Страхи

Время было предвоенное и военное, и люди, поселившиеся в степи в насыпных землянках и саманных домиках, не знали ни сна, ни отдыха. Они обустраивали скважины и качали нефть - днем и ночью. Зимой, по хорошему снегу, приезжали на санях из дальних аулов мужики и удивлялись, как эти несчастные - кто в резиновых сапогах, кто в лаптях - отмеривают километры от скважины к скважине по заледенелой земле. Мужики привозили пимы и тулупы, муку и масло. Они были тугодумы, но все же поняли, что новые люди на их холмах со своими грузовиками, брезентовыми палатками и гармошками, перепачканные черной маслянистой грязью (старухи издавна лечили ею детей от золотухи) - надолго, если не навсегда.
Другая жизнь врывалась в привычный крестьянский уклад, ломая его. Пастбища все урезали и урезали. Прекрасные степи с сочными весенними травами кусок за куском уходили к нефтяникам. Молодежь потянулась из аулов в промысловые конторы - на чистые деньги, подальше от пустых трудодней, к белому привозному хлебу.

После войны и начал, собственно, строиться городок. Надо же было как-то расселить разношерстное, говорящее на многих языках человеческое племя, которое стало, к тому же, размножаться.
Городок со временем выстроился уютный, с узкими тенистыми улочками. Но обустроив месторождение, геологи, поисковики, а вслед за ними и буровики потянулись на другие, еще не завоеванные земли. Они снимались с места, как снимаются птицы - родовыми стаями: сначала Армянский поселок, в котором на самом деле жили не армяне, а азербайджанцы с Нефтяных Камней, потом Лютеранка и Яма. Но поселки - временные пристанища временных людей - остались. И заброшенные землянки никогда не пустовали...

                *   *    *               

Детство мое прошло на бывшей окраине городка. Это сейчас чуть ли не центральной стала улица, по которой мы бегали в школу. А тогда наши дома, первые четырехэтажки, словно айсберги, высились среди бараков, меж которых паслись бодливые козы и гуляли куры, цвели одуванчики, нежно зеленела после майских дождей травка - гусиная лапка. Отсюда рукой было подать до немецкого кладбища, а Яма - вот она, за узкоколейкой.
В поселках жили бродяги и нищие, воры и калеки. По утрам они наполняли улицы, грязный рынок и маленькую автостанцию, толклись у пивных бочек и парикмахерских. Из парикмахерских сладко пахло одеколоном и дешевым мылом. Нам нравились эти запахи, и мы, детвора, любили подолгу глазеть в окна, наблюдая, как вспучивается и гаснет пена на мужских лицах, как ловко орудует дядя Костя большим помазком и как красиво взмахивает он простыней, одним движением оборачивая ее вокруг шеи очередной жертвы. И этот незабываемый цветочный запах одеколонов с яркими наклейками... В сущности, так пахла вся наша жизнь: бедностью и дешевизной.
Однажды зимой мы с одноклассниками пошли кататься к Армянскому поселку. Там были замечательные крутые холмы и овражки, и с визгом мы мчались с них на санках и лыжах. А когда опомнились - быстро сгущались ранние сумерки, крепчал мороз, отсыревшие рукавицы леденили пальцы.
- Айда ко мне, - предложила Таня и махнула рукой в сторону Ямы. Там уже светились редкие низенькие огоньки. - Обогреемся, а потом мы с Клавкой проводим вас.
Клава - старшая сестра, она на переменках забегала к Тане, чтобы поделиться пирожком. Но идти в темноте в Яму, где живут страшные люди?!
Согласилась только я, и до сих пор не пойму, почему. Ведь мы с Таней почти не дружили. С ней вообще никто не дружил, да, кажется, она не больно в нашей дружбе и нуждалась: не оставалась после уроков на сборы, не ходила вместе с нами по квартирам и не просила макулатуру, а однажды на вопрос, почему до сих пор не пионерка, только пожала плечами.

Мы долго плутали с ней извилистыми тропками, перепрыгивая через заборы, повалившиеся в сугробах, шагали по каким-то крышам. Сердце обрывалось от страха и недозволенности того, что делала: знала бы мама, куда я пошла...
Яма находилась как раз между Армянским поселком и Лютеранкой. Но те лепились к подножию поросших лесом холмов, а Яма и была ямой - большим заселенным оврагом.
Я уже теряла надежду попасть в тепло, как вдруг Таня остановилась перед сугробом и стала отряхиваться и сметать снег с наших валенок невесть откуда взявшимся веничком. В сугробе оказалась дверь, и мы прямо с улицы вошли в помещение. То, что я поначалу приняла за сарай, оказалось домом. В нем топилась железная печка, у обледеневшего оконца стояла тумбочка, в углу - широкие нары. На нарах что-то шевелилось и издавало протяжные звуки под грудой рваных одеял и старых полушубков.
Мы с Таней уселись, теснясь, на единственную табуретку и стали отогреваться у гудящей раскаленной печки. Я всякий раз вздрагивала, когда из-за спины доносился то ли всхлип, то ли стон и старалась не оборачиваться.
- Баинька помирает, - сказала Таня, заметив мой испуг. Она подошла к нарам, откинула ворох тряпья и заботливо наклонилась:
- Баинька, ты меня слышишь, а, баинька?
Маленькая сморщенная ручка, похожая на обезьянью лапку, выскользнула и повисла над полом.
- Слышит, - обрадовалась Таня. - Она только говорить не может, а так все слышит. На, баинька, попей, - стала выжимать старухе на губы ветошку, смочив ее в кружке.
Я видела косматые волосы и худой, в коричневых пятнах, профиль. Моя эбийка - бабушка - была совсем другой: чистенькой, светлой, и уж, конечно, не жила в таком странном доме под сугробом, где половики, связанные из чулок и разноцветных лоскутков, стелили прямо на землю.
Открылась дверь, и в клубах пара и морозного воздуха возникла фигура в фуфайке и клетчатой шали. Стукнула дужка ведра, зазвенел ледок... Разматывая шаль, женщина недобро рассматривала меня. От ее хмурого взгляда захотелось поскорее уйти. Женщина развесила сушить Танину одежду, взялась, было, за мои рукавицы и валенки, но остановилась:
- Ты, девочка, высушишь свои вещи дома. У вас, наверное, тепло.
Таня показывала мне открытки (весь класс был увлечен ими), картинки и фотографии - богатство, вынутое из потрепанного и облитого чернилами портфеля.
- А это Клавкин отец, - ткнула пальцем она в одну из фотографий. Мужчина в белых пимах сидел под раскидистым фикусом в кадке.
- Как это - Клавкин? - поразилась я.
Я еще не знала, что у сестер могут быть разные отцы.
- А у меня нет отца, - беспечно отозвалась Таня, отбрасывая снимок в сторону.
...Пришла Клава, и сестры проводили меня до будки стрелочника у Лютеранки.
- Дальше сама дорогу найдешь, - сказала Клава.
Я побежала на яркие, казавшиеся праздничными, огни города.
Больше всего я боялась, что меня настигнут огромные, злые псы Лютеранки. В поселке этом жили немецкие семьи. Еще свежа была память о войне, и немцев у нас в городке звали одинаково - фрицами: и взрослых, и аккуратных их детей. Стоило услышать в магазине или на улице немецкую речь, как тут же кто-нибудь с ненавистью говорил: "Опять эти фрицы..."
Откуда же мы, ребятня, могли знать, что немцы эти совсем другие, не те, которые строили нам новую школу и кинотеатр под присмотром солдат, а эвакуированные из Ленинграда, Эстонии и Саратова. Во время войны их поселили в чистом поле на месте будущего города и сказали: здесь теперь ваша родина. Они выстроили правильный поселок с прямыми улицами, но так и не прижились: и кладбище отдельное завели, и детей не хотели учить в русской школе, и все мечтали, что уедут, наконец, в свои далекие дома, которых, конечно, давно уже не было на земле.

...Я бежала зимним полем подальше от этих неуютных мест в теплый дом, где даже батареи в подъезде греют жарче, чем железное чудовище в землянке. И только влетев в прихожую, с облегчением перевела дыхание. Какое счастье, что у нас на четверых есть большая комната, освещенная не коптящей и вонючей керосинкой, а лампочкой под оранжевым абажуром со свисающими кисточками бахромы. В комнате помещались не только сундук и комод, но и стол, за которым мы ужинали, когда приходил с работы папа, а днем я делала уроки, и мамина пышная, вся в белых кружевах, кровать, и диванчик, на котором спал братишка. У меня даже был собственный уголок - там, за ситцевой ширмочкой. В квартире жила еще одна семья, но все равно не тесно было в просторной кухне со столами и буфетами, а в коридоре, где я сейчас стояла, - столько обуви, пальто, вешалок, санки, велосипеды, дяди Колины лыжи и папины рюкзаки и удочки - всему хватало места.
...Таня недолго проучилась с нами. "Она уехала с мамой в другой город", - ответила Анна Илларионовна на чей-то вопрос, и больше о странной девочке, которая жила в Яме, никто не вспоминал.
Тут как раз созрела в городке кампания по борьбе с обитателями трущоб. Бараки и землянки сносили, жильцов выселяли. Социалистический город очищали от заразы. Овраги сровняли, засадили елочками и тополями. Разъехались немцы. Без присмотра и ухода дряхлело их маленькое кладбище с часовенкой, пока не подоспело время и не построили на нем заводик по выпуску то ли кроватей, то ли эмалированных кастрюль...
Неожиданная встреча с Таней произошла, когда школа решила собрать выпускников на свой юбилей. Получив приглашение, я приехала в город детства на денек-два пораньше: побродить, встретиться с друзьями. Ноги сами привели на то место, где когда-то стоял самый красивый барак во всем городе - наша школа. Барака, конечно, не было, на его месте давным-давно разбили сквер. Дом культуры с колоннами и лепниной под крышей оказался неказистым, словно съежившимся, но благодарная память высветила воспоминания о новогодних печеньях и конфетах, которые мы получали здесь из рук дедов  морозов...
На нагретых солнцем деревянных ступенях сидела женщина и смеялась, глядя, как играют среди деревьев дети - мальчик и девочка. Широкие скулы, оспинка на лбу, а главное, мягкий и одновременно независимый взгляд блестящих карих глаз... "Таня Брыкаева", - всплыло позабытое имя. Мы обнялись и встретились, как закадычные подружки.
 -Я вас часто вспоминала, - улыбнулась Таня. - Особенно тебя. Помнишь, как мы плутали по Яме?
- И я тряслась, как заячий хвостик. Ведь про эти поселки столько ужасов рассказывали.
- А мы там жили. Потом баинька умерла, и нас уже ничто не держало в этом городе. Мы ведь, как перекати-поле, на одном месте долго не задерживались. Все строили новые города. А сюда я приезжаю иногда - баиньку проведать.
В Таниных словах сквозили грусть и усмешка. Она рассказывала, не таясь. Я же думала, что с такой открытой и бесхитростной девочкой, наверное, хорошо было дружить в детстве. Почему же мы сторонились ее?

На вечер встречи Таня не пришла. Да никто ее, собственно, и не помнил, кроме того, что, да, кажется, училась такая самостоятельная девочка, в четвертом, что ли, классе? А жила, вроде, в Яме? А помните Яму? А Лютеранку? А почему немцы детей своих в школу не пускали, все с директриссой воевали?
- Что ты, разве они не пускали? По-моему, это к ним такое отношение было - пренебрежительное. Вообще, так строилась большая политика - разъединять народы.
- При чем здесь большая политика? Речь ведь о детях. Ты сам их ненавидел и проходу не давал близнецам Бергам: лупил, стоило им появиться во дворе, фашистами обзывал.
- Дети - отражение своих родителей. А взрослые презирали тех, кто жил в Яме и Лютеранке. Они же чужие были для нас, пришлые, понимаешь? Одни, как сорная трава - без роду и племени, а другие, напротив, все наособицу: и язык свой, и классы им немецкие подавай. А чем наше кладбище им не нравилось - там и русские, и татары лежали?! Мертвым-то не все ли равно, кто сосед?
- Ну что ты городишь? Эти поселки были, как резервации для индейцев.
- Слушайте, для чего мы собрались?  Отстаньте со  своей политикой. Ванька, включай магнитофон.
 - Ой, девчонки, а помните, как за Лялькой пацаны бегали, даже муж мой, вот этот. А где она теперь, птичка наша?
Разговор перекинулся на Ляльку, мужей, детей...

Таня Брыкаева, хорошо, что ты не пришла.