Беспризорник

Неуклюжий старый автобус не торопился, словно нарочно. Утомляя одуревших от жары и долгого пути пассажиров неожиданными поворотами,  он выруливал к автостанции. Алешка, не ожидавший такой  неспешности в конце пути, уже давно стоял с дорожной сумкой наготове рядом с дверью. Он рассчитывал, что выйдет гораздо раньше – уж очень не терпелось поскорее покинуть эту пыльную дорожную духоту послеполуденного междугороднего автобуса. Алешка вяло подумал о том, как радовался предстоящей поездке, как предвкушал ее не вполне ясную романтику. Эта жара, эта долгая дорога – почти все как в американском кино с их хайвэями, одинокими заправками посреди залитой солнцем прерии… В тени маленького магазинчика сидит хозяин - старый ковбой в неизменной шляпе, с лицом, исцарапанным солнцем до глубоких морщин. И долгий путь без цели куда-то за горизонт… Все оказалось непохожим, утомительным и скучным. 

Было, однако, и другое объяснение Алешкиной нетерпеливости: как - никак, а он – студент третьего курса Горного Университета, только вчера успешно сдавший летнюю сессию, прибывал в родной провинциальный городишко на каникулы! Город, конечно же, ждал его, но с какой-то сдерживаемой радостью. Ждать он должен был уже довольно давно и поэтому радости своей, по мнению Алешки, мог бы и не сдерживать.

Наконец автобус остановился, слегка качнувшись на амортизаторах. Перед тем как  открыть дверь, он еще секунду помедлил,  устало выдохнул «Пшшшшш» и, наконец, затих. Звенящая тишина вытеснила ставший уже привычным гул трудяги-двигателя.

Дверь автобуса раскрылась плавно. Из нее тут же вылетела дорожная сумка и плюхнулась на утоптанную землю, приподняв сонную пыль. Вслед за сумкой из автобуса показался ее хозяин в джинсе и солнцезащитных очках. Он был сейчас, конечно же, крутым парнем из американского боевика или вестерна: плечи расправлены жилистые руки на поясе, в зубах спичка, в непроницаемых, как душа героя, очках отражается заинтригованный провинциальный городок. Алешка твердо стоял перед сумкой и неторопливо, оценивающе оглядывал местный пейзаж. Нижняя челюсть словно сама собой понемногу выдвинулась вперед.

- Что ж ты сумку-то свою?  В самую пыль-то? Да еще как зашвырнул? – развеивая картинку, прицепилась вдруг какая-то бабушка, бывшая попутчица.

Нет, все не так! Бабуля, покачивая головой, побрела дальше.  Алешка и сам почувствовал, что получилось не так, как представилось ему еще в автобусе, как-то глупо получилось, чего уж там... Не хватало чего-то, или, напротив, оказалось лишним. Может быть недоставало рок-н-рольных аккордов, которыми обычно сопровождались подобные сцены в кино, а может действительно не стоило швырять из дверей сумку. В пыль… Можно было просто лихо закинуть ее на плечо. Единственное в чем он вполне разобрался, покопавшись в ощущениях, так это в том, что автобус этот приехал все-таки не в некий городок штата Техас, Колорадо или Северной Дакоты, а во вполне определенный металлургический поселок городского типа на Южном Урале.

Алешка не успел погрузиться в эти ощущения, потому что к нему быстрым шагом приближался отец. Обнялись. И вот уже, выставив локти в до отказа раскрытые окна, они ехали в стареньком отцовом жигуленке домой.

Алешка с удовольствием разглядывал знакомые улицы, дома, подмечал, что появилось новенького, всматривался в лица прохожих, стараясь узнать, счастливо улыбался и беспрерывно болтал. Об учебе, о студенческой жизни, спортивных успехах. О занудливых преподах, среди которых была пара строгих, но настоящих. О том, как готовился к последнему экзамену и почти не спал перед ним, потому что вся общага гудела, отмечая сессию. И как он вразумлял хамов  на общежитской кухне, убеждая, что не соответствуют гордому званию горного инженера попытки избавиться от картофельных очисток путем проталкивания их в рукомойник (горы овощного мусора, не переводились в рукомойниках весь учебный год). О том, как выступали с ребятами в рок-клубе, а потом шли толпой через ночной город в общагу. И как лазили на двухсотметровую заброшенную башню в центре города.  В общем, обо всех важнейших делах своей новой взрослой жизни Все эти пережитые когда-то события переполняли его сейчас каким-то избыточным восторгом, которым необходимо было немедленно поделиться.  Отец слушал, улыбался, но спрашивал в основном только об учебе и спортивных достижениях.

Мама встретила радостно, но при этом так, словно бы он всего лишь утром покинул родительскую квартиру и вот к вечеру вернулся. Она всегда вела себя так в такие вот его приезды: словно бы случайно проходила мимо, по какому-нибудь своему делу и вот, пожалуйста – сын нарисовался! Вместо «Привет», она прямо сходу произносила что-нибудь вроде:

- А у меня борщ! Будешь борщ?

Ровно так произошло и сейчас.

Алешка обожал такую ее манеру «приветствия».

- Мамочка, - проникновенно сказал он, распахивая объятия.

- Вас из дас? – тут же, откликнулась мама.

- Дай я тебя хоть обниму, - Алешка полез целоваться.

Мама стояла, опустив руки, и улыбалась, словно терпеливо пережидая эту не обязательную сыновью ласку, затем хлопнула Алешку ладонью по спине.

-Так будешь борщ? Со сметанкой! М-м-м…

Отец, стоявший тут же в прихожей, ворковал: «Ну что ты, мама, спрашиваешь? Конечно, будет! Он же с дороги…». Алешка повернулся и, раскинув в стороны руки, приобнял обоих родителей за плечи.

- Вот я и приехал, дорогие мои! – сказал он торжественно. - Я добирался к вам, трясясь в пыли и изнывая от жары, целых пять часов! И вот теперь я перед вами и хочу только одного: холодного деревенского молока! Где тут у вас оно? А ну подавайте!

- А как же борщ?  Целая ведь кастрюля борща! - ужаснулась мама, подняв голову с Алешкиного плеча.

- Молочка купили! Две трехлитровки, - с интонацией «обижаешь» произнес отец.

- Ну и борщ, конечно, давай, мамочка! – сказал Алешка и чмокнул ее в щеку.

Он отпустил родителей. И они тут же, словно хорошо подготовленные солдаты по команде «тревога», скользнули в разные комнаты: мама на кухню, откуда тут же понеслись оглушающие клацанья фарфоровых тарелок и звон металлической посуды, отец в комнату, где стоял холодильник, за молочком сыну! Алешка же, студент-отличник, чемпион университета по борьбе самбо в среднем весе, рок-музыкант и просто хороший парень, оставив родителей суетиться, неторопливо прошел в гостиную родного дома. В большую комнату, как они ее всегда называли.

В гостиной он не задержался. Чего там? Все по-прежнему: кресло, диван, сервант. Под стеклом серванта торчит цветным краем среди счетов и квитанций денежная купюра – какая-нибудь, заготовленная заранее, бесконечная квартирная или абонентская плата. Складной стол разложен в ожидании его, Алешкиного приезда, в углу мурлычет телевизор…

Он прошел в «свою» комнату…

Здесь тоже все было по-прежнему… Или почти все… Сразу у дверей в углу - расшатанный стол, на котором стоял старый друг – компьютер «Spectrum» с  советским еще телевизором «Горизонт» вместо монитора. Рядом пачка дискет формата 5.25. С играми, конечно, но и с программами, созданными им, школьником Алешкой. Дискет с играми, конечно больше, но все же… Он тут же вспомнил уютные поздние вечера за неторопливой игрой-квест, иногда даже (когда родители с ночевкой уезжали в деревню к родственникам) с бутылкой пива, опустошаемой почти ритуально, с неосознанным страхом. Что это был за страх? Кто знает? Может страх приоткрываемой взрослой жизни? Жизни, где нужно самому вставать по сигналу будильника, жизни без запретов и указов родителей, и где ты сам определяешь дорогу и принимаешь решения, за которые только тебе отвечать пред людьми и самим собой… Пиво выпито, бутылка пуста. И есть лишь два варианта уничтожить улику: вынести пустышку не помойку или… выбросить в окно. На улице метель, а ты в одних трусах… Дополнительное условие задачи.

Вдоль стены напротив входа древняя кровать, у которой в незапамятные, еще, наверное, перестроечные  времена, отломились ножки, и которой отец смастерил из деревянных брусков  новые, широкие, надежные… Кровать торцом примыкает к батарее с наращенными  секциями. Как приятно было лютой уральской зимой, засыпая, греть на ней пятки. Напротив окна - шкаф, принявший в себя и одежду и книги. На его дверце - плакаты киногероев с рельефными мускулами и широкими скулами. На одном плакате-коллаже, среди прочих фотографий, любимый актер запечатлен с полуобнаженными девушками. Такое вешать на стену школьнику Алеше в родительской квартире было, конечно же, нельзя! Алешка схитрил и заклеил эту часть плаката разными вполне безобидными наклейками. Так и висит до сих пор! Никто ни о чем ТАКОМ не догадывается. И запах из шкафа! Запах книжной пыли и подаренного девчонками-одноклассницами по случаю 23-го февраля баллончика дезодоранта. Вместе с запахом этого дезодоранта Алешку настигло и какое-то время не отпускало  ощущение первого поцелуя…

На полке среди книг лежала тетрадь. Общая тетрадь. Алешка взял ее и начал листать. Да, общая, усмехнулся он. Общая потому, что писал он в ней один, а предназначалось написанное для любого, кто прочтет, услышит, заглянет… Послушная тетрадь эта терпеливо принимала беспорядочные строки, отчаянно прорывавшиеся изнутри наружу - так никем и не услышанный молчаливый крик подростка, сообщающего всему миру о своем существовании… Написанное казалось сейчас большей частью своей досадно наивным и раздражающе глупым, но нельзя было – Алешка остро чувствовал это – ни в коем случае нельзя было уничтожать эту наивную глупость. Он закрыл тетрадь, и тут мама позвала его мыть руки и к столу.

На столе, среди соленых крепких груздочков со сметаной, свежих огурцов с собственной грядки, обещанного борща и трехлитровки деревенского молока, появилась бутылка полусухого белого вина и глубокая тарелка с первой малиной.

- Сегодня набрали, - гордо заявила мама.

От тарелки шел живой запах спелой, пропитанной солнцем ягоды. Алешка запустил в тарелку пальцы, выхватил несколько ягод, положил в рот. Затем залпом выпил стакан холодного молока. Наполнил снова.

- Давай, давай, налегай! – подбадривал отец, - напичкивайся витаминами!

- И микроэлементами, - добавил Алешка неизменный отцовский критерий полезности продукта.

Мама наливала в тарелки дымящийся паром борщ, а отец откупоривал бутылку. Соломенного цвета вино наполнило бокалы. И вот, привычно для любого, даже самого маленького праздника, над размеренной застольной беседой вдруг приподнялись слова означающие тост: «Ну, давайте выпьем!..»

Выпили.

«Кислятина!» - подумал Алешка (он, как рок-н-рольщик, предпочитал пиво) однако очень скоро ему похорошело. Следующий круг разливал уже он сам. «После первой и второй перерывчик  very little», - объявил он, поражая, как ему казалось, провинциалов-родителей своей застольной искрометностью. И вот он уже заново пересказывает  все то, о чем говорил перед этим отцу в машине. Однако теперь ему было мало одних только слов! Для убедительности и проникновенности требовалась демонстрация. Уже который раз вытягивал он отца из-за стола и подробно, как на показательном выступлении, пытался продемонстрировать прием, которым окончательно утвердил себе победу на межфакультетском соревновании. Продемонстрировать не получалось, так как для этого необходимо было перекувыркнуться через голову, прижимая к себе уже обреченную на болевой прием руку противника. А вот таким приемом у него самого была вырвана победа на товарищеском турнире с самбистами-«профессионалами» из  спортивной школы. Ну а чего вы хотите? У парня черный пояс! Мастер… Алешка азартно кричал, делал захваты, и требовательно ждал понимающей реакции.

А каким упоительным был его рассказ о путешествии на недостроенную телебашню! Как спонтанно он решился на это, так боящийся высоты! Какой сильный (как назло) был в тот день ветер, и тучи предвещали грозу. Скрипели проржавевшие стропила, ладони были мокрыми. И вовсе не от жары… И как было одуряющее страшно, когда он лез над огромной дырой в стене, через которую, казалось, был виден весь город.

Особняком в этом повествовании было  словно бы незначительное сравнение: насколько это в сущности сложнее – залезть на 220-ти метровую башню нежели как вскарабкаться по внешней стене соседнего общежития на третий этаж в окно одной девчонки. «Я вас когда-нибудь  непременно с ней познакомлю», - небрежно заявил Алешка как бы между прочим. И дальше снова пошел трепаться о репетициях, рок-клубах, институте, общежитии…

Родители ужасались, мама хваталась за голову. Смеялись, с уважением кивали и многозначительно переглядывались… Они улыбались… Они были счастливы.


В какой-то момент Алешка вдруг посерьезнел. Юность, а в особенности юность сбитая с толку алкоголем, не всегда умеет быть деликатной, и он неожиданно даже для себя заявил:

- Вообще, в этот ВАШ город возвращаются только неудачники!  - он уже совершенно определенно отделял себя от родного городка.

- Вся жизнь там – продолжал он, - в больших городах. Вся перс-пектива там… А здесь перспективы нет! И не будет никогда… А люди там какие! А возможности! То что тут получают люди – это крошки с барских шуб…э-э… - он не слишком ясно соображал, - то есть плеч… барских плеч,- поправился, но уже потерял мысль и неуклюже закончил, -  В общем, я все сделаю чтобы остаться там и только там, – он оглядел родителей строгим взглядом, - там будущее, там перстппп… Перст… Перс-пек-ти-ва! – прожевал он и виновато улыбнулся.

Снова получилось как-то не так, натянуто как-то, неубедительно. Не вовремя встрял.

И снова пошли разговоры об увлекательном.
 
В самый разгар застолья, прямо на середине прочувствованной фразы Алешки по поводу общежитских кретинов, выкрутивших зачем-то ручку снаружи его двери, в квартиру позвонили.

Мама открыла дверь.

На лестничной площадке стоял мальчик лет семи-восьми…

«Патлатый», - мелькнула в голове у Алешки мысль и сразу куда-то исчезла.

Мальчик был нищим. Нищебродом… Это было ясно по его несоразмерным худому телу одеждам, которые давно не стирали, огромной древней женской сумке через плечо и неумытому лицу с бледной улыбкой. Он стоял на площадке как-то неуверенно и при этом вполне естественно. Словно какой-то джинн из сказки материализовался он здесь по непонятно чьей воле. Как-то неизбывно было его внезапное здесь присутствие – с этим ничего нельзя было поделать. Казалось, можно закрыть дверь и тут же открыть снова, и он останется на прежнем месте в той же позе с тем же выражением лица, словно оставленная кем-то у дверей статуя, либо же… исчезнет, как не был. Мальчик этот точно знал, что пришел в нужное ему место, но ждал от встречи чего угодно.

Алешка нахмурился. Этот паренек был не вовремя, он испортил все! Алешка не любил таких вещей. Он никогда не знал как правильно поступать с такими вот попрошайками. Когда Алешка сталкивался с ними на улице или когда ему приходилось проходить мимо жалкого грязного человека, стоящего с протянутой рукой или консервной баночкой в тамбуре супермаркета, он ускорял шаг. И внутри что-то неприятно сжималось. Но не от отвращения, от жалости, надо думать.
 
Мама как-то необычно оживилась, засуетилась. Как-то совсем не привычно. Она вскрикнула: «Ой, Мишка! Заходи, заходи…» и повела его, грязного, неумытого прямиком на кухню. Снова заклацали тарелки, зазвенели ложки…

Алешка был удивлен. Мама словно забыла о нем! Нет, нет, он понимал конечно… Он хорошо знал, чувствовал… Все было правильно. Маленький, несчастный человечек. Да, да! Милосердие, помощь нуждающимся. Мысли его путались, но это было не так уж важно – он чувствовал главное.

Алешка перевел взгляд на отца. Тот вполголоса произнес:

- Мальчишка нищий… Приходит почти каждый день.  Отца нет у него, мать пьет… Сестренка маленькая, пять лет, – при этих словах Алешка непроизвольно сглотнул, чувствуя недостойные мужчины слезы, подобравшиеся к самым глазам. – Мы кормим его, хлеба даем, конфет… Вот так придет он, мама его накормит, сладостей разных в сумку натолкает, а потом приводит сюда, мультики показывает, а сама садится в кресло и …  - отец отвел глаза. - В общем, тяжело на нее смотреть в такие минуты. Каждый день в магазин бегает за хлебом, пряниками всякими, молоком. Ждет его… Э-эх… Что поделать? Такая жизнь…

Он замолчал.

Алешка снова посмотрел в сторону кухни. Затем поднялся, на секунду замер, пытаясь успокоить сердце, и бесшумно, как настоящий ниндзя, подкрался к кухонному косяку. Он еще немного постоял, затаив дыхание, затем заглянул.

Мальчишка был чем-то похож на Коровина из «Кортика» - такой же лохматый, чумазый, с узким длинным лицом и глазами, в которых ничего не читалось. И звали его Мишей.

Мама суетилась вокруг него, подливала суп, мазала маслом бутерброд и непрерывно говорила нарочито бодрым голосом. Мальчик спокойно  принимал все, что ему предлагалось. Ни благодарности, ни элементарной вежливости не угадывалось во всем его облике. Кажется, он даже не отвечал на вопросы, которыми мама, словно перебивая саму себя, закидывала его: «Ешь, ешь! Вкусно? Горячо может быть? Давай сметанкой охладим! Вот так! Бутерброд будешь? С маслом! Сейчас… Вот, я тебе яблок купила, отнесешь домой, сестренку угостишь! Может чаю налить? Налить? С медом, с медом. Сейчас… где-то молоко сгущенное… И хлеб, хлеб бери! Хлеб свежий, теплый еще брала…».

Алешка смотрел на эту жалкую картину и не мог оторваться. Мысли неслись у него в голове словно мусор, поднятый ураганом. Он выхватывал из этого потока отдельные слова, словно прилетали и облепляли его на мгновения какие-то обертки от конфет, целлофановые пакеты, банановая кожура. В конечном счете  вся эта мысленная вакханалия сложилась в одну фразу: а что собственно такого?

Действительно, что такого? Ну нищий, ну маленький, беспризорный… Ходит, побирается… Мало таких на земле что ли?. Алешка на цыпочках вернулся в комнату и забрался с ногами в кресло. «Мать пьет, отца нет, - думал он, - ну что же, не он первый такой, не он, надо полагать, последний… Меня-то это почему так взволновало? Сестра? Сестренка маленькая… Пять лет всего! Да… Вот это меня наверное больше всего зацепило… Ну так и что, опять же? Она тоже не первая, не последняя. Сколько, говорят, их после войны было, беспризорников этих, сколько их от голода умерло! А сейчас ведь не те уж времена. Не станут они сейчас от голода умирать, слава Богу… Вот только и побираться детям ведь тоже не след в наше-то время, в нашей стране! Вот в чем дело то! Но ведь не удивительно нам сейчас, что есть эти нищие среди нас, попрошайки, бомжи. Что же тогда меня так переклинило на этом чумазом сопляке?»

Зацепило Алешку только то, что этот Мишка был ребенком. И все. Взрослый имел иные возможности, шанс на другую жизнь. Маленький скорее всего обречен. Обречен на жизнь вполне определенного типа. На выживание через удовлетворение нижайших человеческих потребностей самыми прямыми путями. А ведь быть может в этом маленьком оборванце спит сейчас новый Эйнштейн, Пушкин, Ломоносов или Джимми Хендрикс. Кто знает, о чем он думает, какие фантазии посещают его? Никто никогда не захочет этого узнать. Никто никогда не попытается это раскрыть… И я тоже, видит Бог, ничего этого не хочу!

Алешка помотал головой, пытаясь избавиться от впечатления. Кажется полегчало. Он потянулся к пульту и включил телевизор. Но тут же испуганно выключил звук. Он вспомнил, что беспризорнику после кормления показывали мультфильмы. Алешка не хотел этого сейчас. Не хотел он видеть его здесь, рядом с собой. Он хотел только одного, чтобы этот человек, этот потусторонний мальчик ушел поскорее. Так и случилось вскоре. Мама проводила Мишку, сунув на прощанье в его несуразную сумку булку хлеба и пакет с яблоками. И он ушел. Не попрощавшись.

Мама вернулась в комнату, села на диван, посидела несколько секунд, сложив руки на коленях, затем подняла глаза, улыбнулась и сказала бодрым голосом:

- Ну, давайте продолжим? Алешка, наливай вино! О! Ничего не осталось? Тогда давайте пить чай…
*  *  *
 
На следующий день Алешка встал поздно. В первый день каникул он добросовестно отсыпался. Родители были на работе. Взлохмаченный  и благодушный он прошлепал на кухню, где увидел записку от мамы с краткими указаниями, чем он мог бы позавтракать  и где все это можно отыскать. Следуя указаниям, Алешка прошел к холодильнику, позевал в его вспыхнувшие электрическим светом закрома и захлопнул дверцу, ничего не взяв. «Не хочу я ничегошеньки, - подумал он, - кроме кофе!»

Кофе, да! Настоящий, крепкий, сваренный в турке. Да! Именно в турке. По-турецки значит… В общежитии он пил кофе у Илаша. Тот считал себя большим эстетом, но Алешка называл его просто и открыто пижоном. Бледное вытянутое лицо Илаша в такие  моменты слегка кривилось в усмешке, но почти сразу же каменело в аристократической надменности. Затем он выдерживал паузу, словно подготавливая оппонента к выслушиванию последующей априорной мудрости, и произносил вкрадчиво: «Пионэры, идите в ж…пу»! Илаш был старше Алешки года на три, и всех друзей, кто были младше его, называл пионерами. Пижон! Комсомолец, мля! И турка у него тоже была пижонская – с какими-то невероятными арабскими письменами и всегда неприлично, до блеска, чистая. Алешка приходил к нему в комнату, падал в кресло (ни у кого в общаге не было кресла!), складывал скрещенные ноги на кровать и произносил развязно: «Мой дрожащий друг, не соблаговолишь ли ВЫ угостить ..мнэ… уважительного гостя чашечкой кофэ? Я весьма доволен как ТЫ готовите это черное кофэ! И кстати, где у Вас тут можно развесить мокрые носки?» На что Илаш по обыкновению отвечал излюбленной, вычитанной где-то фразой: «Пробелы в Вашем воспитании, мон хер, сравнимы лишь с пробелами в Вашем же образовании», - и шел в отгороженную шкафом кухонку, колдовать над напитком. «Ты мне тут не вкручивайте! – восторженно орал Алешка в ответ, - Мы тут сами понимаем! По обстоятельствам! В виду случившегося…». И довольный собой принимался пощипывать струны илашевой гитары.

Обшаривая кухню в поисках турки, роняя в раковину какие-то половники и чуть не разбив чашку, он вскоре убедился, что в мамином хозяйстве без ее помощи совершенно невозможно найти то, что тебе действительно в настоящий момент нужно! Не растерявшись однако, он приготовил кофе в маленькой алюминиевой кастрюльке, в которой мама варила молочную кашу.

«Что бы сделал на моем месте американец, не найдя турку? - подумал Алешка, снимая кастрюльку с газовой плиты, - правильно, пошел бы в кафе и доверился бы профессионалам! Но в этом забытом Богом городе профессионалов по приготовлению кофе нет, поэтому… я сделаю все сам!»

Он налил кофе в чашечку. Вдохнул аромат и застонал. Затем подумал и сказал вслух, глядя на сливовое варенье на столе и зная из записки о деревенской сметане в холодильнике:

- А что на моем месте сделал бы француз? Правильно, сидя в кафе, заказал бы к кофе нежнейший круассан!

- Вот буржуи! – добавил он весело по пути к холодильнику.

Заедая кофе здоровенным бутербродом с густой деревенской сметаной и сливовым вареньем, Алешка бесцельно пялился в экран телевизора, где шел какой-то сериал, и обдумывал чем бы он мог заняться в этот первый день каникул.

Получалось как-то так:

Первое - разыскать школьных дружбанов, которые тоже должны были уже нагрянуть домой со своей учебы;
Второе - там видно будет.

Дожевав бутерброд, Алешка в два скупых глоточка досмаковал остатки кофе. Сосредоточившись на сериале, он убедился, что ничего любопытного там происходить не собиралось, выключил телевизор и пошел одеваться.

Дружбанов в этот день он так и не повстречал. Кто-то еще не приехал, кто-то уже успел куда-то снова уехать, а кто-то попросту болтался сейчас неизвестно где. Алешка заскучал. Закончившаяся сессия внезапно образовала гигантский провал в его системе «время-пространство». Время тянулось медленно, и занять его, оказалось нечем. А городок между тем жил своей обычной жизнью и по-прежнему сдерживал радость по поводу его, Алешки, приезда.

Сгущалась жара. Накаляла и плавила асфальт. Алешка свернул с тротуара в сквер, и скоро оказался на знакомой тропинке, такой нелюбимой в прошлом. По которой сейчас ноги  сами понесли его …к школе. Знакомые повороты, кусты акаций вдоль тропинки. Вот недостроенный спортивный зал, занятый ныне налоговой инспекцией. Магистраль теплотрассы пересекает тропинку оголенными от частого контакта с обувью трубами, крашенные и уже облупившиеся заборы. Он остановился на школьной спортивной площадке  и присел на снаряде для групповой тренировки пресса в тени боярышника. Тренажер давно, наверное еще до появления Алешки в этой школе, был приспособлен под скамеечку для свиданий. Вокруг все было завалено шелухой от семечек, пробками из-под лимонада и напитков покрепче, но это не мешало. Здесь было удобно, была тень. И видно отсюда было почти все: школу, спортивную площадку, часть двора и даже школьный огород.

Десятилетний плен… Неминуемо каждодневный, с короткими перерывами, невыносимый и неизбежный. Как не похожа нынешняя учеба в университете на ту, что происходила здесь.

Алешка глядел в безжизненные  окна школы и вспоминал… Ничего конкретного он не вспоминал в общем-то. Какие-то скомканные образы катались в голове, обрывки событий, впечатления... Обида, стыд, унижение… Сопротивление этому стыду и унижению… Но были и радость, и даже интерес к учебе по некоторым предметам, и маленькие, никем не замечаемые победы, и гордость за себя … Это были победы над самим собой и очень редко над обстоятельствами. Никому не было до них дела, да и не должно было быть, наверное. Сейчас все это было тем более неважно. Все прошло, кануло в лету. Алешка был уже здесь, а школьное прошлое, осталось там, по ту сторону, за этими окнами. Хотя нет, не только за окнами. Собственно на этой вот самой площадке тоже когда-то были и унижение и победы.

Тогда каждый из нас  получал свою «порцию» и каждому этого хватало, чужие неприятности мы не воспринимали, а может быть просто быстро все забывали.

Алешка вспомнил самую яркую свою победу – отличную сдачу вступительных экзаменов в ВУЗ. Это был ответ на брошенную ему когда-то школой перчатку! Так он это понимал тогда, да и сейчас, когда все уже померкло, потускнело, он ощущал это именно так. Долгие годы он не получал объективных оценок по основным предметам. Это ему было очевидно. Исключением, пожалуй,  был только русский язык. Алешке всегда он давался с трудом. Сколько он не зубрил правила, никогда не мог их применять безупречно. Каждый год он старательно вытягивал русский на хлипкую четверку.

Алешка сознательно выбрал специальность с самым высоким проходным баллом – экономику. Бал максимальный – три пятерки. Физика, математика, русский… Конкурс - больше 10 человек на место. И началась кропотливая и нудная борьба! Выпускной 11-й класс он закончил без троек. С одной только пятеркой по труду. Даже физкультуру завалил, закончив зимнюю, лыжную четверть с двойкой. Вот ведь парадокс! На лыжах все дистанции сдавал на пятерку, а четверть закончил с абсолютной двойкой! Но парадокс этот был ему понятен и, в общем-то, не особенно интересен. Алешка никогда не «качал права» – он сам давал оценку своей физической культуре. Он вспомнил как мама, ознакомившись с результатами первой четверти захлопнула дневник и сказала: «Ты можешь учиться как хочешь и когда хочешь – больше я не загляну в твой дневник и ни разу не спрошу про текущие оценки, но чтобы год ты закончил без троек! И вот уже лето! Выпускной вечер. И первое  лето без каникул. Почти сразу за выпуском - вступительные экзамены... Казалось, что это главный тест в его жизни! Возможно, так  и было. По крайней мере на сегодня это так. Никогда не забыть ощущения слабости в конечностях и тошнотворной щекотки где-то под ложечкой, когда на следующий за экзаменом день подходил он к вывешенному в коридоре университета листку с оценками. Математика - «отлично»… Физика - «отлично»… Русский «хорошо»… Ему не хватало одного балла! Для полной победы. Но он прямо сейчас мог подать документы на следующую по «проходимости» специальность – информатику! Как раз необходимо было 14 баллов! Почему он не пошел? Ведь близкий и понятный Алешке предмет! Какое-то упрямство выпирало из него: «Нет! Я пройду!» И он пошел на апелляцию.

Ему повезло. Удалось как-то доказать проверяющим, что, как автор текста, он имеет право оспорить отвергнутое ими выделение части предложения запятыми. Хотя был во всем этом деле, надо признать, один нюанс. Узнав результаты последнего экзамена, он зашел в приемную комиссию удостовериться, что успеет подать документы на информатику, если вдруг провалит апелляцию. Так получилось, что он рассказал главе вступительной комиссии (замечательной доброй женщине) о своей ситуации, и она (это было заметно) посочувствовала ему. Словно заноза, зудела в  Алешкиной голове мысль, что сочувствие ее и неожиданная лояльность преподавателей на апелляции были, возможно, как-то связаны, хотя никаких подтверждений тому и не было. Но… тем не менее – три пятерки! Алешка был счастлив! Плечи сами собой расправлялись, когда прогуливался он вразвалочку по летним улицам большого, незнакомого пока города, в котором теперь предстояло ему какое-то время жить и учиться. Но было еще одно важнейшее дело. Необходимо было вернуться. Вернуться в родной город (на время) и увидеть как он, город, вздрогнет от удивления. А затем, насладившись вполне всеобщим недоумением от его успеха, на прощание «сделать ручкой». Прощайте! Это был Я! Недооценили? Что ж, тем хуже для вас! Адью, ребята! Это нужно было сделать обязательно…

И он проделал все это три года назад… И вот теперь оказывалось, что и эта его триумфальная победа ничего особенного не значила. Сейчас, да и тогда, по всей видимости, никому не было до всего этого дела. Никому кроме него и, пожалуй, его родных. Почему это было так? Алешка не понимал. И тогда не понимал и сейчас не мог четко себе объяснить. Он смог только ясно поставить в зависимость с этим безразличием тот факт, что и он сам не особенно интересовался тогда судьбой своих одноклассников. А что он знал о них сегодня? О ком-то что-то знал, да, но очень немногое.  Кем ты интересовался всерьез в школе? Вспомни! Только не вплетай сюда детские свои влюбленности! Никем не интересовался по-настоящему! А ведь каждый из них, КАЖДЫЙ из твоих бывших одноклассников – это отдельный человек, со своей судьбой, со своим путем… А вспомнишь ли ты их ВСЕХ сейчас? Их имена? Фамилии?

И тут Алешка сразу вспомнил одно обстоятельство. В десятом классе пришла к ним новенькая девочка. Ее семья переехала в их город совсем недавно из соседнего государства или далекого региона – Алешка не знал точно. Девочка эта долгое время поражала его воображение.    Она была тихой, но не забитой. Независимой и не заносчивой. Она прекрасно училась, но никто и никогда в школе не заострял на этом внимания.  Алешка не мог представить ситуацию, в которой кто-либо из учителей поднял бы на нее голос. Ровно как не мог он вообразить и одобрительного мурлыканья, каким иногда одаряют учителя своих «любимцев», обходя во время контрольной работы агонизирующий класс и заглядывая в тетради. И уж тем более не мог представить он ее растеряно замирающей в непреодолимом ступоре или, напротив, суетливо ускоряющейся от внезапного прорвавшегося в крик учительского раздражения. От этих первых в их жизни начальственных окриков чужих  людей, по не вполне ясной причине получившим вдруг на это право. Алешка смотрел на нее тогда как на инопланетянку. Он не мог осознать, как так случилось, что сильная, независимая, такая взрослая девочка тоже почему-то вынуждена подчиняться этой накрывшей их всех системе! И еще он удивлялся сейчас тому, что за два года, которые они проучились вместе, он ни разу и не подумал… заговорить с ней. Но имя ее врезалось в память наверное навсегда, как символ независимости, свободы,  вестника новой безнадзорной Жизни.

Алешка вздохнул, уныло покачал головой, но тут же улыбнулся. Час ностальгии кажется миновал.  Солнце уже перекатилось через полдень и потихоньку сползало к западу. Сейчас он вернется домой, прыгнет на велосипед и махнет на озеро окунуться. А вечером они с родителями пойдут, как договорились вчера, на прогулку в лес. О! в этот замечательно легкий березовый лес, сочащийся сквозь листву вечерним солнцем, добрый и свежий, парящий душистыми травами и стрекочущий кузнечиками! Алешка вскочил на ноги, скинул с себя футболку и сделал на турнике подряд три раза «выход силы» на обе руки. Затем постоял немного, уперев руки в бока, наслаждаясь легкостью в теле, силой, молодостью…

Хватит меланхолии на сегодня! Перед ним был целый мир. Отныне жизнь была проста и понятна. И теперь только ОН один был строителем ее. Настало ЕГО время. Теперь только ЕМУ решать…
*  *  *

- О! Родители, мы не закрыли дверь что ли? - Алешка надавил на ручку, - Вы что тут, коммунизм построили пока меня не было, не пойму!  Нельзя же так… - добродушно-значительно поучал он родителей.

- Да ну брось, ты, - легко отвечала мама. - Тут незачем запирать двери –вокруг все свои… Правда… Вот ты считаешь, что жизнь здесь – это шаг назад. В городе твоем, открытая дверь в отсутствие хозяев – наверное - дикость, а у нас как видишь – нет.

- Ну да, ну да, - с иронией отвечал Алешка, - то-то у всех соседей - сейф-двери, - он демонстративно выглянул на лестничную клетку и засмеялся. Родители засмеялись в ответ.

-Фуф! - сказал Алешка, опускаясь в кресло - Славно погуляли!

Ему нравилось это слово – славно.

- Есть будешь? - отозвалась мама из кухни, - Вчерашний борщ остался, но я могу сварить пельмени, - мама появилась в комнате, -  Будешь пельмешки? Ты знаешь, какие они у нас – из деревни, настоящие!

Алешка сделал вид, что задумался, и отец, глядя на него, сказал жене:

 Конечно, вари пельмешки! Что там, твой борщ!

- Да не, мам! – сказал великолепный сын, позаботившись об уставшей матери, - Не надо! Что ты будешь там… суетиться. Есть борщ? Давайте будем борщ доедать!

- С молодым чесночком и свежим хлебом, - с энтузиазмом подхватила мать.

- Точно! – Алешка сделал утвердительный жест.

Мама снова ушла на кухню. Отец вышел на балкон покурить. Алешка остался один.


Он подумал о том, как быстро пролетел сегодняшний день. И как, если подумать,  странно… Не вполне естественно как-то. Зачем он ходил в школу? Непонятно. Как вообще его туда занесло? И по лесу ему, в общем-то,  вряд ли пришла бы самостоятельная мысль прогуляться. Во всяком случае в  одиночестве и уж тем более в компании друзей - бывших одноклассников - точно. Но вот родители предложили, а он, оказывается, готов, и даже с удовольствием. И тут ему на какие-то мгновения показалось, что он все понял. И в ощущениях и во всех смутных вопросах, связанных с этим местом его прошлой жизни проступила какая-то ясность. Причем во всех вопросах и ощущениях сразу. Все они каким-то непонятным образом словно соединились в одно целое, однокоренное. И про необъективность оценок, и почему его родной город с таким безразличием встречает каждый его приезд,  и про то, что всем на всех было словно бы наплевать и еще многое другое…

И школа, и родная квартира, и памятные события детства неизменно возвращали его сюда, в этот городишко. Он жил уже ТАМ, да, но что-то постоянно притягивало его мысли обратно. Получалось, что не он, Алешка, был важен и нужен этому городу, а совсем наоборот. Ведь таких алешек здесь ежегодно рождалось, училось в школе, выпускалось, разъезжалось по свету  и… возвращалось, пусть даже на время, наверное, сотни. И каждый раз, когда они возвращались, в отдельных уголках города вспыхивала на время радость. А когда они уезжали обратно в свою новую жизнь, радость потухала. Они ее воровали, отбирали, увозили с собой… Словно бы складывая в карман. Они верили, что впереди у них целая прекрасная жизнь и знали, что сюда они всегда успеют вернуться. И тогда радость неизменно снова вспыхнет, появится здесь словно ниоткуда. Тогда и они свою… достанут из кармана… Цинично? Да, наверное. Но ведь и в кармане они хранят ее очень бережно. До новой встречи…

- Слушайте… а где же хлеб? – спросила мама, оказавшаяся вдруг в комнате, - Я два часа назад купила булку горячего свежего хлеба! Я что, в магазине его оставила? О! Скоро же Мишка должен прийти, а у нас хлеба нет! Все, я побежала в магазин!

Алешка промолчал, погруженный в собственные переживания… Вопрос матери почему-то показался ему сейчас незначительным. Он не смог разобраться до конца.  Не успел. На мгновения проступившее понимание ускользало…

С балкона вернулся отец.
*  *  *

Полутора часами ранее…

Мальчик поднялся по лестнице на второй этаж и остановился перед дверью, единственной не железной из четырех на площадке. Дверь была чуть приоткрыта. Постоял  немного, словно приготавливаясь к чему-то,  и нажал кнопку звонка. Он ждал привычных шагов, но в квартире было тихо. Поколебавшись немного, он снова позвонил. И снова без ответа. Какое-то время мальчик стоял и смотрел на щель между косяком и полотном двери. И вдруг он понял почему ему не открывают… Сердце его ощутимо ударило и жарко растолкало кровь по телу. Обмирая, как в кошмарном сне, он медленно протянул руку и слабо толкнул дверь. Та бесшумно раскрылась. Мальчик быстро шагнул внутрь и замер в просторной прихожей.

Его обступила тишина. Но тишина живая. Тишина живой, совсем недавно покинутой обитателями квартиры. Мальчик стоял с приоткрытым от напряжения ртом и сквозь бухающие в ушах сердечные протесты слушал эту тишину. Она давила на него, плотно подпирала со всех сторон, не позволяла двигаться. Мальчику казалось, будто стены и предметы только что вели неспешные беседы друг с другом, и когда  вошел он – нежданный, неприглашенный - все вдруг замолчали, с благодушным удивлением повернувшись к нему.

В прихожей на вешалке висели какие-то куртки, жилетки, на полу под ними стояли, удивленно раззявив рты, ботинки, туфли и кеды… Они все были велики мальчику, но он знал тех, кому бы они были в пору. Из комнаты на него уставился массивный сервант со всеми своими вазами, хрустальными фужерами и чайными сервизами. Одна ваза была ему особенно знакома. Она была пестрая. Оттуда всегда доставали конфеты и давали ему, когда он приходил… Под одним из стекол серванта была заткнута зеленая бумажка. Он знал, что это за бумажка, он видел такие много раз, хотя никогда не держал в руках. Это была очень, ОЧЕНЬ дорогая бумажка, невероятная просто! Она глядела на него испуганно, прячась за какими-то другими, обыкновенными бумажками, и мальчик тоже боялся ее…  А из за угла стенного косяка, самым краешком, выдвинулся, чтобы взглянуть на гостя, телевизор. На нем стояла замечательная штука – в нее вставляли массивные кассеты, и телевизор сразу просыпался красочными мультиками… Это было почти всегда, когда мальчик приходил сюда… Очень правильная штука. Из соседней комнаты, стоя возле кровати, на него глядела какая-то очень добротная, красивая дорожная сумка. Она наверное принадлежала этому молодому дяде, который появился тут недавно… И представить невозможно, что в ней могло храниться… Она глядела на мальчика с опасливым пренебрежением, но и с  интересом, также как ее молодой хозяин… А вот угол комнаты, отделявший ее от кухни, смотрел, не то что бы угрожающе, но строго, как солдат на посту. Он словно бы выдвинулся вперед в попытке преградить непрошенному гостю дорогу.

Мальчик «слушал» кухню… Оттуда восхитительно пахло мясным супом и свежим белым хлебом, но решительно ничего не было видно – угол комнаты добросовестно загораживал обзор.

Мальчик стоял и не шевелился…  Он уже отчетливо понимал, что в квартире, кроме него никого нет и даже осознавал уже, что может сейчас взять что захочет. Чувство страха, какой-то неясной возможности и вседозволенности приключения вцепившись друг в друга намертво, клубком ярости и не примирения катались по телу, неожиданно проявляясь то спазмами в животе, то дрожью в коленках, то вдруг камнем падая в легкие, воруя воздух на вдохе.

Вдруг за спиной что-то оглушительно щелкнуло и послышались голоса… Мальчик заметался и схватился за строгий угол, но тут же понял, что это соседи по площадке открыли дверь… Снова замерев, он с ужасом слушал как мучительно медленно, болтая о чем-то бессмысленном, они закрывают дверь и спускаются по лестнице. Голоса их гремели в подъезде, искаженные лестничной реверберацией. И вот, наконец, все стихло…

Мальчик словно опомнился… Рот его ощерился, зрачки расширились, двумя бесшумными прыжками он вскочил в кухню и дико огляделся. Он не вполне понимал, что он здесь делает, что ищет… Ноги толкали его обратно, за дверь, на лестницу, прочь из подъезда, подальше от дома, но какое-то упрямое и непреодолимое чувство засосало его вглубь квартиры и требовало сейчас невозможного!  Все существо его неслышно кричало сейчас «беги!», но он стоял посреди кухни и зло и бешено оглядывался, пока не увидел…

Искал ли он именно ЭТО – неизвестно…

Он схватил и быстро затолкал ЭТО в свою растрескавшуюся от времени женскую сумку похожую на  уменьшенный чемодан, и уже больше не сдерживаясь, от ужаса позабыв,  что его могут увидеть, пулей вылетел из квартиры. Прыгая через две ступеньки, бросился вниз по лестнице, упал, больно ударившись плечом о стену и, наконец, выскочил на улицу. Только там он перешел на шаг, хотя и быстрый, но вскоре снова не утерпел и пустился теперь уже во всю силу, через детскую площадку, через все эти дурацкие грибочки-качельки, чтобы больше никогда уже не вернуться (уж это было ему теперь ясно совершенно) к знакомому подъезду, лестнице и квартире на втором этаже с единственной на площадке не железной дверью…