Джордж У. Пек. По городу с новогодними визитами

   Перевод (сокращенный) 29-й главы повести «Шалопай Хеннери и его папаша» (“Peck's Bad Boy and His Pa”, 1883 г.) американского писателя Джорджа Уилбера Пека (George Wilbur Peck, 1840-1916).
   Иллюстрация: Тру Уильямс (True Williams), 1900 г.
   Перевод: Олег Александрович. ©, 2017
   ***

   — Ах, да вот же как раз и ты, мой изобретательнейший друг! Послушай меня, шуточки твои дошли до форменного уже свинства! — такими словами встретил бакалейщик своего приятеля Хеннери. Затем, схватив в руки бочонок из-под патоки, втолкнул он им своего гостя в угол и крепко — так, что у того глаза полезли из орбит, — ухватил за горло.

   — По твоей милости я потерял с десяток выгоднейших моих покупателей! — продолжал он кричать. — А теперь, черт тебя дери, прощайся же ты со своей никчемной жизнью!

   Бакалейщик схватил с прилавка нож для сыра и принялся точить лезвие о свой сапог.

   — А в чем… кх-х… х-х… дело-то?! — прохрипел сорванец: рука бакалейщика продолжала сжимать его горло. — Не делал я ничего… к-х-х… вам!

   — Солжешь, быть может, что это не ты подвесил за ноги серого облезлого кота — дохлого — возле моей двери: в ряд с кроликами, которых я вывесил там на продажу?! Я и не заметил того; и не знал того, пока пастор не вывел меня за дверь и поинтересовался, хорошо ли идут у меня вот эти упитанные коты, и кто покупатели. Уж нет, терпеть такого я не стану больше!

   Мальчик, когда бакалейщик перестал наконец сжимать его горло, отдышался и затараторил, что это не он вовсе, это полисмен подцепил — хохмы ради — рядом с его кроликами того дохлого кота; они с приятелем оба это подсмотрели, и шел он сейчас к нему сюда, как раз чтобы рассказать ему об этом. Заметив, что мальчуган готов уже расплакаться, бакалейщик выпустил его из угла и поспешил заверить, что убивать его он, конечно, не намерен, он лишь шутит. Затем открыл для него банку сардин, — после чего примирились они уже окончательно.

   Бакалейщик спросил, весело ли его папа — да и они с мамой — встретили Новый Год в этот раз. Мальчуган горестно вздохнул и принялся рассказывать:

   — Так себе, неважным этот Новый Год получился у нас. Папаша заявил, что дома он праздновать его не будет, а взамен отправится с визитами в разные места — ко всем нашим знакомым. Мы с мамой стали было его отговаривать, но он сказал нам, что возраст его достаточно почтенный уже для того, чтобы решать самостоятельно, без нас, отправляться ему куда бы то ни было с визитами или нет, если того вдруг ему захочется. Перецепил на чистую изнанку он свой воротничок, манжеты задом наперед надел — заношенными краями в рукава, посыпал арники на носовой платок, и мы с ним вышли из дома: меня он взял с собой. Мама строго-настрого наказывала ему от горячительного воздерживаться, и он сказал, что будет, — но не стал. Воздерживаться. Уже в третьем месте, куда мы зашли, набрался он до полного совершенства. О, как же он набрался! Некоторые наберутся, так по ним это и не заметно; но ежели наберется папа, — то наберется так, что вставные челюсти его изо рта наружу раз за разом высовываться начинают, глаза из орбит лезут, и рот у него открыт, и лицо его краснеет все и начинает дергаться, и смеется он не переставая, и в поту он весь, и ходит он по-дурацки всегда — как клоун! О, как же он опозорил нас! В одном месте девушку-служанку — она встречала гостей в холле — раз пятнадцать он с Новым Годом поздравил, и шляпу свою все норовил нацепить ей на локоть. А когда уходили мы оттуда, резиновый коврик у двери принял за своим галоши, и ноги свои как идиот принялся в него пихать!

   В другом доме растоптал он и оборвал хвост платья у одной леди, и уволок оттуда картонную коробку с бананами и апельсинами. Мы с приятелем бросили его и пошли ко мне, но мама тут же попросила нас пройтись по городу и все-таки где-нибудь папу отыскать — и привести его домой.

   Уже темнело, когда нашли мы его наконец — во дворе того, знаете, дома, где статуи стоят перед фасадом. Папа не узнал меня; он схватил меня за руку — принял, видно, за какого-то гостя, тоже подошедшего сюда, — и стал меня знакомить со статуей мраморной, которая стоит там без одежды; это его подруга, повторял он мне, и сейчас здесь затеян будет пикничок на свежем воздухе. Затем снял он свою шляпу и повесил ее на елку, пальто тоже снял и бросил на железную изгородь…

   О, видеть такую стыдобищу невыносимо мне было просто, я чуть не расплакался! Приятель сказал, что рискни только его папаша устроит такой цирк, он точно пригрел бы его чем-нибудь по голове — до полного оглушения. Тут вмиг родилась у меня идея одна, и когда подходили мы, ведя папу под руки, к дому, быстро сбегал я к себе и нашел коробочку из красного картона — у меня была как раз одна такая; принять ее точно можно было за кирпич! Еще бутылку кетчупа с собой захватил; и когда волокли мы уже папашу вверх по ступеням к входу, долбанул я его с размаху той коробочкой в лоб, а приятель тотчас плеснул ему на голову кетчуп; и оба заорали мы: «Деньги давай!». А папаша заорал: «Убивают!», и мы смылись.

   Выбежали мама и пастор — он у нас в гостях был, — и втащили папашу в дом. Он бормотал им, что на него набросились грабители и вышибли ему мозги, но он успел их вздуть. Тут мамочка увидела кетчуповые мозги, которые вытекли из его головы, — и завопила. А пастор воскликнул: «О, милосердный Боже, ведь его убили!» Тут вошел я — через заднюю дверь, — и тотчас же мне велели бежать за доктором. А папу втащили в гостиную, уложили на кушетку и накрепко перевязали ему голову полотенцем — чтобы остатки мозгов не вытекли; и он сразу захрапел.

   И когда пришли мы с доктором, то четверть часа, не меньше, будили мы его; а когда проснулся он наконец, то его сразу стошнило. Мама принялась расспрашивать доктора, выживет ли папаша; и доктор, когда рассмотрел хорошенько и понюхал вытекшие мозги, сказал, что он лично предпочитает добавлять всегда в кетчуп немного вустерского соуса, — и заверил ее, что пострадавший непременно поправится. И мама, мне показалось, даже огорчилась.

   А затем папа открыл глаза, и когда увидел пастора, заорал, что в доме у нас грабитель — из тех, что напали на него на лестнице, — и он его сейчас же вздует. Но доктор схватил папашу за руки, а мама села ему на ноги; а пастор сказал, что ему надо зайти еще кое к кому с визитами, и быстро ушел в холл, — и там минут пятнадцать осыпал маму — она побежала его проводить — новогодними пожеланиями — длинными такими же, скажу я, как и его проповеди.

   Доволокли мы папу затем до постели, и когда стали раздевать, нашли на груди у него под жилеткой девять салфеток — их он насобирал, понятно, где-то в гостях.

   С утра сегодня он пришел уже в себя, и уверяет нас, что виной всему был кофе; и впредь никогда он его больше не станет пить в гостях — когда ходит с новогодними визитами.

   — Самому-то тебе, получается, позабавиться на Новый Год так и не довелось. Печально! — заметил бакалейщик.

   — Не довелось?! Да разве все то, о чем я вам рассказываю, не забавным было! Послушайте тогда еще кое о чем! Когда папаша уснул, мама попросила нас с приятелем пройтись по домам, где принимали папу, и вернуть хозяевам салфетки, которые он там «наклептоманничал», как она выразилась. Ну, мы оделись и отправились в город. В одном доме, когда вошли, двух девушек мы увидели — в очень… деморализованном, я бы сказал, состоянии. Я не стану, конечно, утверждать, что знаю точно, как выглядят девушки, когда перепьют, но те две вели себя очень странно; и подозрение у меня пало именно на это. Что перепили они. Из гостей там никого уже не было, а девушки те пили вдвоем что-то пенистое из стаканчиков для бритья и хохотали. А когда заметили меня и приятеля, то сразу бросились обнимать нас и целовать. Но тут прибежал какой-то джентльмен — очевидно папаша тех девушек — и крикнул им, что пора уже, он думает, закрываться, а не то ему придется выправлять лицензию на работу и по ночам. И мы ушли оттуда.

   А когда я домой вернулся, мама велела мне лечь спать в постель с папой — чтобы присматривать за ним; потому что, она сказала, её срочно вызвали ассистировать при родах. Почему-то всегда так случается, что ее по ночам вызывают ассистировать, и чаще всего почему-то, — заметил я уже это, — когда папа с вечера налижется.

   Я тут вспомнил, что частенько папаша в постели жалуется на холодные мамины ноги, и потому сбегал на улицу и принес с собой кусок льда: льдышку такую — размером примерно с мамину стопу, — и когда ложился в постель, подсунул ее папаше под ноги. Папа задергался и крикнул: «Ты почему ноги себе не разогреваешь, перед тем как в постель лезть?!».  Я засмеялся, а папа лягнул меня ногой своей так, что я улетел на пол — на середину комнаты. И пробормотал он, что в следующий раз, если вновь доведется ему когда-нибудь обзаводиться женой, искать он будет себе женщину, обе ноги у которой поездом отрезаны. Я поднял с пола лёд, уложил его опять папе в постель — чуть подальше от него на этот раз, — и ушел спать в свою комнату; а утром папа объявил нам, что страшно потел ночью: ведро пота, не меньше, с него выбежало, и вся постель мокрая.

   Ну, все! Прошу простить меня, но сидеть у вас долго сегодня не могу; дело у меня: подрядился я на очистку тротуаров от снега. И напоследок совет мой вам: никогда впредь не предлагайте покупателям своим под видом кроликов дохлых котов! — бросил мальчик другу-бакалейщику на прощанье — и выскочил опрометью за дверь, ловко увернувшись от запущенной ему в спину увесистой брюквы.