Уязвлённое самолюбие

 
«Ни один человек не может  стать  более чужим,  чем  тот, кого ты в прошлом любил»
Э.М.Ремарк
               
                1

     К половине пятого большая часть работы была сделана, и можно было, наконец, передохнуть. Капитан Лидин, сняв халат и маску, прилёг на кушетку. Потянувшись, он положил под голову ладонь и закрыл глаза. После напряжённого дня чувствовалась усталость, и сон мог наступить быстро, достаточно было избавиться от двух главных раздражителей, очков и телефона. Справиться с первым особого труда не составляло, тогда как со вторым следовало повозиться. Перевёрнутый кверху брюхом телефонный аппарат напоминал беспомощную черепаху, и, сжалившись над беднягой, Лидин поначалу ограничился тем, что убавил громкость до минимума, а затем, сжалившись уже над собой, взял и просто выключил его из розетки. Впрочем, и это не гарантировало тишину: в коридоре, у поста дежурной медсестры, находился точно такой же изувер, с параллельным номером, так что действовать на нервы с успехом мог и тот, коридорный аспид. Что вскоре и случилось. Стоило прикоснуться к очкам, как из приёмного сообщили о поступлении трёх новых больных, на этот раз с расстройством желудка. Мечты об отдыхе стремительно таяли, но тут выяснилось, что дежурный по госпиталю распорядился оформить новеньких в своё, гастроэнтерологическое отделение. Такое нетривиальное решение сильно смахивало на отчаянную выходку эксцентрика с внезапно случившимся припадком альтруизма. Взбалмошности гастроэнтерологу было не занимать; что касается филантропии, то, вероятно, как у всех смертных, она у него тоже была, но до сих пор скромно отлёживалась в загрудинном депозитарии, ожидая своего часа, и, видимо, сегодня час этот, наконец, пробил. Выдвигать новые версии, а, тем более, разгадывать чьи-то ребусы особого желания не было; впасть же в забытье, напротив, хотелось всё больше. Оставшихся сил как раз хватало, чтобы перевести зрение из отчётливого в расплывчатое, и тут оживший коридорный бубенец выдал очередную новость: «Всем поступившим только что назначена консультация инфекциониста». Это окончательно сбило Лидина с толку, хотя какая-то логика, вернее, намёк на неё просматривались. Было похоже, что альтруистическая апоплексия у терапевта, так и не успев набрать силу, безвременно сгинула, и предписанная им консультация была тому подтверждением. По госпитальным канонам врачебное назначение такого рода считалось несрочным, и могло подождать, вплоть до завтрашнего утра. Но Лидин вспомнил, как две недели назад едва не потеряли больного, у которого под маской обычного гастрита пряталась кишечная инфекция, и который вовремя не был осмотрен инфекционистом. И этот случай, совсем свежий, сверлил память, назойливо намекая на то, что время освобождать переносицу от порядком надоевшей оправы ещё не наступило.

       - Альберт Валентинович, снимите очки, - услышал он шёпот справа от себя. – Вы же так не уснёте!
       - Спасибо за заботу, Гуля, - отвечал, не открывая глаз, Альберт. – Как там  четвёртая?

     В четвёртой палате находился ефрейтор с подозрением на дифтерию, доставленный прошлой ночью из Янгиюля. В аптеке госпиталя, как это часто бывало, не оказалось противодифтерийной сыворотки, и персонал второго инфекционного готовился не только к прогрессированию болезни, но и к возможным осложнениям.

       - Тридцать восемь с половиной. Всё прокапала. Спит, - отрапортовала Гульнара.
     - А глотает как? – Альберт приоткрыл один глаз. В его голосе чувствовались нотки лёгкой тревоги.
     - Да не волнуйтесь, пьёт он, - спокойный голос Гульнары, словно миорелаксант, расслабил его шейные мышцы, которые, было, собрались оторвать голову от кушетки.
     - А остальные как? – зевнул Альберт.
      - Более-менее. В общем, всё нормально, – отчеканила медсестра. – Поспали бы немного, а, Альберт Валентинович?
      - Так ведь я, вроде, как сплю… - Альберт потянулся и снова закрыл глаза. – Ты-то как, ещё держишься?
      - Я нормально. Чай пила с алычовым вареньем. Хотите чаю? – игриво спросила Гульнара.
      - Хочу... алычу… - промямлил Альберт, словно, спросонок.
      - Смешной вы! - весело сказала Гульнара. – Я ещё, когда первый раз с вами дежурила, заметила, что вы не такой, как все.
      - А какой? – оживился Альберт.
      - Говорю, что смешной. Шутите всё время. Смешить умеете, а ругать - нет!
      - А надо ругать? - он повернулся к медсестре, сделав  наигранно строгое выражение лица.
      - Девчонки говорили, что ваша строгость была бы им даже прият… - начала она и осеклась на полуслове.
      - Раз, прият, значит, будем ругат! - пообещал Альберт и снова дал ресницам команду сомкнуться.
      - У вас не получится, – возразила Гульнара полушёпотом. – Вы добрый. Вы очень хороший… врач.
      - Тону в комплиментах! Спасай!

      Он протянул ладонь навстречу своей спасительнице, но вместо того, чтобы схватить тонущего за руку, она смущённо ретировалась. Смуглая кожа девушки-азиатки без усилий скрыла покраснение её лица, но взгляд, полный нежности, сообщил ему, что шансы быть спасённым ещё остаются.

       - Тут одно из двух: надо либо уметь хорошо просить, либо хорошо плавать, - заметил Альберт, вставая с кушетки.

        Он посмотрел на халат, висевший на спинке стула, словно, раздумывая, одевать его или нет, и взглянул на настенные часы. Маленькую стрелку, недавно расставшуюся с цифрой пять, не было видно из-за взгромоздившейся на неё большой.
 
        Гульнара стушевалась. Было похоже, что она не совсем поняла смысл его слов. Альберт подошёл к ней и, улыбнувшись и слегка обняв за плечи, сказал:

      - Ты – очень милая девушка. И медсестра замечательная. У тебя всё будет хорошо!
      - Не хочу я… Ничего не будет… - глаза Гульнары вдруг погрустнели. – У меня всё есть... уже...
      - Значит, ты абсолютно счастливый человек?! –  воскликнул Альберт.
      - Не знаю… - она осторожно высвободилась из его объятий и отвела взгляд. – Альберт Валентинович, я не взяла мазок у больного во второй палате, - произнесла она виновато.
       - Проверяешь, буду я ругаться или нет?
      - Знаю, что не будете. Я не поэтому вам говорю. Этот сержант… ко мне пристаёт, - произнесла она с нотками обиды в голосе.
      - Какой сержант? – нахмурился Альберт.
      - Из второй палаты. С ангиной.
      – А… - задумчиво протянул он, пытаясь вспомнить, кто из обитателей второй палаты был сержантом. – Может быть, ты ему нравишься?
      - У нас, в Средней Азии, у девушек строгое воспитание. - Гульнара опустила глаза. – И вообще…
      – А если кто-нибудь захочет взять тебя в жёны? – лукаво спросил Альберт.
      - В жёны? А кто? – её лицо озарилось улыбкой, но в следующее мгновение снова стало грустным. - Альберт Валентинович, выпишите его, пожалуйста. Он мне надоел.
      - Хорошо. В понедельник сдаст анализы, и если всё будет нормально, сразу на выписку. До вторника потерпишь?

       Она подошла к висевшему на стене учебному плакату и стала рассматривать его так, словно видела впервые.

        - Интересно? – Альберт надел халат и засунул в карман маску. - Может, тебе в институт попробовать, а?
       - Он мне проходу не даёт, - продолжала Гульнара, словно, не слыша вопроса. - И совсем не нравится. Ненормальный какой-то. Скажите ему, чтобы отстал, хорошо?

       Её голос  стал твёрдым.

       - Договорились. Ну, а парень-то у тебя есть? Если не секрет, конечно, -   Альберт осторожно взял её за локоть.
        - Парень? Нет… То есть, да… В общем, я…
        - Да ладно, не говори, я ведь так просто. Переведи две свежие ангины в шестую, и он останется во второй один. Можешь туда больше не ходить.
        - А назначения? У него ещё вечером супрастин и бициллин, – её взгляд метался от доктора к плакату и обратно. Заметив это, Альберт чуть сильнее сжал её локоть, и, глядя ей в глаза, спокойно и невозмутимо сказал:    
         - Принеси-ка мне его историю, я отменю бициллин сегодняшним числом. А пилюлю он получит от меня лично.
         - Спасибо… Альберт Валентинович… - тихо сказала Гульнара. Её локоть сдался. – Я стеснялась попросить…Даже не знала, как сказать…
        - Не стесняйся! – по-дружески улыбнулся Альберт. - То есть, конечно, стесняйся. Но проси!

        Его кисть соскользнула с её локтя и замерла на запястье.
        – Ой, да у нас аритмия! Не от чая ли? Нет, наверное, всё же от варенья! – он слегка потянул её к себе, и её глаза оказались напротив его глаз.

        В коридоре раздался звонок телефона.

       - Я сейчас, быстро, - прошептала Гульнара и выскочила из ординаторской.

      «Приёмное» - мелькнуло в голове, и через несколько мгновений Альберт был на пути в приёмное отделение.
                2

      Если, вылепливая Гульнару, матушка-природа на скромность не поскупилась, то в случае с Лидиным она явно пожадничала. Чуть позже, спустя миллионную долю секунды, спохватившись, она решила исправить положение, и некоторую порцию этого вредного для мужчины качества зародышу всё же отвесила. Вложено было в него ещё много других качеств, как нужных, так и совершенно бесполезных для повседневной жизни, но одно среди прочих стояло особняком. Это был дар предчувствия. Не уповая всецело на ниспосланное сверху благо, с ранней молодости принялся он развивать его, и уже к четвертьвековому рубежу преуспел в мыслечтении и предвидении человеческих поступков. Иногда отлаженная система диагностики всё же давала сбой, главным образом, из-за специфики военной среды обитания: попытки прочесть у отцов-командиров сколько-нибудь умные мысли зачастую не приводили к обнаружению оных, а их нелепые приказы нередко были лишены, какого бы то ни было, здравого смысла. Впрочем, если это и расстраивало Лидина, то совсем не в той степени, какая заставила бы его усомниться в своих неординарных способностях. Он продолжал верить, что этот дар у него определённо есть, и если б не мешавшая скромность, вернее, её скромное подобие, впору было провозгласить себя экстрасенсом, а то и вовсе медиумом.
 
      Правда, в то время, в конце восьмидесятых, гадание на кофейной гуще таким модным и прибыльным занятием, как сейчас, ещё не было. И всё потому, что кофе тогда было днём с огнём не достать! А как состряпать гущу, если нет кофе? Ведь шарлатан без кофейной гущи - всё равно, что гадалка без колоды карт. Да, и губа у шарлатана, надо сказать, не дура: кофе - себе, гуща – клиенту. Но дефицит есть дефицит, и толкнул он, таки, бедолагу к выкрутасам. Навострился он подменять проклятую гущу то жижей из цикория, то желудёвым жмыхом, а тем, у кого чесались лишние гроши, но было неважнецки с обонянием, за первый сорт сходили даже ячмень и буряк. В дело пошло всё подряд, и не удивился, если б узнал, что гадали на огуречном рассоле или засохшей манной каше. В конце концов, неважно, что шарлатану служит подручным средством. Важно другое: удастся ли ему избавить страждущих от самого главного зла, из-за которого, собственно, все беды? Кто не догадался, даю подсказку (денег). Страждущие - народ доверчивый, и чем больше несуразицы и бестолковщины в очаге вспомоществования они видят, тем им становится всё легче и легче, пока, наконец, совсем (в кошельке) не станет легко.
 
     Второе инфекционное от приёмного отделяли какие-то триста метров, и даже если ходоку ассистировал такой испытанный временем акселератор, как костыли, то и в этом случае на преодоление всей дистанции не уходило больше пяти минут. С того момента, как Гульнара помчалась к телефону, прошло лишь две минуты, но впереди уже маячили стёртые ступеньки приёмного. Оставалось обогнуть трансформаторную будку, и цель была бы достигнута, но тут Альберт замедлил шаг. Он подумал, что зря торопится: если бы понадобилась срочная консультация, за ним, скорее всего, прибежал бы посыльный. Получалось, что внезапный звонок, вырвавший из его рук Гульнару, вызвал у него совершенно напрасную тревогу. «Напрасных тревог в медицине не бывает», - всплыли в памяти слова одного из его учителей.  «Лучше ложная тревога, чем к прозектору дорога!», - любил говаривать профессор. «Развеем сомнения, и снова на кушетку, - рассуждал Альберт, огибая трансформаторную будку. - Или подтвердим. А снять очки попрошу Гулю». Последняя мысль, поначалу взбудоражив его, в следующее мгновение показалась ему чересчур смелой. «Пожалуй, не стоит, - подумал он. - Европейка такой безобидной просьбе не придала бы значения и сочла за сущий пустяк, а азиатке, чьё воспитание зиждется на сплошных табу, она может показаться чуть ли не намёком на интим». Им довелось вместе дежурить несколько раз, но лишь сегодня Альберт заметил, что его присутствие делает дыхание Гульнары не совсем ровным. Или совсем неровным? А, может, он просто что-то себе нафантазировал?

      Ему вспомнился майор по прозвищу Шериф, с которым судьба столкнула его на офицерских курсах в Куйбышеве четыре года назад, в восемьдесят четвёртом. Среди тех, кто на целых пять месяцев осиротил военные городки, гарнизончики и полигонцы, чтобы вновь ощутить неуемный задор и безумную радость бесшабашного студенчества, Шериф выделялся, прежде всего, богатой речью, напичканной немыслимым количеством отборного мата.  Его риторика включала в себя не только общеизвестные бранные слова и обороты, незаменимые для рутинных синтаксических нужд повседневного русского языка. Слуху окружающих предлагались также всяческие мыслимые и немыслимые неологизмы, начинавшиеся с самых разных букв и, как позже выяснилось, обязанные своим появлением на свет самому оратору. Это был один из тех нечастых случаев, когда матерщина не кажется чем-то отвратительным и невыносимым, а, напротив, создаёт ощущение благозвучности и уместности и вполне гармонирует с габитусом вещающего. Замечательным было то, что майор сдабривал свою речь матерной заправкой не только во внеурочное время, но и на занятиях, так что ни у кого, в том числе и преподавателей, вскоре не осталось сомнений, что говорить обычным языком, без мата, этот майор просто не умеет.

      Вторым ярким отличительным признаком Шерифа была его чрезвычайно красная физиономия. Альберт, в то время решивший податься в инфекционисты, поначалу решил, что у бедняги коревая краснуха,  а то и вовсе краснушная корь. Но стоило майору прилюдно предать анафеме никчемные самарские (топонимия Шерифа) аптеки из-за перманентного отсутствия в них столь любимой и почитаемой им в Кёнигсберге (топонимия Шерифа) настойки боярышника, диагноз был тут же снят. Безответственность аптекарей вынудила страждущего обратить свой взор на парфюмерные отделы универмагов и довольствоваться раскрученными на тот момент брендами «Тройной» и «Шипр», со временем изменившими цвет лица майора с красного на почти багровый. Запах же выдыхаемого им воздуха стал таким, что перед отбоем создавалось впечатление, что засыпаешь не в офицерском общежитии, а в мужском салоне парикмахерской.

      Общительный по натуре, Шериф был охоч до болтовни с кем ни попадя в любое время суток, правда, уровень контакта с выбранной для чревовещания жертвой зависел от степени подпития рассказчика. Будучи «в дым», «в стельку» и «вдрибадан» речь из него худо-бедно проистекала. При асимптотическом же приближении к состоянию «в дупель» или «вдугаря» словообразовательная продукция вещателя постепенно угасала, заменяясь сначала посапыванием, затем похрюкиванием, и, наконец, размеренным  храпом видавшего виды пожарника.

       Был ещё третий, патогномоничный для майора симптом: совершенно невыносимый запах его носков, которые, по-видимому, не имели чести быть представленными хозяйственному мылу, не говоря уже о стиральном порошке «Новость». К слову сказать, запах этот покидал своего хозяина, то есть, носки, лишь тогда, когда их хозяину, то есть, Шерифу, мешала обувь. Сразу же оговоримся, что она ему не мешала, не только ходить, стоять и сидеть, но и лежать. Бывало, приляжет на койку на пару минут, чтобы очухаться от бесконечных похождений, или прийти в себя от бесчисленных возлияний, да ненароком и уснёт прямо в чувяках. Поначалу их с него стаскивали, полагая, что так майор лучше выспится. Высыпался он, похоже, что в обуви, что без оной одинаково, ибо вид у него утром всегда был один и тот же: «с бодуна». А вид у тех, кто провёл ночь бок о бок с разутым Шерифом, был «как с бодуна». К счастью окружающих, спал он без обуви нечасто, а уж стаскивать её с него и вовсе перестали, так что позволим себе сей предмет далее не описывать в целях сокращения и без того непомерно затянутого повествования. Всё же, справедливости ради, отметим, что в бане Шериф мылся-таки без носков, не говоря уже о туфлях. Ну, и, разумеется, с мылом.
               
      Как-то вечером, будучи в приподнятом брендами настроении, Шериф пустился в рассуждения о смысле жизни. В отличие от Платона он мог обходиться без диалогов, и если кто-то из присутствующих лез со своим мнением, Шериф тут же хоронил его под грудой убийственных неологизмов. Оказалось, что главным смыслом жизни майор считал её продолжение, для чего были необходимы всего два компонента. Воцарилась пауза, во время которой оратор пытался найти хоть какую-то склянку с остатками спиртосодержащих жидкостей, и это, собственно, и направило аудиторию по ложной версии, что заветными компонентами могли быть «Шипр» и «Тройной». Сначала майор погрозил присутствующим указательным пальцем с отращенным ногтем, выполнявшим роль шомпола носовых ходов: мол, слабо отгадать? Но затем, дабы не томить товарищей, великодушно улыбнулся и торжественно открыл: «Чтобы жизнь продолжалась, нужны… папка и мамка!» При слове «папка» он нарочито ткнул себя в грудь, к которой была прижата его учебная папка. С ней он, когда позволяло хиреющее без tinctura Craetegus здоровье, ходил на занятия, так что сначала все подумали, что под словом «папка» он её и имел в виду. Когда же вместилище знаний было раскрыто на всеобщее обозрение, оказалось, что его содержимое включало двенадцатилистовую тетрадку в косую линейку, на страницах которой красовались телефоны всех двадцати самарских мамок самого папки, то есть, Шерифа. Напротив каждого номера значились имя и адрес, а если имена повторялись, то были пароли, позволявшие прохиндею быстро вспомнить, какой из мамок он звонит, дабы не дать ей заподозрить, что она не единственная в природе мамка, а есть ещё много всяких других, и её с кем-то из этих других мамок путают. Потом было что-то про закидывание удочек, причём, так, чтобы каждая рыбка думала, что на обед червячка предложили только ей одной, а все остальные обитатели заводи внимания рыбака не удостоены, про клёв, сети, приманки, про худых селёдок и полненьких сардинок, нудных рыб-прилипал и зловредных пираний и, если память не изменяла Альберту, в течение всей оратории фигурировал какой-то хек. Звук «р» майор не всегда выговаривал, вместо него было что-то среднее между «г» и «к», и он, то и дело, бросал собеседнику: «пошёл на хек», или «на хек мне это надо». Методично пройдясь по всем известным ему разделам ихтиологии и рыбного промысла, Шериф, скорчив для острастки ехидную мину, открыл, наконец, собравшимся личную, выверенную временем, золотую аксиому своей жизни:

                Когда на мамку ты запал,         
                Дела плохи, пиши – пропал.
                А на тебя запала мамка,
                Ты – козырь, туз, мажор и дамка!

                *     *     *

      Нет, сомнений быть не могло: он ей нравился. И если теорема, или, как там её, аксиома Шерифа была верна, это было как раз то, что нужно. У Гульнары было два очевидных плюса – молодость и чистота. Альберт даже не сомневался, что она ещё никем не тронута, слишком простыми и по-девически наивными были её слова и взгляды, да и строгое воспитание, о котором она сама упомянула, лишь говорило в пользу такого предположения. Нравилась ли она ему? Прежде он об этом не думал, а если и замечал, так только множество симпатичных косичек, аккуратно заплетённых и окаймляющих её плечи, которые он, кстати, сегодня впервые обнял. Но ведь с этого всё и началось! Он обнял её по-дружески, безо всякой задней мысли, а оказалось… Нечего сказать, неожиданное открытие!

      Гульнара случайно обмолвилась про наказания… что они были бы кому-то приятны. Неплохо было бы узнать, кому? В те времена, когда Лидин ещё верил, что между мужчиной и женщиной может существовать просто дружба, он, вероятно, так и поступил бы - прямо спросил Гульнару об этом. Но сейчас... Проговориться женщине, тем более, питающей к нему симпатию, о том, что ему небезынтересны ещё и другие фемины, было верхом безумия. Или кончишь… падением котировок в её глазах, или подхватишь… номинацию похотливого жеребца, не интересующегося ничем, кроме как графиком её месячных. Подсознание женщины инстинктивно подталкивает её от ловеласа к женоненавистнику, дружески намекая на то, что приручить пугливого недоверчивого котёнка и превратить его в послушное домашнее животное шанс есть. А что может получиться из мартовского котяры? Разве что, апрельский котяра. Или майский. Ну, и так далее по месяцам… Женский эгоизм, с которым Альберту довелось не единожды столкнуться, как выяснилось, эссенциален, то есть, жгуч, как уксусная эссенция, и не имеет разумных пределов, а, напротив, граничит с рамками абсолютного безумия, даже если речь идёт о пустяковых мужских шалостях. Жизнь дала ему мудрый совет: рассчитывать на протеже женщины в амурных вопросах, если она, конечно, не родная сестра (двоюродные не в счёт!) или профессиональная сводница, не стоит. А просить её познакомить со своей симпатичной подругой - это всё равно, что умолять диктатора провести честные выборы. У мужчин «чувство локтя» означает помощь друга. У женщин локти выполняют иную функцию: ими они расталкивают соперниц.

     Альберт мысленно прошёлся по всем медсёстрам отделения. Кто же? Марина? Венера? Лариса? Люба? С чего это он вдруг стал им интересен? Ведь выпускница медучилища скорее увлечётся больным-сверстником, нежели женатым доктором, которому вот-вот стукнет двадцать восемь. Да, и выбирая между развлечением и возможным замужеством, вряд ли первое их интересовало больше, чем второе…

     Матримониальный статус пациента легко определялся по истории болезни: каждый поступавший в госпиталь сообщал об этом медсестре в приёмном отделении. Медсёстры рассуждали примерно так: «99,9% лечащихся офицеров и прапорщиков женаты, а 99,9% больных солдат и сержантов холосты. Стало быть, шанс выйти замуж за первых равен почти нулю, а за вторых почти 100%!» Логика у женщин, как ни верти, вещь потрясающая, особенно, когда это касается вычислений. Если сложение и вычитание для них - математика, то проценты и дроби - это уже высшая математика! Но не будем слишком строги к тем, кому природой предписана, ну, никак не математическая калькуляция! Надеюсь, Гипатию Александрийскую, а уж, тем более, мою соотечественницу Софью Ковалевскую такое - всего лишь частное - мнение, не слишком  взбесило бы? Да и, ко всему прочему, согласитесь, ведь и в самых точных расчётах не исключена статистическая погрешность. Вот и здесь была погрешность! Эти самые 99,9% солдат и сержантов, обласканные медсёстрами на больничной койке, а затем покинувшие госпиталь в добром здравии, впредь уже никогда не беспокоили своих добродетельниц ни просьбами руки, сердца или чего-то ещё, ни обещаниями жениться, ни обещаниями не жениться на какой-то другой, более приветливой, или менее приветливой, или неприветливой вовсе, ни письменно, ни устно, ни по почте, ни по междугороднему телефону, ни через курьера, ни, тем более, личным присутствием. Может быть, в этом была виновата почта, кому-то что-то не доставлявшая, или телефон, до кого-то не дозванивавшийся, но, так или иначе, частота браков «наконец, излеченных» на «вконец измученных» (желанием выйти замуж) больше одной десятой процента так и не доходила. За всё время работы в военных госпиталях – а это был уже третий по счёту госпиталь – Альберт столкнулся всего с одним случаем, когда взвывшая от нескончаемых мимолётных интрижек медсестра сумела-таки учинить тюнинг своим вконец запудренным мозгам, и, спешно заарканив подвернувшегося ротозея в чине младшего сержанта, и, не дав ему опомниться, торжественно препроводила под давно тосковавший по нему венец.

                * * *
      
      Кушетка в ординаторской с трудом тянула на полноценное орудие отдыха, независимо от того, в очках или без оных была вытянувшаяся вдоль оси абсцисс усталая плоть. Но немногим больше подходила для отдыха собственная квартира Альберта. Жена с маленькими дочерью и сыном два дня назад укатила к родителям в Старый Оскол, и он, сильно нервничавший по поводу её бесконечных вояжей к родственникам, на этот раз снова пребывал в обычном для себя состоянии совершенной растерянности и полного опустошения. Если прежние свои вояжи, случавшиеся обычно летом, супруга объясняла необходимостью переждать вредную для детей летнюю жару в умеренной полосе, то сейчас, в сентябре, когда жара почти спала, она посчитала излишним придумывать новую причину отъезда и просто поставила его в известность, что со вторника он на неделю остаётся один. Прошло немногим более месяца, как Лидин вернулся из командировки в Афганистан, где пробыл почти полгода. Хотя в этом году он ещё не был в отпуске, сейчас его, скорее всего, тоже не отпустили бы, сославшись на большой объём работы, утверждённый график отпусков и прочие несуразицы, кажущиеся одному лишь начальству убедительными и логичными аргументами. Но ему всё равно было обидно, что она даже не поинтересовалась, может ли он поехать вместе с ними, а её сообщение об отъезде выглядело как приговор, не подлежавший обсуждению. Он долго размышлял над фразой, брошенной ему наспех супругой, считавшей изощрённый словесный реверанс после десяти лет совместной жизни сродни вычурному архаизму, пытаясь понять: это всего лишь лаконичная манера общения, или нечто большее, пока ею скрываемое? Их семейные отношения, и прежде бывшие далеко не безоблачными, в последние пару лет и вовсе пошли на спад. Главную вину за нескончаемую череду семейных неурядиц, безусловно, следовало возложить на безалаберность небесных тел, расположившихся не в надлежащем порядке при появлении на свет будущих мужа и жены, и эту безукоризненную версию с лёгкостью подтвердил бы любой честной труженик спиритического фронта, правда, лишь после соответствующей мзды за такую, несомненно, ценную и высоконаучную консультацию, и, желательно, не одними лишь словами благодарности, а и казначейскими билетами тоже. При анализе причин брачного фиаско не следовало сбрасывать со счетов и тот факт, что один из сочленов супружеского союза был не промах приударить за юбкой, а если бы вместо оной оказались платье, сарафан или лосины, то и это не помешало бы сочлену пуститься в очередную заморочку. Данное обстоятельство отчасти ломало стройность предыдущей версии, и, тем не менее, такая мелочь, как адюльтер, вряд ли могла внести посильную лепту в перманентную эрозию брачных уз, так что, в разладе семейной жизни, в конечном счёте, был виноват всё тот же Зодиак. Так или иначе, их некогда взаимное, хотя и скоротечное чувство, уже успело пожелать им обоим всего хорошего, бросив напоследок ему “Adieu!”, а его супруге  “Ciao!”
 
                3

      В это время года, в середине сентября, особенно ближе к шести вечера, в Ташкенте всегда стоит великолепная погода. То, что погода стоит солнечная, кажется, уточнять не стоит, поскольку сложно представить хорошей погоду с дождём или порывами ветра. Отсутствием солнца столица Узбекистана никогда не грешит, и даже осенью количеством дней солнечного сияния она могла бы без ущерба для себя поделиться не только с Агрызом, Борисоглебском, Вытегрой, Энгельсом, Юрьевым и Ялуторовском, но и ещё с целым ворохом городов среднероссийской полосы, чьи обитатели, может быть, слишком явно и не ропщут на затянутый всю осень напролёт тучами небосклон, но в душе таки терзаются в догадках: не повезёт ли с погодой хотя бы завтра, иль послезавтра, иль послепослезавтра? И так год за годом изводят себя нескончаемыми просмотрами и прослушиваниями прогнозов погоды, выливая ушаты словесного негодования на ни в чём не повинных синоптиков, которые, понятно, почему не пророчат им никакого солнца: в этих широтах в это время года, то есть осенью, никакого солнца быть не может по определению. А вот тучи и дожди быть не только могут, но и есть, и синоптики с прилежностью выучившего урок ученика свои наичестнейшие прогнозы зрителю и слушателю и сообщают. И если летом в Ташкенте с солнцем явный перебор, то в первый осенний месяц его ровно столько, сколько нужно для того, чтобы, забыв обо всём на свете, наслаждаться одной только погодой. Сентябрь – замечательное время для прогулок по тенистым ташкентским скверам, необыкновенно уютным и радующим уставший от работы глаз.

      А, кому  повезёт, то и оба глаза.

      Территория филиала госпиталя могла смело именоваться парком, а коллекция его флоры, если и уступала непревзойдённому Мцване-Концхи6, то с Никитским ботсадом и Сочинским дендрарием вполне могла бы посоревноваться. Здесь росли стройные пирамидальные тополя и раскидистые акации, цепляющиеся за бесконечное голубое небо могучие чинары и вековые красавцы дубы, мужественный грецкий орех и грациозный миндаль, милые персики и неприхотливый урюк, красная и жёлтая алыча и бесчисленное множество яблонь, не говоря о всяких кустарниках, ну и, тем более, о цветах. Почти на каждом шагу встречались клумбы с розами разных сортов и оттенков, за которыми круглый год тщательно ухаживал садовник, в прошлом мотороллерист картонной фабрики, работавший по совместительству охранником госпитальной сторожевой будки. Помимо обязанности охраны будки и обрезания всего излишне выпячивающегося, разросшегося и свисающего, ему была вменена также функция оберега от злоумышленников - уже здоровых, но ещё не выписанных, охотившихся за розами, которые они предъявляли медсёстрам в качестве доказательства исключительной серьёзности своих намерений.

       Для любой женщины, в том числе, и предпочитающей чулочные изделия сливового и баклажанного оттенков, живые цветы, подаренные мужчиной - всегда сильнейший детонатор чувств. Не избалованная излишествами советская женщина, шедшая на свидание с претендентом на воздыхание, или пригласившая его в гости для оценки шансов на позицию «муж» (опцию «любовник» не рассматриваю как не подобающую облику строителя коммунизма), конечно, могла обойтись и без такого явно капиталистического прибамбаса, как цветы. Надеюсь, в то время никому в голову не приходило причислять к цветам, которые вы дарили той, чьей руки, или чего-то там ещё, добивались, например, астры? Хризантемы – ещё, куда ни шло. Но не гвоздики же! Тогда можно было бы дарить и ромашки, и васильки, ну, а чем тогда были плохи те же одуванчики? Или тысячелистник? Нет, товарищи, или, господа, как вам больше нравится. Советская женщина, если и мечтала о цветах, то только о розах! Согласен, вместо роз она могла согласиться и на французские духи. Но где ж их было взять, если растиражированные Главпарфюмерпромом эрзацы типа «Красной Москвы» и «Наташи» заполонили собой прилавки всех мыслимых и немыслимых универмагов, ОРСов и сельпо? Правильно, под прилавком! Но спешу разочаровать нынешнее непоротое поколение: там их тоже не было! Те же, кто не желал, чтобы от них разило увесистым отечественным амбре, имели шанс обзавестись вполне достойным образчиком из, в то время ещё братской, Полонии с амбициозным названием «By; Mo;e»7, который, не успев появиться, вскоре бесследно исчез. Помнится, острословы, потерявшие всякую надежду отыскать понравившийся их благоверным симпатичный флакончик в форме крокодильей слезы, посчитали, что придуманная панове торговая марка в эпоху треклятого советского дефицита звучит как форменное издевательство, и заменили излишне оптимистичное для того времени название на более реалистичное и уместное «Вряд ли».

      Все, желавшие приударить за медсёстрами, были прекрасно осведомлены замечательной способности цветочных букетов магически влиять на слабый пол: его бдительность притуплять, а желание нравиться сильному полу и отвечать ему взаимностью, наоборот, обострять. Оберегу, то бишь, экс-мотороллеристу были даны самые широкие полномочия противодействия набегам варваров, вплоть до рапорта руководству о поимке такого-то больного из такого-то отделения у такого-то куста с такими-то розами. Если рапорту давали ход, то давали ход и горе-флористу, то есть, в срочном порядке выписывали из госпиталя. В лучшем случае – до следующей немочи или очередного притворства, в худшем – навсегда, лишая его возможности на личном опыте убедиться в чудодейственной способности тычинок и пестиков превращать «рычащую Лариску в мурлычущую киску, шипящую Венерку в пищащую гетерку». Тем же, кому не посчастливилось вооружиться букетом, не оставалось ничего другого, как, основательно выспавшись за день, едва наступал вечер, часами напролёт просиживать у поста дежурной медсестры, и, став чуть ли не её призраком, следовать за ней, что называется, по пятам. Караульщик, осведомлённый о присутствующем у незамужней женщины паническом страхе перепутать однолюба с ловеласом, терпеливо дожидался, пока первичная непреклонность медсестры не сменится её вторичным раздражением, а оно, в свою очередь, первичным безразличием, ну и затем, вторичной благосклонностью. По сути, это стандартные фазы вечно меняющегося женского настроения, которые наблюдал всякий, кто хотя бы раз пробовал взять измором приглянувшийся ему объект вожделения. Стоило отделению окунуться в мир сомнамбул, вторичная благосклонность переходила в окончательное расположение, и болезненные процедуры караульщику, как то, уколы, клизмы или горчичники, заменялись на более приятные, как то...

        Или как это.

                *     *     *

        До крыльца приёмного оставалось немногим более десяти тмутараканских саженей, или сорока исфаханских локтей, смотря кто в чём привык измерять, и Альберт едва не повернул с главной аллеи направо, как вдруг его взгляд, бессмысленно скользивший по кустам сирени, неожиданно переметнулся влево, туда, где находилось здание интернатуры. Одноэтажное строение из тёмно-бурого кирпича, здешний старожил, которому довелось стать молчаливым свидетелем постройки самого госпиталя, сиротливо ютилось неподалёку от КПП, утопая в зелени вишен и шелковиц. Из-за густой листвы самого здания почти не было видно, но Альберт поймал себя на мысли, что предметом его внезапного интереса стал не шедевр архитектуры начала XX века, а кто-то, только что вышедший из шедевра. Мало ли кто мог входить в интернатуру и выходить из неё, но учёба у интернов обычно заканчивалась в пять, так что в половину шестого дверь в это заведение редко оставалась открытой. Если наручник «Слава» не врал, было уже пять минут седьмого, и штудировать медицинские науки в такое время мог разве что ненормальный. Через некоторое время Альберт увидел, что это не ненормальный, а ненормальная, постепенно ускорявшая шаг, шла по тропинке к центральной аллее. С собой у неё было две сумки – маленькая, женская, висевшая на левой руке, и небольшой дорожный ридикюль в правой. “Pourquoi pas?… pourquoi pas? ” – ворковала где-то совсем рядом горлица. «А, действительно, почему бы нет?» - подумал Альберт, и вместо того чтобы поторопиться в приёмное, наоборот, сбавил шаг настолько, чтобы к моменту, как только нога незнакомки ступит на аллею, он оказался бы прямо перед ней. Расчёт был почти верен, и встреча вполне могла сойти за случайную, если бы незнакомка внезапно не замерла на месте и, открыв сумочку, не начала в ней что-то искать. Как медленно ни старался идти Альберт, но расстояние до предполагаемой встречи всё таяло и таяло, пока совсем не скукожилось, и не пришлось, в конце концов, остановиться. Будь у него в руках какая-нибудь несуразица, тот же клатч, он для вида порылся бы в нём, лишь бы не походить на праздно шатающегося или мучающегося от безделья, или, чего доброго, кого-то ожидающего. Но чем дольше незнакомка рылась в сумочке, тем всё более нелепо выглядел на центральной аллее старший ординатор, всё менее куда-то спешивший, и всё более ощущавший, что не уйдёт отсюда, даже если бы его консультацию ожидали не три, а тридцать три пациента.

       Лидин не страдал ни излишней рассудительностью, считающейся у ревнивиц едва ли не гарантом мужской верности, ни робостью, часто мешающей молодому человеку открыться в своих чувствах той, чья яркая внешность или незаурядный ум заставляют его внезапно забыть обо всех своих достоинствах, словно, в нём нет ничего, что могло бы стать достойным алаверды представшему перед ним, как ему кажется, безупречному идеалу. Он не был ни тюфяком, ни размазнёй, и всё же почти никогда не знакомился с девушками просто так, ни с того, ни с сего, экспромтом. «Почти» поставлено здесь на всякий случай, чтобы избежать категоричности, не всегда правильной, а зачастую и вредной. Да и, по правде говоря, с тех пор, как он расстался с холостой жизнью, тянувшейся у него аж до восемнадцати лет, частота случайных знакомств с теми, кто мог привести его зрительный анализатор в состояние возбуждения, не превышала двух-трёх раз в месяц. А это, согласитесь, ничтожная величина, которой вполне можно пренебречь - на фоне общей-то неразборчивости и разнузданности! Одним словом, какая бы писаная красотка не угодила в его глазные сигнализаторы, кавардак в его голове чаще всего не поднимался. Говоря по совести, чаще всего он всё-таки поднимался. Но не в голове. И через какое-то время опускался.

        Будучи старшеклассником, Альберт сильно страдал от того, что красивые девчонки замечали его, почти круглого отличника, лишь когда им нужно было списать готовое домашнее задание или узнать правильный ответ. Но стоило раздаться звонку в конце последнего урока, как мысли одноклассниц устремлялись к тем, кто, вместо учёбы, предпочитал шляться по дворам, носиться по улицам или болтаться по пустырям. С ними, безоглядными отчаянными бесстрашными задиристыми молодыми волками хорошенькие оторвы с алчностью волчиц вдыхали горечи степных трав и сладости лесных цветов, бегали босиком по бодрящей утренней росе и ловили ладонями обрывки прохладного вечернего тумана. С ними они, словно сомелье, страстно желали дегустировать всю палитру вкусов летящей с немыслимой скоростью молодости. Альберт мечтал поймать на себе взгляд хоть одной симпатичной сверстницы, и по дороге из школы домой, занимавшей пять минут, он то и дело водил по сторонам зрительными сигнализаторами. Но ни правый, ни левый сигнализатор так ему ни разу ничего и не просигнализировали.

       В один из летних вечеров, накануне выпускных экзаменов, он проговорился своему приятелю о мучавшей его проблеме. Тот, состроив удивлённую гримасу, безапелляционно заявил, что шанс поймать на себе взгляд девчонки, когда живёшь от школы в двух шагах, ничтожен, после чего добавил, что не только он, но и весь класс уверен в том, что «Лидина ничего, кроме учёбы, не интересует». Приятель, напротив, интересовавшийся всем, чем угодно, только не учёбой, незамедлительно вызвался исправить положение, правда, в обмен на совместную подготовку к выпускным экзаменам, и в тот же вечер силой затащил своего невезучего друга на дискотеку в городской Парк Культуры и Отдыха.

        Сие претенциозное название паркам давал, не иначе как, Минкульт, по замыслу которого советский труженик, попав в место, изобилующее культурой, должен был в нём непременно хотеть отдыха, стараясь при этом всё более и более наполнять себя… Чем? Правильно, культурой. И ведь как хотел! Как старался! А как наполнял! Насколько помнится, в качестве инструментов отдыха предлагались автоматы с газированной водой, бочки с квасом, пирожковые и пончиковые, комнаты смеха, столы для игр в шашки и домино. Бабки мозолили глаза жареными семечками и сосательными петушками. Понятно, о детях Минкульт заботился в первую очередь. А взрослым как следовало отдыхать? Сосать петушки, что ли? Согласен, сосали в то время многие. Были, конечно, тогда уже и колёса. Правда, только обозрения. Без пива и пр. пролетариат и слышать не желал ни о каком отдыхе, но всё, что крепче кваса, Минкульт считал вредоносным и на территорию окультуривания не впускал, полагая, что работяга в сильном подпитии, может быть, отдыхает и лучше, зато культурой насыщается хуже. А требование было: и отдыхать, и насыщаться. Поэтому сперва насыщались, а потом, если оставались силы, отдыхали. Вернее, если силы оставались, продолжали насыщаться до тех пор, пока не кончались запасы ГСМ (горилка, самогон, медовуха), а подуставший от суматошного люда парк не запирался на тяжёлые четвертьпудовые замки, тоже отдыхать.

         Расположившись на не слишком удобной ребристой скамейке, Альберт, зевнув, принялся уныло наблюдать за теми, кто за день не совсем устал и ещё не очень хотел спать, а заодно и за теми, кто за день ничего полезного не сделал, а, стало быть, не хотел спать вовсе. Те, кого к концу дня всё же сморило, вяло переминались с ноги на ногу, топчась на месте, словно давили в лагаре виноград. Ближе к центру толпы долговязый отрок с давно немытыми волосьями, напоминавший бесноватого, нервно дёргался всеми своими членами, словно, отмахиваясь от назойливого хилера с целебным молитвенником. Рядом с ним другой, походивший на придворного скомороха, манерно кривлялся, чудаковато озираясь по сторонам, словно, высматривая приближение, если не короля, то хотя бы его свиты. Ещё один, вполне законченный арлекин, будучи в средней степени подпития, вероятно, уже узрел появление самого монарха (или его супруги), отчего вошёл в раж и забился в радостных конвульсиях, подобострастно изображая перед властелином (или его супругой) запредельное убожество в купе с безграничной дурью. Судя по выражению лиц дам, вечер казался вполне удавшимся; кавалеры же изнемогали от нетерпения, ожидая медленный танец. Все, чья молодость пришлась в аккурат на апогей коммунистической вакханалии, помнят: быстрых танцев было много, а медленных, как назло, мало! Но ведь только медляк, как ни что другое, сближал танцующих и позволял им как можно лучше узнать друг друга, вплоть до…Чем длительнее был танец и чем менее освещена танцплощадка, тем больше была вероятность «в плоть до». Благо электрики были люди сговорчивые и соглашались подвигать своим волшебным реостатиком так, чтобы свет от фонарей не мешал танцевать танцующим танец. Партнёр скользил свободной рукой, то вниз по спине партнёрши, то вверх по её животу, а обе его ноги вообще были свободны, так что ими можно было водить куда угодно. Неопытность в танцах не всегда позволяла выдерживать необходимую дистанцию с ногами партнёрши, и ноги партнёра нередко попадали в положение, позволявшее ей почувствовать его некоторую напряжённость, что, конечно же, происходило не преднамеренно, а исподволь, из-за анатомического несоответствия плясуна и плясуньи. А, может быть, как раз именно из-за соответствия…

       Он собирался просто встать и постоять с полчаса, избегая прикосновений, трений и вообще каких бы то ни было движений. Во избежание омонимических, семантических и прочих недоразумений добавим, что речь идёт об Альберте. Пока искушённый глаз приятеля методично зондировал снедаемых желанием – только потанцевать! - барышень, оценивая степень их прилипчивости после первой и, как хотелось надеяться, единственной близости, Альберт насчитал как минимум полдюжины устремлённых на него проникновенно-мечтательных взглядов. По сравнению с дорогой из школы домой это было уже нечто! Самая смелая и наглая пальба глазищами исходила от двух расхрабрённых «Агдамом» апологеток гидроперита, похоже, уже перешагнувших тридцатилетний рубеж, и, как позже выяснилось, бухгалтерш. В конце концов, они вывели его из спокойного состояния, и он, встав, решил немного потереться сначала об одну, а затем о другую. Для порядка оговоримся, что здесь речь опять-таки идёт об Альберте. К концу танца труженицы дебетно-кредитного фронта потеряли не только совесть, но и стыд, и тёрли его, то есть, Альберта уже вместе, с двух сторон. От разгорячённых дам несло продуктами метаболизма всего, что они употребили накануне слияния с танцевальным процессом, и кавалеру ничего не оставалось, кроме как, то и дело, прятать ноздри в их аппетитных декольте. Переросток, тыкавшийся носом то в одну, то другую женскую грудь, на младенца походил с трудом, а вот на сильно проголодавшегося смахивал определённо. Казалось, прозвучи музыка чуть дольше, и у него прорежется сосательный атавизм, ну, а там и до изобретения альтернативного способа дозаправки в воздухе, то есть, на танцполе, недалече. Смелые бюсты партнёрш, рвущиеся на свободу из тесных бухгалтерских, прошу прощения за оговорку, бюстгальтерских рамок, говорили о том, что у них весьма неплохие шансы стать в перспективе кормилицами, так что не мудрено, если не только у голодных, но и у вполне сытых танцоров возникала смелая мысль: а не подёргать ли своим озорным ротиком их упругие, дерзко выпиравшие из бескосточковых лифчиков соски? Понятно, что дальше мысли дело не шло, да и идти не могло, ибо известно, что секса в СССР не было, как, впрочем, и сексуальной революции тоже. А вот Октябрьская Революция была, но к сексу она имела, может быть, лишь только то отношение, что её последствиями большая часть населения страны, где случилась эта напасть, оказалась-таки изнасилована. Будь в то время в СССР секс, аппетит танцующих подшофе барышень мог бы взыгрывать до таких высот, что не известно, чем вообще этакие танцы-шманцы могли бы кончаться. А раз не было, то конец у таких мероприятий чаще всего был один и тот же. Вполне приличный. То есть, мордобой.

        Ещё одна, шатенка, предположив, что ему не по себе, а Альберту и впрямь стало не по себе из-за удушения алкогольно-сигаретными эманациями бюстгалтерш, назвалась медсестрой и сказала, что может сделать так, что ему скоро станет очень даже по себе. Быть девственником к тому времени порядком надоело, но Альберт решил, что ещё немного потерпит и сначала сдаст выпускные экзамены, а уж после доверится какой-нибудь продвинутой нимфоманке провести совместную резекцию своего архаизма. Приятель, делая вид, что танцует, а на самом деле прикидывая степень податливости партнёрши на следующем – после танца – этапе знакомства, решил, что товарищ так и остался неприкаянным, и великодушно махнул ему рукой в сторону выхода. Получив неожиданную индульгенцию, Альберт наспех преодолел барьер из мнущихся, трущихся и всяких прочих, сбросив, наконец, с себя иго насильственного увеселения. Оставшийся позади конгломерат шума и гама беспомощно огрызался в спину внезапному отщепенцу истошным «Bahama, Bahama mama», неистовствуя по поводу его эскапизма, но лишь здесь, вне конгломерата, отщепенец ощутил радость от вновь обретённой свободы. То, что ещё вчера так волновало его - отсутствие внимания сверстниц - теперь утратило всякую актуальность и не интересовало ни в малейшей степени. Жадно глотнув порцию прохладного вечернего воздуха, настоянного на терпком аромате цветущей рябины, он уверенно зашагал домой, сменив первоначальное представление о танцах, как малополезном занятии, на окончательное убеждение, что занятие это абсолютно бесполезное.
 

 
            

                16

      Дивертикул на кишке телебашни, он же ресторан «Коинот», впускал  посетителей в своё чрево, вернее, в свои чрева «Розовый» и «Голубой», с двенадцати дня до полуночи, и если бы голод страждущих утолялся одним лишь созерцанием городской панорамы, распахивать входные двери он мог бы аккурат в момент полуденного соития часовых стрелок. Но посетители желали взирать на столицу советского Узбекистана непременно под заушный писк, так что чревам приходилось открываться часов на пять раньше, дабы встретить изголодавшую толпу во всеоружии. Всеоружием были три вида лагмана, пять видов плова, дамляма, машхурда, гул-хунон, жаркоп, чалоп и ещё много всяких-превсяких шир-гуручей и сих-кабобов. Охотников на эту снедь было круглый год, хоть отбавляй, так что проникновение в заветный лифт, возносившийся на сто пять метров в «Голубой Зал», или на сто десять в «Розовый», входило в число заветных желаний едва ли не каждого уважающего себя ташкентца. Жена Альберта как-то обмолвилась, что мечтает об экскурсии на телебашню и не прочь повращаться часок в ресторане. Идея переброски иртышских вод в Тургайский прогиб показалась ему в тот момент меньшей блажью, чем трата семейного бюджета на пошлое заведеньице. Сейчас случай глумления представился - не над экологией, а над бюджетом, но Альберт решил, что немного покромсать бюджет стоит хотя бы потому, что... на то он и бюджет, чтобы его кромсать.

        В этот ранний утренний час ресторан был ещё закрыт, и прежде, чем попасть в лифт, пришлось выдержать осаду из глупых вопросов охранной братии, кто таков, да по какому такому делу. Придумать отговорку не составило особого труда, и через пять минут Альберт был у входа в «Голубой Зал». Безуспешно постучав несколько раз в кабинет завпроизводством, он решил подняться вверх ещё на пять метров и оказался у двери администратора «Розового Зала».

       - Ассалому алейкум! - вежливо поздоровался Альберт, переступая порог открытой настежь двери. Он представил себе, сколько мздоимцев приходят за день в этот кабинет, и все с одной и той же просьбой.

        - Алейкум ассалом, хурматли! - приветствовала его с порога уже немолодая, но ещё вполне привлекательная женщина в тёмно-синем с блёстками платье и позолоченной оправе. - Что заставило вас взлететь так высоко? На земле надоело?

    -  Никогда не бывал в космосе, - не растерялся Альберт. - С детства мечтал стать космонавтом. Простите, не знаю вашего имени...

    - Наргиз, - женщина мягко улыбнулась, отодвинув в сторону счёты. - А вас?

    - Альберт. - Он подошёл ближе, чувствуя доброе расположение хозяйки кабинета. - Вижу: что-то наподобие ракеты... Дай-ка, думаю, взлечу... Не предполагал, что на борту такой симпатичный рулевой.

      - Я - не рулевой! - замотала головой администратор. - Партия - наш рулевой!

      - И наш тоже! - поддакнул Альберт. - Поправлюсь: такая симпатичная стюардесса.

      - Правда? - оживилась администратор, встав из-за стола и манерно
поправив рукой седеющую прядь густых каштановых волос. Она хотела смутиться, но вспомнила, что разучилась это делать ещё лет двадцать тому назад.

       - Голая… - Альберт нагло впился сигнализаторами в обтягивающее её платье.

       - Дамский угодник! - с видом знатока произнесла администратор, поймав его неприкрыто раздевающий взгляд и погрозив указательным пальцем.

        - Скорее, «дамский негодник», - несмело возразил Альберт, опасаясь, как бы разговор не слишком отклонился от намеченного фарватера.

    - Что же вас привело к нам? Хотите с женой в ресторане семейную дату отметить? - пришла на выручку администратор.

    - Нет... то есть, да... то есть, нет... - заметался Альберт, не ожидая, что разговор войдёт в нужный фарватер так быстро.

       Администратор весело рассмеялась.

      - Понятно. Или с женой, но не дату, или дату, но не с женой...

      - По-моему, пытаться перехитрить женщину... - Альберт потёр переносицу, - пустое занятие...

    - У нас в Узбекистане говорят: «Хитрость одной женщины — вьюк для сорока ишаков»! - вытащив из футляра бархатную тряпочку, администратор принялась бережно протирать позолоченную оправу.

      - Забавно! - щёлкнул языком Альберт.

      Чего-чего, а поболтать с острым на язык собеседником, а уж тем более с собеседницей, он любил, но нужно было поторопиться, чтобы успеть в госпиталь хотя бы к одиннадцати, ко времени обхода отделений Гиздатуллиным. Такой держиморде поди объясни, почему тебя нет в отделении, да ещё спустя два часа от начала работы. Получить от него нагоняй за опоздание на службу было куда как проще, чем похвалу за сверхурочную работу. «У военных нет сверхурочной работы! - твердил Гиздатуллин. - Мы служим Отчизне круглые сутки». С его слов выходило, что офицеру незачем было, например, возвращаться домой, а уж тем более идти в ресторан, поскольку служить дома или в ресторане было гораздо менее удобно, чем в том же госпитале. Поймай начальник за руку Альберта перед входом в отделение в этот час, контрамарки, если бы даже удалось их заполучить, можно было бы просто выбросить.

      - Так с кем идём в ресторан? – администратор нацепила очки. – С женой или... с датой?

    - С датой... - сдался Альберт.

    - Яхши... хорошо, что честно! Люблю честных мужчин! А ведь большинство врёт и не краснеет!

    - Я, когда вру, краснею, - заметил Альберт.

    - Хопчики! Надо, так надо, - администратор взяла с письменного прибора ручку. - Какое число ставить? А время?

    - Сегодня, в пять вечера. Можно на полшестого…

    - А-ха-ха!!! – она залилась смехом. - С датой и на полшестого? Нет, на полшестого не нужно!

    Альберт не смог удержаться и тоже расхохотался.

    - Хорошо, Наргиз. Пусть стоит пять часов... - вежливо попросил он.

    - Ну, дорогуша, - прыснула администратор, - это уж твоя дата пусть об этом позаботится после ресторана! Ой, с пяти до шести ведь перерыв! – вдруг спохватилась она. - Давай на шесть напишу?

     - А в пять никак нельзя? - взмолился Альберт, представив, что они могут провести целый час одни во всём ресторане.

     - Настойчивый... С женщинами тоже такой? - подмигнула администратор.
               
     - Вообще-то я скромный... - попробовал отшутиться Альберт.

     - Яхши, скромник. Ставлю «семнадцать ноль-ноль», скажешь метр-д-отелю, что у тебя строгий режим питания, и ты всегда обедаешь ровно в пять.
 
     - И только на высоте сто пять метров, - добавил Альберт.

     - Сто десять, - мягко поправила администратор. - «Голубой» у нас сейчас на ремонте. Чем же ты меня отблагодаришь, олтиним?..

                *     *     *

      Пяти минут вполне хватало, чтобы дойти от остановки до отделения, но вначале нужно было преодолеть участок дороги, прилегающий к управлению госпиталя, и желательно без приключений, а вот здесь их вероятность была как раз высока. Вездесущий Гиздатуллин мог внезапно свалиться на голову, как таракан с мокрого потолка. И хотя такой вторичный половой признак, как усы, у начальника филиала отсутствовал, тем не менее, и без этого тараканьего атрибута страху он нагонял немалого. Первое - почётное - место в списке особо пугливых занимали пациенты, но не все, а лишь те, кто испытывал непреодолимое влечение к цветочным клумбам; вторыми значились работницы пищеблока, страдавшие тяжёлой формой продуктовой клептомании. Альберт не относился ни к первой, ни ко второй группе риска, и, тем не менее, следовало  быть осмотрительным: Гиздатуллин редко проходил мимо подчинённого так, чтобы, ответив на его приветствие, взять и исчезнуть с глаз долой. Всякого он докучал своими нудными советами, приставал с бредовыми идеями, во всём  стремился проявить самое деятельное участие, одним словом, управлял филиалом. Пациентами он интересовался значительно реже, разве только теми, кому уже полегчало, и кто должен был испытать на практике чудодейственные параграфы беспрецедентного военно-бюрократического бестселлера «Правила использования мётел, грабель, лопат и носилок при уборке территории от сухой листвы и прочего мусора». Опасный участок был успешно преодолён, и Альберт уже подходил ко второму инфекционному, ощущая в кармане брюк приятный шелест двух заветных контрамарок, когда из-за угла двадцать первого отделения показался головной убор начальника филиала: вероятно, он только что закончил обход гастроэнтерологии и направлялся в инфекционные корпуса.

       Взбежав по лестнице на третий этаж и быстро переодевшись, Альберт первым делом кинулся


 
Весь роман можно прочитать на сайте Интернет магазина "ANDRONUM" andronum.com