Через тернии к звёздам

                С Фимой Голубчиком я вырос в одном доме на Сумской. В детстве в пядидесятые годы мы жили в пятиэтажном доме, стоявшем буквой П, раньше говорили «Покоем». Я обожал игры с детворой во дворе. Фима появлялся во дворе не часто. Был он неловок и нерасторопен. Позже, когда мы выросли, эта неспортивность и неуклюжесть не так бросались в глаза, а в детстве я чувствовал своё превосходство. Фима, надо сказать, был одним из немногих, кто давал мне почувствовать себя на высоте положения. Оба мы, типичные интеллигентские заморыши, физически чаще отставали от сверстников. Меня отличал более независимый характер, который в дальнейшем явился скорее помехой в советском благоустройстве. Фима взял за основу хорошо выверенный конформизм. Он твёрдо усвоил раз и навсегда какие шаги необходимо сделать для по советским меркам достойного существования. При этом я не имею в виду партийную или комсомольскую карьеру. Ни в коем случае. То есть: максимум образования, а потом продвижение по научной линии, разумеется, со всеми особенностями, присущими этому пути в советских условиях. У меня эти представления оставались в основном в виде теории, а у Фимы строго реализовывались на практике. Здесь нужно упомянуть Фиминого отца, Шику Абрамовича. Работал он доцентом в том же институте, куда Фима поступил и в котором ваял карьеру, не без папиной помощи, конечно. Имя отец правда изменил на Бориса, но я про себя продолжал называть его Шикой. Имя это, по моему ощущению, подходило ему куда лучше, и не потому, что оно чисто еврейское, а по совершенно другой причине. Шика на русскоязычный слух звучит экзотично, а Фимин папа почему-то всегда представлялся мне не совсем человеком. С детства мне казалось, что он на самом деле гном или гоблин или другое сказочное мелкое существо, чудесным образом внезапно распухшее до размеров пятидесятилетнего еврея. Так вот, Шика пас сына, как овцу на выгоне. Заключалось это в строгом проталкивании Фимы в правильном направлении и безапеляционном покрикивании на него в случаях отклонения от маршрута. Покрикивании не злобном, но внушавшем послушание. Шика демонстрировал невысокое мнение о житейских качествах и умственных возможностях сына. Фима не сопротивлялся, что вызывало у меня всегда удивление и непонимание. Я отличался строптивым нравом и командовать никому не позволял. Впрочем, мои родители и не пытались. Они видели, что я какой-то не вполне как бы нормальный. Мне их очень сейчас жаль, ибо я убедился, что они правы. Но мой рассказ о другом.
 
                В детстве я однажды затащил Фиму на чердак нашего пятиэтажного дома, откуда я любил через чердачное окно вылезать на крышу и путешествовать по ней, поглядывая вниз. Не всегда это происходило безопасно. Крыша была изрядно покатая, а тонкое листовое железо, которое её покрывало, иной раз скрывало впадины и нога неожиданно слегка подавалась, теряя опору. Фима натерпелся со мной страху и второй раз не полез. Крышу эту, а точнее, чердак, он вспомнил много позже, когда в состоянии психоза искал укромное место, чтобы спрятаться от смертельной, как ему казалось, опасности. Но это в начале девяностых. А пока что он успешно закончил школу, успешно закончил какой-то, не помню какой, технический факультет института радиоэлектроники, успешно закончил аспирантуру, успешно защитил кандидатскую и женился. Причём эту женитьбу успешной назвать не получалось. Но здесь произошёл единственный сбой. Вспоминаю как гном Шика руководил Фиминой свадьбой в ресторане Харьков. Он с видом гуляющего купца доставал из кармана пачку червонцев и платил за всё. Пили, танцевали, заказывали лабухам музыку. Меня внутренне перекашивало, так как я ненавижу гульбу по интимным поводам. Вообще не люблю публичного проявления личных обстоятельств. Но ничего хуже свадьбы представить себе не могу. Впрочем, виду я не подавал и никому своё кислое состояние не навязывал.
 
                Женитьба эта закончилась полным провалом, скандалом и разводом. Вторая женитьба произошла через пару лет и оказалась куда удачней. Учитывая печальный опыт, шумную свадьбу не затевали и я её даже не помню. На некоторое, и довольно продолжительное, время Фима выпал из моего поля зрения. За это время он успел родить дочку, получить место доцента в ХИРЭ и обзавестись трёхкомнатной квартирой на Сумской, причём точно напротив квартиры своих родителей. Шика выходил на балкон и смотрел в бинокль на противоположную сторону Сумской, где на высоком первом этаже помещалась семья Фимы. Если Шике что-нибудь не нравилось, он перебегал улицу и ломился к Фиме с руководящими указаниями. Не знаю как Фима и его жена, довольно безобидная интеллигентная еврейка, это выносили. Я, как уже написал раньше, не вынес бы ни в коем случае. Но всё это, как оказалось, мелкие бытовые детали. Настоящие приключения начались в девяностые. Фимину кафедру закрыли, Шика остался надолго без зарплаты, остальные работоспособные члены семьи тоже оказались не у дел. Фима перешёл на время в НИИ электроники, но отдел, в который он устроился, остался без финансирования. Тучные годы Фиминой советсткой карьеры ушли в прошлое. Начальник Фиминого отдела открыл лоток на Благовещенском базаре. Лоток торговал всякой всячиной от кока-колы до шампуня и мыла. Фиме предложили работать продавцом. Делать нечего, Фима согласился. Я с большим интересом и, что греха таить, некоторым злорадством наблюдал издали Фиму в процессе его трудовой активности на базаре. Злорадство проистекало из моей полной никчёмности и неприспособленности к советстким временам, как впрочем и любым другим. До базара я однако не докатился и потихоньку занимался врачебной своей деятельностью на грани выживания.

                Здесь я подхожу к главному моменту повествования. А именно, как на бедного Фиму совершили наезд рекетиры. Однажды на базар явились три личности явно бандитского вида. Главный был в чёрных кожаных перчатках. Он подошёл к молодому продавцу недалеко от Фимы, что-то тихо спросил и, не получив ответа, заехал парню в зубы, а потом ещё, и когда тот упал, все трое несколько раз пнули его ногами. Причём ни покупатели, ни милиционер, видневшийся неподалёку, как воплощение задумчивости, даже не повернули головы. Фима застыл с разинутым ртом и выпученными глазами. Глаза его ещё более вылезли из полагающегося им положения в костных орбитах черепа, когда троица подвалила прямиком к нему. Они объявили, что собирают дань и впредь станут регулярно её от Фимы требовать, а пока что он должен им сумму, которую они назвали и которой у Фимы не оказалось. Он отдал им всю выручку, но назавтра обязан был принести остальное. Взять ему неоткуда, что он и объявил дрожащим голосом, и дополнил объяснение взмахом трясущихся ладоней. Фима воспроизвёл чисто еврейский жест, которому, как он позже признавался, он удивился и сам. Никогда он его в семье не видел. Очевидно, жест этот всплыл из глубин генетической памяти. Однако, жест Фимин рекетиров не убедил и бедному Фиме была обещана расправа, вплоть до того, что по месту жительства, если дань останется невыплаченной. Вот тогда обезумевший Фима и примчался ко мне с просьбой спрятать его на чердаке и носить ему туда еду. Никакие мои резоны, что его просто взяли на пушку, и бандиты понятия не имеют где его дом, да и лень им из-за такой мелочи как розничный торговец совершать налёты в городе, на Фиму не оказали ни малейшего положительного влияния. Он трясся, явно не в себе, и я понял, что лучше исполнить его просьбу. Мы полезли на чердак. Но времена изменились и чердак давно заселили бомжи. Я было испугался, но Фима неожиданно бросился к ним с распростёртыми объятиями. Бомжи показались ему милее налётчиков. Бомжи и правда оказались мирные и приняли Фиму в свою компанию. В начале девяностых много народу лишилось средств и сделалось бродягами. Так что Фима никого не удивил. Я перевёл дух и отступил. Мне ещё предстояло выяснять отношения с его семьёй, что я и не замедлил сделать. Дальнейшая борьба с Фиминым помешательством легла на хрупкие плечи жены и не такие уж хрупкие плечи гнома Шики. Они вытащили Фиму с чердака, говорят, через пару дней. На базар и вообще в НИИ электроники он больше не вернулся. На этом злорадная часть истории заканчивается, ибо Фима довольно скоро встал на ноги и постепенно сделался профессором, заслуженным деятелем науки и даже членом «еврейского совета» города (прошу прощения, если я перепутал название этой немыслимой в советское время организации). Фима не любит вспоминать данную историю. Да и не часто мы с ним видимся. Он остался в Харькове, где чувствует себя состоявшимся и значительным. Я нигде и никак себя не чувствую, поэтому нахожусь в Чикаго. Хотя уровень выживаемости я без сомнения поднял немного выше критического, самочувствие моё, в смысле занимаего положения в мире, осталось прежним. Кто был никем, тот стал ничем. Лет десять назад Фима побывал в Чикаго на какой-то научной конференции и мы с ним встретились в доме его преуспевающего приятеля. Фима возбуждённо рассказывал мне о своих планах во всемирном масштабе, и как он собирается получить грант в Америке, после чего переедет со всей семьёй. Запомнилась почему-то фраза: «Так везде же друзья!», произнесённая с радостной улыбкой и ощущением физического бессмертия. Я молча сидел и слушал. Фима, закончив один рассказ, несколько секунд глядел в стену или потолок и сходу переключался на другой. Как позже выяснилось, в Харькове он доложил общим знакомым, что я не дал ему рот открыть. В Америку Фима так и не перебрался, видно грант жадные американцы замотали. Никаких дальнейших сведений я о Фиминых эволюциях не имею, но убеждён, что всё у него в порядке и на чердак к бомжам его больше не тянет.