Катя варежка

            
              Каторга, поселение изолированных людей, тюрьма...
                Это не государственный объект по исправлению людей,
                всё это есть наше общество, такое же красивое и многогранное,
                живущее в печали и радости, любящее и ненавидящее.


Расположенный в низовьях северной Оби, посёлок этот ничем не отличался от подобных посёлков нашей страны, за исключением того, что находился он в низких широтах Крайнего Севера и не имел поблизости ни железной дороги, ни какой-либо промышленности. Местное население было предоставлено самому себе, за исключением тех, кто трудился в социальных и административных структурах.
Посёлок славился с древних времён острогом – каторгой, куда ссылали особо опасных преступников Российской империи. Не миновали этого посёлка ни светлейший князь Меньшиков, ни граф Остерман, ни князь Долгорукий. В 1905 году повезло лишь только одному Троцкому, который переодевшись в костюм «сенокосчика», сумел оттуда сбежать. Да ещё господину Ногину удалось со второго раза навсегда сбежать из этих северных широт.
Сотнями, а то и тысячами высланных из центральной России в вечную мерзлоту Крайнего Севера заявила о себе Сталинская эпоха.
С давних пор здесь так и повелось: одни сидели, отбывали, другие охраняли. В результате сложились здесь две социальные группы: «сидельцы» и «администраторы»,  причём каждый представитель и той, и другой группы имел «понятия». Во многом определило менталитет местных жителей смешение кровей дворянских с каторжанскими.
По сей день недолюбливают друг друга селяне, настороженно друг к другу относятся. В каждой семье есть какой-нибудь давний грешок,  который надёжно хранится в памяти каждого двора и передаётся от одного поколения к другому. К примеру если ты пошёл в магазин и вернулся, так как он ещё не открылся, иль не работает вообще, и на обратном пути ты встретил идущего в него- то ты промолчишь, не скажешь ему, что магазин не работает. И не потому, что ты не уважаешь его, или посмеятся хочешь над ним. А потому, что в менталитете каждого здесь преамбула-
 "У каждого, своя дорожка". Видно, потому и проигрывали всегда местные на выборах в депутаты, что у  каждого кандидата – а если не у него самого, то у кого-то из предков, во втором, а то и в третьем колене – обнаруживались какие-нибудь «косяки».
Побеждали пришлые, встраивались в бюджетную линию посёлка и хорошо жили, получая государственное жалование с северными коэффициентами, посмеиваясь, а то и восторгаясь колоритными, яркими  персонажами этого северного посёлка.
Каждый местный житель, независимо от своего социального положения, в любой компании мог смело называть себя каторжанином – способствовали этому и условия здешней жизни, и специфика отношений.
Наличие судимости придавало человеку веса и авторитета в глазах жителей посёлка. Если ты работаешь в потребкооперации, значит, твоя статья – или обычная «хулиганка», или тяжкая – «причинение смерти». Если ты живёшь тайгой, то судимости имеешь, скорее всего, за браконьерство – отстрел лосей, вылов осетров или лов соболя. Те, кто имеют статьи за мошенничество, хищение государственного имущества, махинации, – в особом почёте у местной знати.
Были, однако, среди бывших сидельцев и презираемые категории: во-первых, осуждённые за изнасилование; во-вторых,  «крысятники» – посягнувшие на имущество «своих» – тех, с кем пили чай или опрокидывали рюмочку. Принадлежавшие к этим категориям становились настоящими изгоями, местные их избегали. А если, не дай бог, такой случайно окажется рядом с мужиками, не миновать ему оскорблений, а то и пары хороших тумаков.
А какие колоритные личности здесь встречаются! Вот, например, Торлопов – в прошлом генерал Советской армии. Прошёл великую Отечественную войну, награждён медалями «За отвагу», орденом Красной звезды. Выслан как политически неблагонадёжный. На хлеб себе он зарабатывал как «золотарь». Заказчик платил ему за чистку ямы в общественном туалете. Представьте – «четырёхочковый» деревянный туалет, два «очка» в котором – женское отделение и два, естественно, мужское. Зимой, в лютые морозы, когда яма переполняется и из её содержимого вырастают целые сталактиты, всё это необходимо вычистить. Надо сказать, что работы по очистке выгребов оплачивались по тем временам щедро: двадцать пять рублей, чтобы вычистить выгребную яму с помощью лома, затем погрузить эти  ледяные комья «золота» в тракторные сани и произвести выгрузку в установленном месте на поселковой свалке.
Генерал Торлопов отличался от остальной братии «Бичтреста» тем, что к его стёганной фуфайке всегда был пришит белый подворотничок, а щёки его всегда были выбриты дочиста. Прямой, пронизывающий умный взгляд – и смирение. Заказчикам, которые придирались к исполнению работ по вычистке туалета, он отвечал, кивая на тёмную яму: «Коммунисты, вперёд!». Хотя и знал Торлопов, что его в оплате не кинут, так как лучше его по срокам качеству эти работы никто не делал.
Торлопов – личность светлая, у всех вызывал уважение. Но были в посёлке и довольно мрачные персонажи. Например, Вася по прозвищу Крупа. Здоровый, высокий, руки – как грабли, ниже колен, с ладонями-«лопатами», с белесо - голубыми глазами.  Голова у него – комок мышц, воистину редкое творение природы.  Крупа второй раз сел за бригадира на покосе. Просто убил его совковой лопатой. Оснований было предостаточно. Во-первых, бугор разбудил Крупу, когда тому не надо было; во-вторых, у него брат был мент, да и сам бугор – «красный» в придачу – не стеснялся писать на подчиненных ксивы в ментовку да увольнял без жалости народ местный. «Человек что ли он, если сегодня чай с тобой пьёт, а завтра в тюрягу тебя загонит и  счастлив будет? Чистить надо землю от таких», – рассуждал Крупа, оправдывая себя в КПЗ среди сокамерников.
Но там, на покосе, была и интрига, как говорят очевидцы. Дождь был, сидели в палатке, сено не косили, играли в карты, в дурачка подкидного.
«Садись, сыграем!» – предложил покойничек Крупе. Тот поводил носом и ответил: «А что так просто с тобой геморрой насиживать, червонец ложи на стол, тогда и сыграем!» Бригадир из кармана достал красненькую, положил, на стол и сказал: «Проиграю – заберёшь, а ты так играй, за понятия!»
Крупа тут же уселся напротив бригадира, размесили потрепанную колоду карт – и три раза кряду Крупа проиграл казённому бригадиру под радостные взгляды покосников. Ушёл Крупа из палатки, залёг в стогу сена, а когда бугор окрикнул его, Крупа встал, схватил лопату и с размаху несколько раз ударил его по голове. Видать, проигрыш «за понятия» Крупа решил смыть кровью.  Дурной он был. Милиционер рассказывал, как в КПЗ забастовал Крупа. Наряд заходит в камеру, а он – глаза навыкате, пальцами оттягивает кожу на животе – и заточкой её срезает. Связали его, медики раны перевязали, в «стакан» посадили – делать нечего, успокоился. Только перевели его в общую камеру, слышим, докладывает дежурный: «Крупа ложку проглотил!» Ну, проглотил – и проглотил. Везём в больницу его. Достали врачи у него эту ложку.
Степаныч, начальник угрозыска, рассказывал тогда: «Захожу за ним в операционную, в упор гляжу на него, откидываю борта кителя, достаю ТТ из за ремня, передёргиваю затвор и говорю: «Пошли!». ТТ обратно заталкиваю в ремень. Выходим на крылечко, я сзади, он впереди. Притягиваю его за локоть к себе и говорю ему в ухо:
– Как только удаляешься от меня на метр, стреляю. Я сегодня с похмелья, башка вообще не варит, так что давай, у тебя есть выбор.
Потом смотрю ему в глаза сурово так и добавляю:
– Вологодский конвой шуток не любит! Иди вперёд!
Тогда Крупа оборачивается и говорит:
– Вы тоже идите, Анатолий Степанович, а то возьмёте да выстрелите! А от вас, точно, перегарчиком попахивает!
Я в шутку толкнул его вперёд, а он вдруг остановился, встал, как свечка, выдохнул и запросил:
– Не надо, Степаныч! Ну, зачем я тебе?.. Доведи меня до камеры спокойно!
Я постоял и говорю ему:
– Смотри, Крупа, вологодский конвой шуток не любит!
И по деревянному тротуару мы дошли до милиции на глазах всего посёлка. Никакого ЧП, никакого усиленного наряда, мастерство не пропьёшь», – посмеивается Степаныч. 
Семь лет ему дали. Отсидел почти Крупа свой срок, но опять раскрутился на новый, не выходя из зоны. Пришёл в зону  конвой, привезли москвичей, большой отряд, те сразу давай свои понятия московские провозглашать. Понятно, что такому вольнодумцу, как Крупа, это не понравилось, да и москвичей на зонах в те времена уважали не очень, любое соприкосновение вызывало стычки. Вот Крупа и не утерпел, схватился с одним, тот покрепче был, да и дрался лучше. Побил он Крупу, тот еле встал, еле ноги уволок в барак, почки не чувствуя. Но это была не победа для москвича, это был конец.  Крупа проссался кровью,  прохаркался, отлежался. Угрюмый он был, глаз выше пояса не поднимал в зоне. Вышел в смену, работал на пилораме Р-63, дело в Ивделе было (колонии Ивдельлага  специализировались на переработке леса). «Убью. Убью гада», – одна эта мысль, как вирус, завладела его разумом и не отпускала ни на секунду. Москвичи освоились, громко балагурили в столовой, на промзоне вели себя как истинные хозяева. «Как? Как его «вальнуть», – катал внутри себя мысль Крупа, и лагерная жизнь сама подбросила ему  решение.
Москвича поставили на соседнюю раму, подающим брёвна в раму Р-63. Сама рама представляет собой вертикальный массивный станок, в котором вверх – вниз двигаются шесть вертикальных маховых пил. Адская машина  – грохот, мощь. «Тут-то тебе и хана, – ухмыльнулся про себя Крупа, – дело времени». Москвич был крепкий, подтянутый; в стае земляков уверен был в себе и неподдельно улыбался, даже в зоне находя радостные оттенки жизни. А победа над солагерником – это очередное самоутверждение: «Подумаешь, надо будет – снова юшку ему  размылю». А Крупа был истинный зэк, своё избиение он принял как вызов, позор этот смывается только кровью; глаза выше пояса поднять не мог, в висках тюкало: убей его! И время отсчёта пошло. Казалось бы, неделя позади, всё забыть, синяки сошли. Москвич даже пытался кивнуть Крупе, но Крупа работал, упорно катал брёвна, запускал их в раму... И вот он, момент. Москвич раскручивал тиски наконечника бревна, которое уходило в раму, скрючившийся силуэт его маячил у маховых пил рамы. Два прыжка сделал Крупа – и вот он, москвич – повернул голову в сторону грохочущих пил. Что было силы, толкнул его Крупа в раму, а когда увидел красного цвета доски и розовое облако крови, высоко подняв голову и отошёл   к своей раме под крик охранника: «Стоять!»
Крупа встал. А дальше – как в песне: допросы «тошнёхонько» – и ещё десятка сроку. Хорошо, на Харпы не отправили, в Ивделе оставили, а то не выжил бы там.
С зоны Крупа пришёл уже заматеревшим зэком. Бывшие сидельцы потянулись к нему, да и вор в законе, обосновавшийся в соседнем городке, – как оказалось, хороший приятель Крупы- сидели вместе, так что у себя дома он сразу оказался на особом положении. Подвела Крупу самая обыкновенная глупость. Многие люди с годами умнеют, но теряют энергию и физическую силу. Крупе же его богатый жизненный опыт ума не прибавил. Он начал пить, вообразил, что принадлежит к воровской элите.
Но права народная истина – «как аукнется, так и откликнется». Не приносила блага, умиротворения и божьего прощения жизнь воровская, исход  один – кладбище. Высока была и социальная разница в мышлении вышеперечисленных людей.
Как-то непогода во время охоты забила в пойме реки в «избушонку» Крупу с напарником и Петьку-мента, с братом. Растопили печь, потеплело, сгустились сумерки, вот уже и ночь. Петька достал бутылку водки, поставил её на стол и сказал:
– Давайте выпьем, день рождения у меня сегодня всё-таки!
Крупа серьёзно посмотрел на него и спросил:
– А вы что, миллицонеры? – дни  рождений справляете, так же как и мы зеки?
 «А где девушки? – спросите вы меня. – Есть! – Отвечу я, –  есть, и хорошие девушки, а как же без них? Женщины – украшение нашей жизни, без них и жизни бы самой не было. Мы, мужики, без них одичали бы и попросту друг друга поубивали.
...Катя –  высокая, статная девушка, яркая, всегда – с гордо поднятой головой. Происходила она не из начальствующих, из простой семьи. Жила одна в добротном домишке, была не то чтобы нелюдима, но редко посещала общественные места, всякие праздники и танцы, жила себе в посёлке – да и всё. Появится иной раз в обществе, просто, но красиво, с изюминкой  одетая – платье кружевами украшено, шубка соболем отделана. А если улыбнётся – всё лицо её светом лучится. В её простоте, благородстве какое-то особое обаяние было. И даже крупноватый  рот её ничуть не портил. Однако местные остряки погоняло ей дали – это в каторжанском посёлке обычное дело. И прозвище к ней прилипло, так и звали её все – Катя Варежка.
Мать её умерла, когда Катя была совсем маленькая, а отца похоронила не так давно, утонул на рыбалке. Хотел на долблёном из осины обласке переплыть Обь во время шторма, но захлестнуло его холодной весенней водой – и всё, утоп мужик. И Катька осталась одна.
Сестра, правда, была у неё – Сара. Имя это родители ей дали, очевидно,  по народной своей наивности, в знак сочувствия евреям, которых немало было выслано на север из тёплых краёв России. Но с ней Катя почти не общалась – разные они совсем. Сара, бывало, пьянствовала по месяцу, потом, правда, делала такой же перерыв, а когда вновь уходила в запой, выпивая первую рюмочку, выговаривала:
– Хорошо-то как! Пока постилась от водки, какие большие «пьянки» пропустила! Мишку зарезали, Тольку посадили, столько событий! Колька освободился, а я не пила!
В запой она уходила крепкий, могла пройти до магазина шатающейся походкой с явными признаками энуреза. Но Сара, когда после ей рассказывали о таких походах, не печалилась и не конфузилась, а, наоборот, искренне и громко хохотала над собой, вытирая озорные слёзы на щеках. А когда она не пила, то из её дома всегда лилась музыка, она громко смеялась, вот только от радости ли? В сорок лет у неё – отвисшая нижняя губа, сморщенное лицо, грубый, почти мужской голос. Не жалел алкоголь в этой жизни ещё никого и расписывал тела и лица своих подопечных узорами, шрамами и другими печальными следами пьянок.
Охотником-промысловиком был Катькин отец – почитаемая каста среди местных жителей. Только охотник мог украсить великолепным мехом женщину из статусного сословия посёлка. Это и чёрные соболя, и лиса крестовка, а если кто любит белого песца, то и он найдётся у опытного таёжника.
А кто хороший кулинар, тот из рук охотника получит громадного, отливающего  чернотой глухаря. Вот ведь глухарь – прямо-таки кулинарное создание природы. Мясо у него белое, нежирное, при варке наполняющее дом ароматами тайги...
Целый год Катя прожила с нелюдимым невзрачным мужичком, пожарником. Вся его жизнь – работа, дом по выходным выпивка. Доставалось порой Кате от его кулаков. Смотрел-смотрел на это отец – и не выдержал, сказал ей:
– Бросай его, Катюха! Не достоин он наших кровей.
Катя, которая и сама давно задумывалась, что это не её счастье, медлить не стала, перебралась в отцовский дом.
А мужичок тот закончил жизнь свою бесславно. Вскоре после ухода Катьки лошадь он пристрелил чужую в поле, и на обдирке попался. Поймали его местные мужики на пойме реки, запинали со злости. Похаркал он после кровью, в больнице полежал – да так и помер, перестарались мужики от обиды за свою скотинку.
Ефимыч, отец Катин, был не только удачливым охотником-промысловиком, но и     известным балагуром и бабником. Все его посиделки с мужичками начинались с сочных баек на охотничьи и амурные темы, а заканчивались перетягиванием на руках.
– Леонид  Ефимович, а вы добывали когда-нибудь на охоте лося? – спрашивал его за бутылочкой пушной клиент, представитель райисполкома, любовно оглядывая купленные у него чёрные соболя.
– Добывал! Вот, пельмешки из него, – кивал на угощение Ефимыч.
А тот не унимался, и продолжал пытать северного аборигена об охотничьей доблести.
– А волка?..
– И волка, да не одного.
Ефимыч из-за настенного зеркала вытаскивал чёрно-белую фотку, на которой стоял с волком на плече, а из поясного ремня торчала пара горностаев.
– Ух ты… – дивился, гость разглядывая фотку. Килограммов сто в этом волке есть точно. Ну, а с медведем у тебя, Ефимыч, встречи были?
– Были и с медведем. Пять! Пять штук добыл за всю жизнь! Первого – от любопытства, остальные сами на мушку налезли, а так интереса моего они не привлекают.
Под водочку райисполкомовский чиновник наседал с вопросами всё больше и больше:
– А было такое хоть раз, чтоб ты, Ефимыч, заблудился в тайге?
– Было и такое,  –  признался Ефимыч.
– Ну и как? – зачарованный беседой, допытывался гость.
– А очень просто. Как пойму, что заплутал, сяду под кедр, костёрчик разведу и про деревню свою думаю. Так и в последний раз было. Помню, тогда почтальонка через дорогу от меня поселилась. Красивая, титькастая, посматривала всё на меня. Вот о ней-то я и задумался тогда, чаёк попивая. А он, – Ефимыч ехидно глянул в район своей ширинки, – он у меня зашевелился.
– Ну?.. Нетерпеливо спросил гость.
– Ну и всё, – продолжил охотник, – я  встаю с земли.  а он у меня на её дом и показывает, мне остаётся идти по нему, как по компасу, так вот и вышел!
– Не может быть, – бормотал обескураженный таким ответом собеседник.
– А вот, – продолжал в кураже Ефимыч, показывая ему фотку, на которой заливались смехом три приятеля с Ефимычем в центре. –  Видишь, смеются…?
– Вижу!
– А ведь не знают, что с женой этого я вчера спал, а с женой того уже с полгода встречаюсь!
– Ничего себе, – забормотал, гость затолкал купленных у Ефимыча соболей в сумку и пошагал, к выходу приговаривая, – ничего себе, какие вы тут...
А Ефимыч довольный своими рассказами и выгодно торгонувшись собольей рухлядью, приговаривал  вслед райисполкомовцу:
– Таёжники мы!
За месяц до смерти своей Ефимыч шагал с почты, навстречу ему – соседка. Уважительно поздоровавшись спросила:
– Здравствуй, хороший, как твоё здоровьишко? – На что Ефимыч, остановившись,  опустил голову и сказал:
– Спасибо, дорогая, здоровье – ничего, вот только руки слабые стали.
Соседушка сконфузилась, зная, что сейчас последует очередная выходка, но не удержалась и спросила:
Стакан воды поднять, не можешь что ли?
– Нет, не стакан, а вон... Раньше по утрам сил хватало руками его сломать, а теперь уже всё, ослабли руки.
– Тьфу, – плюнула соседка в его сторону и поспешно зашагала по своим делам.
Как-то Ефимыч стоял в сберкассе, в общей очереди, а когда подал квитанцию на оплату, кассир спросила его:
– За что платите?
Ефимыч под пытливыми взглядами односельчан потоптался на месте, поправил чуб и тихо ответил:
– Дак там же есть...
Кассирша не унималась и, видно, решившись во что бы то ни стало дождаться внятного ответа плательщика, ещё раз спросила:
– За что платите?
Ефимыч, зло стрельнув в неё своим взглядом, с раздражением выговорил:
– За что, за что! За службу знакомств, – и, ни на кого не глядя, вышел из сберкассы. Вот такая она – жизнь в этом посёлке! Не скроешь, не захоронишь личное, всё на глазах! И ещё Ефимыч говорил крылатые постулаты:
– Если ты даже на удочку ловишь в реке щуку и не знаешь, как она тут оказалась, в этой речке, откуда пришла, где нерестится и где зимует, то ты дебил!
– Если ты добыл утку или гуся – и не умеешь свою добычу оттеребить и приготовить, то ты леший!
– Если ты добыл соболя, или лису и не умеешь снять шкурку, обезжирить её и выделать, то ты педик!
...Катя похоронила отца, уезжать из посёлка никуда не стала, да и куда? В посёлке она особо-то нигде и не отмечалась, вообще редко видели её. Была она из тех, про кого и сплетню-то не сочинишь. Но когда выходила она на люди, то это были выходы настоящей русской красавицы. Как-то на 9 Мая Катю припахали – поставили раздавать кашу на солдатской кухне. Крупная, стройная, в солдатской форме, Катюха накладывала желающим кашу и одаривала всех своей ослепительной улыбкой. Мужики подходили, брали у неё кашу и в восторге смотрели на неё, раскрыв рты, любуясь каждым её движением. А те, кто знали, что нет у них никаких шансов и пролетают они мимо неё, как фанера над Парижем, стиснув зубы, произносили:
– Варежка!..
Понятно, что такие словечки в Катюхин адрес сыпались, как горох на пол, в первую очередь – из-за злорадства.
Конечно, были и те, кто любил её безответно. К примеру, Васька - механизатор. Он  был мастер на все руки – всё, что передвигалось в местном совхозе с помощью двигателя внутреннего сгорания, было под его контролем. Звали его Турпаном за косячок небольшой. Вообще турпан-это морская утка чёрного, как смоль, окраса, с жёлтым горбатым носом. Как-то на покосе не хватило мужикам браги – ну, и, конечно, Васька – посыльный. Запустил свой «Белорус», у которого не было кабины (перевернули его при выгрузке с баржи, смяли кабину, ремонтировать некогда, сенокосная страда; остатки кабины демонтировали, так и ездили на нём по сенокосным  угодьям). И помчался Васька в соседнюю бригаду за бражкой. «Белорус» дымил, скакал по кошенине, темнело. Чтобы сократить путь, Василий направил свой трактор через кусты. Тут сучок от черёмухи возьми да и попади ему в нос. А трактор-то движется! Так полноса ему сучком и оторвало, а когда зажило, то нос стал, как у турпана, так это погоняло за ним и прижилось.
Васька был из семьи «сиделой», но сам он, несмотря на жёсткий характер, до зоны ещё не доходил. Мелочи всякие  случались, даже не идущие в зачёт настоящему мужику севера: то драка на танцплощадке, то привод в милицию – так, ничего серьёзного.
Как говорилось уже, ходка в зону в этом посёлке – это визитная карточка настоящего мужика. Отсидел, как полагается, вернулся без косяков – значит, ты настоящий. А уж если были косяки, то на танцах или в местном ресторанчике ты спокойно не погуляешь. Особым почётом пользовались мужики покрупней, которые имели лет по десять «сиделого» стажа. Они могли громко смеяться, кому-то предъявить претензии. Тот, кто спокойно подходил к ним и здоровался, мог танцевать, приглашать девушек, ну, а если нет, то – смотря по обстоятельствам. Хотя тех, кто мог постоять за себя, уважали тоже, пусть и после хорошей драки, главное – чтоб не струхнул. Васька сиживал не раз в местном ресторане и в обиду себя не давал. Да и местный он был, с хорошей мужицкой репутацией, а это тоже кое-что значит. У Васьки Турпана была своя «фишка»: при небольших габаритах он обладал хорошим прямым ударом, устоять против которого практически никто не мог. Однажды в местном ресторане разгорелась драка, приехал наряд милиции, драчунов погрузили в машину. А наш Васька Турпан рядом был с этой катавасией. Казалось бы, есть нарушители, есть потерпевшие, есть свидетели – работай, наряд! Но… Творческую самодеятельность ещё никто не отменял.
 Толя-мент, здоровый бугай под сто пятьдесят килограммов весу, в сержантском звании, уже уходя, увидел Турпана, скосился на него, презрительно осмотрел и процедил сквозь зубы:
– Ты ещё не сидишь, механизатор?
Василий за словом в карман не полезет, и дал он достойный ответ:
– Только после тебя, мент смердячий, или за тебя!
Сильный удар в лицо кинул нашего Турпана на пол, но не вырубил. Василий встал, прижался спиной к стене, в растерянности поглядывая то на Толяна, то на кучковавшийся на месте драки народ. А Толян пёр на него – радуясь победе, после красивого удара. Вот он протянул было руку к Василию, но мгновенный удар в челюсть – и всей своей массой  сержант милиции, в шинели, опутанной портупеей и кобурой, рухнула на пол. Так бы Василия замели и упрятали, и сидел бы Турпан, как медный котелок, но когда наряд стал хватать егшо за шиворот и тащить в «воронок», то в дело вступила другая сила, более мощная, более организованная – женщины. Они обхватили Василия, загородили и начали кричать наряду, что завалят его жалобами прокурору за избиение невинного гражданина. Толян тем временем встал и, пошатываясь, вышел из ресторана, а офицер, послушав крики ватаги женщин и не желая больше портить свои нервы, ушёл. Да и задержанные были, уже сидели в машине. А сержант? Ну что – сержант, сам нарвался, кто его просил бить посетителя ресторана?
Авторитет Турпана после этого случая взлетел. Местные авторитеты утвердили ему благородную кликуху  Турпан, что значило в этом каторжанском сообществе многое.
После смерти Ефимыча Василий стал к Кате Варежке забегать. Смущался, отворачивая в сторону свой «утиный» нос, глядел испуганно. Как-то принёс ей трёхлитровую банку рыбьей икры: «Вот тебе, Катюха, икорки щекуровой», – и с ужасом представил, как она откажется от его подарка. Но Катя не отказалась, взяла у Василия баночку и поблагодарила, добавив:
– Раньше нас папа икрой баловал, кушали её, сколько хотели!
Какая женщина  не любит подарков! Сама того не ведая, Катя всё больше завладевала мыслями Василия.
По какой бы тропе Василий ни пошёл, за какое бы ни брался дело – например, ремонт техники, – будто бы какая-то сила заставляла его эту технику отремонтировать в рекордные сроки и, если это зима, проехать по Катькиной улице и расчистить снег вокруг её дома. О своих чувствах Василий с ней не заговаривал: во-первых, считал, что это проявление слабости, – кто узнает из мужиков, не поймёт; во-вторых,  комплексовал из-за своей внешности – нос раненый, одевается не по моде. А она – вон какая, пусть без изысков, зато высокая, красивая, одета пусть и не в соболя, но строго и чисто. Ну и подумаешь, что у неё рот большой, когда смеётся! Это её совсем не портит.
Василий ждал случая, когда всё произойдёт само собой. Мечтал о том, как заживут, где она работать будет. А то непонятно, на что живёт, одно дело – родственники, а другое дело – он. И когда приходила мысль, что у Катьки появится кто-то, в душу Василия сначала вливалось уныние, а потом – ярость. «Убил бы его», – думал Васька, прокручивая в голове вихри мыслей вокруг этой поселковой леди по прозвищу Варежка.
Катька замечала страдания Василия, но виду не подавала, смотрела при встрече куда-то в сторону, улыбалась, в ответ благодарила; то пирожков вынесет ему, то рыбного пирога кусок – вот такой сельский роман и шёл у них.
Так какая же она всё-таки, любовь? Или это вымысел? Есть ли она вообще? И какая она, например, у президента страны, у лётчика или у прокурора? Или у механизатора, как Васька? Чем же она отличается – тем что у одних она – взаимная, а у других – вот такая, в одну сторону, как у Васьки? Почему мы любим одних, а живём с другими? Эх, знать бы!
При мысли, что в Катькины ворота войдёт кто-то другой, Ваську охватывала ярость, и одно только слово приходило на ум: «Убью!»
Политическая иерархия посёлка выстроилась по своему логическому принципу. Прокурор района и судья взяли себе в компанию директора местного рыбокомбината. Банкеты, застолья, праздники они осуществляли организованно, все вместе. Лучшие рыбные деликатесы – из осетра, стерляди, нельмы и муксуна – изобиловали на их праздничных столах. Прокурор  особенно любил сосьвинскую селёдку. Все трое были крупными и толстыми, с лицами одинакового красноватого цвета – видать, питались из одного чана, вот и окрас получился единый.
Понятно, что это была каста неприкосновенных, – хоть и не властелинов  мира, но достаточно крупных фигур, не знающих никаких проблем в своей жизни. Жена прокурора – хантыечка по имени Октябрина, названная так в честь революции. Ясно, что весь её клан купался в лучах прокурорских благ. Всех лучше жилось Петру- тестю прокурора: ему не нужна была крыша от рыбнадзора или охотинспекции, он не был ни рыбак, ни охотник. Ветеран Великой Отечественной войны, он на фронте потерял ногу и ходил по посёлку, хромая на деревянном костыле, смешно откидывая его в сторону. В те времена процветали медвытрезвители, милиция хватала даже тех, кто возвращался из гостей слегка подвыпивший. После трёх попаданий в такое заведение гражданина направляли по решению суда в ЛТП (лечебно - трудовой профилакторий) на год. Пьяниц необходимо лечить – такова было установка партии. А Пётру, прямому родственнику прокурора, медвытрезвитель с суровыми милиционерами был нипочём, так как брать его туда милиционеры попросту не решались. Вот и ходил Пётр под изрядным хмельком по посёлку, размахивая своим костылём, показывая кому-то кулак и изрядно ругая одному ему видимых врагов. Понимая свою неуязвимость, Пётр осмелел и мог, например, под воздействием «зелёного змия» уснуть на крыльце медвытрезвителя или самой милиции. Ну что поделаешь, не виноват ведь Пётр, что породнился с самим прокурором. Подвыпив  в компании, он говорил:
– Так-то мы с прокурором не большие друзья, на девятое мая сидим за столом – и всё, вот только я – фронтовик, а он – нет!
Партийная и исполнительная власть держалась от прокурорской компании на расстоянии – у каждой кучки была своя поляна. Первый секретарь был худой, высокий, с косматыми бровями и всегда был хмурый. Председатель райисполкома, под стать первому секретарю, был такой же худой и почему-то бледный. Вокруг говорили – мол, подворовывает он, поэтому и бледный. В компании своей они пригрели председателя местного райрыбкопа – а как же, поляна-то нужна! Тот был из местных, хваткий мужик, масштабный, рыбкоп процветал.
Кланы не враждовали, каждый жил своими страстями и мыслями, хватало всем. Рабочий день у первых секретарей начинался с просмотра программы «Время», нужно было, как можно точней уловить политику партии – и действовать, воплощать её идеи в массы. «Только народ тут озлобленный», – сетовал первый секретарь на жителей вверенного ему района. «Выдумали какую-то перестройку, зачем это всё надо? – критиковал он про себя руководство страны. – Жили бы как жили! »
 Начальник милиции был страстный охотник, и в его окружение входили  начальники охотинспекции и рыбнадзора. Ясно, что житейская участь сельчан полностью находилась в руках этих главенствующих фигур, соучастников праздника жизни, – она могла   решиться протокольно или «запротокольно», где-нибудь в кулуарах.
Разнообразную палитру поселкового люда дополняла парочка особ нетрадиционной ориентации. Боб, он же Толя, вёл танцевальные кружки в клубе, и Петруша, его сожитель, нигде не работал, оба они были из Ленинграда. Сначала одного занесла судьба в этот северный посёлок, а после и другой прибыл невесть какими судьбами; объединила их любовь. Выигрывали от этого союза оба: Боб пытался пару раз «снять» местного парня, подпаивал его, а когда переходил к решительным действиям, то получал жёсткий отпор. После нескольких таких избиений судьба послала ему Петрушу. Бобу администрация выделила квартиру, хорошую зарплату – его танцевальные коллективы украшали любой праздник, а когда он начал вести национальный танец народов ханты и манси, то география его жизни стала расширяться в виде гастролей уже по всей стране.
Во все времена люди с такими наклонностями были изгоями в обществе, понятно, что у них всё не «по-людски». Вот они и кучкуются по своим интересам. Где Боб снюхался с Петрушей, известно только им двоим, – как говорится, дурак дурака видит издалека. Нашли они друг друга – и зажили кум королём.  При всём своём авторитете в районе, в местном обществе Боб встречал полное отторжение и презрение. Пока по посёлку пройдёт, то картошка ему в голову, угодит, брошенная грузчиками с проезжающей машины, то пьяный начнёт громко обзывать его на всю округу. Но от пристрастий своих Боб отказываться не намеривался, продолжал сожительствовать со своей любовью в выделенной государством двухкомнатной квартире. Не мы, а время да Господь наш Бог распоряжается судьбами людскими. В назначенный Им день Петруша не проснулся в двухкомнатных палатах Боба. Умер. Новость облетела посёлок в одну секунду, начались пересуды:
«У Боба любовник помер в постели! Петруша умер от буйного темперамента Боба!» И чего только не выдумали жители каторжанского посёлка! Похоронили Петрушу тихо, Боб выбил деньги на похороны у администрации райисполкома. Понятно, что только он один и оплакивал покойного у могилы. Печалился он долго, этого не могли не заметить в коллективе Дома культуры.
Большинство думает, что мужская любовь – это ошибка природы, и жалеет тех, кто ей подвержен. В каторжанском посёлке относятся этому однозначно – как к  гадости и мерзости.  Вскоре Боб сам доказал, что так оно и есть.
Примерно через год он вдруг начал писать жалобы во все инстанции, что его Петрушу похоронили с нарушением прав человека, так как не было произведено опознания родственниками его тела. А ещё через некоторое время Боб предъявил в прокуратуру доверенность от родственников на опознание. Если уж пошло такое давление на исполнительную власть, то она мгновенно отмахнулась, выдав разрешение на эксгумацию тела Петруши с целью опознания. И вот пригнали «суточников». Лениво, не торопясь, к вечеру они выкопали Петрушин гроб и вызвали наряд милиции. Оповестили и Боба, он прибыл в лощёном  костюме, с галстуком, торжественный, возбуждённый, с горящими глазами.
– Можно поднимать? – учтиво спросил Боба майор, отец четверых детей. Не глядя ему в глаза, Боб хмыкнул:
– А для чего мы сюда приехали? Поднимайте скорее!
Похмельные мужички продели верёвки под гроб, переругиваясь, подняли его и поставили на землю. Потоптавшись, майор спросил Боба:
– Открывать?
– Конечно, – коротко ответил Боб.
– Вперёд, – кивнул работягам майор, и те с лёгкостью топориком отковырнули крышку гроба. Один из них вопросительно глянул на миллионера:
– Ну?..
– Снимайте, снимайте, – брезгливо ответил милиционер и сделал несколько шагов назад. Откинули и положили крышку рядом с гробом. Перед присутствующими предстал во всей красе Петруша, тело его не подверглось тлению, вечная мерзлота – это природный холодильник, сохраняющий всё, что попадает в его нутро.
Боб стремительно подошёл к открытому гробу.
– Ну?.. Ты что, думал избавиться от меня навсегда, Петруша? – проговорил Боб в позе Наполеона, с развевающимся на ветру красным галстуком. – Нет, дорогой, не избавишься ты от меня даже на том свете! Я тебе обещал, что достану с того света? Обещал? Так вот, дорогой ты мой, достал, как видишь! Передо мной ты, по моему велению!
Под воздействием солнечных лучей белое лицо Петруши стало синеть. Не смог не заметить этого и Боб. Сделав паузу, он произнёс:
– Что Петруша, стыдно тебе стало? – и, взглянув на майора, отдал команду, – это он, несомненно. Закапывайте! – и пошагал в своём лощёном костюме в посёлок.
– А протокол?.. – крикнул ему вслед майор.
– Ах, да, – запнулся Боб и понуро подошёл  к майору.
Не поддаётся никакой человеческой логике поведение этих представителей сексуальных меньшинств. Кажется порой, что они – нормальные люди, такие же, как все, с отклонением в одной только сфере. Но разве нормальным поступком это деяние Боба назовёшь?..
...Время летит, смывает, как водой, всю грязь в надежде, что новых тёмных пятен на земле больше не будет. Наступила весна, орлы давно прилетели, за ними вороны, звонкие лебяжьи голоса заголосили в северном небе, и утки в брачном полёте, как стрижи, выделывают пируэты в небе. Прекрасная пора для охотников, да и для всех северян. На домашних столах – весеннее блюдо: щучья икра. После – чебак, обвалянный в масле и зажаренный до хрустящей корочки. Вкуснотища-то какая – со сладким чаем эти поджаристые икряные, воистину золотые рыбки. Есть их можно тарелками – и не наешься. Ну, а триумф – это утиный суп с вермишелью, ароматы то!..  Первые «утятники», добывшие первых весенних уток, победно и скромно, на работе или на улице, показывают утиные лапки – доказательство того, что они добыли уже утку. А буквально через несколько дней идёшь по деревянному тротуару – и тебя обволакивает запах палёного утиного пера. Значит, в домах после длинной морозной зимы наступил праздник. Утиный суп на севере всегда считался деликатесом. А аромат палёного утиного пуха, витающий над домами в майские дни, – визитная карточка северных таёжных посёлков.
Летит время, летит! Только что весна пришла, а вот уже и лето. Люди оделись в рубашки, заулыбались, у Васьки началась подготовка к сенокосной страде, да и так он нарасхват в своём совхозе: то на дойке, на пойме реки аппаратура сломается: «Вася, сделай!». То дизель в деревне заклинит: «Езжай, Вася». Ну, что сделаешь, хорошо, когда человек востребован. Ездил Вася, не рядился, а как итог – получал достойную заработную плату. Как-то бухгалтер в конторе, которая перешла в совхоз из аэропорта, сказала ему:
– У тебя, Василий, зарплата, чуть-чуть поменьше, чем у командира вертолёта в  аэропорту!
Но Ваську интересовало не это. Хотя и это грело душу немало. Катя интересовала его больше всего и занимала всё место в его душе. Закрутился он по сенокосным угодьям, вот уже с месяц не видел её. А вот и повод её увидеть: сметаны ей Васька набрал свежей, прямо из-под сепаратора, творога. Ну, и, конечно, сосьвинской селёдочки – местной рыбки, – ешь её в малосольном виде – и оторваться не можешь.
Васька ехал из деревни на бударке в родной посёлок. Бударка – это деревянная девятиметровая лодка, в которой устанавливают стационарный мотор, как правило, Л-6 или Л-12, и ездят на ней по рекам. В лодке тихо работал двигатель, по течению два часа – и дома, вот только дождь моросил, портил всё настроение. Васька ёжился от сырости, но мотор отдавал свой жар, и было не так холодно.
«Приеду, напрошусь к ней на чай, и скажу ей: давай, Катя, может, заживём вместе, а то ты одна, я один, летит время-то. Работать умеем, проживём». Страх нападал на него при одной только мысли, что начнёт говорить про это. Но Васька находил в себе силы отогнать эти страхи и вновь проигрывал в уме сценарий по предложению своей руки и сердца Катюхе. «Эх, – ёжась от сырости, вздыхал Вася, – на всё готов ради неё! Скажи она мне – встань на колени. Встану! Даже при братках! Ну, если вот так, то что я могу поделать! Ну и что, что нос у меня, как у турпана, горбатый, зато не пью и работаю!»
Вот так, в душевных терзаниях Василий доехал до своего посёлка и, наполненный решимостью идти свататься к Катюхе, вышел на берег лодочной станции. У сторожки кучковались мужички. «Бухают опять», – смекнул Васька. Во главе компании был не кто-то, а сам Крупа, который, увидев своего соседа, подошёл к нему, протянул свою лапищу и хриплым, пропитым и прокуренным голосом поприветствовал:
– Здорово, тракторист - механизатор! Откуда чалишь?
Васька глянул на свои банки и кульки для Катюхи и ответил:
– С угодий еду, опять дойки бабы «покончали» – ремонтировал!
Крупа усмехнулся, кивнул на балок и сказал:
– А мы тут флягу с брагой ремонтируем, подключайся, Турпан!
– Не, – отказался  Васька, – я не могу сейчас, дело есть.
И чуть было не выпалил Крупе о своём деле к Катьке, но осёкся, достал двухлитровую банку свежих сливок, протянул её Крупе и сказал:
– Расслабляйся, уважаемый, а у меня ещё дел куча. А это вам сметана на похмелье!
Крупа обхватил двухлитровую банку сметаны, кивнул в благодарность и, обдав Ваську сивушным перегаром, сказал:
– А ты знаешь, Турпан, про кипиш в посёлке?
Васька серьёзно посмотрел на пьяную ухмылку Крупы и спросил с настороженностью:
– Какой?
– Катьку Варежку знаешь?
– Ну, – сглотнул от испуга слюну Васька.
– Замели их в Ивделе. Заводили их в зону, и они за бабки обслуживали зэков, – хихикнул Крупа.
– Точно, что ли? – испуганно спросил Васька.
– Бля… буду, – цыкнул Крупа и пошагал в балок с банкой сметаны. Уже взявшись за дверь, Крупа оглянулся, взглянул на оцепеневшего от информации Ваську и проговорил:
– Да не стой, Турпан, айда к нам!
Васька качнулся, сделал было в сторону Крупы два шага, потом остановился и сказал:
– Нет! Поеду я!
– И куда?.. – чуть с издёвкой, в роли хозяина положения, спросил Крупа, даже не подозревая, что творится в душе у Василия.
– В Ивдель!.. – едва не плачущим, хриплым голосом прорычал Васька и пошагал быстро в гору, говоря:
– Заберу, откуплю, привезу – моею будет!



Katya Big Lips
      
by Leonid Babanin
               
Penal servitude, a settlement of isolated people, a prison…
This is not a corrective facility for improving people; this is our society, just as beautiful and diverse, living in sadness and joy, in love and hatred.
         
Lying at the lower reaches of the northern Ob, this settlement wasn’t different from similar ones in our country save that it was located in the low latitudes of Extreme North, far from a railroad or any industry. The local populace were left to their own devices except for those engaged in public and administrative functions.
Since ancient times the settlement had been famous for its jail, a penal facility where particularly dangerous criminals of the Russian Empire had been shipped. So this settlement had hosted such outstanding personages as His Highness Duke Menshikov, Count Osterman, and Duke Dolgoruky. In 1905 Trotsky was the sole lucky fellow who, disguising himself as a haymaker, succeeded in fleeing the place. And then there was another man, Nogin, who, in a second attempt, had escaped those Northern latitudes for ever and good.
The Stalinist era had distinguished itself exiling hundreds of thousands from Central Russia to the permafrost of the Extreme North.
It had long become a pattern of local lifestyle: some served their term, others guarded them. Thus two social strata had emerged, “cons” and “minders”. Interestingly, each member of either group knew and lived by “provisions” of the con code. The blending of noblemen’s blood with that of convicts had in many ways shaped the mindset of the local population. To this day they have no special sympathy for each other, assuming a rather wary posture to their fellow villagers. Each family keeps some old skeleton in the cupboard, which solidly sits in memory of the house and is handed down from generation to generation. That’s probably why the local candidates invariably lost elections to the deputies’ office on the grounds that each candidate, if not himself, then somebody from his previous or still earlier generation was known to have some disreputable deed to his discredit. The newcomers won out, posted themselves comfortably in the settlement’s budgetary network, and lived well, getting federal Northern benefits, sometimes laughing, other times marvelling at the flamboyant characters of the Northern settlement.

* * *

Each member of the local populace, whatever his social status, could in any company openly call himself a convict. The local lifestyle and very special relations rather contributed to this.
A previous criminal record added to a man’s significance in the eyes of the aboriginals. If you work in the consumers’ cooperative, then your offense is either ordinary hooliganism, or a grave crime, such as “causing death.” If you live off the taiga, then you’d been convicted, more likely than not, for poaching, i.e. dispatching elks, catching sturgeon, or trapping sables. Cheats and swindlers, as well as embezzlers of public property and shady dealers, enjoy a special regard of the local nobility.
There were, however, among the former convicts some despised types, firstly those convicted for rape, secondly, pilferers who encroached on the property of their ilk, i.e. comrades with whom they had shared a cup of tea or a shot of vodka. Those from such categories were real outcasts, the local populace shunned them. And if (God forbid) any such fellow happened to be near the regular men, he was in for an abusive comment or a couple of hefty wallops.

What bizarre characters there were among them! Take Torlopov, for instance, a former general of the Soviet Army. He had been through World War II, decorated with the medal “For Valor” and the Red Star order. He had been exiled as “a politically unreliable element.” He earned his living working as a honey wagon driver. A customer would pay him for clearing the public toilet cesspool. Imagine a four-hole wooden booth of a john, two openings for ladies, two others, naturally, for gentlemen. In winter, as crackling frost gripped and turned solid the contents of the pits, making whole stalactites from them, all this had to be removed. It should be noted, however, that the clearing job was generously rewarded in those days, twenty-five roubles for emptying the pit by means of a crowbar and a shovel with subsequent loading of lumps of “gold” onto a tractor-drawn sledge and unloading them at an allotted dump site in the vicinity of the settlement.
General Torlopov differed from others in the convict syndicate in that he invariably sported a white undercollar stitched to his prisoner’s padded jacket and featured clean-shaven jowls. A straight and piercing stare matched with dutiful compliance. To customers, nagging him for clearing the pit allegedly not thoroughly, he answered with a nod toward the dark hole: “Communists, do it!” Torlopov applied himself to the job, knowing that nobody would cheat him with royalties since no one would have performed his function better than him in terms of time and quality.
* * *
Torlopov was a bright individual, respected by all. There were, however, rather gloomy characters in the settlement, for instance, Vaska nicknamed Grit. A guy with bluish grey eyes, he was tall, robust, with long arms like rakes, dangling below his knees with broad spade-like palms.
His head was just a knot of muscles, an extremely rare product of nature. Grit did his second stint for an affair with a foreman during the mowing season. Just killed him with a shovel. And there were more than enough reason for this. First off, the chief woke up Grit at a wrong time; second, his brother was a cop and the chief himself was a snitch into the bargain, thinking nothing of grassing on his subordinates and mercilessly firing the locally employed staff. “What man is he to drink tea with you today and happily put you in prison tomorrow? The earth must be cleared of the like of him,” Grit would say as he tried to justify himself among his prison inmates.
Back then, during the mowing season, there was an intrigue, as witnesses say. It was raining, the people stayed in the tent, playing cards.
“Sit down for a game,” the would-be corpse said to Grit. The latter sniffed scornfully, and replied: “What’s the good of playing with you? Rubbing the asshole all for nothing? Put out a tenner, and we’ll play!”
The foreman produced a ten rouble bill from his pocket, laid it down on the table and said with ill-concealed contempt: “That’s yours if I lose. I want nothing if I win!”
Grit settled down opposite the foreman. A shabby deck of cards was swiftly reshuffled and … Grit lost to the state’s official three times in a row much to the amusement of the mowers.
Grit left the tent, hid himself in a haystack and, when the foreman called out for him, grabbed a shovel at his hand and struck him several times on the head. Obviously, Grit sought to make up for his loss at cards with the man’s blood. So stupid he was. The cop would later relate how Grit freaked out at the detention ward. As duty officers entered the ward, Grit rolled his eyes, pulled the skin of his stomach with his fingers and stuck a shiv in it. They tied him up, medics treated his wounds, whereupon he was placed in a tight cage. Nothing doing. He quieted down. But once he was removed to the common ward, a man on duty reported that Grit had swallowed a spoon. Swallowed? Good for him! He was taken to hospital where the quacks removed that piece of eating utensils.
Stepanych, the chief of the criminal investigation department, recalls this episode…
“I enter the operating room to collect him, stare at him point blank, draw my TT pistol from the waist belt, rack the slide and say: “Off we go.” Out on the porch we are, me following him. Pulling him by his elbow, I whisper into his ear: “You take one step away and I’ll shoot. I’m hung over today, and I’m not thinking straight, so take no risks with me. Then I look him hard in the eye and add: “Vologda guards don’t kid around. Get moving!” Grit turns back and says: “You come with me, Anatoly Stepanovich, so you won’t shoot at me. By the way, you really stink like cheap booze.” I give him a friendly push to get him moving, but he suddenly stops and, standing straight like a fence post, declares: “Don’t do that, Stepanych. What have I done to you? Just bring me to the ward quietly.” I stand still for a moment and say: “Careful, Grit! No kidding with Vologda guards!” So we walk along the wooden sidewalk to the police station with the entire village watching us. Nothing happened. Much as I drink, I do my job fine,” Stepanych comments with a laugh.      
He was sentenced to seven years. He had served nearly all his term, but got a new one without leaving the prison compound. A large batch of new convicts had arrived, comprised of Muscovites who started immediately to establish their rules. Naturally enough, this didn’t appeal to such a free thinker as Grit. Besides, Muscovites had not been favoured at the camps in those days. Any contact with them would trigger a clash. Short-tempered, Grit scrapped with one Muscovite soon. But the guy was stronger, and proved a better fighter. He had beaten up Grit in a crucial fight. Grit had risen to his feet with difficulty, dragged himself to the barracks, his kidneys injured. But that was not the Muscovite’s victory; that was his end. Grit had pissed blood for a while, coughed heavily, lain in pain. He looked morose, never raised his eyes over his waist while at the camp. Once he came out to work his shift on the R-63 band saw. That was at Ivdel, a town surrounded by colonies engaged in wood processing. “Kill the bastard!” This sole thought gripped his mind, not letting go of him for a second. By then the Muscovites had established themselves at the camp, talked loudly in the mess, and bossed others around with contempt.
“How? How to fell him?” pondered Grit until the camp life itself offered a solution.

The Muscovite had been detailed to the neighbouring band saw as a supplier of timber for the R-6 machine. This bench is a massive vertically installed appliance with six vertical saws moving up and down, a deafeningly noisy hellish thing of awesome power. “That’s your undoing,” Grit chuckled. “Just you wait.”
The Muscovite was a sturdy guy of fine physique. He bore himself among his cronies with dignity, smiled unaffectedly and found pleasant things to enjoy even at the camp. A victory over a fellow convict is yet another ground for self-assertion. “If need be, I’ll kick the shit out of you again” his airs seemed to say. But Grit was a real old salt. He had taken his defeat as a challenge. Such shame could be avenged only with blood. Disgraced, he kept his eyes low, only one thought was burning his brain – kill him! The countdown started. A week passed by, the bruises were gone, why not forget it all? The Muscovite even tried to nod to Grit. But Grit kept working stubbornly, rolling the timbers and feeding them to the bench… And here it is! The right moment!

Grit stood still. What happened next is like lyrics, i.e. another ten years added to his term. It’s good they didn’t send him to Kharpy, left him in Ivdel, otherwise he wouldn’t have survived.

* * *
      Grit returned from the camp a double-dyed jailbird. The former convicts had turned to him, among them the local thief-in-law, a good pal of Grit’s and his former fellow prisoner, who had settled down in the neighbouring town. Thus Grit had immediately got a special status at home. But common stupidity had failed him. Many people get clever over the years, but lose vivacity and strength. As for Grit, his rich life experience had not made him any smarter. He took to drink and imagined he belonged to the underworld elite.
They truly say – as you sow, so you mow. The thief’s life brought neither boon nor blessing, invariably ending in the cemetery. Also great was the difference in social thinking of those people.
Once, caught by ill weather during hunting on the water meadow, Grit, his companion, and Petka the Cop with his brother found refuge in a hunter’s cabin. They made a fire; it became warm; dusk set in, followed by night. Petka produced a bottle of vodka, set it down on the table and said:
“Let’s have a drink! It’s my birthday today, after all!”
Looking seriously at him, asked Grit:
“Do you, cops, mark your birthdays like us, normal people?”

Drinking began, supplemented with a talk about women. There are quite a few good-looking women around, including in our parts…. Women? What’s life without them? Ah… Let’s be honest about it. Life without them is unthinkable. And whatever happens in this world, it happens in man’s pursuit of woman’s love.
* * *
Katya was a tall and statuesque girl. She carried her head proudly high, even though she had come from a simple family, not high-flown folks. She lived in a small but solidly built house. She wasn’t a loner, but she rarely went out in public or took part in celebrations, and she hardly ever went to dances. She lived by herself in the village, and that was that. She might go out occasionally, wearing a simple but tasteful dress decorated with lace and a fur coat trimmed with sable. When she smiled, her entire face lit up. She exuded a special charm, an innate gentility. Even her largish mouth didn’t spoil her looks. However, local witlings did give her a nickname, a common practice in a convicts’ village. And that nickname, Katya Big Lips, stuck.
Her mother had died when Katya was quite small. Not long ago she had buried her father, who had drowned while fishing. As he was crossing the Ob during a storm, a wave of cold spring water swept over him and … that was all. The man was gone. Thus Katya was left alone.
True, she had a sister, Sarah. The parents had named her so probably through their naivety and popular sympathy for Jews, who had been exiled in great numbers from their warm places in Russia off to the North. But Katya did not associate very much with her. They were two different people. Sarah would go on the booze for a month on end, and then take a break for roughly the same period. As she was hailing a new drinking bout with the first glass of liquor, she would say:
“My gosh! Life is so beautiful! What grand sprees I’ve missed while fasting! Michael got knifed, Tolik imprisoned, so much fun! Nikolai came home from jail and I didn’t mark it with a good drink!”
Her drinking bouts were heavy. As they occurred, she would totter to the store unsteadily and with evident signs of urinary incontinence. Sarah, when subsequently told about such expeditions, felt neither mortified nor embarrassed. On the contrary, she would burst into a laugh, and laugh she would, wiping her eyes full of mischief. And when she was off drink, music wafted from her house, her loud laughter was heard. But was it the laughter of joy or something different? At forty she had a drooping lower lip, a shrivelled face, and a gruff – almost masculine – voice. Having no mercy on anyone, alcohol was doing its job on faces and bodies of its addicts in the form wrinkles, scars, and other sorrowful traces of booze-ups.
Katya’s father was a commercial hunter, a respected profession among the local populace. It was only a hunter who could outfit a woman from the privileged stratum of the village with fine fur such as black sables, black-backed foxes and, for lovers of the brand, even white polar foxes from an expert taiga hunter.
A good cook could get a huge blue-black wood grouse from the hunter’s hands. Everybody knows that this bird is nature’s best material for the culinary art. Its white and lean meat fills the house during cooking with spicy aromas of taiga…

* * *
For a year Katya had lived with an unsociable, unprepossessing fellow, a fireman. All his life was just work, interspersed with drink at home over the weekends. Every now and then Katya got a spot of thrashing from him. Tired of watching this, Katya’s father told her:
“Give him up, dear! He’s not worth our breed.”
Realizing – since long ago – that that was not her happiness, Katya readily moved over to her father’s house.
As for that man, he ended his days infamously. Soon after Katya had left him, he shot somebody’s horse in the field and got caught red-handed while skinning it. He was seized by local men on the water-meadow. They had kicked him heartily. Following this treatment, he had coughed up blood for a time, then lay at the hospital, and then passed away. Clearly, the angry men had overdone it, revenging for their piece of livestock.
Yefimych, Katya’s father, was not only a lucky hunter, but also a famous joker and womanizer. All his gatherings with men started with gross stories about hunting and amorous affairs, and ended with arm-wrestling.
“Yefimych, have you ever procured an elk on hunting?” asks him, over a bottle of liquor, a fur customer, an official of the district executive power; lovingly surveying the black sables he has bought from him.   
“Sure! Here are dumplings from it,” Yefimych says nodding to his treat.
However, this does not satisfy the official completely. He continues to interrogate the aboriginal on the subject of hunting feats.
“And the wolf?”
“And the wolf, too. Quite a few.”
Saying so, Yefimych produces from behind a mirror on the wall a black and white photo, in which he is standing with a wolf on his shoulder and a couple of ermines sticking out from his waist belt.
“Wow!” the guest exclaims as he examines the photo. “This wolf would weigh at least a hundred kilos. And what about a bear, Yefimych? Ever encountered it?”
“I did. I’ve procured five in my hunting career! The first one from curiosity, others had put themselves within my gun-sight all on their own. But generally they don’t interest me.”
Stimulated by a dose of vodka, the official presses on. 
And have you ever lost your bearings in the taiga, Yefimych?”
“I have,” Yefimych confessed.
“How did it happen?” the enchanted guest probes deeper.
“Very simple! Once I realize I’ve lost my way, I sit down under the cedar, make a fire and think about my village. That’s how it happened to me last time. I recalled that post-woman who’d settled down in front of my house across the road. Good-looking, with big tits and goggling at me all the time. I fell to thinking about her, sipping my tea. In the meantime, that thing of mine – Yefimych jokingly looks at his fly – got a move on.”
“What next?” the guest asks impatiently.
“Next I got up from the ground,” the hunter continues. “And it pointed directly to her house. What was left for me was just go where it indicated like a compass. I ended up there, eventually!”   
“Impossible!” mumbles the nonplussed companion.
“Look!” continues the encouraged Yefimych, showing a photo in which three fellows, with Yefimych in the middle, laugh gleefully.  “See them laugh?”
“I see!”
“None knows I’ve slept with the wife of this one yesterday, and have been dating the wife of another for half a year.”
“Really?!” mumbles the guest, stuffing the sables he has bought from Yefimych into the bag and then, marching towards the exit, exclaims: “What people you are here…”
As for Yefimych, content with his narration and profitable sable trade, he comments on the officials’ going: 
“We are people of the taiga.”
* * *
A month before his death Yefimych was striding home from the post-office. Coming towards him was the woman next door. Having greeted him respectfully, she asked:
“Hello, my good man! How are you?” To which Yefimych, having stopped and lowering his eyes, replied:   
“Thank you, darling. I’m doing fine, except that my arms have become weak.”
The woman felt confused, knowing that a new prank was in coming, but couldn’t help asking: 
“What’s wrong? Can’t you raise a glass of water?”
“Not a glass, I mean that thing… Early on, I was strong enough to break it in two. Can’t do it now, arms too weak.”
“Phew,” the woman spat and hurriedly walked away to attend to her own business.

* * *      
One day Yefimych stood in a queue in the bank. As his turn came and he submitted a bill for payment, the teller asked him:
“What are you paying for?”
Squirming under the fellow-villagers’ eyes, Yefimych adjusted his forelock and mumbled low:
“It’s written there.”
This didn’t satisfy the teller who was determined to get at any cost a clear-cut answer from the taxpayer. So she asked again:
“What are you paying for?”
Looking fiercely, Yefimych uttered petulantly.
“Paying? Paying for dating services!” Saying this, he left the bank without looking at anybody.
      That’s what life is like in the village. You won’t get away from people, won’t hide anything from them!
Also, Yefimych was a font of wise adages.   
“If you’re fishing for pike even with a rod without knowing how it had come to this river and where it spawns and where winters, you are an imbecile.” 
“If you shoot down a duck or a goose but don’t know how to pluck and cook it, you’re a wood goblin!”
“If you procured a sable or a fox but don’t know how to flay, degrease and process it, you’re a fag.” 
* * *
      
…Having buried her father, Katya didn’t leave her village for any place. But then, where could she go? She hadn’t shown up anywhere in the village; people had seen very little of her. She was of the kind that didn’t invite even gossip. But when she did appear among the people it was a coming out of a Russian beauty. Once, on the Victory Day of 9th May, Katya was engaged for handing out porridge from the field kitchen. Large and sturdy, uniformed as a soldier, Katya was doling out porridge to all who wished to taste it, supplementing it with a radiant smile. Men came up to her, took the porridge, and gazed at her delightfully, admiring each her gesture. Those who knew they had absolutely no chance with her in the way of flirting uttered through their clenched teeth:
“Big Lips!”
Understandably, such words poured onto Katya thick and fast, generated primarily by malevolence.
Of course, there were also those who loved her without her even suspecting it. For instance, Vaska the machine operator. He was a jack of all trades. Everything on the collective farm that moved about propelled by the internal combustion engine was in his charge. His nickname was Scoter for one of his misadventures. This is a stocky sea duck, pitch black, with a bulky nose. Once during mowing the men had run out of booze. Sure enough, Vaska had been sent off for replenishment. He started up his Belarus tractor with no cabin (it had been lost when the tractor capsized while unloading a barge, and had never been reinstalled for lack of time during haymaking) and dashed away to the neighboring team for liquor.
The tractor fumed, as it galloped across the mowed field. It was getting dark. To take a short cut, Vaska directed his tractor through the bushes. And that’s where a twig of a bird cherry tree struck him in the nose. The tractor was in full motion! Thus the twig tore off half of his nose. When it healed, it looked like the beak of scoter, which became his nickname.
Though from a convicts’ family, Vaska – for all his tough character – had not yet been to the camp. True, he had been involved in some outstanding things, such as a brawl on the dance floor or a police arrest, but that was nothing serious for a man of the North to be proud of.
As mentioned above, a stint in the camp was a real man’s name card in that village. If you did your term and returned clean, you were a real man. But if there were some fishy things behind your back, you wouldn’t have a good time on the dance floor or at the local restaurant. Heftier guys, with longer – up to ten years – prison records were held in special esteem. They could laugh loudly and voice criticism against others. Those who approached them quietly and shook hands, could dance as they pleased and invite girls. Those having no such privilege had to behave themselves according to circumstances. Those prepared to rise up for themselves were also respected, especially after a good brawl. The important thing was not to show fear. Vaska had spent many an hour at the local restaurant and knew how to stick up for himself. He was one of the aboriginals with some renown which also mattered. Vaska had a remarkable asset, i.e. despite his small physique and unimpressive appearance he possessed an excellent straight jab which very few, if any at all, could withstand. One day a fight broke out in the restaurant. Police arrived; the fighters were placed in the police van. Vaska happened to be near the row. The situation looked quite simple. There were offenders and the offended, plus witnesses to boot. Get to work, police. But… creativity and inventiveness are welcome at all times.
Tolya the Cop, a police sergeant of mammoth constitution, weighing up to a hundred and fifty kilos, spotted Vaska Scoter and, derisively squinting at him, uttered between his teeth:
“Not in the cooler yet, man?”
Vaska’s replies were always prompt.
“Only after you, stinking cop! Or for you!”
A heavy blow in the face sent Vaska Scoter down on the floor but didn’t knock him out. He rose to his feet, pressed himself against the wall, looked absent-mindedly now at Tolya, now at the people gathered around the skirmish. Enjoying his smart strike, Tolya continued the onslaught.  He held out his hand to Vaska, but an instant punch to the jaw hurled the hefty man, in his greatcoat with a shoulder harness and holster, down on the floor. Ah, Vaska would have to pay dearly for such a treatment of a sergeant. The next few years in the stir would be his alright. But when policemen grabbed him by the arms to throw into the police van, a formidable force came into action to save him. Those were the galvanized women. They enwrapped Vaska, blocked the access to him and began to holler they would shower the procurator with complaints against brutalizing a well-behaved citizen. In the meantime, Tolya got up and staggered out of the restaurant. The police officer, hearing the women’s howl and sparing his nerves, left the scene. The arrested men were already in the van. And what about the sergeant? Ah, the sergeant had gotten what he was asking for. Why assault a guest of the restaurant?
Following this incident, Vaska’s popularity soared up. The local people of consequence backed up his noble nickname, Scoter, which means a lot in the convict community.
      
* * *
After Yefimych’s death, Vaska started to drop by Katya Big Lips’s place. He felt self-conscious, turned his bulbous nose away; looked around in fright. One day he had brought her a three liter jar of caviar. “Here’s some whitefish caviar,” he said and his spirits sank as he imagined her declining his gift. But Katya accepted it; took the jar from Vaska, thanked him and said:
“Early on, Dad used to treat us to caviar. We ate it to our heart’s content!”
No woman dislikes presents! Katya was winning Vaska’s heart without knowing it.
Wherever Vaska went, whatever he did, be it for instance, repair of equipment, it was as if some unknown force drove him to finish up in record time and, if it were winter, to go along Katya’s street and clear the snow around her house. Vaska never discussed his feelings with her. First off, he thought it was a manifestation of weakness. None of the local men would understand.
Second, he felt self-conscious about his appearance, his broken nose, and clothes that were a far cry from fashion. And look at her! No frills, but tall and good-looking. She didn’t wear sables, but she was always tastefully dressed. And who cares about her big mouth when she laughs? It doesn’t spoil her looks at all.
Vaska hoped everything would work out by itself. He dreamed about their life together, about her future job. He had no idea about her means of livelihood. Was she supported by her relatives or would he have to take over her upkeep? Sometimes it occurred to Vaska that Katya might some day have another man. The thought of it first dismayed and then infuriated Vaska. “I’d kill the man,” he thought, turning over in his mind the swirl of ideas about the lady called Big Lips.
Katya did notice Vaska’s suffering, but did not show it in any way. When she encountered him, she would smile and look away. She would sometimes show her gratitude by bringing out for him pirozhki or a slice of fish cake. Such was the course of their village romance.
      
So, what’s the first love is like? Is it just fiction? Does it exist at all? What is it like in the case of the country’s president; in that of a pilot or a procurator; or in the case of a machine operator like Vaska? How does it differ from other loves? Is it that with some it’s returned and mutual while with others, as in Vaska’s case, it’s so hopelessly one-sided? Why do we love those but live with these? That’s a wonder! As Vaska thought that somebody else might enter Katya’s life, he flew into a rage and only one thought burned his brain – I’ll kill him!

* * *      
 The political hierarchy of the village was built quite logically. The district attorney and the judge had enlisted the director of the local fish processing factory. They arranged banquets, social gatherings, and feasts in a well organized fashion with all the right parties involved. The finest fish delicatessens – from sturgeon, starlet, white salmon, and muksun – were in abundance on festive tables. The attorney was particularly fond of the Sosva herring.  All three of them were big and heavy fellows, with equally reddish faces, probably because they had all lived off the same kettle.
Naturally, that was the caste of untouchable big wigs, not the lords of the world but influential enough and having no problems of any kind in their life. The prosecutor’s wife was a Khanty woman named Oktyabrina in honor of the October Revolution. Clearly, her entire clan was wallowing in the prosecutor’s benefits. Pyotr enjoyed life better than others. Being neither a fisherman nor a hunter, he had no need for protection from either fishing or hunting inspectorate. He was a Second World War veteran who had lost his leg in it. He hobbled about the village, leaning on a crutch, funnily swinging it aside. Drunk tanks in those days thrived, the police would grab even those coming home a wee bit tipsy after a guest party.
After three visits to this institution, a citizen was shipped away, pursuant to court order, for treatment at the so-called compulsory rehabilitation centers for a year or so. The federal government directed that drunks ought to be doctored. Being the prosecutor’s immediate relative, Pyotr didn’t fear the center with it its harsh healers since the cops had no guts to put him in it. So being rather in liquor, Pyotr would plod over the village, brandishing his crutch, shaking his fist at somebody and cursing enemies no one could see save himself. Aware of the immunity, being in his cups Pyotr got so disrespectful he could fall asleep on the porch of the rehabilitation center or the police station. What could be done about that given that Pyotr had become a relative of the prosecutor, no less! When under the influence in a company, he used to say:
“Actually, we’re not great friends with the prosecutor. It’s just that we share a drink on Victory Day. That’s all. It’s only that I’m a war vet and he’s not!”
The party organizations and executive bodies steered clear of the prosecutor’s company. Each had its own turf. The first secretary was a tall lanky fellow with a shock of shagged hair and bushy eyebrows on an invariably grim face. The chairman of the district executive committee matched the first secretary, being just as lean and very pale for some unknown reason. It was said that he was not averse to stealing, which accounted for his paleness. They had sheltered in their company the chairman of the local fishing cooperative, a welcome acquisition to their association! He was from the locals, a crafty fellow capable of doing great things. The fishing cooperative prospered.
          
The clans didn’t feud. Each was preoccupied with its own passions and worries and everything else. The first secretaries’ working day started with watching the official “Time” newsreel in which they had to grasp the Party’s policies and proceed accordingly, implementing its ideas among the masses. “The trouble is that people here are embittered,” the first secretary complained about the villagers of the district in his charge. “What fool devised that Perestroika? What is it for?” he would criticise the country’s leadership. “Why not live as before?”
The chief of police was a passionate hunter. Among his close associates were heads of fish and wildlife conservation agencies. Clearly, the villagers’ fate was completely in the hands of those senior officials, who fully enjoyed their life and shaped that of the populace either on the official premises or somehow unofficially in backrooms and without records.

* * *
The ample diversity of the village folk was embellished by a gay couple. Bob (also known as Igor) was in charge of adult dance classes at the club while Petrusha, his mate, didn’t work anywhere. Both hailed from Leningrad. The first one of them had been blown into the village by God knows what winds, then another appeared. Love had brought them together and both profited by this union. Bob had tried several times to pick up a local guy, treated him lavishly to liquor, but once his intentions became obvious, he was resolutely rebuffed. After a few setbacks followed by beatings, the fate had sent him Petrusha. The local administration had provided an apartment for Bob and gave him a decent salary since dancing groups were an asset to any celebration. Bob’s life expanded geographically in the form of guest tours all over the country as he started to teach the national dances of the Khanty-Mansi people. 
People with such propensities have always been the public’s pariahs. Surely, not all with them is “right and proper.” So they stick together driven by their preferences. Where Bob had gotten the sniff of Petrusha, only the two of them knew. Birds of a feather flock together, as the saying goes. Anyway, they had found each other and started to live happily. For all his authority in the district, Bob was scornfully and categorically rejected by the local populace. As he was walking across the village, he would get treated either to a potato hurled by a loader from a passing truck, or some drunk in the street would call him names for everyone to hear. But in spite of all this, Bob was determined not to give up his bias, continued to cohabitate with his love in the two-room apartment allotted by the state. It’s not us but time and our Lord who control people’s fate. On the assigned day Petrusha didn’t wake up in Bob’s two-room suite. Dead. The news spread quickly over the village, a rumour sprang up.
“Bob’s lover died in his bed! Bob’s intemperate passion killed Petrusha!” What incredible stories the convict village turned out!
Petrusha was buried quietly, without noise. Bob had wrested the burial allowance out of the district executive committee. Clearly, he was the only one bewailing the dead at the grave. His mourning was long. Everyone at the entertainment center noticed this.
Most people think that men’s love is Mother Nature’s error and feel sorry for her victims. The convict village population’s attitude to this phenomenon was distinctly negative. How disgusting! Soon Bob himself came up with a proof.
In roughly half a year he began to submit complaints to all boards and panels imaginable, saying that his Petrusha had been buried in disregard of human rights, since no identification of the body had been carried out by its relatives. As time went by, Bob lodged a relatives’ power of attorney for identification. Coming under such pressure, the executive power instantly agreed, issuing a permit for exhuming Petrusha. Here come 24 hour detainees to do the job. Unhurriedly, towards the evening, they unearthed Petrusha’s casket and called for police. Bob, too, was notified. He arrived in an exclusive suit of clothes, handsomely cravatted, solemn and his eyes aglow.
 “May we lift him out?” the major, a father of four, politely asked Bob. Not looking at him, Bob mumbled:
 “What are you here for? Do it quick!”
The men, suffering from a hangover, passed the ropes under the casket and, exchanging curses, lifted and set it down on the ground. Tromping, the major asked Bob:
“Open it?”
“Sure,” Bob replied curtly.
“Go ahead!” the major commanded to the workers who, with a hatchet, easily pried the casket open. One of them, quizzically looking at the policeman, asked:
“What now?”
“Off with it,” the cop replied contemptuously, taking a few steps back. The lid was removed and laid down by the casket. Those present could observe Petrusha at his best. His body had not been affected by decomposition; the permafrost is a natural refrigerator preserving everything it takes in.
Bob dashed to the open casket.
“Well… Did you want to leave me for good, Petrusha?” Bob declared in the pose of Napoleon, a red cravat wavering in the wind.  “Oh, no, dear! You won’t be rid of me even in the other world! Didn’t I promise to get at you even there? Did I? Here you are with me, my good man! With me, as I desire!”
Under the impact of sunshine Petrusha’s white face turned bluish. Bob noticed that. Taking a pause, he pronounced: 
“Are you ashamed of yourself, Petrusha?” And, looking at the major, he said:
“That’s him. Tuck him away!” whereupon he strode away in his gay clothes towards the village. 
“Hey! What about the statement?” the major shouted after him.
“Ah, yes,” Bob stuttered and gloomily trudged to the major.
No human logic can explain the behaviour of sexual minorities. Sometimes they seem to be normal people, as good as us, with a deviation in only one sphere. But could that act of Bob’s be looked upon as normal?
* * *
       … Time flies, washing away – like water – all the dirt, hoping there would be no more dark spots on earth.
Spring came, eagles had long returned, followed by crows, and then the swans’ ringing voices could be heard in the northern sky interspersed with ducks flying for mating, performing aerial stunts like swifts. That’s a fine time for hunters and all the people of the North, generally. The kitchen tables sport pike caviar, a welcome spring dish. This will be followed by Siberian roach steeped in oil and roasted to a golden, crunchy crust. These roasted small golden fishes full of caviar, are incredibly tasty, especially with sweet tea. You may consume plates and plates of them and still long for more. The triumph, however, is a duck soup with noodles. It smells fantastic! The first duck hunters, who have procured the first spring ducks, victoriously and humbly, at work and in the street, demonstrate the duck legs, a proof of having obtained a duck so early. Just a few days on, as you walk along the wooden pavement, you are all enwrapped by the smell of burnt duck feathers. It means that a holiday had come to those homes after a long and cold winter. The duck soup has always been considered delicacy in the North. The aroma of burnt duck down, hovering in the air in May is the visiting card of the Northern villages in the taiga.
      
Time does fly fast! Spring has come to be instantly replaced by summer. People have put on shirts, smiling happily. Vaska started to prepare for haymaking. As a matter of fact, he’s in demand for all sorts of mechanic repair on his collective farm. Time and again something breaks down, now in the milking parlour, now on the water-meadow. “Fix it up, Vaska!” A diesel engine in the village fails. “Go do it, Vaska!” Well, it’s good when a man is in demand. Vaska went about his business, refusing no one and getting duly paid. One day, an accountant at the office appropriated by the farm from the airport, told him:
“Your salary, Vaska, is just a bit smaller than that of a helicopter commander at the airport!”
      
But this didn’t interest Vaska, though it rather warmed his heart. Katya interested him more than anything, gripping all his soul.
He had been away mowing, not seeing her for a whole month. And here’s a good pretext for visiting her. Vaska had gathered some fresh smetana and curds for her, right from the separator. This he supplemented with Sosva herring, local mildly salted fish. Once you start eating it, you can’t stop.
Vaska was travelling to his home village in a budarka. A budarka is a wooden boat, nine meters long, powered by an inboard engine, normally an L-6 or L-12. This type of boat is used for navigating rivers.
 The engine was running quietly, promising to bring him home, downstream, within a couple of hours. Everything was fine except for a nasty drizzle that dampened Vaska’s spirits. He shivered with cold, but the engine was giving off heat and it wasn’t so cold after all.
“I will come and ask her to invite me for tea. I’ll say: “Katya, let’s live together. Time is flying and we are both alone. Let’s not waste it. We know how to work and we can get by.” Fear gripped him as he thought about how he would say this to her. But Vaska drove away the fear, once again turning over in his mind how he would propose to Katya.
“Ah,” Vaska sighed, shuddering with cold. “I’d do anything for her! If she told me to kneel down, I’d do it, even with the chaps around. How can I help things? Is it my fault having a nose like a scoter’s beak? For all that I don’t drink and work hard!”
      
Agonized by such thoughts, Vaska reached his settlement, firmly determined to propose to Katya. He came on shore at the boat station. A group of men were bustling about at the lodge. “Boozing again,” Vaska thought. At the head of the company was Grit, no less. Spotting his neighbour, he came up to him, held out his huge paw and greeted him in a hoarse voice impaired by drink and smoke:
“Hi, you, tractor driver! Where are you coming from?”
Vaska looked at his jars and packets for Katya and replied:
“Coming from work. The women have broken the milking machines again. Had to fix them up.” 
Grit chuckled and, nodding to the lodge, said: 
“And we here are fixing up a container of home brew. Join in, Scoter!”
“No,” Vaska refused. “I’ve got a business to attend to.”
He very nearly blurted out all about his business with Katya. But he stopped short just in time and, producing a two liter jar of fresh sour cream held it out to Grit, saying:
“Here’s for you, my dear chap. Meantime, I’ve got things to do. The cream will cure your hangover just fine!”
Grabbing the two liter jar of cream, Grit nodded thankfully, exhaled stale alcohol into Vaska’s face and said:
“Have you heard, Scoter, about the row in the village?”
Vaska looked seriously at Grit’s drunken chuckle and asked warily:
“What row?”
“Do you know Katya Big Lips?”
“I do,” Vaska replied and swallowed spasmodically.
“The police rounded them up in Ivdel. Pimps were supplying them to convicts for dough,” Grit giggled maliciously.
“Is it really true?” Vaska questioned fearfully.
“Like hell they were!” Grit spat and headed for the lodge with the jar of cream. Gripping the door handle, Grit turned back and, looking at consternated Vaska, added:
“Don’t stand there, Scoter. Come on in!”
Vaska swayed and made as if to move towards Grit, but stopped and said:
“No! I’ve got to go!”
“Where are you going?” quizzically asked Grit as the guy in charge, with no idea at all what Vaska was thinking.
“To Ivdel!” growled Vaska huskily and started rushing up the hill. “I will buy her out, bring her home, and keep for myself!”