У костра моей памяти. быль

                -1-
Много костров согревало мою душу и руки. Много приходилось слышать песен и захватывающих воображение рассказов под треск горящих на огне сучьев. Раскрываются человечьи души у ночного костра, когда искры взлетают вдоль стволов деревьев, уносясь в звездное небо, как будто освобождаясь от всего сковывающего их земного, для того чтобы вознестись к вечности.
Вот об одном разговоре у ночного костра, потрясшем своей обыденной простотой  воображение в уже очень далекие от сегодняшнего дня годы моего детства, захотелось теперь поведать. Помнится, коротали мы время в ночном лесу, на окраине болота недалеко от известного всем ленинградцам Осиновецкого маяка. Ждали утра, чтобы с первыми лучами зари еще по холодку начать собирать чернику. У огня сидели отец и два его оставшихся в живых после той жуткой войны брата. Редко им приходилось собираться вот так вместе: у всех семьи, работа... А тут нежданный случай свел. Вот и собрались. Не спеша толковали о жизни. Потом разговор как-то незаметно затих. Трое братьев молча смотрели на пляшущие языки огня. А я бегал вокруг, заготавливал ветки и целые засохшие деревца с болота. Знал по своему опыту, уже не маленький был – больше десяти лет, что много потребуется дров, чтобы скоротать даже быстрокрылую летнюю ночь. 
Услышанная короткая фраза остановила меня: «Эх, вот бы на фронте такой костер развести, - задумчиво произнес кто-то с тяжелым вздохом, - портянки да сапоги просушить...».
- Костер? – задумчиво повторил другой мой дядя, - это хорошо. Да сразу бы «гостинец» прилетел.
- А вот раз, на Волховском фронте мы такие костры жгли, - произнес отец, - и прямо на передовой. 
- Это как же?
- А так. Помнится за двое суток, до той памятной ночи, получили мы приказ: выделить из рот людей для того, чтобы они нарубили дров, сушняка всякого и натаскали все это «добро» ночной порой в воронки около наших окопов. Вечером, перед той ночью, приволокли аккумуляторы с фарами, некоторым выдали ракетницы с запасом ракет.
Мне повезло: достался аккумулятор с фарой. Выполз я немного вперед на нейтралку. Залег в воронку. Жду команды. Вдруг с нашей стороны вроде гул какой-то надвигаться начал. Что такое массовые налеты немецкой авиации мы еще с сорок первого года хорошо знали. Навеки въелся в душу ноющий звук их моторов, грозивший нам с неба: везу-у, везу-у. А по этому усиливающемуся гулу авиационных  моторов определил: наши идут и много. Тут и команда пришла. Слышу, кричат: зажигай. Подключил я свою фару и наставил ее вертикально вверх, а ребята, что у кострищ были, запалили костры, да в разные стороны от них. Немцы опытные вояки были и мух ртом на фронте не ловили, поэтому, как стали наши поджигать, так сразу забухали их минометы. Вот и пришлось бойцам от костров из воронок этих броском «нырять» и  расползаться кто куда. Страшная штука миномет... И в воронке, и в окопе достанет, а уж на ровном месте... – коса. Траву стрижет. Особенно мы не любили их 81-мм миномет. Такая пакость... эти их прыгающие мины. Только коснется земли, специальный заряд у нее срабатывает - вновь подкидывает ее на 1,5 – 2 метра, где она и взрывается... Везде достает. 
Отец задумался и замолчал. Молчали все. Только потрескивали ветки в огне.
- А дальше-то что было? – не выдержал этой тишины я. Очень уж хотелось услышать продолжение рассказа. Мое любопытство усиливалось еще и оттого, что мама запрещала задавать отцу какие-либо вопросы о войне. Бывало, спросишь что-либо, отец иногда ответит, а чаще скажет: «Не дай бог тебе узнать это». И замолчит. А потом не спит и сутки, и двое. Лежит, бывало по ночам, после глупых моих детских вопросов, и вздыхает. Да иногда выходит на кухню покурить. Потом только на работе и забывался, оттаивал. А тут сам рассказывает. Было от чего удивиться, да и узнать хотелось, чем та ночь закончилась.
-Дальше?...  А дальше...  Прилетели наши самолеты. Солдаты потом говорили, что работала авиация дальнего действия... Да как начали бомбить... Бомбы бросали тяжелые... Земля ходуном ходила. Рев стоял такой, что и представить невозможно, сравнить не с чем. Осколочную мелочь тоже сыпали... Только я ее, вроде как, и не замечал.   Не знаю, что вдруг со мною сталось, но какая- то сила как будто приподняла меня. Высунулся я из воронки. Посмотрел на немецкие позиции. Очень хотелось глянуть как эти «арийцы» под нашими бомбами себя чувствуют…
-Увидел? – ломая ветви, спросил Виталий Михайлович.
- Увидел… Ад там был.
-Ну и дурак, - как-то задумчиво произнес Федор Михайлович, - не мальчишка чай, с сорок первого - то года можно было и ума набраться. Что при такой бомбежке разглядишь? А садануло бы тебя  осколком или еще чем? Тогда что? Когда так бомбят, земля да пыль стеной стоят.
-Пыль,- горько усмехнулся отец, - там последние, что оставались дерева, казалось, до туч долетали. Верно ты сказал: земля стеной стояла. Да и недолго я дурил. Такие взрывные волны шли, что скатился назад в воронку, направил эту фару вверх и не чаял сам в живых остаться.
-Да какой «не мальчишка» он тогда был? – Вновь вступил в разговор Виталий Михайлович. – Мальчишка и есть. Только мало этих мальчишек с его 1924 года в живых осталось. Всех повыбили. Грише как в сказке повезло. С июля сорок первого в строю и живой. Первым из нас всех на фронт попал. Хоть и был самым младшим... Вот как иногда неожиданно складывается... Видно мать крепко за тебя молилась... А что высунулся из воронки? Бывают такие минуты, что себя не помнишь! Сам знаю...
Все опять замолчали, глядя на огонь. Немного погодя, рассказ возобновился снова, как  разгорается костер от едва тлеющей веточки, когда в него навалишь сушняка.
-Как стали наши бомбить, тут немцы и затихли: и минометы эти проклятые, и артиллерия, и пулеметчики как сквозь землю провалились...
-А вас никого не задели? – поинтересовался Федор Михайлович, - бывало и такое.
-Да нет. Хорошо клали. Слаженно работали. Научились. Бомбили почти до рассвета. Душа радовалась. Плакал я тогда в той воронке. За сорок первый год плакал. Вот бы тогда так...
-Да... Кто сорок первого года не попробовал, тот войны такой, всей ее боли не ощутил, - тихо, как бы про себя, произнес Федор Михайлович. – Жуткий год был...
- А дальше-то, что было?- опять не выдержал я.
-Дальше? А дальше тишина настала. Только наши костры догорают беззвучно. Оглохли мы все. Выглянул я из своей воронки. Огляделся. Смотрю, а наши мне из траншеи руками машут: иди мол сюда. Пополз, было к ним – привычка сработала, а сам смотрю: некоторые в полный рост стоят! И даже не в окопах!
Только к обеду стали немцы очухиваться – постреливать в нашу сторону. Но как-то неуверенно, другим словом, эти их действия и не назовешь.
-А ты как думал? - резко произнес Виталий Михайлович, - не могли немцы сразу очухаться после такой серьезной обработки. Во-первых, хоть и бомбили по площадям, но какие-то потери они понесли. Во-вторых, линии связи у них были повреждены, а немцы тогда нас чем побеждали? – задал он всем присутствующим вопрос и сам же на него ответил, - организацией своей они нас громили. А без связи организации нет. Ну, а в третьих, не привыкли тогда они еще, чтобы их так бомбили. Считали, что только они способны своей техникой нас давить. Вот и были в своеобразном шоке. Этим и надо было воспользоваться! Столь дорогостоящее действие как массированное применение авиации дальнего действия должно было получить дальнейшее развитие. Ну а что наше командование сделало? Ответь-ка Григорий?
Отец резко сломал ободранный уже без веток ствол дерева и сунул его в костер.
В наступившей тишине раздался спокойный голос Федора Михайловича: «Ну что ты к Грише привязался? Он что ли тогда командовал на Волховском фронте?».
-Вопрос этот не к тому рядовому Грише, как ты сам сказал, мальчишке еще в те годы. А к сегодняшнему, прошедшему войну, восстановившему страну этими вот руками, - дядя Виталий указал на сжатые в огромные кулаки натруженные руки отца, - почему наши руководители так бездумно обращаются с народными средствами? Почему безответственно и равнодушно иногда для какой-нибудь галочки в документе, доказывающей, что чиновник не спал,  разбрасываются ими как будто общее, народное добро является ничейным, бесхозным? Боюсь, что не доведет нас это до добра когда-нибудь.
Много лет прошло с тех пор... Вырос уже и мой сын. Поседела моя голова, но сколько раз за эти быстролетные годы вспоминал я тот ночной костер... Те пророческие горькие слова, которые произнес мой дядя в ночном лесу в кругу своих братьев. Особенно во времена, не к ночи будь помянутого, Горбачева.
-Чегой-то тебя на «философию» потянуло? – усмехнулся дядя Федя. – Обещаешь тут беду, как тот ворон на дубу. А ведь сам знаешь, что нельзя руководить все время без ошибок. Бывает, и большие начальники обмишуриваются. Но над всеми стоит партия. Это тебе не одна голова, а миллионы. Если кто ошибется, - поправит. Потому что есть у нее линия! Научная. А наука это сила. Под ее руководством, вон какого зверя – Гитлера завалили.
-Ну, пошла беседа,- усмехнулся отец.- В жизни все проще получается... В тот день, как помнится, нам и поспать-то толком не дали. Да и до сна ли было... Шутка ли - так немца угостили! Снова пришел приказ: заготовить дрова для следующей ночи. Вот где у всех загорелось, - указал он себе на сердце, - сушняк таскали, почти не скрываясь. Тем более, что и немец какой–то «скучный» стал – почти не стрелял. Как пробомбили, другим стал немец. Он такую политинформацию враз понял. Как свечерело, приполз в свою воронку и я. Проверил фару от аккумулятора. Приготовил пару гранат на всякий случай. Лежу и жду. Чувствую вроде какое-то оживление с нашей стороны. Выглянул. Вижу: наши опять, как утром, в полный рост ходят. А с немецкой стороны никакой реакции, как будто война закончилась. Видно основные силы с передовой отвели, оставили только наблюдателей, а те попрятались. Тут команда пришла. Подожгли. С немецкой стороны, прямо чудо какое-то: ни одной мины не принесло. Прилетели наши и повторили все как прошлой ночью. Вот тут бы, Виталий правильно сказал, нам бы ... и ударить...
А ударили недели спустя. Провели хорошую артподготовку... Пошли в атаку... Вот так всех и положили... После этого побоища нам говорили, что немцы вырыли «лисьи норы» на нейтральную полосу и в них пережидали нашу артподготовку, а как она закончилась, вернулись в свои окопы и ... расстреляли наши цепи. Только я думаю -  не так это было... Просто построили они надежные блиндажи. Да и строили наверно с головой - в мертвых зонах для нашей артиллерии. В них и пересидели, переждали наш огонь. А как его перенесли, вернулись в окопы, или что там от них оставалось... Думаю: там все распахано было, но для них и воронки годились... Вот так оно и получилось... Мне повезло: к тому времени нас, после того как откормили на Волховском фронте, обратно в Ленинград вернули. Вот жив и остался...
Это потом, - задумчиво продолжал отец, - когда кровью, как следует, умылись, поняли наши командиры, что артогонь можно переносить обратно на первую траншею, или наступать за огневым валом... А тогда... Эх, да что и говорить, учить надо! Всех! Еще в мирное время. Плохо на войне учиться...
И он опять задумался о чем-то своем, страшно далеком от этого потрескивающего искрами костра. Все молчали, глядя на огонь.
- Да, как-то не ладно получается наш разговор, - сказал отец, посмотрев на братьев, - все обо мне, да обо мне, а я служил как все: не лучше и не хуже. У меня все просто и ясно было: свои рядом, немцы впереди. Вы оба, - он обвел глазами братьев, - для Победы во сто крат больше сделали. Вот рассказали бы племяннику, какая это жестокая несправедливость – война.
Я с удивлением переводил свой взгляд с одного своего дяди на другого. Как-то не верилось, что эти два добрых, спокойных человека могли воевать и даже, может быть,  кого-то убивать. Я знал еще из рассказов моей бабушки, что ее сыновья никогда и ни с кем не дрались на деревне. Росли спокойными, работящими, не пьющими... А тут, вдруг так ясно, совсем не по-детски, впервые ощутил, что и у них в жизни было что-то такое тяжелое, страшное, о чем они не хотят вспоминать.
-Вот Виталий может чего и расскажет крестнику,- посмотрел на брата Федор Михайлович, - ты сколько раз фронт переходил?
-Три, - со вздохом ответил Виталий Михайлович, - но если говорить о подлости и несправедливости, то страшней твоей истории Федя трудно что – либо представить. 
                -2-
-Тяжко об этом вспоминать, а рассказывать может и того тяжелее, - произнес Федор Михайлович, - жил я до войны, как и все: семья, дети, работал на заводе... Когда война началась, на фронт меня не послали... Работы только прибавилось. А как немец подходить начал, собрали нас прямо в цеху, выдали винтовки и объявили нам, что мы теперь не просто рабочие, а особый отряд НКВД. Стали мы работать, а после смены с винтовками тренироваться... Завод опять же охранять стали... Два раза постреляли... Тут немец стал уже подъезжать к Ленинграду. Быстро у него тогда, в сорок первом-то году, это получилось. Нужно было его остановить... Настал и наш черед... Дали нам подрывника опытного, командира да комиссара и «благословили» идти в немецкий тыл.
Так пошли мы, без малого, тридцать человек, с нашего завода...
Линию фронта перешли легко – не было ее в том месте. Стали мы в немецком тылу на дорогах «работать». Особенно хорошо получалось, пока запасы тола не кончились. Уж как мы его и откуда только не добывали... Всего и не перескажешь. Много немцу напакостили. Потом хуже стало – зима пришла. Земля замерзла, все снегом завалило. Мин не выкопать на брошенных минных полях, с продовольствием, с одежонкой опять же тоже горе, связи со своими, с «большой-то землей», нет... Вот тогда и научились костры жечь: днем без дыма, а ночью, так чтобы и за пару метров огня не видно было, а уж искр этих ни боже мой, чтобы ни одной не взлетало...
-А разве можно так, чтобы без искр, без огня и дыма, - удивился я.
-Можно... Немец-то, он свой ближний тыл и днем и ночью всеми способами старался контролировать. А нам с самого начала приказ был даден, чтобы изо всех сил ему именно в ближнем его тылу вредить. Вот он нам оценки за маскировку и ставил. Как учитель... Да-а... Только знал он лишь две оценки: пятерку, если не обнаружил, и единицу, если чего углядел, – ну тогда беда... И пробомбит, а если дороги позволяли, то и «гостей» пошлет... Да, вот дороги... Как с взрывчаткой плохо стало, несколько раз мы им дороги просто перекапывали, а уж мостик какой встречали, так обязательно уничтожали... Любым способом. Или бывало, обстреляешь колонну, подожжешь, какую ни есть машину, так вот после этого идешь по замерзшему лесу, вспоминаешь, как она горела, и вроде как изнутри теплом греешься, думаешь: вот и еще раз не дали мы им довезти чего-то до фронта... Такие вот костры...
Как зима пришла, плохо стало, а главное понимали мы, что без связи со своими, не во всю силу мы работаем: мин нет, патронов к нашим винтовкам тоже. Если к трофейному оружию кое-что нет-нет и перепадало, то наши русские винтовки без патронов стали как палки.  И народу немного прибавилось... Кто из окружения к нам прибился, кто из местных. Не все за бабьими подолами отсиживались или верили, что наведут немцы свой новый порядок, а они в этом порядке жить смогут.
-А что разве и такие были, что верили, будто бы с немцами ужиться смогут? - удивился я.
-Были,- тяжко, как гирю бросил это слово Виталий Михайлович, а потом, как будто бы просыпаясь от какого-то страшного сна, еще тяжелее и глуше повторил, - были.
И отец, и Федор Михайлович молчали.
-Понимаешь, племянник, ведь немцы, когда пришли, всем и каждому не говорили, что войну они начали для того, чтобы захватить наши земли, а народ «сократить» до пятидесяти миллионов. Нет. Они объясняли, что принесли на своих штыках «новый порядок», при котором они будут господами, но при этом, некоторым, кто пойдет им в услуженье, тоже дадут разбогатеть. А призрак богатства, это страшный призрак. Это как для осла морковка. Слышал, небось, такую притчу, когда перед ослом вешают морковку, а он бежит, старается, тащит непосильный груз, жаждет схватить эту морковку, что и нужно лукавому хозяину. Скольких уже обманывали этим призраком, богатства, а скольких еще обманут? Обманывай, разделяй и властвуй – вот главные принципы захвата власти подлецами. Они стары как мир, но безотказно действуют и в наши дни на дураков. Во все времена находились подонки, готовые мать родную продать, лишь бы разбогатеть. Вот и продавали... Родину.
Дядя Виталий замолчал, смотря в огонь каким-то долгим отсутствующим взглядом, как будто хотел разглядеть в нем что-то невидимое мне.  Все молчали...
Потом снова заговорил, но каким-то тяжелым не знакомым мне голосом.
-Дело было летом сорок второго года. Действовали мы тогда в новгородских лесах. Поставили перед нами одну задачу и отправились мы впятером ее выполнять. Перед выходом тщательно проработали маршрут, чтобы пройти мимо вражеских гарнизонов незамеченными и надежно сделать свою работу. Контакты с местным населением при этом не поощрялись, хотя разрешалось иногда, для пользы дела, проводить уточнение ситуации и через местных жителей. Только делать это надо было очень осторожно, чтобы не раскрыть своих истинных целей. А размениваться на какие-то другие операции запрещалось категорически.
Короче говоря, собрались и пошли. И вот, относительно недалеко уж от объекта нашего похода, увидели на опушке леса мальчишку, пасшего трех коров.   Удивились мы этой картине. К тому времени немцы уже все, что было ценного, в том числе и скотину у местного населения,  пограбили в тех краях. Увезли в свой проклятый "фатерлянд"… Командир, понаблюдав за окрестностью, а также за пастушонком, уж больно оборванным и замученным он выглядел, принял решение с ним переговорить. Отправили мы к нему двоих, наиболее подходящих по виду, под придуманную при этой встрече историю. А сами залегли на опушке и стали наблюдать. Долго разговаривали с пастушком наши посланцы. Видно было в бинокль, как он что-то горячо рассказывал нашим товарищам. Вернулись они к нам, как говорят, мрачнее тучи. Когда углубились в лес достаточно далеко, рассказали нам наши сослуживцы о том, что удалось узнать. Доразведка маршрута оказалось удачной. Пастушок поведал некоторые детали, которые помогли нам выполнить поставленный командованием приказ. Но помимо этой информации получили мы и другую, так сказать побочную, но глубоко задевшую нас за живое. Мальчик рассказал нам о двух негодяях, завербовавшихся на службу к оккупантам. Трудно рассказать тебе все, что могут натворить два вооруженных бандита, получивших право от своих хозяев карать и миловать беззащитных людей... Да и не стоит тебе знать об этом – молод еще. Слава богу, ты сейчас живешь, и в дальнейшем жить будешь не в том диком мире, который пытались построить на нашей земле «европейские цивилизаторы».
От всего, что услышали мы от наших посланцев, даже у нас, уже переживших год войны и много чего повидавших, дыхание перехватило. Не сговариваясь, стали мы собираться в дальнейший путь. Всю дорогу шли почти без привалов. У всех было такое ощущение, будто кто-то в спину нас толкает и торопит: «Быстрей! Быстрей!».
Через несколько дней возвращались обратно. Хоть это и не рекомендуется, но шли не по маршруту «отхода» от цели, а по тому пути, которым уже прошли. Когда стали видны крыши той деревни, из которой был наш знакомый пастушок, то остановились и, нарушив порядок движения, сгрудились вокруг командира.
-Ну?- задал кто-то из нас, мучивший всех вопрос.
-Чего «ну»?- прошипел нам в ответ наш командир, - сам знаю, что нельзя, но вовек себе не прощу, если не прикончим сейчас этих выродков. Только сделать это надо надежно. А главное придется проявить себя, чтобы немцы из-за этих зверей не отомстили местным жителям. А вокруг гарнизоны. И леса в этом районе слабые. Значит, отходить придется максимально быстро и не в том направлении, в котором нам надо идти. Будете ноги мотать и головой рисковать из-за этих тварей?
Ответа не потребовалось, он прочел его в наших глазах.
-Тогда за дело.
Повинуясь его четким командам, мы замаскировали лишнее имущество и стали скрытно продвигаться к деревне. Нашли удобное место, стали наблюдать. Обстоятельно все осмотрели... День уже стал клониться к вечеру...
Видим, идут по деревне два мужика с полицейскими повязками, подходящих к описанию пастушка, один здоровый молодой с винтовкой, а другой невысокий пожилой с  советским автоматом. Зашли они в один дом. Мы огородом к нему. Тут их на выходе из хаты и взяли. Отобрали оружие, обыскали. Смотрим, хозяйка дома в окно выглядывает. Вызвали ее. Приказали привезти четыре – пять соседок да двух мужчин с лопатами. Повели задержанных через огород к лесу. На полдороге здорового быка прохватила «медвежья болезнь». Понял зверь куда идет. Ноги переставляет, трясется весь и гадит прямо в штаны. А смрад от него потек такой, ну просто рядом идти невозможно. Тут и невысокого прошибло: «Братцы, - приговаривает, - товарищи мои родные! Не губите меня! Отпустите душу на покаяние! Иудой я жил, но я исправлюсь, и век за вас буду Бога молить! Душу мне, дайте душу спасти! – кричит, - нельзя мне без покаяния! Отпустите! Верующий я!».
Рванул рубаху на груди и крест какой-то, большой больно для крестильного-то, нам показывает. После ребята говорили вроде серебряный. Зачем на себе такую тяжесть таскал? Уж и не помню, кто сорвал с него это серебро и в сторону отшвырнул. Подошли к изгороди. Здоровый трясется весь, перелезть  через нее не может, а пожилой другую песню завел: «Братцы! У меня золото есть! Много золота! Богатый я! Очень богатый! Все вам отдам!». И тут он стал перечислять, что у него есть. Уж и не упомню всего. От его пришептываний, верите иль нет, больше чем от вони меня замутило всего. Своротил я забор и жерди в сторону зашвырнул. Толкнул в образовавшийся пролом этого шептуна. Оглянулся назад, смотрю - у изб народ собирается. На нас смотрят.
Повели их дальше. Только не далеко идти пришлось. Еще раньше, договорились  мы, что расстреляем эту мразь на выгоне, там, где эти твари еще в сорок первом наших раненых расстреливали, из окруженцев которые, как рассказал нам пастушок, - продолжал Виталий Михайлович, затягиваясь папиросой. – Только не выполнили мы свой уговор. Сил терпеть больше не стало. «Золото! Поймите, золото! Я вам даю!» - уже в полный голос орал нам в лицо пожилой. Представляете: этот урод хотел своим поганым золотом от смерти откупиться! Ну, до чего же безмозглая  тварь! Да мы бы из его грязных рук и куска хлеба бы не взяли, даже если бы от голода помирали, так он был омерзителен нам в эту минуту, не то, что золото.
 Отошли метров на десять мы от этого забора, но сил терпеть даже присутствие этих бандитов рядом с нами, уже не было ни у кого. Казалась все вокруг: сама трава и редкие кустики мимо, которых мы проходили, само солнце, клонившееся к закату, все, что окружало нас вдруг  рявкнуло мне прямо в душу нечеловеческим голосом: «Отойди Виталий!». Я отпрянул в сторону. И вовремя. Это так неузнаваемо изменился голос нашего командира. Он вскинул автомат и в упор ударил  очередью в пожилого... Повернулись ко второму. А он стоит, вы не поверите, белый весь, губы белые, глаза закатились и волосы, когда только побелеть успели! И не дрожит даже. Такое ощущение, что стоит уже мертвый... Выстрелил и в него командир...
   А потом мы пошли прямо через село, мимо стоявших и смотревших  людей. И такая злоба была у нас, что если бы попались в ту минуту немцы, то не они на нас, а мы бы на них напали.
   Вот такие выродки и шли к фашистам в услужение. Если труд сделал из обезьяны человека, то жадность может превратить его в зверя. А когда получают подобные твари в руки власть, то начинают по своим, по волчьим законам, строить на людском горе свой, зверский «новый порядок». Обогатиться жаждут, на страдании, на горе людском значит...    
   Виталий Михайлович замолчал. Он сидел и, не моргая, смотрел на костер. Должно быть, видел в нем что-то свое известное и пережитое только им одним. 
   Прости Федя, - через некоторое время повернулся дядя Виталий к брату, - я прервал твой рассказ. Не знаю, что вдруг накатило, душа загорелась, вот и выплеснул.
    - Ничего... Все правильно, - стал палочкой поправлять Федор Михайлович костер, - и слова ты нашел верные... Так что, давайте закроем эту тему. Ну ее, эту войну. Муторно  и говорить об этом.  Мало в ней хорошего было. Все больше грязь, голод, холод... Вот и мразь всякая, опять же, всплывала, которой и не замечали мы в мирное время. А сколько из-за них хороших людей полегло? Э-э-х...
   -У меня такое вот в памяти осталось, что погибли самые лучшие, - вступил в разговор отец. – Я, как 9 Мая наступает, как прихожу с работы, так раз в году и праздную сам с собою... Вторую рюмку «за того парня» выпиваю. Начинаю вспоминать, так хоть волком вой, какие же это замечательные люди были! Какие бы горы мы с ними своротили, если бы они в живых остались!?
 -А Хрущев 9 Мая фронтовикам не разрешил отмечать! Братьев наших кровных и фронтовых поминать. Многие обращались к нему с такой просьбой. Понятно было, что при Сталине Победу не праздновали - не до праздников было. Страну поднимать из смертного горя, из послевоенных руин надо было... А лучшие, самые честные да работящие под траву легли..., - тяжко как гири падали слова Виталия Михайловича, - это к тому времени, как Никита до власти дорвался, жить полегче стало... Вот люди и стали обращаться с этой просьбой... Да разве такого проймешь, коль дорвался дурак до власти. А партия, по твоим словам, - кивнул он в сторону Федора Михайловича, - стоящая на строго научной основе, оказалась способна выдвинуть дурака во власть, да еще при этом поддерживает его дурацкие экономические идеи. Один кукурузный эксперимент над нашим сельским хозяйством сколько вреда стране принес. Противно говорить и вспоминать, как это  ничтожество облило грязью Сталина... А партия, «стоящая на строго научной основе», поддерживает его в этом, тем самым, нанося непоправимый вред рабочему и коммунистическому движению во всем мире. Давай говорить прямо и честно, мы тут все свои, если партия оказалась способна один раз привести к власти в стране дурака, то, что ей помешает и во второй раз это сделать, а потом, кто знает, поднять на вершину партийной власти вообще какого-нибудь врага или предателя.
- Ну, ты совсем заговорился, - улыбнулся на эту гневную проповедь брата всегдашней своей мягкой и обезоруживающей улыбкой дядя Федя, - на основании одного единичного случая – избрания Никиты Сергеевича – ты такие широкие выводы делаешь, что о-го-го, закачаешься. Да, действительно он не блещет умом, но думаю, в партии найдутся умные и ответственные люди, способные помочь, подсказать, направить по правильному пути. Что касается Сталина... Как тут тебе сказать... Может и не бывает дыма без огня?... Ведь на съезде, когда Никита Сергеевич свой доклад делал, развенчивающий культ личности Сталина, в зале сидели и Ворошилов, и Буденный – храбрые люди. Свою храбрость они не раз в боях доказывали. Были там такие близкие к Иосифу Виссарионовичу товарищи как Молотов, Каганович, да и многие другие, кто в тяжелейших условиях строил и создавал страну рядом с ним... И все они слушали и молчали... Да если бы хоть один из них встал, повернулся к залу и обличил Хрущева во лжи, то делегаты, как я думаю, Никиту Сергеевича прямо на трибуне в клочья бы разорвали.
Что касается твоего последнего тезиса, о том, что к власти в партии может прийти враг или предатель, то уж это ты перегнул в горячке спора. Дурак, конечно, … может, теперь с этим трудно поспорить. Но предатель?... Не поверю в это ни когда и ни за что! Ты знаешь как там, на верху людей проверяют?  И кто проверяет? Так вот я тебе скажу: проверяют их органы. А сами органы, чтобы в них не пробрался враг, проверяет партия! Все, круг замкнулся, а значит ни в партии, ни в органах враги не приживутся никогда.
-Ну, вот что, пора в этот разговор вступить и мне, - сказал, прикуривая от головешки, отец. – Давайте я вас рассужу. Оба вы говорите не правильно. Но я думаю: истина где-то посередине. Конечно  такой факт, как приход к власти Хрущева, не радует. Когда власть в партии и в государстве в руках дурака, это опасно, даже очень опасно... Особенно пока в мире  вокруг нас так много «заклятых друзей», которые только и ждут, чтобы мы споткнулись, чтобы добить нас до конца. Так вот, для того чтобы к власти в стране не приходили дураки, нужно, чтобы за нее боролись несколько коммунистических партий. Этим мы добьемся взаимного контроля их лидеров.
Тут недавно разговорился я на работе с одним морским офицером на одну тему. Так он подсказал мне интереснейшую мысль. Эти моряки, как я считаю, очень разумно поступили. Они в управление своими ракетами и торпедами заложили дублирующие системы наведения на тот случай, если одна забарахлит, то ее отключат другие и доведут до цели. А государство, ведь, подороже какой-нибудь торпеды будет. Значит нужно не скупиться и заложить в управление страной несколько дублирующих систем, взаимно контролирующих друг друга.
- Ну, Гриша это ты сейчас глупость сморозил. Подумай сам: как могу существовать в стране одновременно две партии марксистско-ленинского толка,- не выдержал Федор Михайлович, - да еще, думая одинаково, друг друга контролировать?! Право слово, я считал тебя более взрослым.
- Погоди-ка Федя, - перебил его отец и повернулся ко мне, - вот что, сын, иди-ка и пособирай еще веток для костра. А о том, что сейчас услышал,  нигде и никогда не болтай. Понял?
Я встал и отправился собирать хворост.    
                -3-
Вот так всегда бывает. Когда братья встречались, и возникал между ними «политический» спор, то нас, малышей, всегда изгоняли. Как огород полоть, ягоды собирать, дрова пилить и колоть, воду для бани носить – так мы были уже взрослыми, а как подобные дискуссии послушать, так сразу раздавалось «мал еще».
Дрова колоть очень нравилось всем нам, мальчишкам. Тем более, что в этой работе можно было покрасоваться друг перед другом. Да и веселый это труд, и результаты его видны сразу. Огород полоть было муторно и скучно, хотя и эту работу мы всегда выполняли коллективом, все вместе: и братья, и сестры. А в большой семье, да за разговорами и всегдашним ребячьим соревнованием, и подобная однообразная деятельность протекала достаточно весело. Всегда тяжело было носить воду для бани. Она находилась достаточно далеко от нашей речки Валечки, а берег был,  и есть до сих пор, высок и крут. Старшие братья носили ведрами, те, что поменьше, – бидончиками и ведерочками, младшенькие - полулитровыми баночками. Но работали все! Но больше всего мне нравилась коллективная работа на сенокосе. Нет ничего на свете более замечательного ни в труде, ни в отдыхе, чем косить траву! Счастлив тот, кто испытал это ни с чем не сравнимое удовольствие, как сенокос, да еще в дружном коллективе, несмотря на всю его временами каторжность!
Спали мы все на чердаке в огромных пологах, защищавших нас от комаров, отдельно мальчики и девочки. Как же было интересно просыпаться утром, когда в чердачное окно с востока заглядывали первые лучики солнца! А особенно, если при этом на чердак проникал запах духов или мужского одеколона. Это значило, что на выходные или в отпуск к нам приехали, как мы дети называли их между собой, «городские». Возникал волнующий вопрос: чьи родители посетили нас на этот раз? И мы радостной толпой двоюродных братьев и сестер, неслись вниз по лестнице... Не скажу, что нам было очень уж важно знать, чьи родители приехали, т.к. радовались мы искренне приезду любого из них, потому что мои дяди и тетушка Надежда Михайловна, обладали счастливым даром – могли искренне и со всей душой приласкать и своих детей, и многочисленных племянников и племянниц. Да думаю, они и не всегда успевали отличить своих родных детей от двоюродных в этой, влетающей в распахнутую дверь избы, толпе малышей. Мужчины, чаще всего, широко распахивали руки и обнимали всех тех, кто мог первыми попасть в их ласковые и сильные объятия. Тетушка и наши матери не сгребали нас в радостно орущую охапку, но тоже старались приласкать каждого. Милые наши мамы, как существа, более близкие к нуждам детей, всегда привозили какую-нибудь обновку, поэтому иногда все мальчишки выходили из их рук в почти одинаковых расшитых тюбетейках на голове, а девочки в чем-то ином. К концу лета все эти многочисленные подарки безнадежно перепутывались. Но никто особенно не горевал об этом.
Привозимые продукты и лакомства, все сразу отдавались бабушке. По смерти моего деда она была главной хозяйкой в доме. Сколько я его помню, дед всегда работал, круг забот его был достаточно обширен, может быть, поэтому в круг проблем, которые решала бабушка, он никогда не вмешивался. К примеру, я не помню такого, чтобы дед потребовал себе что-то приготовить. По-моему, он всегда считал, что если хозяйка приготовила какое-то блюдо в этот день, значит это то, единственное, которое в это время можно было подать на стол. Жили они очень дружно, так как любили друг друга, не той яркой, громкой, истеричной показной любовью, а неброским и не шумным бесконечным ежедневным трудом и уважением друг к другу. Хотя еще маленьким я однажды присутствовал при скандале, возникшем в их семейном кругу. Он настолько поразил мое детское воображение, что я помню его, как будто он произошел только вчера. В то утро дед сидел у окна и подшивал валенок, а бабушка, чем-то занималась у печки. При этом она параллельно занималась еще и  воспитанием провинившегося одного из старших внуков. Насколько я понимаю, дед был сторонником такого принципа: упрекать за совершенную ошибку достаточно и один раз, так как человек не животное и все поймет с одного слова. Бабушка в тот день, как иногда говорят, «завелась» и стала рассматривать ошибку внука с разных точек зрения. Спустя некоторое время после начала этого воспитательного процесса дед оторвался от своей работы, поднял голову и сказал: «Маша!». Бабушка замолчала. Происшедшее на моих глазах настолько поразило меня, что я эту размолвку запомнил на всю жизнь.
Система воспитания, организованная для нас бабушкой, была достаточно эффективной. Сама выросшая в большой семье, она, как я думаю, перенесла свой опыт на воспитание собственных детей, а затем и внуков. Основой ее служило два принципа. Во-первых, каждый должен по мере сил трудиться, а во-вторых - старшие должны участвовать в  воспитании младших и нести полную ответственность не только за свои проступки, но и за все, что могли эти младшие совершить. Поэтому ситуация, когда старших воспитывали за наши грехи, была, скажем так, рядовым явлением. Правда, при этом, наказание провинившегося младшего поколения отдавалось в руки уже получивших свое старших братьев. А так как крапивы вокруг росло в достаточном количестве, то мы тоже учились думать, перед тем как совершить очередную шалость, уже в достаточно раннем возрасте. Но скажем прямо, прибегать к радикальным способам воспитания особой нужды не было, так как главной страстью, занимавшей все наше свободное время, была рыбалка.
Отдельное слово хотелось бы мне сказать еще об одной моей тетушке. Евдокия Михайловна и ее четверо детей: Лида, Виталий, Леонид и Нина, жили постоянно вместе с бабушкой и дедушкой. Именно на них каждое лето ложились основные заботы по лечению, кормлению и воспитанию приезжавших к ним малолетних родственников. Эту тетушку и ее детей тоже осиротила та проклятая кровавая война, хотя дядя Коля в списки павших на войне не войдет уже никогда. Солдат вернулся к своей семье с осколком в позвоночнике. Врачи сказали: оперировать нельзя, но дядя Коля может прожить достаточно долго, если осколок не шевельнется. А тот летом сорок пятого года взял и шевельнулся. И осталась тетя Дуня навеки молодой вдовой с четырьмя детьми на руках.               
                -4-
Отправленный прочь от костра за ветками, я ходил и негодовал на старших. Подумаешь, какую тайну блюли – во главе страны находится дурак. Да об этом в полный голос говорили колхозники в наших северных районах, глядя на бессмысленно посаженную кукурузу. Неоднократно в таком же духе высказывались взрослые в нашем городском дворе, приходя с работы. Так что ничего нового в их разговоре я не услышал. Конечно, очень хотелось узнать о том, как можно избавиться достойным образом от дурака, находящегося во главе страны?  Услышать мнение взрослых по этому поводу.
Но обижаться долго я не умел, и постепенно мысли потекли в другом направлении. Таская хворост, я недоумевал: с чем же таким ужасным встретился на войне дядя Федя, если это показалось пустяком по сравнению даже с еще живым мертвецом, которого видел дядя Виталя? Помню, как представил перед собой этого умершего при жизни здоровущего провонявшего и побелевшего бандита, я весь содрогнулся от какого-то суеверного ужаса. Но, оказывается, существует нечто еще более страшное...
Эту тайну необходимо было раскрыть, во что бы то ни стало. Я знал, что нельзя лезть со своими расспросами во взрослые разговоры. Мало того, что не ответят, но еще и отец будет недоволен. Но постепенно разговор у костра стал стихать. Наконец и  совсем прекратился. Я подсел к огню. Никто из старших не обратил на это никакого внимания. Выждав еще некоторое время, я обратился к дяде Феде:
-Как же вы тогда, в немецком тылу без патронов и взрывчатки выживали?
Почему-то я совершенно не подумал о продовольствии и одежде. Наверно это произошло потому, что сам я жил уже в послевоенное советское время и голодать, так же как и смертно мерзнуть, мне еще в те времена не приходилось.
Федор Михайлович повернулся ко мне, долго молчал, потом с тяжелым вздохом ответил:
- Плохо жить на войне без связи, патронов и взрывчатки... Да... Но главное – без связи...
- Надо сказать, - продолжал он через некоторое время,- что холода в конце сорок первого года настали необыкновенно рано и были приличными, а для нашей одежонки и совсем невыносимыми. Снег выпал уже 8 октября. Стали люди болеть. Пришлось уйти подальше в немецкий тыл, поглубже в леса. Надо было хоть несколько дней погреться в деревнях, пока удастся собрать приемлемое количество теплых вещей у населения, подлечить больных... Остро стал вопрос о лыжах... Тоже стали просить людей... Кое-что нам дали, но лыж катастрофически недоставало. Правда, свою «работу» на дорогах по возможности не забывали, посылали мелкие группы, но толку было мало. Без тола и мин на дороге не развернешься... Так и пришли, в конце концов, в поселок староверов, запрятанный в лесах далеко от дорог. Место это было достаточно глухое, но имело для нас  один недостаток: с трех сторон селенье окружали поля, и только с одной стороны лес приближался к огородам.
Было у нас одно правило, которое мы старались соблюдать неукоснительно: любым способом избегать боевых столкновений с немцами в населенных пунктах, чтобы избежать репрессий со стороны фашистов, которые они обязательно обрушивали на беззащитное население. И в этот раз командиры взводов, собрав нас, сообщили направление отхода через огороды в лес, если в этой глухомани, что было абсолютно невероятно для зимы 41 года, вдруг все-таки появятся враги. Указали и пункт сбора, если придется рассредоточиться или разбиться на мелкие группы, место достаточно известное многим. Ничего необычного в этом не было - так мы делали всегда.
Переночевали в тепле... Силенок-то и прибавилось... Но, недолго пришлось нам отдыхать.
Ни с того ни с сего пожаловали в этакую глухомань немцы, да не просто приехали, а заранее отсекли единственный путь отступления в сторону леса. Часовые несли службу  бдительно и заметили солдат делавших перебежки в лесу. В несколько секунд мы собрались. Чему-чему, а этому научились. Чтобы не подставить жителей деревни под удар, пришлось нам отступать через поле. Видимо на это рассчитывали и немцы, поэтому устроили они там засаду. Вот в этом поле и полег весь наш отряд. Только трое прорвались в лес.
 Когда встретились, стали думать, что теперь делать. Надо было жить дальше. Для нас короткое слово «жить» означало лишь одно – воевать. Война не кончилась с гибелью наших товарищей. Прикинули свои возможности и поняли, что надо выходить к своим через линию фронта. Пока шли все гадали, почему так вышло. Горе наше не было случайностью. Росло и крепло предположение, что кто-то предал. Но кто и как? 
Прошло не так уж много времени, и мы узнали имя того, кто предал отряд. Им оказался руководитель той староверческой общины. Немцы сами в своих листовках сообщили это. Вот такого оборота мы даже и предположить не могли. Оказывается, когда мы вошли, в тот проклятый поселок, и стало ясно, что здесь собираемся  заночевать, он послал внука к фашистам.   
Когда эти места освободили, то предатель не успел скрыться. Его арестовали и предали суду. На суде он и рассказал, как поддался дьявольскому соблазну, очень хотелось «стать человеком». Оккупанты обещали заплатить тому, кто укажет, где скрываются партизаны денежную премию по 3000 марок за рядового и по 7000 марок за любого партизанского командира. Посчитал он по головам, и стала точить его страшная мысль явно не человеческая, а от лукавого: «Это какие же деньги сами в руки идут! Нужно только сообщить в немецкий гарнизон». Вот и согрешил: продал людей, совесть и веру за деньги.
Эти «сребренники» не принесли ему добра. Так и сдал он их суду... Стопку раскрашенных бумажек, как квитанции какие-нибудь, за людские жизни!... Иуду приговорили к расстрелу...
Костер почти прогорел, но все сидели в каком-то оцепенении, таким ужасом повеяло от этого рассказа. Особенно он потряс меня. И в страшном сне я не мог себе представить, чтобы русский человек предал других русских людей, и ради чего? Ради денег!? К тому же это совершил верующий! Это было непостижимо моему детскому в те годы уму. Поэтому вырвался столь наивный вопрос:
- Почему же он это сделал? Может быть, он так ненавидел коммунистов за притеснения веры?
- Да нет же, - дядя Федя стал ломать ветки и, как-то брезгливо морщась от дыма, бросать их в костер, - я же говорил уже то, что он сказал на суде – жадность и глупость его заела.
- Запомни раз и навсегда, - произнес отец, - все беды от жадности и глупости. Поэтому учись, как следует, и не просто учись, а старайся думать. Деньгами не стоит разбрасываться – они достаются трудом, но и не стоит ради них вступать в сделку с совестью.
Я выслушал эти правильные слова отца, но видимо на моем лице отражалось что-то такое, что заставило и Виталия Михайловича вступить в разговор.
- Видишь ли, крестник, жизнь не такая простая штука. И в школе, и в институте, если когда-нибудь поступишь, тебя будут учить преподаватели тем устоявшимся истинам, которые признаны большинством жителей нашей страны. Потом ты пойдешь на производство, и учить тебя начнет сама жизнь. Она будет ставить перед тобой вопросы, иногда достаточно далекие от тех теорий, которые тебе преподавали. Это происходит оттого, что все теории придуманы учеными для вчерашнего дня, а жизнь не стоит на месте. Мир сложен и многообразен. Значительно сложнее любых теорий. Умей делать выводы из тех событий, которые будут происходить вокруг тебя.
Этот предатель жил теми канонами, которые были установлены тысячи лет тому назад. Они вступали в противоречия с реалиями сегодняшнего дня и не могли их объяснить. Видимо ему приходилось для того, чтобы справиться с этой сложнейшей задачей, лгать самому себе. А любая ложь искажает психику человека. У него смещаются понятия добра и зла. А это страшно и не только для человека, но и для всего общества, когда перестают отличать плохое от хорошего. Вот это-то и имел в виду Федор Михайлович, когда говорил тебе о глупости и жадности. Эти болезни проистекают из одного источника – неумения и нежелания думать самостоятельно. Это очень трудно научиться думать, но если позволишь кому-то думать за тебя, то превратишься в раба. 
И снова пришла тишина. Только костер тихонько пел свою песню...


                - 5 -
Ну что это мы парню все о подлецах да всякой мерзости рассказываем,-  возобновил разговор Виталий Михайлович. – Поверь, мужик, - он ласково обнял меня,- на свете гораздо больше надежных, храбрых, настоящих людей. Вот придет твое время. Попадешь в армию. В крепкое отделение или спаянный взвод, вот тогда и узнаешь, что такое истинная дружба. Запомни золотое правило: как ты к людям - так и они к тебе. Одно слово - братья! И помогут, и спасут, и вынесут, и последней крохой поделятся. Да что там, - жизнь отдадут за тебя. Но коль выпадет такое, то и тебе придется за них отдать все... Не раздумывая...
- Да... Братья...- тихо, как будто откуда-то из непередаваемой дали, - отозвался на слова Виталия Михайловича отец.
- Сколько жить буду, никогда не забуду одну картину, - вступил вновь в разговор Федор Михайлович.- Довелось мне увидеть, как лунной ночью на льду озера эстонский корпус клялся прорвать немецкую оборону. Озеро огнем горело - так сверкали их штыки. Опустившись на одно колено, они на незнакомом мне эстонском языке вполголоса повторяли слова клятвы. От слаженного звука десятков тысяч голосов, чтобы не упасть, мне пришлось схватиться за дерево. Волосы взмокли под шапкой, а по спине под полушубком как будто морозом обжигало. Всего несколько минут длилась эта сцена. Тот, кто рискнул организовать это построение, был великим знатоком человеческой души...
А потом они вышли на берег. Как шли?... Не передать... Конечно понимали, куда идут. Оттого видимо так гордо, другого слова на ум не приходит, шли... А потом было наступление... Сдержали клятву эстонские стрелки. Прорвали немецкую оборону... Да так всем корпусом и легли под снег... Всего-то несколько дней... Прорвали и легли... Братья...
- Сколько таких корпусов легло,- негромко, словно подхватил рассказ брата мой отец, - и на Невском пятачке, и перед Синявинскими высотами.
Все замолчали.
Виталий Михайлович снял руку с моего плеча, заглянул в глаза: "Ты что это приуныл, мужик?" Он верно угадал мое состояние. Видимо поэтому продолжал успокаивать меня: "Конечно же, погибли не все. Кто-то был ранен и отправлен в госпитали. Кто- то по окончании боев пошел на переформировку. Да мало ли что могло с некоторыми из них произойти..."
 
-А я, после войны уже, в 45 году с другими, все больше с "лесными братьями", айзсаргами да кайтселитами сталкивался, - вступил в разговор мой отец, поднимаясь с кучи лапника, на которой лежал у костра, - редчайшие, доложу я вам, сволочи были! Ладно уж, когда на наших одиночных солдат нападали. Это я как-то еще могу понять. Так нет же, с нами схватываться боялись! Своих же, мирных людей резали. Семьями убивали. Ни женщин, ни детей не щадили. Стоило человеку мало-мальски начать мирную жизнь налаживать, и все - жди "гостей" из леса. Э-э-х!
-Не путай, Григорий, кислое с острым! - так же поднялся со своего места Федор Михайлович.- Не мешай вместе ЛЮДЕЙ и грязную пену! Наши партизаны, еще осенью 41-го года, этих койцелитов били.
Твердо помню: он так и произнес это слово "койцелиты". Оно неприятно резануло слух. Из услышанного далее я узнал, что еще осенью начала той жуткой войны, немцы бросили отряды эстонских фашистов на приграничные с Эстонией русские деревни. Задача была им поставлена простая: навеки поссорить русский и эстонский народы и, что называется, "повязать кровью" своих сателлитов. И они "повязались", причем убивали и женщин, и детей, и стариков в такой изощренной форме, что даже фашисты ужасались и стали откровенно презирать этих ... Еще не придумали слова в человеческом лексиконе, чтобы назвать подобных нелюдей, и, дай Бог, чтобы его и не пришлось никогда придумывать. Когда земля наполнилась слухами о том, что творили эти палачи, наши очень немногочисленные в ту пору партизаны, стали бросать все, чтобы схлестнуться с этими выродками. Их били так жестоко, несмотря на присутствие и защиту немцев, что остатки их, побросав трупы и оружие, еле-еле успевали, и то не всегда,  скрыться на своей стороне.
Однажды мне в руки попала любопытная книга. Это был сборник докладов командиров партизанских отрядов о действии их маленьких подразделений (25-30 бойцов) в немецком тылу до 31 декабря 1941 года. Меня поразил один из них. Командир столь крошечной боевой единицы докладывает, что от местных, в ужасе разбегавшихся крестьян, он узнал о подходе крупного отряда "койцелитов". Немедленно отряд вышел навстречу палачам. В результате боя на дороге осталось более 40 трупов врагов. Подобрав своих раненых и брошенное противником оружие, партизаны немедленно отошли в лес, потому что недалеко были крупные немецкие гарнизоны.
Помню, что когда я прочитал эти строки, а был я тогда еще очень и очень молод, то решил: подумаешь - истребили 40 фашистских прихвостней. Но с годами, уже отслужив в армии, и скажем так: значительно повзрослев, я понял, что это была упорная схватка. Видимо в ней партизаны применили и боевую хитрость, и, конечно же, столь необходимое для победы боевое упорство, которое конечно родилось не на пустом месте. Ее питала ярость от знания того, что творили эти мерзавцы. 
А в ту ночь Федор Михайлович, еще раз повторил: " Нельзя путать вместе ЛЮДЕЙ и грязь. Не все эстонцы одинаковы. Вот сравнил ты Григорий эстонский корпус, вдумайся только: ЦЕЛЫЙ КОРПУС людей, вполне сознательно не захотевших жить в немецкой кабале, и эту горстку отбросов, которая ради личного обогащения готова была ввергнуть свой народ в рабство, только бы дали им пограбить других. Ведь немцы и не делали большого секрета из того, что планируют, после своей победы, выселить всех прибалтов за Урал, для того, чтобы очистить эти земли для своих арийцев."
И уже успокаиваясь, мой дядя продолжал: "Навеки останутся эти эстонские стрелки моими братьями, дравшимися с нами плечом к плечу за всех нас… За весь наш советский народ. Навеки..."
- Прости меня Федор… Брякнул я … Не подумавши… Тем более в такой момент, когда ты вспомнил о действительно настоящих людях. Прости, - мой отец положил руку на плечо Федора Михайловича, - трудно выкорчевать из памяти те жуткие картины хоть на одну ночь... А то ведь я вот живу себе сейчас да живу, но иногда как холодом прохватит: оглянусь вокруг, а не снится ли эта мирная жизнь... Или идешь, бывает среди людей, а глаза вдруг сами по себе по небу  р-раз, а не летит ли мессершмит, как в сорок первом проклятом годе... Помнишь, как они выворачивались, внезапно, как в кошмарном сне,… да вдоль дороги..., да из всех - то стволов..., да по живым-то людям... Ужас.  Раненые стонут... дети кричат... Как с ума не сошел? Или приснится ночью, что лежу на краю поля, в заслоне. Солнце светит, ветерок колышет, а на меня такая тоска смертная нападает - какой даже тогда не было. Думаешь: вот подъедут сейчас и весь этот мир для тебя Григорий кончится... Все, как в начале, во сне-то приходит.
Это потом, когда на смерть нагляделся, когда к мысли привык: если не сейчас - то через час, если не сегодня - то завтра, обгорела душа от всего, что вокруг творилось, тогда, вроде как, полегче стало... Одна молитва в голове крутилась... Ее шептал: Господи! мне все равно умирать, так дай мне последнее счастье - убить хоть еще одного! Ради нее и жил, ел, спал, рыл окопы... Все для нее!
А тут как Девятое Мая подошло, да как начал немец сдаваться... У-у-у... Все как с ума сошли: война кончилась, а мы живы остались...  Об этом еще и полчаса тому назад можно было только мечтать… А тут…Кто плачет, кто смеется... Не передать... Какая радость для всех! И какое горе, опять же для всех!
Был у нас один... Бывший балтийский мичман. Так получилось, что когда немцы пришли в его родное село, то увидели на стене фотографию. А на ней он - в полной морской форме… Во всей, значит, морской красе… Видно крепко уже "насолили" им морячки... Подперли гады дверь, да и сожгли дом с его женой, двумя детишками, да стариками-родителями... Уж не знаю, как он прознал про все... Только вроде как не в себе стал... Такое понять можно… Уж что он немцам вытворял, и не расскажешь всего... Другому Героя за такие подвиги дали бы. А ему - нет! Бывало в обороне, уж кажется, никакой возможности нет, а он пойдет один и приволокет пленного. Только толку от этого мало было. Приволокет, да сам тут же его и зарежет. Только что и пользы - документы взять. Слышно было, что обещалось наше командование его расстрелять за такие вот дела. Вроде, вызывали его для разговора не только к комдиву, но и к самому Говорову. Представляешь - до каких высот докатилось... Для нас пехотных и комбат-то был царь и бог, а тут, страшно сказать, сам Говоров... Только мало помогало. Затихнет на некоторое время, а потом опять за свое. Выглядит за день, что у них и как, а в ночь к ним. И ничто его не брало. А уж когда наступать начали, даже не знаю, как сказать, он один может целой роты стоил. Но гражданских никогда даже пальцем не трогал. Единственное, как солдаты говорили, в любую погоду никогда не спал в их домах. Так вот, когда пришел День Победы и сошли мы от радости с ума, говорят, что проклял он Бога, за то, что в живых остался. Не приведи никому из нас пережить такое! Да и вообще никому из людей...
Разные мы с ними! Как Бог свят, разные... Вот и вы оба, хоть и пережили многое, ни на детей, ни на женщин руку не поднимали и, насколько я знаю, о трофеи разные опять же их не марали.
- Да разве, Гриша, можно подумать такое! - возмутился дядя Федя.
- Вот так вот. А они, "братья по классу",  могли! Страшно вспомнить, что вытворяли... Есть, правда, и на мне грех.
Надо сказать хоть и кормили нас прилично, но все, после блокады-то, "не в коня шел корм". Ходили мы, "блокаднички", тощие, да какие-то на вид землистые, что ли. Резко от остальных отличались. А тут осень сорок пятого подоспела... Первая осень после войны. И такие яблоки созрели в садах, такая красота, такое обилие - не пересказать. У нас, на севере нашем, мы себе и представить такое не могли. Вот и повадились мы по ночам у них яблоки воровать. Бывало, принесем мешок, да как сядем вокруг отделением, так весь его и "смолотим". Но недолго это "счастье" у нас продолжалось. Как смекнули "местные", кто у них яблоки таскает, так и прибрали все. Ведь рано еще было для уборки, а все равно прибрали. Ну не пойдешь же по домам за этими яблоками... А так хотелось… Но, правда, и эти несколько дней помогли необыкновенно. От любой пищи стали мы поправляться, да такой силищей налились. Да еще все вдруг. Командование за голову схватилось - всем, кто от блокадной поры в живых остался, надо форму менять. А то без смеха на строй смотреть невозможно было.
Вот так и "отомстили" мы им за эту проклятую блокаду… Яблоками...


                -6-
А над землей плыла тихая ночь. Казалось деревья и болото, все окружающее нас заслушалось и стало вспоминать прошедшие годы. А у меня стали слипаться глаза. Даже и не заметил, как прилег, на расстеленный заботливой рукой отца на куче лапника ватник. Уже и  не вспомнить, кто и чем укрыл меня. Как вдруг, услышанная фраза отогнала, пригревшийся у костра сон. Не знаю, кто произнес ее, но в моей голове она прозвучала как раскат грома, отбросивший подкравшееся теплое забытье: "... русскому солдату - да таких бы знающих офицеров, как немецкие. Другой бы была война".
Я вскинулся со своего пригретого места: "Разве наши офицеры были хуже немецких?"- непроизвольно вырвалось у меня. До этой минуты, воспитанный на книгах и фильмах, я свято верил, что нет на свете честнее, бескорыстнее и мудрее, чем советский офицер. В каждую клеточку мозга было намертво вколочено: любой приказ командира должен быть выполнен без раздумий " точно и в срок", любой ценой, потому что - это приказ Родины.
Все повернулись на мой голос. "А мы думали, что ты уже третий сон видишь",- ласково погладил меня по голове отец. Казалось, что мой вопрос так и повиснет в воздухе без ответа. Но видимо он соответствовал теме разбудившего меня разговора.
- Получит человек, какое ни есть образование, а вместе с ним власть над людьми, - заговорил он, задумчивым голосом, как бы рассуждая сам с собой - вот и теряет из-за этой власти голову. Особенно это видно в армии. Так вот бывает. Конечно, нет и не бывает армии без дисциплины... Но и дисциплина эта... бывает разной... Осознанной или палочно-матерной... У умного начальника порядок построен для выполнения задачи, у глупого - для удовлетворения его фанаберии. Такие вот дела... происходят в армии... да и в мирной жизни тоже. Но на гражданке, конечно, полегче.. Если поставят над тобой дурака или жополиза какого-нибудь, который из голого подхалимажа перед старшими начальниками начинает черт-те что вытворять, всегда можно перейти на другую работу, то в армии... да еще в военное время... Да-а... Во время войны от таких …- реки солдатской крови текут... А немцы?... Что тебе сказать?... Немецкие офицеры, особенно в начале войны - это было хорошо заметно, умели воевать малой кровью.
Наши же?... Наши... Некоторые так и до конца войны не научились. Кроме Рокоссовского. Этот умел добывать победу малой кровью. Некоторых командующих боялись, некоторых уважали, исполняли приказы, а этого - любили! Правда и армия, к концу войны, другая стала. Понимаешь… Победа - такая... умная штука, которая хочет, чтобы ради нее старались не только маршалы, но и все. До последнего обозного... Как вспомню весну сорок пятого - сердце радуется. Ты только пойми меня правильно: для солдата нет главных боев или второстепенных... Нет! Даже единственный выстрел может оказаться для него последним. Вот той весной мы научились воевать. Все... Без паники. Решительно. Каждый знал свое место и свое дело. Это была армия победы. Сильнейшая и непобедимая - в этом своем знании.
Конечно, я всего не мог знать и видеть. Мой конкретный, осязаемый мирок был ограничен моим окопом, взводом, ротой, в самом большом масштабе - жизнью и состоянием, в тот момент, моего полка. Просто я боролся за жизнь: свою, товарищей. А в конечном итоге - за жизнь и существование моей Родины... Если говорить красивыми словами.   Но и мой кругозор менялся, начиная от растерянного мальчишки до настоящего солдата. Сейчас, когда прошли уже годы, когда я пообщался со многими бывшими фронтовиками, у меня сложилось более полное собственное мнение о тех событиях, в которых мне пришлось сыграть столь незначительную роль. Пришлось познакомиться за эти годы и с некоторыми старшими офицерами, прочитать то, что они написали, послушать их разговоры. И я с удивлением и ужасом обнаружил, что у некоторых из них в сердце ничего не изменилось за годы войны, да и в головах не сильно прибавилось. Как начинали, думая не о людях, а о своем персональном благополучии: званиях, наградах, жратве и выпивке, так, по сути, и закончили... Лишь мысли о трофеях добавились. А это страшно... Я так думаю: это из- за таких, и им подобных, "практичных в личной жизни", мы и понесли столь тяжелые потери... А не только из-за немцев...
- Вот сколько лет живу, столько и убеждаюсь, что все беды человеческие  от жадности да от глупости, - неторопливо вступил в разговор Федор Михайлович.- Пока что только коммунисты не на словах, а на деле строят справедливое общество - "царствие божие не на небе, а на земле". К сожалению не все люди одинаково честны, благородны, лишены такой страшной язвы, как гордыня... Поэтому так трудно строить нашу новую жизнь, что у всех есть кроме достоинств еще и недостатки. Самый страшный из них – это когда перекладывают то, что обязаны сделать сами, на других или, что еще хуже, стремятся уклониться от своих обязанностей, а место, особенно если оно «хлебное», занимают. Сколько из-за них крови пролилось…  Целый спектр человеческих характеров: от гнусных "койцелитов" до эстонских стрелков...
- Слушал я вас мужики, слушал..., а теперь послушайте вы меня, - прервал паузу Виталий Михайлович, - среди сегодняшнего нашего разговора мелькнуло несколько дельных мыслей. Начнем с конца. Правильно вы на одну доску поставили фашистов, их прихвостней, а так же бездушных эгоистов и жополизов что в армии, что в партии, что на гражданке. По сути, их действиями руководят жадность, эгоизм и гордыня. То есть одни и те же посылки. И ни какой критикой их не проймешь, и не какими чистками не выметешь. Приспособятся.  И про целый спектр ты Федор упомянул тоже правильно. Но где же, ты, брат мой дорогой, видел полное единение в делах и мыслях? Я знаю только одно такое место - кладбище. Так же и полный разброд может быть только в одном месте - в дурдоме. Для чего люди объединяются в партии? Да только с одной целью - выработать общий взгляд на жизнь, на будущее. Но, может быть, честнее и для общего дела будет лучше, если люди, по разному видящие достижение, даже общей цели, будут объединены в разные партии, а не будут в одной заниматься подковерной борьбой. Да и жополизов будет легче вычищать, чем самокритикой. А оценивать их действия, а не обещания, должен народ. Только не то аморфное и темное стадо, которое считает, что думать за него должен вождь. В эту войну народ осознал свою силу и не только на фронте, но и в тылу. Вот и сбросили немецкое ярмо. Конечно, в этом огромная заслуга сталинской партии. Но теперь Сталина нет. Вы сами оценили,  что из себя представляет наш нонешний генсек Никита. А его окружение? Ты, Федор не надейся, что найдутся «умные товарищи» и поправят дурака. В партии, почти как в армии, все по уставу, да и про дисциплину не забывай. Но это, так сказать, явные факторы. А есть еще и неявный, человеческий… И базируется он не на одном, а на многих столпах. Прежде всего, главный столп – лень. Думать – лень, отстаивать свое мнение – лень. Да и не безопасно. Упрешься – вышибут со всех постов. Куда  тогда деваться? Трудно быть настоящим человеком, когда все зависит от одной партии.
   Но тут голова моя упала на ватник, глаза закрылись.  И распахнулось передо мной звездное небо. Не то, что видим мы в июльские ночи, а то сказочно прекрасное, какое бывает только в конце августа... И то не всегда…     лично мне удалось эту красоту увидеть несколько позже.  И только три раза.  Однажды вечером, когда отец в конце лета приехал к бабушке, чтобы забрать меня после каникул в город, после позднего ужина, он вдруг сказал мне: «Обуй сапоги, пойдем, пройдемся: Если повезет, то ты сегодня увидишь «алмазную ночь».
Мы пришли на отрог Филофской горы, нависший над нашей рекой. Ярко светила луна. Над головой сияли звезды Млечного пути.
- Смотри, - сказал отец и указал мне на звезды, - как светит «большая дорога». Сколько звезд… Говорят, что после смерти идут по ней только самые достойные люди…   Видишь как много их… А теперь давай помолчим.
Прошло несколько минут. И вдруг, не то луна дошла до нужной точки, то ли капли росы налились до необходимого размера, как все засияло непередаваемым светом: деревья, трава, кусты. Каждая капелька засветилась, ответила звездам. Казалось, мы стояли в потоке света, которым земля потянулась к звездному небу.
Не знаю, сколько прошло времени…
- Пошли,- сказал отец, - завтра будет трудный день.
И мы двинулись по этой необыкновенной росе к дому. Через некоторое время я спросил: «Почему ты не пригласил остальных?».
- Потому что каждый должен разобраться в своей душе молча, без суеты, сам… Хоть иногда… Чтобы жить дальше… А пойдут, как говорили старики, только самые достойные…
Так вот, в ту ночь на болоте мне приснилась еще ни разу не виденная до того времени «алмазная ночь». Так же отвечало все, что есть на земле живому, трепещущему звездному свету. И тянулось к Млечному пути… И шли по нему во взводных колоннах, стройными рядами, одетые в полушубки, эстонские стрелки… И горели над их головами примкнутые к винтовкам алмазные штыки…
                -7-      
  -Вставай, соня,  - дошел до меня голос отца.  – Скоро солнце встанет. Брать ягоды тяжело будет. Давай мужик просыпайся. Пей чай и за дело.
Я сел рядом с затухавшим костром. Ночь подходила к концу. Над кустами черники стлалось пленка тумана. Небо на востоке начало окрашиваться цветами зари. Наскоро проглотил кружку крепкого чаю с бутербродом и двинулся к согнувшимся над кустиками черники сборщикам. По утренней прохладе брать было легко. Но вот выглянуло и стало пригревать солнце. Терпко запахли из под ног болотные травы. Движения стали замедляться. Ягоды, казалось, не прибавлялись в моем бидончике. Мои мучения заметил Виталий Михайлович и подошел ко мне.
 -Ну что, не идет ягода к тебе в бидон, племянник?
 - Идет, да медленно,- тяжело вздохнул я.            
- А ты отвлекись, думай, о чем ни будь важном для тебя. Не заметишь, как и наберешь.
Через некоторое время, он снова повернулся ко мне: «Ну что, племяш? Видно не вспоминается ничего важного? Не горюй. Молод ты еще. Вот подрастешь, да навалятся проблемы на тебя всякие. И важные и не очень. Давай я тебе расскажу. Только и ты собирай, не останавливайся, а то у меня рассказа не получится».
Надо сказать, что рассказчик он был удивительный. С первых же звуков его голоса я был захвачен повествованием. Да и было отчего. Он описывал мне свою работу, на которой его окружали яркие, интересные люди. Каждый из них обладал не только собственными знаниями и опытом, но и собственным характером. Необходимо было сплотить их создать коллектив, способный решать возникающие вопросы. Приходили и начинающие специалисты. Так вот, чтобы научить такого, особенно когда он «закусывал удила», т. е. настаивал на заведомо ошибочном решении, приходилось принимать кардинальные меры.
-Понимаешь, - говорил Виталий Михайлович, - а иногда приходится разрешать воспроизвести в металле заведомо ошибочные идеи, если конечно они не нанесут большого вреда общему делу. Смотришь, как человек мучается, перебирает варианты и вдруг у тебя самого, хотя до этого ты и не знал, что надо делать, возникает идея. На ошибках, а точнее, на том, как учатся думать, вникая во все мелочи, и растут настоящие СПЕЦИАЛИСТЫ. Какие замечательные люди идут сейчас в науку и производство! Но вот беда: нет у них фронтовой закалки. Бывает, сделает на грош, а ходит козырем. Ну не понимает человек, что он обязан в этом своем свершении не только себе любимому, ну и всему коллективу.
Бывают беды и другого рода. Вот сел тут, намедни, один знакомец в высокое кресло и стал всех кустов бояться. КАК БЫ ЧЕГО НЕ ВЫШЛО, что могло бы повредить его карьере. «Ты временно погоди Виталий, - говорит мне, - со своими идеями». А ведь на них-то он и поднялся, на них-то и вырос. А это страшно.
-Ты понимаешь, в чем главная разница между капитализмом и социализмом? – вдруг обратился он с неожиданным вопросом ко мне. И увидев мои удивленные глаза, рассмеялся. – На самом деле это достаточно просто. Когда на смену феодализму пришел капитализм, свою энергию, заложенный в человеке потенциал, смогли воплотить отдельные личности. Пусть делали они это в зверской форме, но насколько, и как стремительно выросло производство товаров, продовольствия, да и всего остального. А при социализме заключенные в человеке возможности должно раскрыть абсолютное большинство граждан. Представляешь, какой подъем должен произойти. Сколько сил высвободится, сколько согнутых спин распрямится, сколько глаз раскроется, чтобы посмотреть вокруг себя и подумать: а что еще можно сделать хорошего окружающему миру? Может ты и застанешь, то время, когда люди полетят к звездам! Жить-то как интересно будет!
- Красиво ты заговорил, - раздался рядом насмешливый голос отца, - а ночью вроде как иные «песни» нам пел: «без развития теории нам смерть», « нельзя жить и развивать общество по принципу: я начальник, ты – дурак, ты начальник, я – дурак» и тому подобное. Солнце взошло да и разогнало, нашу с тобой, ночную хмару. Все пока не так и плохо. Может и прав наш Федя?
-Хватит болтать, - вступил в разговор Федор Михайлович.- Раз все свою посуду ягодой набрали, то с болота долой. Скоро жара настанет. У Ладоги привал сделаем.
Все двинулись к кострищу. Молча, без суеты собрали вещи, протерли кружки и котелок мхом, прикрыли ягоды, чтобы ненароком не рассыпать. Не прошло и двух минут, как все уже были готовы к движению. «Ну, пошли», - сказал кто–то. Первым двинулся Виталий Михайлович, за ним дядя Федя, я и отец. Идти по болоту было тяжело. Ноги тонули во мху. Каждую кочку приходилось преодолевать как гору. Мужики же шагали широко, казалось легко, встроившись в какой-то особенный, лишь им привычный ритм. Это уже потом, значительно повзрослев, я понял, что шли они менее чем в полсилы, потому что ориентировались на такого слабого для болота ходока, как я. Уже на первых метрах пути отец снял с меня куртку и подхватил мой бидончик, но все равно было тяжко. Несколько раз я слышал его голос: «Держись сынок, не отставай! Ты сможешь дойти!». Вот и сейчас, спустя многие и многие годы, в особенно трудные минуты, я иногда слышу его негромкий голос: «Держись… Ты сможешь!».
Не знаю, сколько длилось это мучение, но уже стали близки кусты и деревья окраины болота, а лица коснулся прохладный ветерок с Ладоги. Продравшись сквозь заросли, мы пересекли проселочную дорогу и вышли на берег озера – моря. Бесконечная синева открылась перед нами.
- Красота-то какая! Смотришь, и дух захватывает. – Восхищенно произнес Виталий Михайлович. – И ветер какой-то родной, нашенский.
Остальные молча любовались открывшейся картиной. Да и было чем залюбоваться: синяя даль моря, освещенная ярким солнцем, а у песчаного в этом месте берега бесконечными рядами набегали почти метровые волны.
- Ну вот, теперь можно помыться и отдохнуть - сказал Федор Михайлович,  снимая рюкзак, и поставил ведро с черникой под кусты в тень. – Раздевайтесь, принимаем солнечные процедуры. А то за этой работой и позагорать-то некогда.
Все стали раздеваться, посмеиваясь над своими белыми телами, на которых резко выделялись загорелые руки и лица
- Неплохо бы чайку попить,- вроде бы про себя произнес дядя Федя, - да вот питьевая вода кончилась.
- А что, хорошее дело,- подхватил Виталий Михайлович, - а чистой воды - смотри целая Ладога.
Не помню откуда, но уже в те годы я знал, что вода в озере – море по чистоте своей была на втором месте в стране после озера Байкал. Так было тогда, а к концу семидесятых годов, из-за неумной, наплевательской эксплуатации, море испакостили настолько, что впервые, может, за тысячи лет оно зацвело. Это было преступление перед Ленинградом, совершенное или специально или по скудоумию бюрократией. Об этом говорили открыто все окружающие, а положение только ухудшалось. Знали бы эти спорщики, что предстоит испытать водам, лесам и рекам приладожья в девяностые и в двухтысячные годы. Вот когда наступил ужас. Но сейчас об этом предпочитают помалкивать. В конце же пятидесятых воду в Ладоге можно было пить практически везде. Правда, в тот день волны около берега подняли песок со дна, и нужно было отплыть к темно-синей глубине, чтобы набрать в бутылки чистой,  без песка воды.  Взяв по две бутылки, отец и дядя Виталий пошли в воду. Пошли и мы с дядей Федей. Он помылся, а я покувыркался в волнах недалеко от него. Вода была ледяная, не смотря на разгар лета. Вернулись наши «водоносы» с абсолютно чистой водой. Запалили костер. Подвесили котелок. И стали прогуливаться вдоль берегового наката, о чем-то разговаривая друг с другом. Мы вдвоем остались около костра.
Федор Михайлович брал в руки веточки, куски дерева и как то странно не то взвешивал, не то рассматривал их. В результате этой процедуры одни укладывал в костер, другие ложились в сторону, в отдельную кучку. Довольно сильный огонь был, тем не менее, почти бесцветным и каким – то странным, необычным для меня. Я долго смотрел на это, трепещущее на ветру почти прозрачное пламя, и вдруг сообразил: костер был без дыма!
- Дядя Федя, - неожиданно для себя произнес я.
Он перевел недоумевающий взгляд с пламени на меня, а потом снова на огонь.
- Вот напасть!… Стоит только поговорить о ней … и наплывает все… Как будто было только вчера, - горько улыбнулся и с этими словами сгреб отложенные дрова в костер. Повалил дым.
- Так и прикончим ее проклятую, - подытожил Федор Михайлович.
Будь я повзрослее, то никогда бы не совершил подобной бестактности, но я был еще достаточно мал и глуп, а поэтому задал этот, столь остро интересовавший меня, вопрос: «Дядя Федя, расскажи еще что-нибудь о войне?».
- Нет в ней ничего хорошего дружище, - через некоторое время произнес он. – Война? …Это жуткое горе и боль… Боль от жгучего холода, от голода, от жажды, наконец, даже от грязи… Невозможно рассказать, что испытываешь, когда у тебя на руках, с рваным осколком в животе, умирает твой, может быть, самый лучший на свете товарищ… И ничего, ничего невозможно сделать… Легче самому умереть за него, а ты… Даже похоронить его по-людски, а не в грязном болоте… и то не можешь! Нет таких слов, чтобы передать, что такое война… У-у-у, - он несколько раз мотнул головой. – Остается только одно чувство в душе: воздать им за все, что они принесли на нашу землю. Пусть и они покорчатся  и повоют, пусть и их матери испытают то, что они принесли нашим матерям!... Но … разве в этом… заключается… человеческое счастье?
- Эй, сони! - вдруг раздался голос Виталия Михайловича. Оба брата приближались к костру. – Ты только посмотри на них, - обратился он к отцу, - Нас они не зовут, а вода кипит. Да, вроде как, и не заварили еще. Заснули! При такой-то красоте вокруг! Вот дают!  Да еще с такими лицами, как будто по жабе проглотили.   
- Это я попросил дядю Федю рассказать о войне.
- Ну, мужики заваривайте чай, а мы с тобой, - обратился он ко мне, - пойдем к «морю», сполоснемся, - когда мы отошли от костра, дядя Виталий продолжил, - тяжко это было, в безвестности воевать в немецком тылу. Сам знаю. Ты больше не спрашивай Федора о таких вещах. Если захочет, то сам расскажет. Понял?
- Да.
- Вот и хорошо. А война?...  Ради победы в войне, нужно было, чтобы большинство воюющих отказалось от очень многого, чтобы зажали себя в стальных тисках, чтобы сказали самим себе: пусть меня порвут в клочья, но и я их буду в клочья рвать! Только так можно было победить: несмотря на их треклятую технику, их опыт и хваленую людоедскую организацию, и даже не смотря на предателей и дураков, бывших у нас. Тут Федор бесконечно прав: это только Сталину, с помощью такой организации как партия, удалось сделать так, чтобы большинство населения жило и дышало только для победы. Понял? Ну, а если понял, то пошли пить чай.
                -8- 
Прошло около часа. Братья о чем - то беседовали. Я бродил вдоль берега. «Ну что ж пора», - сейчас и не упомнить, кто сказал эту фразу. Без сутолоки и спешки они вновь стали собираться. Оделись, собрали котелок и кружки, уложили все лишнее в рюкзаки, подхватили ведра с черникой. Не прошло и минуты, как они были готовы, я же еще наматывал портянку, чтобы засунуть ногу в сапог.
-Да-а, надо тебе в армию, - улыбнулся отец, - там быстро научат собираться и не «спать» за столом во время обеда. А то, одеть рубашку, брюки да сапоги, вон, сколько времени занимает.
Вышли на проселок, идущий вдоль берега. Федор Михайлович шел рядом со мной.
-Быстро ты подрос, дружище. Вот уж и всю тебе правду о войне захотелось узнать… Всей правды, наверное, не знает никто, даже создатели и организаторы войны. Но об одной, известной, пожалуй, каждому солдату, хотя о ней не пишут историки, нужно тебе рассказать. На войне воевали миллионы людей. У каждого из них была своя судьба, а относительно нее – своя правда. Но в каждой судьбе была одна маленькая черточка, этакий общий штрих, который в конечном итоге привел к победе.
- А,- вступил в разговор дядя Виталий, - понятно о каком «секретном оружии», ты хочешь рассказать. Правильно. О нем надо всем мальчишкам на шей страны знать обязательно. А знаешь ли ты племянник, что во время нашествия Наполеона, спаслись только те французы, которые смогли отобрать у местного населения валенки. Так-то вот. А никто не догадывается, что спастись могло в десятки, если не в сотни раз больше, если бы были повнимательнее. И французы тогда, да и немцы в эту войну, не обратили внимания на одну маленькую деталь – на портянку.
Во все время разговора я лихорадочно перебирал в уме все возможные виды оружия, которые могли участвовать в войне 1812 года и активно применяться,  спустя полтора столетия, в боях с фашистами. Помнится, я остановился на одной детали вооружения – на штыке. Незадолго до этого разговора я прочитал замечательную статью об этом виде русского оружия, особенно о его форме, не плоской, а трехгранной. Благодаря этому русский штык не так часто ломался, был легче и наносил более тяжелые раны противникам, потому что было значительно проще сложить края раны нанесенной плоским штыком, забинтовать и приостановить кровотечение. С трехгранной же раной сделать все выше перечисленное было гораздо труднее. Поэтому я внутренне был готов уже вступить в разговор, и вдруг такое «секретное оружие» - портянка. Видимо на моем лице отобразилось крайняя  степень изумления, потому что Виталий Михайлович рассмеялся, а дядя Федя, как всегда, улыбнулся своей мягкой улыбкой.
- Да-а, портянка, - улыбаясь, продолжил он, - незаменимая вещь. Немцы в Европах привыкли воевать на дорогах, подвозили их автомашины… Поэтому они и оказывались в тех местах, где им нужно было, всегда в большинстве… И сапоги у них были приспособленные к такой стремительной, маневренной войне: короткие голенища, с широкими раструбами… У солдата, когда он много бегает или ходит, нога потеет. Вот для того, чтобы носки быстрее сохли, немцы и сшили такие, на наш взгляд, нелепые  сапоги. Все у них было продумано. Солдат с мокрой стопой ноги, от пота ли, от росы или еще от чего, это не солдат. Пропадет. Нога сопреет и «труба», считай - нет бойца.   
Наши же оценили не один, а два фактора, даже может целых двадцать два, поэтому у нас появилась портянка. Когда подмокает по какой-либо причине нижняя часть сапога, перемотаешь портянку и нога снова в сухом, а подмокшая часть в это самое время сохнет в голенище сапога. Так-то вот… Но особенно портянка, ты правильно сказал Виталий о французах, полезна зимой. Если намотать на ногу сначала  газету, а потом портянку, то никакой мороз не страшен.
Пройдет какой-то десяток лет, и я, уже двадцатилетний солдат, в полной мере оценю советы Федора Михайловича на практике. Причем особенно они мне пригодились однажды зимой. Нам, связистам, приходилось много бегать, прокладывая линии по бездорожью. Мы были обуты в валенки, но прихватывали с собой и сапоги. Не смотря на жуткие морозы, и то и другое быстро промокало. Пока один комплект сушится в бронетранспортере, бегали в другом, потом переобувались, но всегда наматывали портянки. И сорокаградусный мороз был уже не так страшен. Я, к тому же, помимо портянок наматывал еще и газету. Мои товарищи оценили подобную практику, хотя ранее, в теплой казарме, подсмеивались над теорией, поэтому обратились к замполиту с жалобой, что не получают, находясь на многодневных учениях, периодическую прессу. Тот так обрадовался этой тяге личного состава к печатному слову, что приволок целую пачку газет. Нашей радости при виде столь объемного количества газет тоже не было предела.
Но в тот день, когда Федор Михайлович, произносил панегирик портянке, надо признаться, эта тема меня не очень взволновала. Хотелось услышать, что-нибудь совсем-совсем иное.
- Видишь,- обратился дядя Виталий к дяде Феде, - похоже, эта тема ему не очень интересна. Маловат он еще.
Федор Михайлович продолжал шагать по дороге, лишь изредка поглядывая на меня.               
- Ну что ж, пожалуй, я расскажу тебе одну историю, подходящую к твоему возрасту. А знаешь ли ты: почему у бабушки в деревне собаку зовут Трефкой?
Откуда мне было это знать? Я даже и не задумывался над данной проблемой. Считал абсолютно нормальным, что одних барбосов кличут Полканами, других Шариками или Тузиками. А нашего прозывают Треф, Тревушка или еще каким ласковым производным от этого обычного, как мне казалось, собачьего имени. Треф был рядовым деревенским дворянином: обладавшим большой головой, напоминавшей морду овчарки, задорно закрученным хвостом, короткими крепкими лапами. Так же отличал его от многих представителей его замечательного племени  добрейший нрав.
В те «ужасные», как говорят нынешние «демократы», годы воровать или обманывать кого-то было не принято. Поэтому хозяева, когда покидали по какой-нибудь надобности дом, то не запирали его на замок, а подпирали дверь палочкой, хорошо просматриваемой с дороги. Делалось это для того, «чтобы добрые люди знали, что никого в доме нет, и зря ноги не носили», как говаривала бабушка. Так вот, Трефка, если не брали его с собой, ложился на крыльце и дозволял взять эту палочку только членам семьи. Еще он любил детей, поэтому был нашим постоянным спутником, когда мы отправлялись в лес за ягодами или грибами, а так же ходил с нами на рыбалку. Для того, чтобы описать все его положительные качества, просто не хватит бумаги, поэтому не любить его было просто невозможно. Но об одном эпизоде из нашей с ним жизни я не могу умолчать. Однажды он спас  мое честное слово. А дело было так. Я попросил отца купить мне кроликов. Уж очень мне нравились эти ушастые зверьки. Отец долго отказывался, а потом спросил меня о том, что понимаю ли я всю меру ответственности перед животными, которых собираюсь завести? Я с энтузиазмом заверил, что буду ухаживать за ними и ни за что не брошу, как надоевшую игрушку. «Ну что ж, так тому и быть, - сказал отец, - помни свое обещание. Нет ничего более противного в человеке, чем неспособность сдержать свое честное слово».
 Когда мы приехали на лето к бабушке, отец первым делом сделал клетку и купил мне пару крольчат. И наступили веселые времена. Помимо тех обычных дел по прополке огорода, походов в лес и других поручений бабушки, которые мы все обязаны были выполнять, мне пришлось еще и отвечать за кормление кроликов. Все бегут купаться. А мне – траву рвать для этой прожорливой парочки. Конечно, братья и сестры помогали, но слово-то о том, что ушастые всегда будут сыты и убраны, дал я … Вот и приходилось отдуваться. Все листья одуванчиков вокруг дома, столь любимые ушастыми, были уже вырваны. А у них аппетит, по мере роста, увеличивался с каждым днем. И тут в голове родилась замечательная идея: а, что если выпускать кроличков пастись, а потом, когда наедятся, относить обратно в клетку. Прекрасная мысль, которую мы с моим двоюродным братом Олегом немедленно претворили в жизнь: взяли по зайчику  и отнесли за забор на полянку, наполненную вкуснейшей для кроликов травой. Когда, по нашему мнению, кролички перекусили, мы решили водворить их в клетку. Но не тут-то было. Коварные ушастые ни за что не давались нам в руки. Я уже с тоской представлял, как посмотрит на меня с укоризной отец, и тут взгляд остановился на Трефке. Надо сказать, что он с самого начала эксперимента с философским спокойствием сидел рядом и наблюдал за нашими действиями. Со слезами на глазах от жестокой неблагодарности зверьков, от своего бессилия, от крапивы, обильно оставившей на наших руках и босых ногах свои следы, я воскликнул: «Треф, гони!». Не знаю, какие волшебные слова сказала им эта милейшая дворняга, потому что даже лая не было, но он подбежал к крольчатам, и  они послушно проследовали перед ним во двор, а за тем и в клетку. Когда мы подбежали к ним, то увидели как  перед открытой дверцей, сидит Трефка и улыбается нам на встречу. С той поры лето засияло для меня всеми своими красками.         
-Значит, не знаешь? – констатировал дядя Федя. - А жаль… Тем более, что эта история напрямую касается нашей семьи... Началась она победной весной 1945 года. Какая это была замечательная весна! Я такой, сколь живу на белом свете, пожалуй, и не упомню. Казалось, сама природа радовалась и стремилась принарядиться, готовясь к окончательному разгрому фашистов. Наши войска, несмотря на весеннюю распутицу, стремительно рвались вперед. Советские пехотинцы вышли к небольшому хутору и услышали длинные автоматные очереди. Из-за строений повалил густой дым. Приблизились, но никто уже не стрелял. Из огня, охватившего постройки, раздался крик живого существа, полный боли и отчаяния. Один из солдат не выдержал, бросился в огонь и увидел следующую картину: во дворе хутора рядами стояли горящие клетки. Но в одной из них бился голос – хрип, моливший о помощи. На ней была надпись по-немецки Треф. Размышлять было некогда. Человек бросился к клетке, сбил засов, подхватил на руки хрипящее, но еще живое существо, и в дымящейся прожженной шинели, вырвался к своим. Тут и разглядели спасенного. Это оказалась немецкая овчарка. Пес был обожжен и ранен. Видимо немецкие автоматчики стреляли торопливо, толком не целясь, а потом облили горючей жидкостью и убежали.
-  Дядя Федя, а собак-то за что расстреливать?
-  Видишь ли, - Федор Михайлович задумчиво посмотрел на меня, - хорошо обученная собака – серьезное оружие и отдавать такой трофей нашим войскам немцам было не с руки. Рота пошла дальше, а солдат, вместе с санинструктором, у него нашлась какая-то мазь от ожогов, перевязали раненого, да и отправились догонять своих… Вот как иногда в этой жизни бывает.
К вечеру объявили привал. Да тут еще и счастье привалило – догнала походная кухня. Поесть солдату, да набраться сил от горячего варева, да в такую вот слякотную пору, это я тебе скажу – первейшее дело. Жаль, что далеко не всегда в наступлении такая простая, но очень важная радость до передовых доезжала. Только расположились поесть, как видят: тащится по дороге их утренний подранок. Еле лапами перебирает, но упорно движется к какой-то своей собачьей цели. Поравнялся с солдатами и прямиком к своему спасителю. Как только отличил среди толпы? Доковылял и лег около его ног. Ну, что тут поделаешь? Взял тогда парень свой котелок и отправился к кухне.
- А разве можно из своего котелка собаку кормить?
- Не бывает у солдата вилок, тарелок, скатертей да запасных котелков, – горько улыбнулся Федор Михайлович, - есть только минимум для себя, а все остальное для боя. Но вернемся к нашей истории. Покормился немного раненый, и легли они вместе спать. Так началась эта дружба.
Ну, догадался ли ты, кто был этот собачий спаситель?
- Нет.
- Это был твой отец.
- Папа, почему ты мне об этом ничего не рассказывал?
- Мал ты еще был, - горько улыбнулся отец, - история эта длинная, непростая и с не самым благостным концом. Не знаю, поймешь ли ты ее сейчас. Да и у меня, как вспомню, до сих пор болит душа. Жизнь не перепишешь заново… сделанного… не воротишь. Ох, как трудно найти верный баланс… между моралью и целесообразностью. Ладно, попробую коротко пересказать тебе,  как все тогда получилось… Может, пойдет тебе эта история в науку…
Долго болел наш раненый. Выздоравливать начал только к самой Победе. Одному мне, конечно, было бы его не сохранить. Но, видя, как мне с Трефом достается, на помощь пришла вся рота, да что там рота… Помогали нам, как сговорились, практически все. Не нашлось среди солдат ни одной черствой души… Это тебе не история Джека Лондона «Белый Клык»… У них-то там была благодать – мирное время, хоть и на Севере, а у нас – война, да еще в наступлении. Тут всего и не перескажешь… Одним словом, оклемался он и стал выправляться. Как зажили раны да ожоги, такой ладный пес получился. Тут война и кончилась… Стали и нам дисциплинку подтягивать, порядок строевой наводить. Оно, конечно, надо и, наверное, надо обязательно, потому как нельзя солдату расхолаживаться. Да и удар по нервам такой силы представь: из ада вырвались и живыми остались. Если бы за нас не взялись, как следует, то могли бы и «дров наломать». Конечно, мы были не немцы какие-нибудь, но чем черт не шутит, когда «крыша поедет». Но беда всегда ищет, к чему бы ей прицепиться… Нашелся тут один «умник» штабной… В боях мы его и не знавали… А тут «вынырнул», откуда не возьмись. И  давай  нашего комбата допекать: «Не положено,- говорит, - в строевой роте собаку держать». Комбат ему: так, мол, и так, большую пользу этот пес приносит – моральный климат улучшает, часовым, опять же, помогает. Но этот прыщ уперся на своем, и ни в какую, одно твердит: «Не положено, убрать из расположения, а лучше всего – пристрелить, потому что этот пес немецкий, наверное, много вреда нам принес». Ну и так далее…
Комбат вспылил. И быть бы беде, да тут из штаба бегут – командир дивизии, кричат, к нам едет. Началась карусель: навели блеск, построили нас, как положено. Генерал приехал, начал строй обходить, вопросы задавать. Как с нами поравнялся, наш комбат к нему и обратился. «Дозвольте, - говорит, - товарищ генерал, Вам от лица нашего подразделения, потому как мы Вас крепко уважаем, подарок сделать – боевой трофей, так сказать, немцами недостреленный, из огня спасенный».
- Показывайте ваш подарок, - сказал генерал.
 Тут комбат и командует нам: выйти из строя. Вышли. Доложил я как положено. Треф у ноги. Едим глазами начальство. А комбат продолжает: так, мол, и так: это тот самый солдат, который из огня собаку вынес и, с той поры, пес от него не на шаг.   
- Слышал я что-то подобное этой истории, месяца два тому назад… Но, братья мои, - повернулся комдив к строю, - вспомните, что тогда творилось. Тяжко было не только Вам, но и мне. Врагов было больше, но мы наступали и, наконец, сломили этих подонков!
Повернулся ко мне с Трефом и разглядывает обоих. Вижу: очень он ему понравился. 
- А ты, солдат, значит, хочешь подарить его мне? – и смотрит мне в глаза.
- Так точно! – отвечаю, а внутри все оборвалось. Про себя же думаю: уж лучше генералу Трефку отдать, чем пристрелить.
- Значит так. Позвольте, братья мои, поблагодарить Вас за чудесный подарок! – повернулся он опять к строю. – И расцеловать всех Вас, в лице Вашего командира батальона. Раньше слышал я о нем, как о достойном и храбром офицере, а теперь хочу еще его обнять и как большого умника.
Обнялись они и расцеловались троекратно.
- Значит, так, солдат, - повернулся генерал ко мне, - со временем сейчас у меня плохо, поэтому оставляю собаку на твое попечение. Береги его – это подарок твоих товарищей. Но и он пускай служит, зря хлеб не ест. Как полегче станет, заберу его себе.
И пошел дальше вдоль строя.
А когда распустили строй, подходит к нам с Трефом ротный и смеется: «Ну, умница! Ну, молодец! С ходу ведь во все врубился!». Я сначала о комбате подумал. Так ему и сказал. А он мне: «Да что комбат! Ему по должности положено во всем крутиться и все видеть, иначе можно в бою всех положить, да и свою голову в придачу. К тому же с Украины он. А хохлы знаешь, какие умные и хозяйственные. Он со своего батальона нитки не отдаст, а тут такую собаку … Да еще, чтоб перед его людьми, да какая-то «крыса» его сволочью выставила? Тут с самого начала ясно было, что он что-нибудь придумает. А вот генерал–то каков! И двух слов не сказали, а он все понял. Да как ловко все провел!  Не придерешься!».
И стали мы служить дальше. Хороший был друг Треф и служил как надо. За это его и любили все окружающие. Была правда у него одна странность – никогда и ни с кем не играл, знаете, так, по-собачьи. Иногда станет и смотрит в глаза, как будто о чем-то бесконечно важном спрашивает. Д-а-а…
К концу лета он в «тело» вошел уже по-настоящему. Полюбил бегать вокруг расположения. Пришлось и мне полюбить этот самый бег. Народ над нами посмеивался, мол, тренируетесь отступать, а я им в ответ: нет, к наступлению готовимся. Нравилось ему еще разыскивать спрятанные вещи и людей. Вещи, когда находил – «хумнет» пару раз или по команде схватит и принесет мне, а вот перед спрятавшимися людьми становился в стойку, и шерсть у него поднималась дыбом. Я, когда первый раз его таким увидел, не поверите, испугался даже. Подумал, подумал, а потом решил: раз война кончилась, то она кончилась для всех и для собак тоже, поэтому не только не стал его проверять, как он бросается на человека, но даже команд «взять» или «фас» никогда не употреблял. Еще очень он любил, когда я с ним разговариваю. Ну, это, по правде сказать, любят все собаки. Они от таких разговоров умнеют. Запомни это сын: всегда разговаривай с животными.      
Настоящая слава, любовь и всеобщее уважение пришли к нему в начале осени. Подняли нас тогда по тревоге, поставили боевую задачу: на каком-то хуторе, как стало известно командованию, ночует банда недобитых фашистских прихвостней. Надо ее ликвидировать и как можно быстрей, то есть желательно обложить до рассвета, иначе могут уйти. Посадили роту да взвод полковой разведки на машины и повезли куда-то в ночь. С нами комбат поехал. Сначала остановились, оставили один взвод, потом встали – сошел наш, а третий повезли дальше. Прошли мы около двух километров и встали. Подходит ко мне комбат и говорит: «Впереди развилка. С главной дороги пойдет дорожка лесом на хутор. Лесок небольшой. Потом поле. Давай Трефа пустим впереди через лес».
- Есть, - говорю, а сам про себя думаю: понятное дело. Я бы тоже какую-нибудь заставу в этом лесочке поставил. Их дело простое – выстрелил, или гранату подкинул, поднял тревогу, если что, и драпай лесом. Черта с два их в темноте поймаешь. Жалко ребят уж без войны под пули посылать, вот и Треф и пойдет.
Прошли еще немного: Треф, комбат, несколько разведчиков да я.  Ночь какая-то тихая, душная. В нашей стороне таких вот ночей осенью и не бывает. На небе ни звездочки. Все тучами закрыто. Но пыльная дорога хорошо просматривается. Вот и развилка. Залегли. Подтянулись наши. Комбат все на часы поглядывает. «Ну, - говорит, - пора».
Притянул я Трефку, к себе прижал и шепчу: «Ищи». А потом, как-то даже и неожиданно для себя: «Взять». Повернул он голову ко мне, вроде как удивился, но я вытянул руку и еще раз: «Взять». Исчез он в ночи, только на пыльном фоне, вроде как тень какая-то мелькнула. А я про себя думаю: «Если там двое караулят, то… прощай, Тревушка».
Через несколько минут, комбат и нам скомандовал. Пошли двое разведчиков, я, да еще пара сзади. И не так уж далеко продвинулись, как вроде какое-то тихое ворчание в стороне раздалось. Мы туда. А там - винтовка в стороне лежит, мужик какой-то, а на нем, мы сначала и не поняли, Треф. Лежит и держит его за горло. На каждое движение слегка зубы сжимает и ворчит, тихонько так: мол, не шевелись, если жить хочешь. Схватил я его за ошейник и к себе, а разведчики мигом мужика «спеленали» и второй паре передали, а те к комбату уволокли. Мы же на этом месте остались, только один мне шепчет: «Проползем немного вперед». Я сначала и не понял, потому как курильщиком был. Оказывается этот горе – караульщик там сигарету выкурил. Поэтому запомни: никогда, как бы тебе плохо ни было, на посту не кури. Запашок, в ночи, да еще в кустах, долго не рассеивается и далеко стелется. Тлеющая сигарета, как ты ее в рукав не прячь, тоже, ох как далеко видна. Такого дурака, как шепнул мне один, они бы и без собаки обнаружили.
Через некоторое время, подошел комбат с остальными. Этот «язык», после Трефкиных «объятий», все выложил. Там, на хуторе, еще один пост был. Так разведчики, зная, где он находится, решили его сами обработать. Мне же с собакой приказано было на опушке лежать. Так что в дальнейшем мы не участвовали. Одним словом, сделали ребята все как надо и без потерь с нашей стороны.
А через год мы с Трефом демобилизовались. Приехали в Ленинград. А у меня специальности никакой – на войну-то мальчишкой ушел. Пришлось пойти в ученики. В коммерческих магазинах цены высокие, да у меня и денег-то не было. Стали мы на одну мою карточку жить. Когда демобилизовывали нас, то весил я под сотню килограммов. А тут быстро сдал. К тому же работа была тяжелая. Да и Треф стал на забор похожим. Но крепились. Держались друг за друга. Да тут, как на грех, встретил я сослуживца одного из нашего батальона. Обрадовались, конечно. Только посмотрел он на нас, да и говорит: так мол и так, а я как раз недавно своему командиру о Трефке рассказывал. Так тот вздыхал: нам бы такого пса. Давай устроим его на службу, а то посмотри на себя – опять на блокадника стал похож, да и собаку чего мучить. Я в начале ни в какую, а через несколько дней задумался – Трефку жалко стало. Понял – пропадет он со мной. Тут сослуживец опять ко мне зашел, ну я и согласился на то, чтобы он договорился со своим командованием. «Добро» было получено мгновенно.
Тогда пришли мы Тревушкой к моему знакомому. Жил он на Греческом проспекте, напротив Некрасовского садика. Надо сказать, что на этот день я спланировал еще отъезд под Тихвин к своим родителям, твоим дедушке и бабушке. Посидели, перекурили и передал я Трефкин поводок демонстративно, так, чтобы пес видел, в руки моему бывшему сослуживцу. Тот привязал его к металлической солдатской койке. Надо добавить, что такой передачей поводка я пользовался еще в батальоне, когда хотел подчеркнуть, как знак того, что Треф должен был временно подчиняться тому или иному солдату.
А мы пошли на вокзал. Вышли заранее, потому что сидеть рядом с привязанным другом мне было невмоготу… Только стали подходить, как сзади услышали какой-то крик. Оглянулись и видим, как народ шарахнулся в стороны. Это наш Треф по следу за нами летит. Оказывается, он перегрыз поводок  и выпрыгнул, выбив стекло со второго этажа. Видно, заметил, что я не в себе, проанализировал ситуацию и помчался по нашему следу. И ведь как он его ощущал? Сотни людей прошли, асфальт опять же запах дает… А он нас все же нашел…  Вернулись мы. Я сам привязал его к кровати и помчался бегом на вокзал… Успел…
Вернулся от своих. Привез немного картошки, овощей… Жить полегче стало, а душа плачет… Все – не то и все – не так… Через некоторое время не выдержал пытки. Пошел к сослуживцу и спрашиваю:
- Как там Треф?
- Да ничего. Служит.
- А нельзя ли хоть одним глазком на него взглянуть?
- Отчего нельзя. Поговорю с командованием. Думаю, что на псарню тебя пустят.
Стал я ждать разрешения… Дождался… Поехали мы на Ржевку. Пришли на псарню. Я сразу Трефа узнал. Смотрю, и он встал, на меня смотрит. Я к нему: «Треф. Тревушка». А, он как услыхал мой голос, отошел на середину клетки, сел и сидит… к нам спиной… На меня больше даже и не взглянул. Я вцепился в прутья клетки… Слезы текут… Состояние – не передать… Как будто всех своих боевых друзей схоронил… Не помню как ушел оттуда… Ехал назад как в чумовом тумане… Вот как оно бывает… Не простил меня Треф…
Мы молча шагали по дороге, ведущей из пос. Морье на станцию. Прошло с той поры много лет. Часто собирались братья вместе, но всегда это происходило в присутствии их жен и нас – детей. Думаю, по этой причине, но больше они о войне не рассказывали никогда. Никогда! Может быть, поэтому, а может потому, что меня до глубины души потряс этот разговор на ночном болоте у согревавшего нас костра, но когда в моей жизни бывали трудные минуты, я мысленно подходил к его жаркому пламени, раскрывал перед ними свою душу и спрашивал: как быть? И они, уже навеки отгороженные от меня жарким огнем разделившего нас времени,  всегда находят нужный ответ.