Судьба, судьбы, судьбой миниатюры

    «С Екатеринбургом связана моя судьба, может быть, горькая, но моя... Вчера мне в архиве показали документы моего отца, приговоренного к расстрелу 4 августа 1937 года... Я думаю, что у нас сегодня не концерт, а встреча... Я рад, что снова приехал в этот город, с которым у меня связано нелегкое детство... Подавайте записки с вопросами, потому что они — показатель заинтересованности публики...» Так начал свое выступление в Екатеринбурге в 1994 году Булат Шалвович Окуджава, дважды собравший переполненные концертные залы, – не просто известный поэт-бард, писатель, а прежде всего — личность. О нем трудно говорить. Какими словами, когда уже столько написано о нем! И только чувства, оставшиеся спустя некоторое время после этой встречи, не потускневшие, а еще более обнаженные, дают право на свой крохотный штрих.
    На том концерте-встрече было немало шутливых и наивных вопросов, вроде: «Что вы делали с 34-го до 64-го года (прошлого приезда в Свердловск)?»
    Окуджава доверительно отвечал: «Учился в школе, был сыном врага народа, с 9-го класса ушел на фронт, учительствовал в Калужской области, когда умер усатый вождь, стало полегче, вернулся в Калугу газетчиком, работал в «Молодой гвардии и «Литературной газете», в 1969 году ушел на «вольные» хлеба...»
    «Вольные» при этом было произнесено им нисколько даже не иронично, хотя один из многочисленных любопытных зрителей все же спросил, не мучает ли его ностальгия по 60-м годам. Это было многозначительное напоминание, ибо у Окуджавы, как у вся¬кого истинного писателя, немало язвительных оппонентов, которые, например, допытываются, почему они в то время не боролись с неугодным режимом. На это Булат Шалвович вполне откровенно ответил:
— Мы не были революционерами, бомбистами, на баррикады не выходили, мы только надеялись сделать жизнь чуть- чуть человечнее…
    Да, именно в 60-е годы у нас стали входить в моду барды-менестрели, поющие свои песни под гитару.Вспомните:
«Долог путь до Типерери,
Долог путь к закату дня,
Знаю я, красотка Мэри
В Типерери ждет меня...»

    Эта подражательная песенка с тематикой почти что англо-бурской войны вдруг обросла российской действительностью:
«Ах, Арбат, мой Арбат,
Ты мое Отечество...»

    Так начинался Окуджава. С негромкой песни, под аккомпанемент собственного хрипловатого, плохо поставленного голоса, но сразу задел за живое. А потом: «Каждый пишет, как он слышит, как он слышит, так и пишет, не желая угодить...»
    Да, он не хотел угождать публике, которая жаждала чего-то необыкновенного. Окуджава просто выражал себя, и эта искренность, вставленная в оправу таланта и значительной судьбы, стала притягательным магнитом для его почитателей.
    Ну разве можно равнодушно пройти мимо такого откровения?
    «Мой сын, твой отец, лежебока и плут, каких поискать на веку. Ему не знакомы ни молот, ни кнут — я в этом поклясться могу. Когда на земле бушевала война, и были убийства в цене, он жизнью своей откупился сполна от смерти на этой войне. Несчастные беженцы шли на восток, и была их участь горька, он в теплом окопе пристроиться смог на теплую должность стрелка...»
    Извините за пунктуацию, стихи привожу по памяти. Как говаривал по этому поводу Борис Пастернак: «Но здесь кончается искусство, и дышат почва и судьба».
    Российская действительность всегда была для Окуджавы источником вдохновения, хотя он немало повидал  заграничного. Был такой факт в  биографии Окуджавы: его прооперировали в США, потому что у себя дома в то время подобное было еще почти что роскошью и...стыдом. Стыдом, потому что некогда передовая атомная держава пустила под откос свою медицину — раньше не дума¬ли о человеческом здоровье и продлении  жизни. Грустно и то, что плату за лечение Булата Шалвовича тоже обеспечили в Америке. Из уважения к нашему знаменитому писателю.
    – С сердцем у меня сейчас все в порядке. Но после операции я стал лучше видеть. Наверное, что-то задели...» — сказал он шутливо о своем здоровье. На концерте его сопровождал сын Антон. Он тихо подыгрывал на рояле — профессиональный музыкант, композитор, со скромными интеллигентными манерами. Булат Шалвович тоже был в своей манере: в сером костюме, джемпере и рубашке с расстегнутым воротом, нога с  гитарой– на стуле, негромкий голос. И только нечто утонченное и хрупкое белой свободной птицей рвалось ввысь, заставляя думать о прекрасном и высоком. Это было то, без чего нельзя жить. Простите  за высокопарность, – о была... душа народа.
    И снова вопросы к маэстро:
    –Что вам дает силы жить в этом мире?
    – Желание жить, вера в счастливое будущее. Я счастлив, потому что мог себя выразить, а ведь бывает так: человек думает, например, что он может работать в торговле, хотя за ширмой его судьбы известно, что он краснодеревщик...Каково ему?...
    Несмотря на возраст, Булат Шалвович не может созерцательно наблюдать жизнь из окна. Он участвует в комиссии по помилованию при Президенте РФ, изучает дела осужденных и с грустью констатирует, что 95 процентов убийств совершается в алкогольном опьянении: «Нравственное состояние общества — это страшно... Но ведь хорошего много не бывает...»
    Действительно, как и хороших поэтов и просто хороших людей, а представителей поколения, которые пережили войну, и  вовсе единицы. Они обычно почти все — личности, с которыми приятно общаться и которых нам не хватает иногда в трудную минуту для поддержки. От имени своего поколения и екатеринбуржцев мне хотелось поблагодарить Булата Шалвовича за его уникальный талант (в том числе — и за прозу)  и  за душевную щедрость.
    На другой день после концерта я уезжала в родной город Полевской за дочкой, которая гостила у бабушки. Августовский неразборчивый дождь только что прополоскал шоссе, и когда я вышла из автобуса, обдал меня сыростью сиротливых сосен у жилого массива возле парка. С годами становишься сентиментальнее и уже не можешь долго обходиться без глотка воздуха родного города, куда приезжаешь подзарядиться. На другом конце параллельной улицы - старое кладбище. А вон там, в тени разросшихся деревьев, притягивала взор холодно-зеленоватая ель с яркими бусинами рябины под боком, подле которой уже двадцать лет покоится мой отец. Фронтовик, простреленные легкие которого не справились с рыбацкой аварией на озере. Ему, как и Окуджаве, было бы в этот год 70 лет. Мне его всю жизнь не хватает — такая у него судьба... Впрочем, наверное, все фронтовики уникальны своей незаменимостью...
    Как поет Окуджава: «Судьба, судьбы, судьбой, судьбою, о судьбе...»
1994 -2017г.г.