Житие несвятых

1.

Наша поселковая церковь перестроена из бывшей совхозной библиотеки. Стены переданного на церковный баланс низко вросшего в землю одноэтажного флигеля усердные прихожане побелили известью, покрасили оконные рамы, на площадке у входа  разбили палисадник. Приехавшие затем из города мастеровые мужики разобрали конек кровли и с помощью автокрана установили поверх здания луковицу.
 
Вскоре после освящения храма и наречения ему имени Животворящей Троицы основателя прихода о. Федора сменил молодой о. Варнава, а по прошествии трех лет Варнаву сменил приехавший из далекого Урала пятидесятилетний о. Владимир. Немногочисленным прихожанам так и осталась неизвестной причина столь скорой служебной ротации. Но, невзирая на то, что Варнава никаким примечательным поступком  селянам не запомнился, об его отъезде жалели многие, особенно женщины.
 
Варнава женщинам очень нравился. Некоторые специально, чтобы только на него посмотреть, ходили на службу. Выпростав из шкафов давно вышедшие из моды кисейные шали или косынки, шли в храм и выстаивали там по несколько часов службы. И после многозначительно рассказывали одна другой о его высокой стати, породистой красоте, а также о невыносимой духоте в слабо вентилируемых помещениях бывшей библиотеки.
 
У приехавшего о. Владимира прямая осанка, приятный густой бас и твердый  взгляд умных карих глаз. Слегка седеющие длинные волосы он собирает сзади в пучок и перетягивает резинкой, а сквозь редкую бороду просматривается чуть побитая шрамами от оспинок кожа его полноватых щек.  В гражданской жизни о. Владимир крепкий хозяйственник. Уже спустя год после его приезда на задней территории при храме показались  всевозможные бытовые постройки, за сеткой загородки закудахтали куры, заблеяли овцы, и возле наспех сколоченного деревянного забора затявкал на привязи сторожевой пес.

Обеспечение хозяйственных нужд семьи о. Владимира было поручено нескольким старушкам из прилежных прихожанок. Варвара Филипповна взяла на себя заботу о домашней птице, скандальная баба Репа хозяйство приусадебного участка и огорода, а и степенная Зинаида Петровна дела кухни. Мужские трудовые обязанности исполняли склонный к запоям неопрятный мужичишка Анатолий и ревностный прихожанин Борис.
   
Спустя год о. Владимир и вовсе затеял масштабную реконструкцию строения храма. Сформировав из круга послушников бригаду строителей, он распорядился им возводить кирпичные столбы ограждения по периметру участка, заказал ковать решётки в пролёты между столбами. Параллельно возведению забора о. Владимир принял решение обложить  здание декоративным кирпичом, – с всевозможными полуколоннами, галтелями, прочими архитектурными завитками. Так тихо старившийся  на скучной улице библиотечный участок встрепенулся новой жизнью, – набожной, бойкой, хозяйственной, – под звон колоколов, церковное пение, вперемешку с деловитым урчанием строительной техники, блеяньем овец и кудахтаньем кур.

Путь от храма к железнодорожной станции можно сократить вдвое – по обильно поросшей амброзией тропинке. Слева – строящаяся ограда церковного забора, справа повалившийся забор заброшенного участка совхозных теплиц.
 
Метрах в ста, у спуска тропинки Круглый дом, – невысокое строение цилиндрической формы, прежде предназначавшееся для нужд водоснабжения теплицы. В период распада совхоза разрушилась и теплица, нужда в её водоснабжении отпала. Находившийся внутри дома стальной резервуар мелкие дельцы по частям демонтировали и сдали в пункт приема металлолома.
      
Долгое время бесхозное помещение пустовало, теперь там живет Магомед. Несколько лет назад ему изменила жена. Но Магомед не стал резать ей за это горло или для побития камнями пристегивать к какому-нибудь забору на центральной улице, – он просто ушел, прихватив с собой лишь бытовые принадлежности, уместившиеся в целлофановый пакет. Почувствовав, что смертельной опасности нет, жена перешла в наступление, – запретила Магомеду не только приходить в свою же квартиру, полученную за труд в советское время, но даже стала чинить препятствия общению отца с сыновьями-подростками.

Любовник вскоре исчез, мужская ревность Магомеда истлела, однако самолюбие его было слишком уязвлено. Утратив привычный ритм жизни, он страдал, но путей примирения с неверной женой искать не думал. Уволившись с работы и отпустив семейное обеспечение на произвол судьбы, он около полугода проживал у двоюродного брата в горном селении. В жаркие летние дни помогал в хозяйстве: косил, стоговал, на стареньком тракторе с высоких холмов свозил сено на загороженный частоколом обширный двор брата. К осени, наскучив сельским бытом вернулся в город, по старой дружбе арендовал у приятеля летнюю кухню и спросил разрешения обратно на работу токарем в транспортное предприятие. Но директор в приеме отказал, сославшись, что станки, на которых работал Магомед, сломались. Сильно опечалившись, (Магомед работал на предприятии много лет), он ходил от цеха к цеху и предлагал свои услуги специалиста-токаря. Наконец, в нашем пригородном поселке ему удалось найти работу. Выяснив, что токарный станок скучает без дела в гараже одного из предпринимателей, Магомед обратился с коммерческим предложением, и они сторговались. С условием арендной платы владелец станка позволил Магомеду работать. Правда, заказы, тому требовалось искать самому.
 
Токаря теперь не особо востребованы, и обрести клиентуру среди жителей поселка Магомеду нелегко. И хотя  знакомые мотористы из города присылали ему для расточки заготовки автомобильных агрегатов, – материальное положение его оставалось незавидным. К тому же утратив привычный жизненный ритм, Магомед терял и дисциплину, обленившись, расслабившись. Охочий до пустой болтовни он сошелся с местной молодежью, торговцами с борта автолавок арбузами, картофелем. И его, крепко загорелого на летнем покосе, в затертой десантной тельняшке можно часто видеть на нашей поселковой площади.

Телосложения Магомет могучего. Бывший воин-интернационалист в Афганистане, он последующие мирные годы упорно занимался спортом и даже теперь, подернувшись сорокалетним жирком и обелившись ранней сединой, выглядит весьма уверенно, внушительно, и уже своим видом вызывает почтение у нашей худосочной, отчаянно спивающейся молодежи.

Несмотря на внушительный вид, характер Магомета прост и мягок, с едва заметным оттенком авантюризма. Точно зная, что большинство встречных мужчин в бою ему не соперники, Магомет со всеми приветлив, радушен. Оттого что мысли его легки, незамысловаты, а далекое боевое прошлое серьезно, к нему тянется молодежь. Каждый маломальски авторитетный парень желает быть с ним знакомым, чтобы в случае угрозы полагаться хотя бы теоретически на поддержку былого десантника.
 
Так как ездить на работу в пригород неудобно, а жена приятеля все недовольнее косилась в сторону обитателя летней кухни, Магомет стал подумывать  и о переезде в наш поселок, – вызнавать, выспрашивать о сдающихся внаем жилых помещениях. Но по причине возросшей миграции с Юга жилье теперь у нас сдают неохотно; а так как слегка расхристанные манеры, не слишком опрятный внешний вид и сомнительная платежеспособность этого мужчины оставляли лишь желать лучшего, – ему неизменно отказывали.
    
Когда городская хозяйка прямо заговорила о выселении квартиранта, разочарованный в поисках квартиры Магомет уже с интересом поглядывал в сторону любого пустующего помещения. Наудачу случайно познакомившись с управляющим делами совхозного отделения, спросил разрешения временно вселиться в приглянувшееся строение.
 
Управляющий не то чтобы позволил, но возражать особо не стал, и воодушевленный его благосклонностью Магомет в ту же неделю переехал в Круглый дом.  По-мужски непритязательный к условиям быта слегка там прибрался, водрузил на место развалившуюся, было печь, заготовил к зиме дров, выпросил у приятелей кое-что из предметов обихода,  и началась его новая жизнь.

2

Общий приход нашей церкви невелик – человек пятнадцать-двадцать. Невзирая на бодрый деловой дух о. Владимира, паства его в большинстве своем скромные, подавленные знанием скоротечности бытия люди, – несколько жидкобородых мужчин и закутанные платками немолодые женщины. Мужики, те еще ничего, крепятся, порой за шуткой односельчанина усмехнутся в бороду; женщины же, видимо ощущая тяжкий груз грехов поколений – предшествующих, последующих, – ходят осторожно, украдкой, с виновато склоненной головой. Разговаривают между собой негромко, невыразительно. Неторопливый ход их мыслей практически не отражается на морщинистых  их лицах.
 
На воскресной службе народ бодрее, однако не веселее, – храм не увеселительное заведение. Стараясь не встречаться взглядами, все толпятся в тесном помещении, отыскав удобное место, оправляют шали и одергивают подле себя на смиренное стояние непоседливых детей и внуков. Дети воздевают глаза к украшенному иконописными обоями потолку, вторя взрослым, быстро крестятся и той же украдкой виновато вздыхают, – грехи людские обычно начинаются тотчас за первыми их словами.

Ища покоя для своих осуетившихся душ, сюда иногда заглядывают другие женщины – красивые, нарядные. Томно оглядываясь по сторонам, пересекаются взглядом с редкими мужчинами и в лицах их невольно скользит повседневное любопытство – достоин меня, аль нет?

Достойных здесь обычно негусто. Кроме упомянутых выше неприметных мужиков, в будние дни задействованных в хозяйственной и строительной работе о. Владимира постоянными прихожанами в храме бывают лишь несколько интересных мужчин. Прежде всего, это набожный Валентин – глава многодетного семейства Валасовых, и Сергей, – высокий, худощавый молодой человек со светлым мальчишеским вихром и  кротким взглядом небесно ясных глаз. Парень он холостой, симпатичный, но жених незавидный, – поговаривают, что не все в порядке у него с головой; несколько лет назад на призывной медицинской комиссии его по какой-то весьма категоричной статье, раз навсегда забраковали.
 
Лица обоих приветливы, открыты для дружеского общения и будто изнутри подсвеченные беспросветной бедностью сияют бескорыстием и искренностью. Места, где водятся приличные деньги плотно занавешены как для сорокалетнего Валентина, его стройной не по годам жены и их троих дочерей-погодок, так и двадцатипятилетнего Сергея, единственного сына незамужней преподавательницы русского языка в местной школе Ольги Николаевны.
 
На бледноватом фоне небогатых прихожан хорошим контрастом видится  исполнительный директор крупного предприятия оптовой торговли   сорокапятилетний Леонид Ефимович. Он частый воскресный прихожанин и привычное его место в дальнем левом углу у киота. Когда он проходит в свой угол, батюшка в персональном приветствии кивает ему головой, а рядовые прихожане предупредительно расступаются. Степенный вид, нарядные одежды и  припаркованный на площадке солидный автомобиль у всех вызывают почтение, и если Леонид Ефимович по каким-либо причинам на службе отсутствует, место у киота уважительно пустует.
 
На ухоженном лице Леонида Ефимовича не заметно и тени внутренних сомнений, привычной для здешнего большинства зыбкости духа, и не совсем понятно, что за забота позвала сюда этого важного господина. Судя по  уверенному взгляду его чуть насмешливо прищуренных глаз, дела Леонида Ефимовича верны и успешны, стоит на земле он прямо, твердо, и совершенно непохоже, чтобы груз каких-либо грехов клонил его плечи.

 Подобно другим он вздыхает, изящным платком вытирает со лба пот и, встречаясь взглядом с оценивающими женскими, столь же оценивающе оглядывает их.
    
Поют прихожане плохо, словно тесными обручами сдавленны их животы. Нестройный хор тугими писклявыми голосами заволакивает малое помещение, звуки неловко зависают, и время от времени прибавляя громкости, батюшка волевым густым басом выправляет ритм и тональность пения.

3. 
 
В Круглом доме Магомета другая жизнь – живая, вольная, публичная. Местный клуб давно закрыт, несколько придорожных кафе и пивные бары для большинства дороговаты и ищущая живых ощущений публика собирается теперь здесь. В основном это молодежь – непутевая и неудачливая. На улице осенняя морось, в голове хмельной шум, и куда ж идти, как не к Магомету, в его гостеприимный дом.

В печи потрескивают дрова, на плите вскипает чайник, на столе бутылки с пивом, семечки, обязательные на Кавказе игровые нарды, и расставленные для новой партии шахматы на деревянной доске – Магомет страстный шахматист. Несмотря на то, что играть он практически не умеет (уже десятый–пятнадцатый ход с относительно трезвым игроком для Магомета почти всегда заканчивается поражением), он всякий раз искренне недоумевает, тщательно изучает причину очередного проигрыша и с печальным удивлением соглашается, что здесь он хотя и резвый, но явно не эффективный боец.

В отличие от церковных прихожан парней здесь значительно больше, чем девушек.  Деликатно уступая места на покосившихся стульях увешанным дешевой бижутерией тонконогим девицам Наташе и Лене, парни запросто рассаживаются на полу и, потягивая из бутылок пиво, цедят свои соображения о текущей жизни. В целом политические их взгляды незатейливы, просты, отчасти оппозиционны. Бытовые суждения столь же просты, односложны, порой агрессивны.
 
Завсегдатаи здешнего прихода  – братья Леха и Витек Загудаевы и их закадычный приятель Николай Шепилов. Все трое работают в городе – бетонщиками на заводе ЖБИ господина Каурова. Въевшаяся в кожу цементная пыль, ежевечернее пиво и слабое движение мысли слой за слоем накладывают на их молодые лица бледно-шероховатый тон, помечая уголки хмельно полуприкрытых глаз и припухлых губ обиженно-сердитыми штришками, делая их выражение детски-старческим. В полумраке слабого света лампочки под потолком, кажется, что прелести молодости, среднего возраста утрачены для этих парней так и не начавшись. По их искаженных спором о какой-нибудь ерунде лицам возраст каждому можно определить и в сорок лет, а в редкие мгновения расположения и улыбки – в двадцать.
 
Пересыпанные ругательствами рассказы ребят о дневной жизни однообразны и сюжетами очень похожи один на другой. Говоря о тяжких железобетонных буднях, парни непременно отмечают жидовскую суть своего директора Каурова, считая жизнь его паразитирующим существованием, непомерными расходами грузно навалившимся на тело трудового общества.
 
Более того, по мере выпитого пива во все более откровенной беседе Леха оценивает и физические качества тучного немолодого директора невысоко, с некоторых пор вдруг предположив, что секретарша Каурова, красивая и опрятная девица Вероника стала настойчиво добиваться Лехиного внимания и любви. Ища поддержки в лицах приятелей, Леха рассказывает о посланных ему Вероникой любовных записках; как однажды в день Лехиного рождения она в отсутствии директора прямо у себя в приемной  украдкой поцеловала его в щеку, и как, не мешкая, он дал волю рукам.
 
Не замечая житейской несуразицы в увлечении офисной барышни пересыпанным цементной пылью кавалером, парни завистливо дивятся его смелости, девчонки смущенно хмыкают, а воодушевленный всеобщим вниманием Леха вспоминает все более пикантные подробности истории с нечаянным поцелуем. Отметить предел, где заканчивается правда и начинается вымысел едва ли приходит кому из присутствующих в голову. Но когда разбавленные уже явным враньем его россказни всем надоедают, Магомет негромко, но по-военному строго осаживает его: «Хорош тебе, Леха, заливать тут нам, иди домой, отдыхай».

В компании с бетонщиками в Круглый дом иногда заглядывает безработный Вася. Трезвый, он всегда грустен и молчалив, выпивши – резв и агрессивен. Подобно другим, он втайне завидует Лехе и так как на собственном фронте с девушками у него верная ничья, иногда с напором перебивает его. Гордясь другими победами, – в уличных драках, количестве выпитого, – Вася часто рассказывает о смелости старшего брата, по воинскому контракту служащего в Чечне. И когда слушатели еще более недоверчиво усмехаются (брат Васи известен в поселке не смелостью, – безудержным пьянством), он нервничает и обещает принести боевые фотографии. Но фотографий пока нет, зато в один из вечеров Вася вдруг приносит в Круглый дом заряженный патронами рожок от автомата Калашникова и важно выкладывает его на стол перед Магометом.

– Вот, Мага, если сомневаешься, могу принести и продолжение.
На секунду, отвлекшись от игры в шахматы, Магомет негромко, но твердо отвечает ему:

– Убери.

– Ты чё, Мага? Что строго так?

– Убери. – Не повышая голоса, повторяет Магомет и все смущенно примолкают. Здесь знают, что в свое время подобная штуковина со всем прилагающимся продолжением была столь же привычным его рабочим инструментом, как теперь токарные резцы или коса на лугах брата. К тому же Магомет и теперь ведь – косая сажень в плечах, даже в межкомнатные двери вынужден входить боком, и кто недостаточно считается с его мнением или в чем-то сомневается, сильно рискует быть выдворенным вон кувырком из Круглого дома.

– Зря ты со мной так… – тянет Вася, нехотя пряча рожок в карман. – Так и скажи: просто нет настроения.

Увлекшийся игрой Магомет больше не смотрит в его сторону и не отвечает: его партия в очередной раз проиграна, и настроения у него действительно нет.
Спиртного он не пьет. Когда у Круглого дома случаются пьяные драки, он обычно не вмешивается в жестокие волнения молодых. Лишь в случае серьезной угрозы жизни для кого-либо из участников, вклинивается, расшвыривает дерущихся, и почти не меняющимся тоном голоса увещевает агрессора:

– Ты чего, дурачок, нож выхватил? Срок получить захотел?

На вопросы вновь прибывающих почему сам Магомет не пьет, он всегда отвечает уклончиво, с чуть кривой усмешкой:

– Вера не позволяет.

– Ладно тебе, вера… – глуповато усмехается спрашивающий. – Скажи честно, закодирован?

– Нет, – нехотя отвечает Магомет. – Но если уж честно, пить мне действительно нельзя. Здоровье не позволяет.

– Странно, что ж это за здоровье такое, – хмыкает вошедший и, махнув разом полбутылки пива, уже скоро забывает об этом.

4
   
Образовавшееся неподалеку от храма беспокойное соседство не нравится о. Владимиру. Когда, сокращая путь к вокзалу, он проходит мимо Круглого дома, в благородном негодовании отворачивается. Наслышанный нехорошими подробностями ночной жизни этого оригинального строения, истеричными выкриками дерущихся, он сожалеет о близком расположении его к храму и мельком вспоминает, что хорошо бы вообще не ходить по этому переулку, а еще лучше, –  купить себе, наконец, приличный автомобиль. Желательно бы, столь же внушительный, как у коммерсанта Леонида Ефимовича.

Испытывая сочувственное пренебрежение, а больше страх попасться под горячую руку если не окончательно падшим духовно, то уж очень часто падающим телесно пьяным душам скромные прихожане храма и днем стараются обходить сомнительный переулок стороной. И если это неизбежно, идут торопливо, не оглядываясь по сторонам.
 
Обитатели Круглого дома тоже особым уважением прихожан о. Владимира не потчуют. Презирая щуплый дух многодетного охранника Валентина, Вася иногда норовит украсть в магазине, где тот служит, какую-нибудь мелочь с прилавка, и нагловато заглядывая в его настороженные глаза, быстро выходит. Валентин знает, что хулиганистый Вася подворовывает и не в первый раз прощает ему. Полагая за добродетель, а больше не желая ввязываться в скандал, из небогатой зарплаты добавляет нехватку в дневной выручке магазина.
 
При случайных встречах с бывшим одноклассником больным на голову Сергеем, Вася неизменно подшучивает:

– Ну что, Серый, когда же тебя в Армию призовут?
– Призовут, Вася, – кротко отвечает Сергей, стремясь пройти мимо.
–Лоб сметаной мажь, а лучше всю голову, – вослед издевается Вася; полуобернувшись, Сергей подыгрывает ему:
– Мажу.
– Ну, тогда не грусти, брат, авось поможет!

Влиятельный Леонид Ефимович бывает как в храме, так и в Круглом доме. На воскресной исповеди он кается в чревоугодии, сквернословии, и прочих привычных грехах. Щедрые пожертвования на строительство храма и общительный характер сблизили его с о. Владимиром; в послеобеденные часы воскресенья он иногда остается побеседовать с батюшкой за чашкой чая. Испытывая уважение к его исполненной опасными пересечениями работе бизнесмена, батюшка больше слушает, лишь изредка вставляя короткие реплики. Узнавая подробности бесцеремонного вмешательства городской администрации в сферу бизнеса, возмутительные поборы коммунальных служб сочувственно кивает головой, обо всем этом думая, однако, иначе.

– На днях пришла телефонограмма из главного офиса в Краснодаре, – жалуется Леонид Ефимович. – Если у кого из филиалов в этом месяце товарооборот будет ниже пятнадцати миллионов, филиалы будут закрывать и расформировывать. А ведь кризис на дворе, покупательская способность населения упала более чем на сорок процентов.

– Кризис… – механически повторяет батюшка. Для него эти цифры туманно скучны, и чтобы поддержать разговор, он тоже жалуется:

– У нас свой кризис. По нашему благочинию требуется ежемесячно собирать с каждого прихода по сорок тысяч. А где ж их, простите, взять? Посмотрите на моих старушек – десять рублей, все, что есть у них на воскресное пожертвование.

– Да… такое теперь житие у нас, – вздыхает Леонид Ефимович, – пришло время бизнеса. Все хотят много заработать и славно пожить.

– Не все, конечно, – возражает батюшка, – неверно судить так обо всех. Взгляните на знакомого вам прихожанина Валентина. Его ценности гораздо выше бытовых, я иногда беседую с ним и восхищаюсь его внутренней чистоте, духовности. Кажется, даже догадываюсь, за что его так любит жена и без оглядки родит от него стольких детей.

– И за что же? – оживляется Леонид.

– За веру. Глубокую искреннюю веру.

– За веру любить невозможно, – откидывается на спинку стула Леонид Ефимович. – Тут уж никак не могу с вами согласиться. Это собак любят за столь глубокую в малом разуме веру в человека. К людям же, особенно нам, мужчинам – другие требования. В некотором смысле муж сам должен являться для жены символом веры, надежды на счастливую долгую жизнь, в этом биологическая необходимость. Этот же Валентин ваш балласт, обыкновенный органический балласт. Мыслимо ли счастье в том полуразвалившемся сарае, где ютится всё его семейство. Вы бывали когда-либо на той улице, видели его подворье?

 – Бывал… не только на улице, но и в доме, – отвечал о. Владимир и, взглянув собеседнику в глаза, добавил переменившимся голосом: – Они беженцы из Казахстана. После всего, что случилось с ними в лихие девяностые, именно верой Валентина все там и держатся.

Подобные суждения о. Владимира не очень ладно совмещались с практичным и деятельным его характером, образом жизни церковного прихода. Прямо не споря с батюшкой, Леонид Ефимович, тем не менее, частенько сомневался в искренности собеседника. В одной из застольных бесед рассказывая ему о недавно открывшемся беззаконии периода тех самых девяностых, поразившем воображение даже многое повидавшего в мире бизнеса Леонида Ефимовича, он следил за ответной реакцией о. Владимира.

Случай был и впрямь возмутительный своей циничной простотой. Некая могущественная предпринимательница, владелица сети продуктовых магазинов Валерия Федорова при весьма странных обстоятельствах сделки с поселковой администрацией приобрела в собственность здание нашей амбулатории, тепличную котельную, уйму вспомогательных строений,  а также некоторые улицы поселка, придорожные тротуары и место памяти воинам, погибшим в гражданскую и Отечественную войны. Сделка эта была тайной, мало кто знал о ней. Амбулатория продолжала работать и из казны администрации стала оплачиваться назначенная Фёдоровой стоимость аренды помещения. Спустя пятилетие, под упорным натиском уже нового поселкового главы площадка под памятником была все же возвращена из собственности Фёдоровой в прежние административные пределы и оставшиеся в живых немногие ветераны в свой день выпили положенные сто грамм. Но дороги…
 
Едучи как-то к своему дачному участку, Леонид Ефимович увидел вдруг перегородивший проезжую часть шлагбаум, охранника, и с удивлением узнал, что этот участок дороги теперь в собственности Федоровой, и за каждый проезд придется платить – тридцать рублей. Правда, из уважения к владельцу солидного автомобиля охранник тут же смилостивился и взмахом руки пригласил ехать бесплатно. Но куда там, выругав на чем свет стоит обладателя форменного кителя, Леонид Ефимович повернул обратно, а в последующие дни возмущенно рассказывал всем о невиданных доселе формах рыночных взаимоотношений.
   
– Вам знакома эта Фёдорова? – вкратце рассказав историю и батюшке, спросил Леонид Ефимович.

 – Да, конечно, – вздохнул о. Владимир. – Она бывает здесь, оставляет пожертвования. Приходила с телохранителем, боец у ворот стоял.

– И как же вы? Как могли общаться с этой аферисткой, принимать дары от неё?

–  Не моё это дело судить её. Пусть администрация, судебные инстанции в этом разбираются, на то им Божье повеление. Но если серьезнее всматриваться в этот случай, рассуждать объективнее, не могла же она сама заниматься сделками, выкупать все это. Были ведь и продавцы – работники администрации; во всевозможных кадастровых, юстиционных палатах нашлось, кому оформлять сделки, взятки получать. Это же знаете сколько народу. И по воскресеньям многие из них бывают здесь, поклоны кладут, свечи ставят, подношения несут. Так же как и вы, простите,… я ведь не спрашиваю, откуда у вас деньги?

– Да, вы правы, конечно,  – вздыхает Леонид Ефимович.
 
– Я вам лучше вот о чем расскажу, - продолжает батюшка. – В Писании, в Книге Судей не раз упоминается поразительная мысль: «В те дни не было царя у Израиля; и каждый делал то, что ему казалось справедливым». И вы уж потрудитесь, прочитайте, что именно делалось в эти дни. Страшное делалось, уже от одного прочтения оторопь берет. А нынешняя власть туда же: дав начальству на местах невиданную свободу, теперь, спустя всего несколько лет, – будто удивлена степенью разложения регионального руководства, органов правопорядка.  Посмотрите вокруг, как мы жить стали в свободе этой, на что горазды оказались. Взгляните на дороги наши, какие транспортные безобразия творятся кругом. Так что эта Фёдорова далеко не одинока в сомнительных делах своих.
«У вас просто дачного участка там нет. Затребовал хотя бы один раз с вас охранник тридцатку – совершенно ни за что, просто в виде дани, – благодушие ваше мигом бы смыло» – про себя подумал Леонид Ефимович, а вслух сказал:
            
– Однако вы неизменно молитесь за здравие нынешней власти.

– Конечно же, – тихо молвил батюшка и несколько раз перекрестился. – Можете ли вы себе вообразить масштабы социального хаоса, когда еще и верховная власть зашатается? Того безумия, что охватит разобщенное и развращенное безнаказанностью наше общество и представить ужасно, не приведи Господи! Удерживаемая в ежовых рукавицах коллективного разума индивидуальная  глупость всегда рвется наружу, между колючих пальцев государственности просачивается, прорывается и творит хаос в головах, в домах, на дорогах.

5

Как бы скептически Леонид Ефимович не относился к словам о. Владимира, его жизненные наблюдения складывались в памяти коммерсанта. После вдохновенного восхищения набожным Валентином Леонид Ефимович на последующих службах стал как-то иначе смотреть на его тощий затылок, потертую спину пиджака, затертые ваксой стоптанные ботинки. Быть невольным наблюдателем отпускающей глубокие поклоны его жены сзади стало неловко, и поэтому Леонид Ефимович из своего места выступал чуть вперед, как бы равняясь с ними.

Однажды заговорив с Валентином после службы о чем-то пустяковом, Леонид Ефимович вызвался подвезти его семью домой и после некоторого колебания те согласились. В послушном безмолвии его дети, начиная от малой, а за ними жена Нина, вскарабкались на заднее сидение высокого автомобиля, а Валентин сел вперед.
 
– Слышал я, вы переселенцы? Беженцы? – в дороге спросил Леонид Ефимович.

– В некотором смысле да,  – отозвался Валентин. – Не в прямом, конечно. Из Алма-Аты мы не бежали, с ужасом оглядываясь назад, как из кавказских республик. Но последние годы тамошней жизни случай к случаю  неизменно подталкивали нас к этому. Противостоять враждебному натиску со стороны местного населения сил оставалось все меньше, и пришёл день, когда, просто заперев квартиру и передав ключи проживающей в соседнем подъезде  русской старушке, мы вынуждены были уехать в Россию.

– Что за натиск? – спросил Леонид Ефимович.

– Всесторонний, со всех существующих в быту направлений, – вздохнул Валентин.  – Детей угнетали в школе, меня изводили тяжелыми буднями на работе, жены домогались прямо на улице, у подъезда,…

– Что такое ты говоришь, Валя? – заговорила сзади Нина, – зачем?

– Простите, я может быть и вправду излишне подробен… просто тема эта для нас очень наболевшая, – поправился Валентин.

– Это вы меня простите, задел за живое, – выруливая на взгорок узкого окраинного переулка, извинился Леонид Ефимович.

– Что вы! большое спасибо вам, что подвезли. Здесь мы живем, – указал на покосившийся забор Валентин.
 
 – Знаю, –  Леонид Ефимович сбавил ход и остановился. Скользнув взглядом по загаженной отходами пластиковых упаковок и бутылок обширной территории вокруг мусорных контейнеров,  усмехнулся и добавил:

 – Ну и улица же у вас, ну и свинство.

 – Да… наше это, родное.
 
 – Почему же не убираете, ведь рядом живете?
 
 – А вы возле своих контейнеров убираете? – спросил Валентин.

 – Нет, сам я этого не делаю, но когда вижу подъехавший мусоровоз, иду и распоряжаюсь оператору-дворнику, чтобы лучше прибирался вокруг.

– Я не вижу себя вправе распоряжаться операторами.

– Зря вы так говорите, – вздохнул Леонид Ефимович. – В том то и дело, что большинство из нас считают, что распоряжаться мы именно ничем не вправе. Но разве мы не можем потребовать от дворника исполнения своих обязанностей. Мы же платим налоги, – за вывоз мусора, уборку территории. Почему же не требовать?

– Да какой из меня плательщик, с моей-то зарплатой в «конверте», – отвечал Валентин.

– Такая ваша гражданская позиция неверна, – несогласно заговорил Леонид Ефимович. – Я не раз бывал в поездках по Европе, и скажу вам, что порядок там – дело всех и каждого.

Вспомнив одну из случившихся в недавнем путешествии неприятностей, Леонид Ефимович посчитал уместным о ней рассказать: выброшенную из окна их автомобиля в пригороде Бонна пустую сигаретную пачку заметил водитель ехавшего навстречу автомобиля. Тут же сообщив о правонарушении по мобильной связи дежурному полицейскому, водитель не поленился прервать свой путь, развернулся, чтобы поучаствовать свидетелем происшествия и проследить за оформлением штрафной квитанции. Между прочим – около пятисот евро.

– Вот как там живут… – подытожил Леонид Ефимович и, ожидая восхищения собеседником высокотехнологичных немецких нравов, сбоку посмотрел на Валентина.

– И что, счастливо живут? – после паузы, бесстрастно спросил Валентин.

«Разумеется, в порядке всегда счастливее жить» – хотел ответить Леонид Ефимович, но осекся. В короткое мгновение, скользнув мысленным взором по тысячам увиденных в путешествии лиц, он счастливых как-то не нашел, не увидел. Мелькнули лица увлеченные, взволнованные, озабоченные; немало было лиц красивых, еще больше некрасивых, – но счастливых как-то не нашлось. И желая быть правдивым, но одновременно прямо не согласиться с Валентином он отвечал уклончиво:

– Человеческое счастье, вы ведь сам знаете, – отдельная тема для разговора, частная, очень личная, практически бесконечная.
      
– Это верно. Я просто так, можно сказать от вредности характера напомнил вам об этом. Спасибо что подвезли. – Валентин в благодарности пожал Леониду Ефимовичу руку. – У меня астма, и поднимаюсь я сюда с превеликим трудом.

«Однако прав батюшка, – крутыми выворотами пытаясь объезжать наиболее глубокие рытвины переулка, думал Леонид Ефимович, – охранник этот и в самом деле необычный, ход его мыслей минимум странный».
 
6

В круглом доме другие темы разговоров Леонида Ефимовича. Каяться тут вообще ни в чем не принято (бытовые огрехи недостаточно хорошо воспитанных посетителей обычно правятся боковым хуком в глаз или ухо, а прочее все, внутреннее, нравственное, – интересно лишь охочим до пьяной болтовни);  и долгими осенними вечерами засиживаясь с Магометом за игрой в шахматы, Леонид Ефимович говорит с ним о погоде, домашних делах, лишь вскользь участвуя в обсуждениях молодежью общественных и социальных тем. Однако случай с продажей дорог настолько его взволновал, что говорил об этом и там. В свойственной же кавказским мужчинам манере Магомет был гораздо скупее на комментарии.

– Ловка! – настороженно следя за игрой, выдержав долгую паузу, заметил он.
Федорова Магомету незнакома, дачных участков у него нет, в обозримом будущем не предвидится, заботы раздела имущества с женой улажены, (свидетельство о регистрации собственности квартиры еще с лета в её надежных руках)  и в данный момент шахматной игры Магомет единственно боится коней Леонида Ефимовича. Зная это, Леонид Ефимович томит Магомета, играет полушутя, вполглаза, неторопливо говоря о чем-нибудь постороннем, в несколько решительных ходов выводит обоих коней.
 
Настороженно отслеживая свастикообразные круги убойного поля  вокруг выдвинувшихся фигур, Магомет уже скоро проглядывает шаговые «вилки» Леонида Ефимовича, и на обочину стремительно летят его слоны, и так не успевшие почувствовать запаха боя окраинные ладьи. В очередной раз проигрывая, Магомет нервно расставляет фигуры, а зевающий Леонид Ефимович собирается домой.

– Давай, еще одну партию, – просит Магомет, и тот снисходительно вздыхает. Играть с Магометом ему неинтересно, но дома  у телевизора еще скучнее, и присаживаясь обратно, он снова играет и выигрывает.
 
Невзирая на столь азартное обсуждение социальных перекосов, собственная жизнь Леонида Ефимовича цельна, стремительна, а в глубине души он озабочен вовсе другим, – внутренним, личным. Испытывая порой повышенное артериальное давление, нечастые, но весьма ощутимые боли в области печени, падение мужского рейтинга в глазах женщин, – он переживал. А прогрессивно растущая параллельно всему этому заинтересованность окружающих в его материальных возможностях, лишь разжигала эти волнения, – много ярче беспокойства о работе, проданных улицах или шахматной игре с Магометом.
 
Были и страхи, глубоко упрятанные в тонкой сети морщинок его чуть насмешливо прищуренных глаз. В минуты статического покоя, когда ехал за рулем или нежился под струями гидромассажной ванны, Леонид Ефимович с раздражением поглядывал в сторону находившегося всегда где-то в пределах вытянутой руки мобильного телефона. На радужном экране этого чернеющего прямоугольника иногда вспыхивали имена абонентов, уже только сочетанием букв вселявших глубокое беспокойство.

С явным неудовольствием Леонид Ефимович поглядывал и на свой недавно отстроенный кирпичный забор, крепкий, высокий, но как заметил недавно гостивший приятель, директор обувной фабрики, – легко преодолеваемый. «Что за мастера кладку у тебя вели? – насмешливо спросил гость и указал несколько декоративных выступов в заборе. – Для мало-мальски тренированного безбашенного юнца в нужную минуту ничего не стоит через него перелезть».

Слова эти хорошо пропечатались в памяти Леонида Ефимовича. Искоса поглядывая на завсегдатаев Круглого дома и вслушиваясь в темы их бесед, он в очередной раз убеждался – эти молодцы, именно безбашенные. И Загудаевым, и тем более Васе на его влиятельность и авторитет ровным счётом наплевать. В нужную минуту любому из них ничего не стоит бросить свой ЖБИ, бетон, лопаты, влезть через забор, что-нибудь украсть, угнать автомобиль, либо вовсе устроить террор. Или даже не оставляя основной работы – днем бетон, ночью забор.
 
Уверенности в надежной охране ночного покоя семьи крепкогрудым псом Камрадом тоже немного. Выезжая как-то утром со двора, Леонид Ефимович с досадой наблюдал, как Камрад реагировал на проходивших по улице Загудаевых с ватагой незнакомых ребят. Будто почуяв исходящий от этой сомнительной компании знакомый бойцовско-безбашенный дух, Камрад завилял обрубком хвоста и миролюбиво оскалился.
   
Когда же закадычного приятеля Загудаевых, Кольку Шепилова, – обычно молчаливого, с виду спокойного, всегда чуть завистливо поглядывавшего в сторону старшего приятеля Лёхи по заявлению той самой секретарши Вероники арестовали за попытку изнасилования, Леонид Ефимович вначале был удивлен «кто бы подумал?!» Но тут же про себя осторожно добавил: «так у вас и должно все быть,окаянные вы,… безбашенники»

Было и другое, – мысли, желания, о которых Леонид Ефимович не то чтобы мог с кем говорить, – запрещал себе даже думать. Вдохновенно делясь с Валентином наблюдениями о высокотехнологичных германских нравах, он ловил себя на мысли, что в недавней поездке по Европе на самом деле поразили его не средневековые дворцы, замки, тем более не случай с коробкой от сигарет. Что истинно глубокое впечатление произвел на него другой, в отеле, – простой и банальный. Окно номера (это было в северной Италии), с высоты третьего этажа выходило на стену соседнего отеля, с такими же окнами и постояльцами на одну ночь. Сдвинув жалюзи, Леонид Ефимович отворил окно и перед сном закурил. Рассеянно оглядывая близкую стену, он в хорошо освещенном окне соседнего здания этажом ниже вдруг увидел сидящую на краю кровати голую женщину. Из-за того, что угол его зрения был выше, головы её он не мог видеть, только тело, смуглое и чуть пополневшее. Забыв про сигарету, Леонид Ефимович заворожено наблюдал, как женщина встала, расстелила кровать и, достав из багажной сумки покупку, – полотняный рушник с изображением сувенирной карты охваченного синевой морей итальянского сапога. Женщина развернула его перед собой, любовно осмотрела (любовно точно, это было видно по рукам и осанке). Вспомнив, что в его дорожном чемодане есть такой же рушник, подарок жене,  – Леонид Ефимович сглотнул набежавшую слюну. Томно потянувшись, женщина легла в постель, изогнувшись, нащупала на стене выключатель и потянула на себя одеяло; в последнее мгновение он увидел её всю – вьющиеся смоляные волосы, большие пухлые губы и широко расставленные темные впадины полуприкрытых глаз. Свет в окне погас, Леонид Ефимович потушил без толку тлеющую сигарету, воровато прикрыл окно, как можно тише сдвинул жалюзи и отправился  спать.

Был еще случай, и что хуже, – о нем знала жена. 1 сентября, на утренней линейке в школе (внук шел в первый класс) парадный Леонид Ефимович оказался сзади групп старшеклассников и рассеянно наблюдал торжественный процесс. Нечаянно, его внимание привлекла девушка-девятиклассница. Что именно привлекло его – легкие движения девушки, беззаботный заливистый смех над пущенной одноклассником какой-то глупостью, ее стройные загорелые ноги или что другое, Леонид Ефимович толком не понял, однако недопустимо долго задержал на ней взгляд. Отвлекшись, наконец, он поднял голову и, поймав на себе выразительный и чуть злорадный взгляд жены, очень смутился, потупился и больше не смотрел на девушку и в сторону жены. Однако её жизнерадостный образ еще несколько недель навязчиво преследовал Леонида Ефимовича.

И какое же было его удивление, когда девушку эту, Анжелу, однажды застал он в Круглом доме, в компании братьев Загудаевых. Дело было поздней осенью, на улице сыпал мокрый снег, и без шапки, с распущенными по-взрослому волосами, одетая в легкую не по сезону куртку и чересчур коротко белеющую юбку явившаяся девушка также беззаботно смеялась над безбашенными глупостями Лехи, и как-то очень уж развязно грызла семечки. На двусмысленные намеки парней отвечала диковатыми, однако побуждающими к дальнейшим выпадам усмешками. Леониду Ефимовичу было неприятно все это видеть, и он подумал было одернуть Леху, по-отцовски крепкое сделать замечание Анжеле и отправить её домой.  Однако, вспомнив себя на школьной линейке, он устыдился, и говорить ничего не стал. Взглянув на склоненную к шахматной доске седую макушку Магомета, в несколько шагов объявил ему мат и с тлеющей в сердце непонятной досаде пошел домой.
   
В беседах с о. Владимиром Леонид Ефимович, конечно же, не мог прямо говорить об этом. Жалуясь, порой на душевное неравновесие, особенности кризиса среднего возраста, он чувствовал за собой недосказанность, двуличие, и успокаивал себя тем, что сам батюшка, наверняка тоже многое не договаривает, хотя мысли у него едва ли бывают столь приземистые, порочные.
 
– Для большинства своих знакомых я представляю лишь единственный интерес, коммерческий, – говорил он батюшке за чаем. – Везде, – на работе, дома, в поселке, –  меня видят лишь спонсором, от меня нужны лишь материальные блага. Никому не интересны мои внутренние стремления, желания, всюду одно внимание – к моим материальным ресурсам. Не осудите за откровенность, но я уже смутно вспоминаю тот год, когда женщинам был любопытен, простите, в физическом плане, мужском.

– Я и сам немало рассуждаю с собой об этом и думаю, что это нормальный порядок вещей, – степенно отставляя чашку, отвечает батюшка. – Каждый ищущий находит в жизни свое призвание и каждому возрасту свои прелести, это вполне естественно, просто. Но мне в такой теме интересно рассуждать о другом, надвозрастном, так сказать, – что сопутствует человеческому бытию в любом возрасте, любых обстоятельствах. Например, есть мнение, что в жизни счастливой, благополучной, (к которой мы так неустанно стремимся), – невозможно заполучить истинно глубокие духовные знания; в расслабленном благополучием сытом разуме не могут являться интересные мысли, гениальные идеи, творчество. Сказано: «Человек рождается на страдания, чтобы как искра устремляться вверх».

– Да, так оно… – вздыхает Леонид Ефимович, – но скажу вам, моя жизнь тоже не сладка. Думаю одно, делаю другое, выходит третье…

7

Мало кому дана сила двигать события, большинство из них сами движутся на нас, – как новый день, снег на голову или срывающий порой крыши мощный южный ветер в низине нашего поселка.

Невзначай явившаяся в Круглом доме Анжела так же невзначай исчезла и никто кроме Леонида Ефимовича (втайне, про себя) о ней больше не вспоминал. Загудаева Леху с наступлением холодов вдруг сильные головные боли заставили незамедлительно ехать к врачу, в районную поликлинику. После обследования врач назвала Лехе предварительный диагноз, назначила пить таблетки и категорически запретила употреблять любые спиртные напитки, курить и пить кофе. Леха враз смирился с запретом, (не смиришься тут: после первой же рюмки голову простреливает такая боль, будто кто во лбу отверстия сверлит) и приходит теперь в Круглый дом трезвым и сердитым. Видом смущен, подавлен, словно пережил нечто слишком масштабное, глобальное, вроде перекодировки генома. Вместо привычной человеческой формы вдруг ощутил себя какой-нибудь домашней птицей, гусем например. Силы вдоволь, только вместо рук (врезать бы кому в ухо, вцепиться в ворот, или хотя бы сигарету достать из кармана брюк), беспомощное хлопанье подрезанных крыльев.

В пьяной ночной драке (трезвых у нас не бывает!) на отвоеванной у предпринимательницы Федоровой площади памяти Павшим воинам, приятель его, безработный Вася, отличился особо. На полметровом обрезке арматуры, найденном наутро неподалеку от места происшествия районные криминалисты обнаружили следы крови потерпевшего, отпечатки Васиных пальцев, и с того дня он навсегда исчез из Круглого дома. А вместо него, в один из вечеров туда явился участковый, большой и грузный Кирилл Борисович. По-хозяйски плюхнувшись на предложенный Магометом скрипнувший стул, он бросил на стол набухшую служебную папку и принялся расстегивать затерявшийся среди складок подбородка верхний крюк ворота:

– Ну, рассказывай милый мой, что тут у вас произошло?

– Ничего особенного, – Магомет загремел чашками у плиты. – Может быть, чаю?
 
– Спасибо, пил уже. Лучше расскажи мне, что знаешь о гражданине Козлове.
 
– Козлове? Я такого не знаю.

– Что значит, не знаешь? – повысил голос Кирилл Борисович и достал из папки отпечатанную страничку: – Василий Козлов, 1980 г.р. – пьяница, хулиган, дебошир, –  подозревается в нанесении тяжких телесных повреждений Михаилу Куликову, 1983г.р. повлекших за собой, вред здоровью, увечья.

 – А, Вася... Да конечно, бывал он здесь иногда, знаю такого, – Магомет сел напротив.

– Знаешь, так рассказывай, я тебя внимательно слушаю, – важно откинулся на подленько скрипнувшем стуле Кирилл Борисович.
 
Но рассказывать Магомету решительно нечего, голова его недаром седая как лунь:

– Да кто его поймет, парень как парень, приходил иногда, сидел на этом самом стуле, где теперь вы сидите, чай пил, разговаривали,… а больше сказать-то и нечего, парень как парень.

Задав еще несколько дежурных вопросов, и получив столько же ничему не обязывающих ответов, Кирилл Борисович поднялся:

– Эх, придется мне закрыть этот гостеприимный дом… – мечтательно оглядев ошарпанные стены Магометова жилища, печку, он захлопнул на столе папку, застегнул свой объемистый бушлат, и недовольным рывком отворив хлипкую дверь, спустился по ступеням. Обернувшись снизу, нехорошо улыбнулся:

– Не будем прощаться, уважаемый Магомет (как там тебя по батюшке?) я на днях снова сюда наведаюсь… с постановлением о выселении.
    
Для прислуживающей на церковном дворе бабы Репы тоже пришли не лучшие времена. Огород, который она рыхлила, боронила, куда что-то высаживала, откуда выкапывала,  – заснул зимним сном. Основных дел при дворе не осталось, и перебивалась она, чем могла, – на кухне помогала Зинаиде Петровне чистить картошку, прибиралась в хозяйстве, мыла, начищала, а чаще сплетничала с женщинами о всяком суетном. За скандальный характер её недолюбливали обитатели двора, да и сам батюшка порою бывал очень крут. Ютящихся по закоулкам храмов подобных растерявших судьбу старушек всегда много в распоряжении руководства приходов. И как подобает истинному управленцу, с такого рода подчиненными о. Владимир неизменно строг, решителен, и на корню  сечет всевозможные сантименты: здесь не место популистской заботе о пенсионерах в предвыборной борьбе за голоса избирателей, здесь работа.
 
 Долгая жизнь бабы Репы сложна, тяжела во все её времена, и уже только своей хронологией достойна отдельного тома «Жития несвятых». Здесь же довольно будет сказать, что на излете своих дней она осталась совершенно одна в примыкающем к горе небольшом строении на окраине, напоминавшем жилище африканских аборигенов.

Двор перед этим строением захламлен старьем с мусорных контейнеров, а держащаяся на одной петле дверь снаружи подпирается лишь ореховым колом. Все бабы Репы родные, близкие, – давно сгинули в городах, спились, перемерли, исчезли. Последним из приезжавших к ней из города родственников был внук Саша, – юное чудовище, аккуратно навещавшее старушку в день получения пенсии, а если почтальон по каким-либо причинам задерживался, в требовании денег избивавшее её тем самым подпиравшим дверь колом.
 
Прошлым летом Сашу в драке зарезали,  и осталась баба Репа вовсе одна, – на весь мир озлобленная, немытая, несчастная.

И эх, угораздило же её в один из дней испросить благословения батюшки, а заодно, – не в лучшую минуту, – обратиться со щекотливой просьбой о личном: в церковном хозяйстве иногда покупать для себя пару десятков яиц – подешевле. «Их, вон, сколько куры несут, – опрометчиво добавила Репа, – в иной день до сотни доходит, и всё – неизвестно куда девается».

– Что значит неизвестно, куда? – потемнел лицом батюшка. – Да знаете ли вы, что яйца эти, мясо птицы, идут на поддержание стола домов престарелых, сиротских приютов. Не стыдно вам думать так?! – и гордый, правый, решительно шагнул прочь от застывшей с растерянной миной Репы.
 
Вскоре устами торгующей свечами и церковной утварью чопорной Валентины Иосифовны явилось распоряжение: нежелательно. В Репиных услугах приход больше не нуждается, и ежедневное присутствие её в пределах храма нежелательно.

Теперь баба Репа с утра едет в город, днем просит милостыню на паперти у Никольского собора, а вечером возвращается домой – злая, нагруженная пакетами подаяний и узлами с приглянувшимися ей у мусорных контейнеров предметами кухонного обихода: неработающими кофемолками, тарелками, миксерами, а порой объемистыми коробами микроволновых печей.

8.

В конце января о. Владимир, наконец, приобрел себе автомобиль. Конечно, не столь внушительный, как у Леонида Ефимовича, однако новый, дорогой, большей частью оплаченный по банковскому кредиту. Не имея достаточного опыта вождения, батюшка нервничал, и как это бывает у севших за руль немолодых мужчин, управление автомобилем полагал требующим особого внимания высокоинтеллектуальным трудом.
 
Леонид Ефимович тоже сменил автомобиль. И по захудалой нашей улице стал ездить новенький Lexus – ощерившийся грозной улыбкой решётки радиатора, глухо шуршащий по кочкам сверкающими никелем колесами еще более внушительный транспорт.
 
Милые времена, когда ехавшему на старенькой «Волге» мимо автобусной остановки молодому и жизнерадостному Леониду Ефимовичу желавшие ехать в город «голосовали» с просьбой подвезти,  – подобно снегу молодости давно растаяли с продажей того потрёпанного автомобиля. Таким, какой теперь у Леонида Ефимовича автомобилям «голосовать» не принято даже полицейским «жезлом», и в хорошем настроении завидев кого из знакомых или одиноко скучающую в ожидании автобуса приглянувшуюся женщину, Леонид Ефимович останавливается сам и приглашает ехать.

В минувшем году дела его торговли шли не лучшим образом, вышестоящее начальство определенно вознамеривалось закрыть убыточный филиал, но продажи в предпраздничные и новогодние дни с лихвой превысили предполагаемые объемы, и Леониду Ефимовичу назначена была крупная премия. И оттого что дела его снова успешны, он ездит на работу в приподнятом настроении.
 
Как-то завидев на автобусной остановке двух зябнувших женщин, он узнал одну из них – Нину,  жену Валентина, и резко вырулив к обочине, опустил затемненное стекло:

– Подвезти?

Не узнав его в новом автомобиле, Нина отвернулась и отступила дальше. Зато оставшаяся чуть в стороне глухо закутанная платком старушка тут же подступила к двери:

– До города подвезешь, мил человек?

– Садитесь, – узнав в старушке  бабу Репу, недовольно проворчал Леонид Ефимович. – Только, пожалуйста, на заднее сидение.

 – Конечно-конечно, – ловко отворив дверь и зашелестев ворохом пустых целлофановых пакетов, Репа проворно втиснулась в салон. – Поехали!

Не ответив ей, Леонид Ефимович выглянул из автомобиля и повторно обратился к Нине: – Подвезти?
 
– Ой, простите, не признала, вас,  – заулыбалась Нина. – Вы в город?
– Конечно, садитесь.

В дороге Нина поздравила его с покупкой машины, и охотно заговорила о своих делах:
 
– После новогодних праздников денег совсем не осталось, вот собираюсь сама выходить на работу.

– Ой, денег сейчас вообще ни у кого нет, – в тон Нине запричитала сзади баба Репа и от повеявшего от неё нехорошего запаха, Леонид Ефимович поморщился: «хана новому салону», а вслух спросил Нину:

– Валентин как, работает?
 
– Работает, – вздохнула Нина.
 
– А вздыхаете, что так? – улыбнулся Леонид Ефимович.

– Зарплата, семь тысяч…
 
– Понятно, – сочувственно вздохнул и Леонид Ефимович.

Исходящий от Репы тяжкий дух был несносен, и когда проехали въездной милицейский пост, он решительно вырулил к бордюру, и, повернувшись назад, коротко скомандовал:

– Город.
– А вы дальше не в сторону Никольского храма ехать будете? – на всякий случай спросила Репа.

– Нет, – твердо отвечал Леонид Ефимович и негромко добавил также собравшейся, было выходить Нине: – Вас я сейчас довезу, куда скажете.
Когда тронулись, Леонид Ефимович молвил с пафосом:

– Эх, потерянная старость. И зачем ей столько мучительно тяжких дней?
 
– Это верно, – поддержала Нина, – и помочь некому, ведь совсем одинока.

– Слышал я, дальние родственники есть у неё, но кому нужна такая обуза. Неужели думаете, что есть на свете силы, могущие этой Репе в чем-нибудь помочь? – Леонид Ефимович сбоку посмотрел на Нину.

– Не знаю, – взглянув в ответ, Нина улыбнулась, и в блеснувших вполоборота её глазах Леонид Ефимович на секунду увидел вдруг совершенно другой, не имеющий ничего общего с темой разговора, безденежно-простуженным январским днем  живой свет и еще что-то очень многозначительное, давно забытое. Смутившись, он отвел взгляд и  повернул в указанном Ниной направлении.

– Здесь я буду работать, – когда остановились у ворот небольшой текстильной фабрики, сказала Нина. – Посменно. День Валентин с детьми сидеть будет, день я.

– Я могу подвозить вас, – сказал первое, что попалось на язык Леонид Ефимович, – все равно каждый день еду в это же время и мне почти по пути.
 
– Спасибо, – поблагодарила Нина и, отворив дверь, легко выскочила из салона.
«Однако, интересно все это…» – медленно покатив дальше, Леонид Ефимович посмотрел ей вслед.

Спустя несколько дней он снова вез Нину в город и, шутя, интересовался:

– А где же Репа ваша?

– Спит, наверное, – отвечала Нина и с улыбкой добавила: – И не моя она вовсе.
Разговаривая о шутливых пустяках, Леонид Ефимович опять замечал, что в отсутствие мужа это другая женщина, улыбчивая, веселая, с интересом поглядывающая по сторонам дороги и даже несколько раз в сторону его, давно забывшего женское внимание.

Думать так было нехорошо, Леонид Ефимович знал это. Но раззадориваясь игрой, предложил ей выпить по чашке кофе, как-нибудь вечером, после работы.

 – Хорошо, – легко согласилась Нина и запросто перешла на «ты». – Заезжай за мной, часиков в шесть, к воротам проходной.

– Может быть, не надо к воротам, сотрудники могут увидеть, доложат, кому не следует.
 
– А, пусть докладывают, мы же ничего дурного не собираемся делать? Правда, ведь?

– Не уверен, – засмеялся Леонид Ефимович.
 
– А я уверена, – Нина быстро взглянула ему в глаза. – Зато сыновья начальника как увидят, на какой машине меня с работы забирают, меньше пялиться будут, приставать, да и аванс дадут вовремя…

  «А ты, оказывается, еще практичная, мадам Власова», – когда Нина вышла, с усмешкой подумал Леонид Ефимович.

Вечером, за уютным столиком «Шоколадницы» они пили кофе. С детской непосредственностью дотрагиваясь до всего имеющегося на столе, Нина поправила подсвечник, сняла огарок с горящей свечи, затем повернула к себе раскладной буклет с десертами:

 – Обожаю эти пирожные. В их вкусе есть нечто восточное, запах миндаля, корицы… Здесь вообще пирожные очень вкусные.

 – Сейчас закажем, – Леонид Ефимович отвлекся от подсвеченной огнями кованых фонарей жизни городского бульвара за большим витринным стеклом. – Ты что, бывала здесь?

– Да, однажды с подругой были.
– А с мужем?

– Ну, с мужьями в такие места не ходят. С мужьями будни, нужда, детей поднимать.

– Однако, вольные у тебя суждения, – глядя на оригинальный вырез её кофточки, заметил Леонид Ефимович.

– Да обычные суждения, житейские, – вздохнула Нина. – Мы ведь в основном думаем именно о житейском, – чем кормить детей, во что одевать, как из этой ничтожной зарплаты выкроить себе на сапоги, как кредит взять на новый холодильник. Ты, кстати, не знаешь, в каком банке кредит лучше взять, чтобы проценты меньше?

– Ни в каком, – отвечал Леонид Ефимович. – И знаю об этом не случайно, а точно.

– А как же быть? Наш-то, совсем сломался.

– Ре-мон-тиро-вать… – по слогам отвечал Леонид Ефимович.

Улавливая хорошо знакомые черты её характера, практичного, хозяйственного, он искал найти что-нибудь другое, необычное, – о чем восторженно говорил батюшка.

«Вера-то, где?» – с набежавшей вдруг грустью подумал он, с улыбкой глядя в её миловидное лицо.
 
Но Нина лишь продолжала мило щебетать о житейских пустяках, чем и без неё доверху заполнена жизнь Леонида Ефимовича.

– Здесь, напротив, есть хороший магазин, там очень красивые детские вещи, – щебетала Нина, – были бы деньги, все бы там скупила.

– Я знаю директора этого магазина, его дочь у нас в отделе работает, просил недавно за неё, – сказал Леонид Ефимович. – Если хочешь, позвоню ему, скидку тебе сделает.

– Неплохо бы, но сейчас не нужно, все равно денег нет.
       
Рассеянно улыбаясь, Леонид Ефимович смотрел ей в глаза и думал о своем, давно наскучившем. В чертах её характера он с явившейся непонятно откуда грустью наблюдал ту самую податливость воли, покорность обстоятельствам, которые ненавидел в себе, в знакомых, и от которых безуспешно стремился избавиться: учат – слушай, дают – благодари, бьют – беги, беременность – роди, расти, поднимай.
 
Впрочем, именно этим Нина ему нравилась, – уютная, заботливая. Да и здесь за столиком, все обретало пахнущие хорошим кофе и уже отдалившейся молодостью  привычные формы отношений между мужчиной и женщиной. Разве что с особенностью, что где-то здесь, буквально рядком у столика недоуменно хлопали ресницами их невидимые девочки, по стенам драпированного зала блуждало постное лицо набожного Валентина, а над всеми ними склонялись недобрые очи далекого Казахстана. И всех их вместе, было немножко жаль.

 «Однако… не нужно больше таких встреч, – расплатившись с официантом, не совсем уверенно подумал он. – Эх, кофе… опять давление скачет».

Батюшке он об этом случае конечно ни-ни (ещё бы!), а Магомету как-то в шутку говорил потом:

– Знаешь ли, есть в этой Нине что-то легкое, притягательное, не пойму даже что – улыбка? Запах? Не зря Валентин жаловался, что в Алма-Ате ей мужики проходу не давали.

– И что же медлишь? – воскликнул Магомет и с пафосом добавил: – Нет женщины, которая устояла бы перед волей сильного мужчины!

– Много ты волей своей напобеждал, сильный мужчина, – усмехнулся Леонид Ефимович. – Жена, и та ушла; живешь один, печь вон дровами топишь.

– У меня другое дело, – обиделся Магомет. – Да и не один я, есть у меня девчонка молодая. Таня. В любви огонь!

– Молодая, надолго ли?

– А тебе что, надолго нужно? – Магомет в усмешке вскинул блеснувший взор.

– Да не сердись ты, – примирительно улыбнулся Леонид Ефимович. – Конечно же, ненадолго. И вообще, нужно ли? Вспомнишь эти украдистые волнения, тайные встречи, – наперед не захочется. К тому же муж её, Валентин, через день мимо моего забора на работу ходит. Каково будет после этого с ним здороваться?

– То-то, – улыбнулся Магомет.

– А молодые – дуры, – снова съязвил Леонид Ефимович.

– Не дура она, вроде, – с явным сомнением призадумался Магомет, – хотя я и правда особо не вслушиваюсь, о чем говорит. С меня и того довольно, что сама приходит, в любви горяча.

– Ну, посуди сам, станет ли порядочная девушка идти в этакую берлогу к сорокалетнему мужику… – и, заметив, что лицо Магомета опять опасно посерьезнело, Леонид Ефимович поспешил с ним распрощаться. – Шучу я, конечно, не бери в голову.

9

На работу Нина все так же ездила в город и, завидев её на остановке, Леонид Ефимович притормаживал, чтобы подвезти. Но запамятовав свое настроение в «Шоколаднице» он старался избегать проникновенных взглядов, обходиться общими фразами, односложными ответами. Такие встречи будто бы естественно вписывались в обязанности знакомого соседа. Однако, не желая привыкать к их систематичности, Леонид Ефимович нарочито стал выезжать несколько раньше или позже. И после таких пропущенных встреч Нина недоумевала:
 
– Что-то тебя давно не видно было. Уезжал куда-нибудь? В командировку?

– В командировку, – усмехался Леонид Ефимович и нехотя про себя добавлял: «была б возможность как-нибудь объезжать эту остановку, точно уехал бы в долгую командировку».
   
В середине марта пришли вдруг теплые дни, и плащ Нины сменил соблазнительно обтягивающий бедра серый костюм. И с костюмом этим, ну просто беда постигла Леонида Ефимовича! Высаживая Нину на площадке перед воротами проходной, он вослед оглаживал похотливым взором её стройную фигуру, чуть вывернутые бедра и плотоядно щурился. Желание близости порой слишком захватывало его разум, и думать мог лишь об этом; все прочее начисто исчезало из его головы. А успокоившись, он вспоминал, что живут с Ниной едва ли не на одной улице, о соседках сплетницах, шагающем по утрам мимо дома Валентине, и скучающей среди высоких стен и дорогой мебели своей оплывшей годами жене.
 
Вопреки данному себе зароку, спустя некоторое время он снова пригласил Нину после работы пообщаться наедине. И теперь это был солидный загородный ресторан – в глубоком ущелье охваченный скалами и крутыми отрогами Замок в старинном горском стиле. Массивные каменные стены, зубцы круговой башни, остроконечные готические окна и щеголяющие в нарядных национальных костюмах официанты смутили Нину. Осторожно дотронувшись до его локтя, она предложила уехать куда-нибудь в другое место.

– Мы недолго здесь будем, – успокоил её Леонид Ефимович. – Коль уж приехали, давай закажем здешние вкусности – овечий сыр, зелень, хычины, и чего-нибудь выпьем, – вина, например. Здесь бывает чудесное белое вино – если нам повезет, конечно.

За покрытым тяжелой скатертью массивным столом Нина чувствовала себя ещё более неловко. Смущенно улыбаясь, откидывалась на высокую резную спинку стула и временами диковато оглядывалась вбок, на писанную маслом по стене большую фреску: гордые профили осанистых мужчин, откинутые назад их черные бурки, величавые лица восточных женщин, далекие хребты и скалы. Не зная, куда девать ставшие вдруг неестественно длинными руки, Нина прятала их под столом, теребила там фалды скатерти, на столе пред собой сдвигала в сторону и ставила обратно празднично завернутые куверты, бокалы.
 
– Ты просто сдвинь все это в сторону, вот так, – посоветовал Леонид Ефимович, – а салфетку на колени положи, чтобы едой одежду не испачкать.

Каменные стены мрачноватого зала искусно подсвечивали фонари, пахло шашлыком, жареной бараниной и еще чем-то малознакомым, непонятным. Смущение Нины передалось и Леониду Ефимовичу, еще до появления официанта он уже жалел, что пригласил её сюда. Вспомнилось, как однажды чествовал здесь прибывшее на отдых своё начальство: обильное застолье, многословные тосты, раскатистый смех властных, уверенных в себе мужчин, сочащиеся фальшью голоса увитых золотом нарядных женщин. Вспомнилось также своё тогдашнее настроение: гордость, самоуверенность, убежденность.

Теперь же, в отсутствие этой фальши в пространстве зала витала чуждо пахнущая пустота, где как огонь свечи в полутьме колодца решительно таяли его воля, уверенность. Заметив это, Нина вовсе смолкла, потеряв нить своих жизненных забот.

Официант принес вино, закуски и после простенького, кое-как молвленного тоста Леонида Ефимовича, выпили.
 
– Вкусно! – спустя несколько минут Нина подняла на Леонида Ефимовича заблестевший взор и улыбнулась. – Здесь действительно очень вкусно.
Повеселев, она стала рассказывать подробности предшествовавших дней, о заботах, невзначай промелькнувших радостях. Рассеянно вслушиваясь в её житейскую болтовню, Леонид Ефимович опять дивился переменчивости её настроения, отзывчивости души на внешние факторы. Сам он так не мог: теперь чтобы вернуться к прежнему благодушному настроению, потребуется несколько часов, если не дней,  – это уж Леонид Ефимович знал наверняка.
 
Всё больше познавая её подвижный, жизнерадостный, только притиснутый будто характер, он также отмечал, что в этой легкой её отзывчивости, есть нечто странное, без примеси привычного для женщин его круга лукавства. Хорошо знающий высокомерные нравы избалованных вниманием наших женщин, Леонид Ефимович недоумевал. Это одновременно и сближало, откидывая полог недоступности этой женщины, и настораживало: а не кроется ли за всем этим какой подвох. И если он все-таки есть, – за каким углом, каким поворотом ему удобнее всего скрываться?
 
Подобные соображения еще долго бы елозили по его сознанию, но вино…
 
– Знаешь, – неожиданно для самого себя Леонид Ефимович оборвал негромкое журчание её чуть серебрящегося голоса, и лицо его стало печально-строгим: – Ты, конечно, прости за нескромный вопрос, но я никак не возьму в толк, зачем тебе эти встречи? Со мной и так понятно все, – опустил он взгляд на свою уютно покоящуюся на коленях сферу живота, – но для тебя,…  какой смысл во всем этом?

– Зачем спрашиваешь меня об этом? – зачем-то оглянувшись на пасмурную фреску, Нина призадумалась, и вдруг обхватила слегка огрубевшими от стирки ладонями его покойно лежащие на столе ухоженные руки: – Ты возможно и не догадываешься, но ты… сильный! У тебя властный насмешливый взгляд. В твоих глазах ум, воля. Ты построил дом – большой, красивый. И знаю я, – случайностей на свете не бывает, – такие дома бывают только у умных и сильных людей. Тебя, может быть удивит, но в жизни я никогда не ездила в таком как у тебя дорогом автомобиле, не бывала с мужчиной в приличных кафе, даже вино, которым ты меня здесь угощаешь, ведь дорогое, не правда ли?

– Да, неплохое вино, – растерянно проговорил Леонид Ефимович.

–…А ведь ты сам как-то говорил, что жизнь наша всегда обусловленна стремлением от худшего к лучшему. Не может быть качества жизни с вином в двадцать пять рублей за литр, соевыми сосисками за пятьдесят, лимонадом из пластиковых бутылок. И когда это не разово, не случайно, а все тридцать пять лет, приходит сознание что это мой личный закон, так у меня было и так будет всегда. И прости меня, но я считаю глупым не попользоваться случаем, сколь бы неестественным он не казался. И ты не подумай чего пошлого, меркантильного, – ты мне действительно нравишься, как мужчина. Но… –  похоже, вино тоже ударило ей в голову.

– Давай встретимся как-нибудь, в рабочее время. Ты отпросись, – не ожидая от себя такой решимости, перебил её Леонид Ефимович и, перехватив дух, залпом договорил: – Ты отпросишься на пару часиков, и поедем куда-нибудь…
Сбившись с мысли, Нина переменилась в лице и, не поднимая головы, негромко выговорила:

– Нет… не время сейчас.

«Что значит, не время?» – мгновением ока все опять перевернулось внутри Леонида Ефимовича. Кое-как уложенный на антресолях памяти ворох тягостных мыслей об утрате мужской привлекательности переполнил ставшую в последнее время слишком хлипкой одну из его полок. Досадный фанерный хруст… и с глухим скрипом все повалилось перед его внутренним взором. Разглядывая эту опадающую груду опять явленных мыслей, Леонид Ефимович не мог молвить и слова. В отказе женщины великая сила! К ощущению мужского ничтожества примешались случаи унижения на службе, хранящийся в отдельном пакете отвратительный набор происшествий в быту, на улице, когда не смог постоять за себя, стерпел оскорбления, не дал в рожу разбушевавшемуся пьянице, не отстоял правду, не защитил женщину, не спас котенка…
 
– Баба Репа вчера умерла, – неожиданным поворотом хода беседы, Нина оборвала эту внутреннюю триаду Леонида Ефимовича и задумчиво посмотрела ему в глаза. – Валентин с мужиками сегодня с утра ушли ей могилу копать.
 
Леонид Ефимович не любил такие женские взгляды. Мало веря в способность женщин вообще глубоко думать, в такие минуты он отмечал не саму задумчивость, а лишь желание казаться серьезной, вдумчивой. И в этом, как, впрочем, и во всем, что напрямую не касается любви можно всегда отметить своеобразную женскую игру, свою замысловато-игривую вязь причинно-следственных переплетений. Вот и сейчас, сообщила ведь неприятную новость не сразу как встретились, а именно теперь, когда Леонид Ефимович тоскливо оглядывался по сторонам рассыпанного вороха. О праведном Валентине даже вспоминать неприятно (муж могилу копает, – жена, вот она где!) и,  не желая буравить свой мозг ненужной виноватостью, дополнительными расспросами и фальшивыми вздохами сочувствия, он молчал.
 
– Представляешь, сердечный приступ, или еще чего-то там случился у неё прямо у мусорного ящика, – продолжала Нина. –  Батюшка, как узнал, очень переживал, отпевание в храме назначил, денег на поминки обещал из кассы выделить, да вчера же коза у него издохла, ну помнишь, что блеяла все у забора? Говорят, то ли пакет целлофановый съела, то ли травы какой вредной объелась. Так батюшка так разнервничался, рассердился, что отпевать назначил дома, а за обещание свое насчет денег, кажется, и не вспомнил.

«Надо бы денег передать, – вяло промелькнула у Леонида Ефимовича мысль и тут же погасла: – С кем? Кому?»

Опережая течение времени, где-то вдали от основных его мыслей плавным ходом прокатилось соображение, что все эти случаи не просто совпадение, всем им трем: загородный обед с чужой женой, с лопатой наперевес её постный муж, смерть бабы Репы и совсем некстати издохшая коза на церковном дворе, – суждено слиться в памяти воедино. И вспомнив свое решение в «Шоколаднице» он повторил себе, и теперь, гораздо менее  уверенно: «не нужно более встреч, тем более таких».
– Пожалуй, нам ехать пора, – вслух сказал он Нине и жестом позвал стоящего  неподалеку официанта: – Счет, пожалуйста.

10

Дни шли своим чередом, шелестела весна, набухали почки, и на наших извилистых улицах густо веяло переменами. Значительные события, прежде всего, рождаются в человеческих головах, и лишь потом выстраиваются в причудливые пирамидки поступков, – малых, значительных, а порой судьбоносных. В то время как о. Владимир воодушевлялся строительством храма, ютившийся с семьей в саманной развалюхе Валентин тихо гордился единственно значительным поступком в жизни – переездом семьи из Казахстана в Россию, а Леонид Ефимович переживал, что в жизни его вообще очень мало этих самых поступков, и практически все они ответная реакция на чьи-нибудь выпады, – обитающая в городе г-жа Федорова буквально метала искрящимися сгустками судьбоносных решений. На её утренних планерках зрело громадьё новых, весьма интересных коммерческих замыслов. Вознамерившись осваивать принадлежащие ей поселковые территории, Федорова задумала построить у нас несколько современных зданий – торгово-офисный центр, супермаркет, а для начала снести несколько давно чахнувших строений. Для определения границ Федоровских участков из райцентра в наш поселок зачастили прикормленные из её бизнеса инспекторы, землемеры, прочие административные чиновники. Возникали территориальные разногласия, споры, скандалы, – в общем, надвигался очередной передел собственности, и с любопытством оглядываясь по сторонам, по нашим улицам прогуливались новые герои.

Теперь и сама Федорова частый гость в нашем поселке. Со свитой инженеров, охранников, прочего обслуживающего персонала она обходит свои владения, буквально лучась распоряжениями. Одевается большей частью в брючные костюмы светлых тонов и властными жестами уже издали хорошо выделяется из группы: старательно уложенные стилистом пышные волосы, выразительный овал лица, массивные плечи, большая грудь. От разговора с подчиненными Валерию Петровну то и дело отвлекают телефонные звонки, и когда она с невидимыми собеседниками громко и подолгу обсуждает не имеющие отношения к делу вопросы, сердится, спорит, – все присутствующие почтительно переминаются с ноги на ногу и тихо вздыхают.

Нервно выключая телефон, Валерия Петровна прячет его в небольшую сумочку и порой нервно жалуется окружающим. И даром её не слышит редко бывающий в это время в поселке Леонид Ефимович. Вот бы дивился-то! Ведь душа её тоже буквально кипит недовольством: действующей властью, дорогами, работниками административных, хозяйственных служб:
 
– Ну и жизнь пошла, жулик на жулике кругом, – многозначительно смотрит она в лицо одному из инженеров, симпатичному молодому человеку Михаилу. – Пришли на днях в наш офис инспекторы газовой службы и, будто изучая показания счетчика, втихомолку сорвали пломбу. Потом пришли другие, будто нечаянно обнаружили сорванную пломбу и теперь Горгаз выставил нам штраф – триста тысяч! Жулье чертово…

Не зная, что  на это следует отвечать, как реагировать, Михаил виновато улыбается. И чего ему не улыбаться-то, ведь приехал он сюда совсем по другому поводу, – деньги зарабатывать для погашения сдуру нахватанных кредитов.
Творческими усилиями архитекторов вскоре явился и план застройки комплекса: на месте убогих построек вроде Круглого дома, поросших прошлогодним бурьяном  теплиц и прочих мелких строений, ввысь устремлялось серебром отливающее стеклянное великолепие. А по территории остававшейся нелепым островком среди всего этого творческого восторга храмовой застройки к новым зданиям предполагалось провести инженерные сети.

 По этому вопросу, в один из весенних дней к дверям строящегося храма прибыл управляющий делами Федоровой Николай Воронин, в группе с прорабом и бригадиром поджарых строителей.  Выслушав суть дела, о. Владимир потемнел лицом и, на секунду призадумавшись, властно скомандовал:

 – Вон! До решения нашего благочиния, епархии, не смейте не то чтобы копать, – ногой ступать на территорию храма. Вон!

Смущенные его решительным тоном, внушительно мелькнувшими словами «епархия», «благочиние» прибывшие поспешили убраться восвояси.

– Мы еще телевидение сюда пригласим, – вослед кричал им о. Владимир. – Пусть все видят, как коммерсанты хотят лишить народ места общения с Господом.
Неизвестно, угроза ли подключить патриарха, телевидение, – больше впечатлило г-жу Фёдорову, но подобная делегация к строящемуся храму больше не являлась. Более того, явившись лично, Валерия Петровна передала крупную сумму на достройку храма, а в нашу поселковую администрацию вскоре пришел запрос  с просьбой о выделении ООО «Фёдоровскому» дополнительного участка земли для прокладки сетей инженерных коммуникаций.

При содействии участкового инспектора Кирилла Борисовича общество прихожан Круглого дома к весне заметно поредело, – кого, наконец, удалось пристроить на работу, кого призвали в армию, а кто вовсе заслужил тюремный срок и по этапу отбыл в исправительное учреждение. Высокая, стройная, но жестковатая чертами лица девица Татьяна, встречами с которой Магомет хвалился Леониду Ефимовичу, теперь нечасто бывала в Круглом доме. Инстинктивно осознав отсутствие в этих встречах каких-либо житейских перспектив, она подобно забытому без «Вискаса» котенку всё реже навещала Магомета, очевидно найдя для себя другое злачно-развлекательное место. И все чаще оставаясь в одиночестве, потерявший свой путь Магомет в гордом отчаянии оглядывал закопченные стены, потолок, и, отхлебывая чай, глубоко сомневался в необходимости своего ухода из семьи.

Однажды спускаясь по хлипким ступеням своего жилища, он нечаянно оступился и подвернул ногу. Превозмогая пронзившую сустав до неприличия дикую боль, он повернул обратно, с трудом добрался до своей кровати и рухнул, утратив всякую способность к передвижению. Как могучий КамАЗ с пробитым колесом, – большой, глухо рычащий, но абсолютно беспомощный, – Магомет пролежал так не один день, не в силах даже пошевелить поврежденной ногой.

Эти дни, были, вероятно, худшими в его слишком затянувшемся одиночестве. И так как у нас не принято интересоваться судьбой исчезнувших вдруг из общения соседей, никто не посетил его, никто не наведался. Мы и узнали-то о его недуге лишь спустя неделю от него самого – осунувшегося, обрюзгшего, и тяжко припадающего на правую ногу.

        _____________
      
Занятому делами участковому было все недосуг заглянуть к Магомету в гости и про его обещание выселить, тот стал забывать. Когда же Кирилл Борисович всё же показался в дверях Круглого дома, в составе команды поджарых строителей и их управляющего, Николая Воронина, он разом всё вспомнил и суть визита понял.
 
– Ты что, друг, совсем сдурел? Какая Федорова, какая собственность? – растерянно пробормотал он Кириллу Борисовичу. – Куда же съезжать мне?

– Это твои проблемы, – выступил вперед молодцеватый крепыш, сопроводитель Воронова.

– Мои, говоришь? – С небывалой грозностью чуть притихшего голоса Магомет для высвобождения места боя отступил чуть назад и со свистом в ноздрях выдохнул скопившийся воздух. – Значит, говоришь, мои?

  С силой, развернувшись всем своим мощным торсом, Магомет… почувствовал боль в никак не заживающем суставе ноги и тяжко опустился на предательски скрипнувший под его телом табурет.

– Твои, чьи же еще! Если сомневаешься, я сейчас еще ребят позову, там за дверью стоят… – наступал крепыш.
 
– Понял, не глухой, – упавшим голосом проговорил Магомет. – Как квартиру найду, тотчас съеду.

– И поскорее, пожалуйста, это помещение уже на будущей неделе под снос! – уходя, предупредительно вставил Воронин.

Проводив гостя до двери, Магомет вернулся к столу. Из хаотичного движения его возбужденных мыслей более-менее внятными проглядывали две: нужно съезжать, и выскользнувшее откуда-то из переулка памяти зимнее предложение Лехи работать сторожем на заводе ЖБИ господина Каурова.

«Чего ты без дела скучаешь тут, – не раз говаривал Леха, – идем к нам сторожем. Работа спокойная, не пыльная, да и для проживания там полный пансион: теплая вагон-бытовка, бесплатная еда из столовой…»
 
 «Завтра же с утра съезжу туда, авось возьмут» – с этой отрадно блеснувшей мыслью Магомед склонился к столу, пошарив внизу рукой, нащупал и извлек непочатую бутылку водки (подарок одного из бесследно исчезнувших своих прихожан), и поставил её перед собой. Немного подумав, взял на полке стакан, протер его попавшейся под руку ветошью и наполнил до краев. Неторопливо выпив, ухнул стакан об пол и с силой поднялся. Взмахнув рукой, задел небольшой шкафчик для белья, опрокинул его и вдруг повалился на пол. По-звериному зарычав, грохнул кулаком по оказавшейся рядом ножке стола, с хрустом сокрушил её, увернулся от падающей столешницы и снова зарычал, грозно, тоскливо, – пить ему и в самом деле никак нельзя. Так стало после контузии, в далеком Афганском 1987году.


Рецензии
У меня, протестанта, на каждую проблему, показанную здесь, есть ответ, взятый из Писания:
Кто крал, вперед не кради.
Плата работнику не должна оставаться у тебя до утра.
Пьешь, так вспомни, что человек - храм Божий. Какое право у тебя затуманивать храм алкоголем?
Не здоровые нуждаются в заботе, но больные. Отчего же тогда батюшка фыркает и отворачивается от "круглого дома"? Не туда ли с вразумлениями ему и следует идти?
Жена любит мужа за веру, рожает ему постоянно детей? А как же иначе? Христос - муж - жена - четко определенная Писанием иерархия. Благославения в дом идут именно через мужа. Такая жена - золото. Кто еще как не такая жена, свято верит в "Не заботься о завтрашнем дне..." И, конечно же, будет ей еще и при жизни награда. Дети-то вырастут, результат будет налицо.
Тут же и беда всех православных. Когда Иисус умер на кресте, завеса в храме разодралась. Сам храм упразднился. Меж Богом и человеком рухнула преграда. Человек сам стал Храмом Божьим. Необходимость в особом месте для обитания Бога, как и в жрецах того обиталища, отпала. Умерев в Адаме и обновившись во Христе, человек сам в себе понес Святая Святых. Осознание этого - осознание огромной ответственности наложенной на всякого из нас. Спаситель дал нам новую заповедь: любить друг друга, как Он возлюбил нас. Любовью жертвенной. Об этом и следует говорить батюшке в "круглом доме". Кто ж еще научит, как не он? Христианский пастырь - воин, а не только кантор убогих певчих.
Бог есть любовь - не простые слова. Там, где стараются к ним прислушаться, жизнь налаживается. Сигаретные пачки в окна не летят, у помоек чисто, пьянства нет, зарплата платится во время, а безобразия строго присекаются.

Ditrikh Lipats   02.12.2019 15:37     Заявить о нарушении
Абсолютно с Вами согласен, уважаемый Дитрих! В кругу моего общения есть верующие из протестантских общин. И качество их духовной, физической, да и социальной жизни всегда в пример лучше!
Спасибо за отзыв!

Евгений Карпенко   02.12.2019 16:06   Заявить о нарушении
На это произведение написано 5 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.