Ты такой

— Что-то случилось?
— Нет, совсем ничего. Из внезапного, ошеломляюще-потрясающего, взрывающего мозги и сносящего крышу — ничего. Если ты, конечно, об этом, черт тебя дери!
Он поежился и выдохнул облачко пара.
— Что-то случилось.

      Оскалился и выдохнул снова, только пар на этот раз выходил через плотно сжатые зубы. Псих. Ненормальный. Бешеный. Он переступал с ноги на ногу, устремив свой взгляд в рыжеватое небо, распускающее вокруг себя мушки, забавные пылинки, которые то и дело стремятся попасть в глаза или нос. Фирменные кроссовки на ногах делали неуверенные приставные шаги. Вправо-влево. Вправо-влево. Невидимые часы медленно тикали, растягивая секунды в минуты, стрелка подбиралась к ниточке Ариадны. Он сглатывал противный комок в горле, двигая кадыком ту же невидимую петлю на его шее.
— Слушай, сейчас самое время взять себя в руки. Ничего ведь такого не произошло?
— Еще раз. Черт возьми, неужели не видно? Повсюду эти чертовы баки с мусором, мешки с отходами. Смердящими невыносимой фальшью. Клубки змей, повсюду, подбирающиеся к твоему горлу, готовясь ухватить, впиться в плоть и отпустить только тогда, когда потечет за край или ты удосужишься, наконец, сдохнуть.
— Ты глупец, раз не сумел найти достойных.
— Я знаю, я, сука, знаю!

      Он стоит на краю длиннющей платформы, за желтой линией. Все смотрят на него, а он готовится отвести взгляд только тогда, когда его голубые глаза встретятся с их. Моргает. Переводит взгляд. На него смотрит рослый мужчина лет тридцати с толстой папкой под рукой. Слышны звуки приближающегося поезда, видны горящие глаза и уже давят на голову тяжелые шаги, которые электричка уверенно делает, идя ритмично по рельсам и шпалам. Рослый мужчина делает шаг к краю и к нему. Поезд уже совсем близко, пассажиры подходят к желтой линии. Рослый мужчина делает еще два шага и хватает его за шиворот. Он не успевает что-либо сказать, как яркие глаза электрички уже смотрят на него в упор, лица пассажиров исказила гримаса страха вперемешку с живым интересом, а листки из толстой папки улыбающегося рослого мужчины разлетаются во все стороны.

      Провел рукой по коротким светлым волосам, резким движением одернул белую широченную футболку. Снова тоненький писклявый голосок.
 — Будь мужчиной, держи себя в руках. Вот так.
 — К черту!
 — Не отделаешься, да-да. На этот раз тебе это с рук не сойдет, да-да.
Потряс головой, потер шею и сел на холодную плитку по-турецки. Приложил ладони к вискам и стал вертеть головой. Глаза забегали в разные стороны, становясь то голубыми, то пепельно-черными. Балкон был маленьким, чтобы все отчаяние в нем уместилось, да и к тому же, дырявым насквозь, в щели его проникал холодный воздух, а проем был сломан. Стекла, даже секла разбиты. Шизофреник. Социопат.

      Снова эта чертова платформа. Старается ни на кого не глядеть особо, жмурится и чувствует, как от напряжения на его бледном лице вспухает вена. Свет вокруг разливается противным неоном, который, разве что, давит на мозги и заставляет биться в судорогах, лишь бы не блевануть. Поезд останавливается прямо перед его лицом, но он решает его пропустить. Люди заходят в вагон, и так полный такими же ублюдками. Только бы впихнуться, ничего более. Его начинает трясти от волн удовлетворения, когда перед его носом закрываются двери, а он начинает жадно пробегать взглядом по каждому человеку, стоящему к нему лицом. Впиваясь в глаза всех, уже не боясь. Что они сделают, стоя за дверями? Можно пялиться сколько угодно, дразнить и глумиться. Он улыбается, улыбается, осознавая свою безнаказанность, свободу, которой он с радостью пользуется, выливая ее на других, охлаждая их потоком ледяного выражения лица. Даже чуть брезгливого. Даже чуть отвращенного. Вагоны тронулись, и его голубые глаза стали перебегать с одного человека на другого, стараясь не пропустить ни единой душонки. Он может открыто глядеть. Никто ничего ему не сделает.

       — Где же они все? Твои родные, друзья, а? А? А?
 — Да заткнись ты.
Они недостойны. Они все недостойны. Низкорослый чудак, опрокинувший колыбель и избивающий до полусмерти полоумную идиотку, которая всю жизнь только и делала, что судилась. Выклянчивала у него деньги и снова судилась. Проиграла суд, выиграла суд, значения не имеет. Главное, как говорится, внимание. Перекись стоит в ванной на полочке. Все еще там, на том же месте. Убирайся из дома, убирайся, не хочу видеть эту твою тупую походку и длинные руки! Прочь из дома и из памяти! Чтоб ты сдох!

       — Где же, где же все?
 — Нету — покорно ответил он.
 — Нету-нету. Только я с тобой, я-я-я.
 — К черту!
Все эти мрази, все эти придурки были с ним только тогда, когда им было выгодно. Никто не люби его, по-сука-настоящему. Чем он заслужил это? Своей внешностью, худощавым телосложением и походкой?
 — Ты слишком, слишком дерзкий, друг мой. И требовательный. Неохотно ты идешь на диалог со мной.
 — Требовательный, потому что не захотел больше связываться с людьми?
 — Ага! Заговорил. Почему ты думаешь, что все они такие?
Совпадений много. Слишком много совпадений. Не может быть такого, чтобы так часто одни и те же. Не может быть. По крайней мере, они оставили его в покое. Все угомонились, задохнулись, закрылись, захлопнулись и завалили. Возымели свою сраную совесть наконец. Он ничегошеньки им всем не должен. Ничего. Ни матери, ни отцу, ни другим. Он не тот, каким его считают все. Обычный хрен с горы. Параноик. Шизоид.

       - Ты устал?
 — Я не хочу быть доброжелательным, я собираюсь улыбаться в суде, если придется, и мой запас терпения лопнет ко всем чертям. Я, сука, не мистер Дружелюбие.
 — Трус.
Не случалось ему рисковать, хотя всегда он был готов. Сбрить ко всем херам голову и стоять в строю. Да только не взяли. Не его эта вина, не его. Временами он похож на отца. Тот тоже не любил, когда его беспокоили…
 — Какого хрена ты считаешь, что достоин сам настоящего?
 — Я такой же, как они! Я тоже хочу, чтобы мама звонила мне на выходных!
Он двинулся с места и рывком поднялся на ноги. Стал вздыхать, пока в его голубых глазах отражалось оранжевое небо. Сжечь бы все.
 — Я тоже, — дрожащим голосом, — тоже хочу смотреть с отцом телик и разговаривать с братом о разной чепухе.
Узкие ноздри его раздувались, рот растягивался в горькой усмешке. Губы подрагивали.
— Да-да, я хочу ходить в компании друзей по ночной улице в поисках приключений, звезд на небе и виски! Я тоже хочу ходить с дочерью в зоопарк, но…но…
 — Она передавала тебе привет. Кажется, у нее новый отец, не так ли?
 — Знаю я, знаю. Не нужен. Никому. Но почему именно я? Хочу, чтобы мои мысли зависали табачным дымом между небом и потолком. Хочу быть всесильным. Но все…
Нытик. Истерик. Он правда старался, он не виноват, ей-богу, не виноват. Он пытался, честное слово.
 — Все потому что я такой. Я тот кем меня хотят видеть. Алчный придурок с хорошим адвокатом, позорище, незнакомец, слабак, отказавшийся вытащить из дерьма в сотый раз. Я тот, кем вы хотите меня видеть! Если бы я им не был, я бы так не говорил. Если бы я мог, я бы перестрелял…
 — Вперед.
 — Я не знаю, почему, но…
 — Давай.
 — …Я такой.

      Не верьте этой гребаной тишине. Застывшей на секунду в голубых глазах безумца. Слабоумного. Она переплетается с оранжевым небом, фирменными кроссовками, уличной угольной пылью, мыльными разводами разговоров и шепота. Разнящейся с оглушительным всплеском выстрела, стремительно пробирающегося к мозгу, насквозь вбиваясь гвоздем в неприступную стену. С грохотом тела, с треском завалившегося на пол. Да, перестрелял. Вот только выстрел был один. Ненормальный. Одержимый. Он такой. А ты такой? И писклявый голосок что-то притих…