вытертыми от времени орнаментами. У окна примостился фикус, на самом окне болтались пыльные занавески, и, конечно же, комод, ну куда же без него. В этом комоде Бейла всегда хранила свои безделушки, хранила она и деньги, там же и по сей день хранится бутылочка пейсаховки — изюмной самогонки, которую жене постоянно преподносили её друзья и знакомые. «Белую головку» — русскую водку Бейла никогда не признавала и постоянно использовала её только как протирку для лица. В конце жизни даже и умываться перестала. Брала ватку, окунала в водку и обхаживала свою шею, щёки и лоб, приговаривая: «…куда уж лучше, чем эта хлорка из-под крана».

     На комоде в обычной дешёвой рамке стояла небольшая чёрно-белая фотография Бейлы. Изя нежно взял портрет жены, обласкал его руками, несколько раз поцеловал стекло в разных местах. Затем, отведя фотографию на расстояние вытянутой руки, придирчиво осмотрел лицо жены, сморщил лоб и начал негромкую беседу со своей Бейлой. В конце разговора опять поцеловал портрет и вернул его на место. В конце своего визита, с чувством исполненного долга, Израиль Аркадьевич чинно вышел из комнаты, затворив за собой дверь. Назавтра с утра вся эта церемония вновь повторится, и никак иначе.


                *   
     Кухня была вторым святым местом после комнаты супруги. Шматковский на кухне чувствовал себя словно в раю. Помещение маленькое, но для Изи уютное, места предостаточно.

     Нет уже Бейлы и нет любимого её кота — Фимы, который ушёл вслед за женой прошлым летом. Изя также очень любил домашнего питомца. Нет, о чём говорить, — жену он любил больше, тут и сравнивать нечего, но Фиму он действительно обожал. Шматковский души в нём не чаял... Вот и плошечки кота в углу остались, из которых Фима постоянно ел и пил. Изя оставил их как память о своём любимце.

     Последний год жизни Фима очень болел, его подкосила мочекаменная болезнь. Временами кота так скручивало, что душераздирающий кошачий вой стоял на всю квартиру, лучше и не вспоминать. Чтобы хоть как-то отвлечься от нахлынувших на него воспоминаний, Шматковский подошёл к окну.

     Узкая, ведущая в горку, улочка была заполнена автомобилями, кое-где брели редкие прохожие, голая кирпичная стена соседнего дома — вот и все достопримечательности, которые не принесли Израилю Аркадьевичу должного успокоения. Всё, что он постоянно видел из этого своего окна, и являлось только его, Изиной, Москвой... Другой Москвы для него не существовало.

                *
     Шматковский стал ворошить в своей голове старое, вспоминая, когда же они с Бейлой переехали жить сюда, в Москву?.. Это, по его мнению, была одна из немногих ошибок их молодости. Почему же они оставили тогда свою любимую Одессу? Пытались искать лучшую жизнь?.. А зачем?.. Чего им в родном городе не хватало?.. Уж лучше бы сорвались, как и все тогда, в Израиль… А?! Денег не нашлось… Так этих денег никогда не будет хватать!.. Большие деньги у кого? У проходимцев, которые постоянно стремятся покинуть свою Родину, будто где-то, когда-то и кому-то они будут нужны больше.

     А что Шматковский? Одно слово — еврей. Его тогда даже чуть не посадили, пытаясь сделать из него козла отпущения. Ух… как же Шматковский ненавидел Москву. Так и не удалось Израилю Аркадьевичу развернуться в этом городе, как смогли это сделать другие приезжие, рвачи, хапуги и взяточники. Себя он к таковым не причислял.

                *
     В своих воспоминаниях Изя опять вернулся к своему коту. Промучившись с болезнью кота, Фиму решили усыпить. По вызову пришли двое в халатах. Кот, как знал, поджидал их, растянувшись прямо около входной двери. При появлении ветеринаров Фима даже не пошевелился. После недолгой подготовки в кота воткнули шприц, после чего тот резко дёрнулся от неожиданности, совершив свой последний кульбит, и, приземлившись, уже больше не шевелился. Пришельцы взяли полторы тысячи рублей и, надев перчатки, положили Фиму в мешок и ушли, пообещав завершить кремацию и погребение животного согласно оплате… А где-то через месяц Изя увидел сюжет по телевизору, в котором сообщалось про подставную фирму по усыплению животных, в услуги которой входила кремация и захоронение. На самом же деле «котов в мешках» вывозили за город в лес и сбрасывали в одну большую яму. Шматковский долго плакал, чувствуя сердцем, что его Фима где-то там, в лесу, но поделать ничего не мог…

     После смерти кота Изя каждый день менял воду и докладывал еду в плошки своего умершего питомца. В то время ему казалось, что кот находится у Бейлы в комнате и стоит его только позвать, как он прибежит… Но Изя ни разу Фиму так и не окликнул.

                *
     Шматковский открыл полупустой холодильник и вынул оттуда оставшийся от ужина хвост селёдки. Положил в тарелку и почерневшие от времени две варёные картофелины, добавил ко всему ещё горбушку чёрного засохшего хлеба и головку лука. Оглядев свой утренний рацион, Изя вздохнул и повернулся к газовой плите.

     Старик наполнил чайник водой из-под крана и поставил его на конфорку. Шматковскому нравилось это действо. Огонь зажжённой плиты давал и свет, и цвет, и тепло, а звук закипающего чайника наполнял кухню приятным и домашним уютом. Таким же уютом и теплом наполнялась при этом и душа самого хозяина.

     Израилю Аркадьевичу порой казалось, что он совсем не одинок и в его доме по-прежнему живёт Фима, который вальяжно ходит по комнатам, создавая видимость занятости. А из соседней комнаты доносится приятный приглушённый храп жены, говоря о том, что Бейла жива и невредима, но пока ещё спит. Изя представлял, что жена видит сон про Израиль, в котором она так и не побывала ни разу за всю свою жизнь. Жаль, что жизнь её оборвалась на цифре «75». Изя был ей ровесником, хотя супруга ему часто заменяла даже маму. Такая умная и прозорливая была его Бейлочка.

     Изя всегда признавал главенство жены. Он хоть и был евреем, но своим поведением и образом жизни напоминал русского, как говорила ему Бейла: «Ты, Изя, такой же философствующий лентяй, только к тому же ещё и пьющий». А это было для него почти оскорблением. Да, Шматковский выпивал, и это в его жизни началось ещё во времена гонений в стране на иудеев. Тогда мало кого, имеющего в паспорте в графе «национальность» галимое «еврей», брали на работу. Везде отказывали. Вот Изя и выходил из ситуации, а что было ему делать?! Он выпивал, но не спился...

                *
     Изя долго обгладывал хвостик селёдки, вспоминая, какой прекрасный форшмак готовила ему жена по праздникам. А маца к Пасхе? … О…, это святое, лучше и не вспоминать…

     Чай оказался вчерашним, и его оставалось совсем на донышке. Шматковский влил в заварочный чайник свежего кипятку, прикинув, что ещё и назавтра заварки хватит. Достал из холодильника сыр, далеко не первой свежести, с зеленовато-белым налётом, что, в общем-то, не помешало Изе с удовольствием его съесть.

     У него в памяти начали всплывать устойчивые словосочетания: «завтрак туриста», «завтрак на траве», «завтрак у Тиффани»... Свой же скромный завтрак, который подошёл к концу, он решил назвать «завтрак старого еврея».

     Израиль Аркадьевич встал из-за стола. Посуду он решил не мыть. Пора было собираться в «СОБЕС», орган социальной защиты населения, ему предстояло поменять свою карточку москвича, закончился срок действия...

     «Удивительно?! Неужели о таких, как я, ещё кто-то помнит и беспокоится?.. М-да, неужели мы ещё кому-то нужны...», — подумал старик, после чего медленно направился к себе в комнату переодеваться...

                февраль 2017г.+к)