1917-2017, всё прохлопали

На днях зашли с сыном в библиотеку. Стоим возле стеллажей, я выискиваю себе книгу — не люблю читать в электронном виде. Тут сын возьми да скажи: “Неправду говорят, что книгу не следует судить по обложке. Литературный мусор по обложке сразу видно”. Никакого морального права спорить с таким заявлением у меня не было, ведь я сам именно в этот момент (каюсь) фильтровал книги по обложке. Криминальные детективы с “дешёвыми” героями или бандитами, почти как в комиксах, на ярких обложках не рассматривались. Фэнтази с полуголыми девицами на драконах и с мечами в человеческий рост тоже пропускались. Вдруг вынырнула интересная обложка, роман “Жилец” Михаила Холмогорова. Я начал читать книгу прямо в проходе между книжных полок и уже не мог остановиться — ах, как автор пишет, аж завидно. “Папа, пойдём — библиотека уже закрывается”, — оторвал меня от книги голос сына.

Действия первой четверти книги разворачиваются во времена революции 17-го года. Сейчас на дворе 2017-й, и, значит, мы отмечаем юбилей. У меня возникло желание вспомнить прошлое (старость пришла?). Желание это, наверно, возникло после прочтения книги; хорошие книги заставляют задуматься и пробуждают к умственной деятельности.

Одно из наблюдений, сделанных главным героем книги, Жоржем, такое, что причины происходящих с нами и вокруг нас событий становятся понятны только по истечении какого-то времени. Вовлечённый в водоворот событий 17-го года, Жорж смотрит на происходящее “широко разутыми” глазами и не притворяется, что понимает это самое происходящее. То, что что-то назревает в обществе, что какие-то перемены должны случиться, ощущалось многими накануне грядущих революций, не исключая молодого Жоржа, но, что всё случиться именно так болезненно и беспощадно, люди не знали. И нечего притворяться, что это не так, что кто-то в состоянии всё просчитать. Умом мы понимаем прогнозы и предсказания на будущее, и, тем не менее, будущее приходит, как гром на голову среди бела дня. Для обычных людей социальные катаклизмы всегда случаются неожиданно, возможности подготовиться ни у кого нет (поэтому они и катаклизмы). Более того, во время быстрых перемен и катаклизмов люди обычно не в состоянии давать продуманные, прочувствованные оценки событиям; в такие времена люди живут чувствами и инстинктами.

Можно ли назвать распад СССР революцией? Если не революцией, то уж социальным катаклизмом мирового масштаба можно считать точно. Схоже с 17-м годом, перед 91-м в обществе чувствовались назревающие перемены. Но, когда практически в один день не стало СССР, люди были застигнуты врасплох. Люди ждали перемен, а не полного развала. Развалившийся мир на глазах быстро пересобирал себя по кусочкам, а большинство людей всё ещё не могли поверить в случившееся и чувствовали себя зрителями театра абсурда. Помню свои ощущения от событий 91-го, на осмысление случившегося не хватало сил; всё вокруг так быстро задвигалось и громко зашумело, что сил и времени хватало только на уворачивание, хватание и потребление; да и юный возраст позволял принимать реальность как данное без необходимости осмысления.

Советское общество 80-х только на первый взгляд могло показаться однородным обществом строителей счастливого социализма (в коммунизм уже никто не верил). После Перестройки стало происходить расслоение по 1) восприятию случившегося распада СССР и 2) скорости адаптации к новым условиям. Партийные управленцы свой момент не прохлопали, они сориентировались мгновенно и адаптировались первыми; именно они приватизировали все предприятия бывшего СССР. К бывшим партийным и административным работникам быстро присоединились люди “со связями”, которые и во времена СССР пытались делать деньги на спекуляции и подворовывании государственного имущества. Эти две категории составили костяк предпринимательства в ранние 90-е. Интеллигенция, как обычно, хлопала глазами (и иногда крыльями с газетных страниц и экранов), смотря на расторопных предпринимателей, растаскивающих страну по кусочкам. Молодёжь изменениям не сопротивлялась и много по этому поводу не думала (или, думала, но не мучилась); те, которые понаглее и порасторопней, полезли в предпринимательство, где и заняли своё место к концу 90-х. Многим студентам технических вузов сильно не повезло — в 90-х инженеры стране были не нужны; только к концу 90-х появился какой-то спрос на программистов. Многие рабочие потеряли работу и были очень злые, как всегда, винили евреев, но не бунтовали, а просто повышали (и так высокий) уровень алкоголя в крови. Про всех не расскажешь — большая тема. Пожалуй только одна составляющая поведения была общей для всех — мещанская.

Кто-то из персонажей книги “Жилец” рассуждает, что мещане любую революцию под себя развернут, приспособят под свои интересы. Как ни парадоксально, после истребления интеллигенции и революционеров-романтиков первой волны в 20-30-е годы, страна Советов являло собой царство победившего мещанства. Правящая верхушка, партийцы всех уровней и управленцы думали исключительно о личном благополучии и спокойной жизни. К концу 70-х люди потеряли всякую мотивацию хорошо работать, придумывать и разрабатывать что-то новое. Были, конечно, исключения, освоение космоса и другие замечательные достижения, но, в целом, иначе, как застойной, экономику (и во многом социальную и культурную жизнь) СССР назвать было нельзя. Знаю — многие будут спорить с моим мнением, но трудно отрицать присутствие в обществе того времени таких характеристик, как лень, воровство, социальная апатия и мещанское скудомыслие. К концу 80-х в СССР уже не было диктатуры Партии, правящая верхушка расслабилась, народ расслабился, экономика подгнила; если подумать, то никакой сдерживающей силы не осталось, поэтому страна перевернулась килем вверх от случайной волны. Люди совсем не переживали по поводу развала СССР, они переживали по поводу потревоженного спокойного существования. Потревоженные мещане — опасная стихия. Братоубийства, как в Гражданскую, может и не было, но драки за квартиры/имущество/деньги среди родственников/компаньонов ужасали бесчеловечностью.

Что вспоминается из ранних 90-х? Империю рвали все и во все стороны. Кто-то оторвал себе целую страну. Кто-то нефтедобычу. Кто-то завод или гастроном. Рэкетиры заправляли на рынках. Бандиты пытались всех поставить на деньги. Очереди за хлебом, талоны на продовольствие и хозяйственные товары. Чудовищная инфляция. Гуманитарная помощь — вот настоящий позор! Помню, в Петербургский Университет для студентов привезли гуманитарную помощь (если не ошибаюсь, тогда молодой Путин участвовал в организации этой акции) в виде просроченных пайков для солдат немецкой армии. Этот позор даже вспоминать стыдно; стыдно, что пришлось взять — сухие, сублимированные и консервированные продукты удобны для горных походов (в которые мы всё же пытались ходить — молодость то одна), а денег купить или их наличия в магазинах не было. От этих просроченных пайков в воспоминаниях остались изжога и газы, и обида за сограждан, ведь кинулись мародёрствовать страну и забыли про гордость и порядочность.

Для упрощения отношений в 90-х были созданы две категории разделения людей: люди с понятием и лохи (все остальные). Некоторые лохи были таковыми в силу своей природы и даже не знали, что они лохи. Другие лохи чувствовали своё лоховство и всеми силами пытались выбиться в настоящих “новых русских”. Как понять, кто ты? Посмотреть на людей вокруг тебя. Вот, например, я сижу в очереди на получение ВАУЧЕРА приватизации — своей части страны, кто я? Лох! Потому, что вокруг меня лохи. Я понимаю, что эти ваучеры являются глупостью и обманом, пробую объяснить это родителям, пробую отговорить от сидения в дурацкой очереди с лохами, да куда там — всё равно что убеждать зомби в бесполезности поедания живых людей. Приходится сидеть из-за любви и жалости к родителям — лох. Ваучер свой, свой приватизированный кусочек бывшего СССР, я в последствии продал за 20 долларов.

Из-за диссонансов во всех аспектах жизни зачастую случались и смешные моменты. Приехали с другом в Кировск — хотели в Хибинских горах одну скальную стенку пролезть. По приезду выясняется, что мы забыли взять кастрюлю. Как в походе без кастрюли? Никак! Ничего не сваришь, не приготовишь. Пошли в хозяйственный магазин, а там все имеющиеся в продаже кастрюли продаются только по талонам. И так и сяк продавщицу уговаривали хоть какую-нибудь кастрюлю нам продать — не продаёт. Ситуация — хоть плачь. Тут я вижу в соседнем отделе эмалированные ночные горшки. Вы, наверное, уже сами догадались про остальное. Следующую неделю на нашем походном примусе красовался разрисованный цветочками ночной горшок, гордый своим статусом в иерархии ёмкостей для приготовления пищи. “Не лох, не прохлопал свой шанс в жизни!” — думал горшок про себя. (Так же думал про себя любой владелец ларька в 90-е; а вот у инженера были грустные мысли и смятение на душе).

Перестройка не дала мне спокойно доучиться. На последнем курсе учёбу пришлось совмещать с попытками заработать деньги. Кем я только не работал, что я только не делал. Больше всего кормил доход от промышленного альпинизма. Один раз получили контракт на покраску водосточных труб в исторической части старого Петербурга. Город должна была посетить ни много ни мало сама королева Англии! Городские власти давай на улицы, по которым она поедет, макияж наносить. Даже водосточные трубы решили покрасить. Деньги допилили до такой степени, что последний субподрядчик уже не мог на эти деньги леса поставить и нормальных маляров нанять — он нанял промышленных альпинистов. Закрепить верёвки на крыше трёхсотлетнего дома почти невозможно, приходилось наваливать груду бетонных блоков и обвязывать верёвки вокруг блоков, уповая на физические законы трения и благосклонность Небес. Лепные карнизы выступали на один и порой на два метра; через карниз надо было свеситься с двумя вёдрами краски. Ограждение на тротуаре не ставили — магазины на первом этаже не потерпели бы потери покупателей, нам даже не обеспечили заградительное оборудование. Висеть под крышей с вёдрами краски на верёвке, давно требующей замены, были откровенно страшно, но ещё страшней было накапать краской на запаркованные внизу мерседесы “новых” русских в малиновых пиджаках. У них в карманах были толстые пачки зелёных денег, у меня — батончик Сникерс на обед, у них пистолеты, у меня валик и кисти, у них образование в ПТУ, у меня в Университете. В какой-то момент я понял, что мы красим краской не устойчивой к воде — правильную краску уже давно украли. Я стал суетиться и всем на это указывать, пытаясь исправить положение; свои же в бригаде мне велели заткнуться — не наше дело, не суйся, не усложняй никому жизнь, быстро заляпаем эти ****ские трубы любой краской, возьмём деньги и чао. Через несколько недель, после дождей, я приехал с девушкой погулять по городу и посмотреть на “свои” трубы. Гордится таким мог бы только художник-авангардист — краска местами слезла, местами образовались вертикальные спиральные разводы; так, наверно, выглядят кишки смертельно больного раком пищевода.

Жорж, главный герой романа “Жилец”, по образованию филолог и теме литературы в книге отведено одно из ключевых мест. Что из русской литературы 90-х запало мне в память? Не многое. Пожалуй, только Пелевин. И ещё почему-то два произведения, дочитать которые у меня даже не хватило сил: постмодернистский роман “Голубое Сало” Владимира Сорокина и “Мифогенная любовь каст” Пепперштейна и Ануфриева. В то время, как аналитическая часть моего мозга расшифровывала “Голубое Сало” и где-то даже отдавала дань художественным приёмам, остальную часть меня подташнивало при прочтении — всё-таки мерзопакостную провокацию сотворил Сорокин. В то же самое время от воспоминаний о мерзостях и извращениях в стране Советов тоже подташнивает; может быть, Сорокин невольно стал орудием исторической справедливости и воспел мерзопакостью мерзопакость.

Роман “Мифогенная любовь каст”, тоже авангард и постмодернизм, сумел поймать ту волну магического эфира, на которой пульсировало сердце СССР — сказанное не соответствовало думанному, думанное не соответствовало сердечному, бессвязное сливалось в цельное. Не знаю, как объяснить свою мысль; вот, например, был у меня знакомый преподаватель марксизма-ленинизма. После лекций он по зову сердца шёл именно в тот вино-водочный куда полчаса назад завезли самый лучший в мире крымский портвейн; потом на чей-то кухне сами по себе, как будто унюхав тот волшебный портвейн, собирались друзья и он рассказывал политические анекдоты и удивлял всех поразительной эрудицией и знанием литературы самиздата, потом ругал Россию от лица всего еврейства, потом с надрывом пел песни и пытался всем доказать величие России и русского духа; на утро, с тяжёлой с похмелья головой, он будет вести дискурс на кафедре марксизма-ленинизма. Он бы мог лучше, чем я, рассказать, как странно и аритмично билось мифогенное сердце СССР: вяло толкало кисель в теле престарелого маразматического члена Политбюро, мощно гнало алую лаву по жилам бьющего канадцев хоккеиста, и заходилось инфарктом от прихода ОБХСС. В этой аритмии был и декаданс, и авангард, и языческое мракобесие; как если бы Фелинни забыл, что снимает “8 1/2” и стал экранизировать “Замок” Кафки с саундтреком раннего Б. Гребенщикова, заскучал и дал закончить фильм Тарковскому.

Честно признаюсь — вместе со многими я прохлопал развал СССР. Не в том смысле, что я реально мог что-то сделать по этому поводу, а в том, что я совсем не видел будущее таким, каким оно явилось. 90-е я тоже как-то прохлопал, единственной моей заслугой в новую культуру России можно только считать финансовую поддержку джазовых клубов, путём частого их посещения и потребления их алкоголя (а ведь мог и свой под столом разливать). Вот что интересно, я теперь понимаю, что грядущие катаклизмы я тоже прохлопаю; что не стоит даже сильно гадать о будущем, не надо измышлять себя творцом и вершителем судеб, а надо стараться быть приличным человеком сейчас и здесь.