Прощай, Никсон

 Прощай, Никсон…!

         «По какому поводу гуляем-c?» – спросил я, услышав предложение поучаствовать. Повод явно как-то не ощущался, и вопрос повис в трубке, как в нашей буче нынешний унылый и дождливый четверг. Не пятница, не выходной, не праздник… Однако неимение убедительного повода не вызывало сомнений у подруг – Светланы и Анны, возжаждавших наконец-то посетить модный «Шальтинелис» (лит. «Saltinelis»). Их мужья, Юра и Фима, подсчитали наличность, дали добро, ну, и меня с Ильёй прицепом взяли для «разнообразия». День выбрали будний, чтобы избежать выходного аншлага, а, может статься, именно в тот четверг вожжа и попала под хвост. Ни Юра, ни Фима, ни я с Ильёй не были против, но и не рвались, а так, чтобы спросить… Чтобы не да – конечно – непременно, а ну, ладно… можно. Пааайдём-погуляем! В рыбный день, в четверг вечером без сомнения легко туда попасть и неплохо провести время. День стоял пасмурный, дождливый, холодный для середины мая. Горожане одели куртки, плащи и даже демисезонные пальто и головные уборы.


     Ресторан «Шальтинелис» занимал второй этаж типового двухэтажного торгового центра нехитрой архитектуры с тем же названием в отдалённом углу жилого микрорайона Жирмунай (лит. Zirmunai). «Врата» ресторана с боковой стороны здания, за углом, представляли собой стеклянную в алюминиевой раме дверь в некий тамбур. Такая же дверь из тамбура влево служила входом в кулинарию, снабжаемую изысками ресторанной кухни. С другой стороны подобная дверь вела к лестнице на второй этаж, в собственно злачное заведение. Окружавшая «врата» заведения убогая околица однотипных многоквартирных домов спального микрорайона с безлюдными тротуарами прорезавшей его улицы Жирмуну (лит. Zirmunu), лужи которой бороздил одинокий троллейбус, прозябала бедно, буднично и тоскливо. В пиковое время этот унылый аппендикс, замыкавшийся троллейбусным кольцом оживал: его обитатели заполняли гастроном «Шальтинелис» (лит. «Saltinelis»), прежде чем разъехаться на работу или разойтись по домам после неё. В ночное время шумно разбредались посетители ресторана и ночного бара да подъезжали взять пассажиров оказавшиеся неподалёку такси.
 

     Праздник жил на втором этаже. Он просыпался вечером и куролесил до раннего утра. К услугам неугомонному любителю спиртного, поднимаясь на второй этаж, зазывающе открывалась барная стойка с высокими сиденьями и ряд небольших боксиков, протянувшийся вдоль барьера лестничного проёма. За стойкой, вся в обращённой к посетителям загадочной улыбке, властвовала яркая, темноволосая, с синими глазами, красавица Генуте. Исключительно приветлива и обходительно вежлива, она почтительно обслуживала всех без исключения, а по просьбе постоянных клиентов даже наливала в долг. Собственно ресторан манид доносившимися звуками живой музыки. Известные музыканты, вокалисты наряду с концертной деятельностью подрабатывали «в кабаке». Сам ресторан, большой и светлый, с подиумом и площадкой для танцев, ничем особенным в убранстве, как и достоинствами кухни в системе социалистического общепита, не выделялся, но был для многих как бы прелюдией к ночному бару-варьете. Сияющую сцену бара-варьете украшало своеобразное панно с впечатляющими элементами из белой керамики работы Теодораса Валайтиса, которые удивительно сексуально смотрелись в радужном свете прожекторов. На фоне этого великолепного панно инструментальная группа под руководством джазового саксофониста Владимира Чекасина, кордебалет, вокалисты и мастера оригинального жанра развлекали всегда до отказа заполненный зал двухчасовой концертной программой. Места туда следовало заказывать загодя. Глотнув горячительного, притупив чувство меры и обострив жажду развлечений, подгулявшие стремились в ночной бар, осаждая метрдотеля и швейцара, и вместе с изначально прибывшими туда же создавали беспорядочную толчею у его дверей. Вот именно эта комбинация из трёх весёлых пальцев и сподвигала людей отправляться в непогоду на отдалённую окраину города.


     Иного же рода ненастье неотступно довлело из года в год. Не климатические условия и капризы погоды, но психологическая, духовная атмосфера была вязкой, тяжёлой и удушливой. Скованное запретами казарменного социализма, серое бытие рождало ощущение беспросветности и безысходности, мозолило глаз повсеместно. Общество было пронизано фальшью, показухой и ханжеством. В течение четырёх лет постоянных служебных командировок мне довелось побывать во всех частях громадной страны, посетить её самые отдалённые уголки, и повсюду я сталкивался с лицемерием и двуличием, превозносимыми сомнительными достоинствами, лживыми постулатами и пустыми обещаниями. На деле всё оборачивалось неказистой пародией или полным фиаско. Царившие везде нищета и убожество коробили взор. Так жил весь обыкновенный люд этой страны, за исключением нескольких миллионных городов и столиц союзных республик, где можно было увидеть всякое, в том числе и богатство, объяснить происхождение которого его обладатели, не входя в противоречие с советскими законами, вряд ли смогли бы. Всеобщее равенство в нищете оборачивалось холопством, завистью и презрением ко всему миру. Отец моего армейского друга – путеец, заслуженный железнодорожник и вообще сам по себе добрый человек, читая в журнале «Вокруг Света» заметку о погибшем на воздушном шаре французском воздухоплавателе, профессиональном коммивояжёре, удовлетворённо и радостно воскликнул:
– Прекрасно, очень хорошо, правильно, так ему…!
Я остолбенел. Спросил:
– Что же тут хорошего? Чему радоваться? Ведь погиб отважный человек, воздухоплаватель. У него, возможно, семья, престарелые родители, маленькие дети. Жаль!
– Так ведь он же коммивояжёр, сволочь! – был ответ.

 
     Сообщество моих друзей, вообще люди нашего круга, мы чурались этой уравниловки и духовной казёнщины, избегали её носителей, по возможности ограничивая своё общение с ними. Спасались уходом в мир книг и погружением с головой в работу. Бегство во внутреннюю эмиграцию… Эмиграция и в прямом смысле этого слова принимала массовый характер: целые семьи покидали страну, оставляя работу, состоявшуюся служебную карьеру, квартиру, имущество. Заключались фиктивные браки, фальсифицировались документы – только бы уехать. Получившие бесплатное образование в советских вузах платили государству громадные «отступные», нелегально1 продавали свои квартиры и шестисоточные садовые участки или влезали в долги, чтобы внести деньги за дипломы. И массово рвались из совка. Уезжали не по материальным, как думало большинство друзей, коллег и соседей – не ереев, экономическим причинам, не за хорошей, богатой жизнью, но прежде всего чтобы уйти подальше от завуалированной фальши, откровенной лжи, духовного убожества и несвободы. Те, кто надеялись, в первую очередь, на экономический успех, повернули в США. Их доля в общей массе была невелика. Мы – те, которые оставались, навсегда прощались с друзьями, близкими и родственниками без надежды вновь когда-либо свидеться. Оставались те, которые не могли уплатить за дипломы, те, которых по различным причинам и без указания оных не выпускали, и это привело к протестному движению, отказам от советского гражданства, демонстративным акциям диссидентов и отказников.

 
     Несколько дней назад произошла трагическая акция в Каунасе, где учащийся вечерней школы девятнадцатилетний Ромас Каланта в знак протеста против советской оккупации и русификации Литвы, выкрикивая «Laisve; Lietuvai!» («Свободу Литве!»), сжёг себя возле Музыкального театра на центральной улице Каунаса – у фонтана, где любила собираться молодёжь. Работники и функционеры «конторы» форсировали похороны на два часа раньше, чем было запланировано, чтобы избежать скопления людей. Тогда собравшаяся у дома Ромаса толпа молодёжи двинулась на центральную улицу города – алею Лайсвес (лит. Laisves Aleja; аллея Свободы). Известия о похоронах и более чем трёхтысячном шествии, произошедшем вслед за ними, ещё днём стали известны в Вильнюсе. Душевное настроение было подломано, и возникало предчувствие, что мы, как говаривают в Одессе, накануне грандиозного шухера.


     «Контора глубокого бурения»2, высунув языки, рыскала по нашим домам, по рабочим и общественным местам, вынюхивая и разыскивая следы сионистских организаций и их руководителей, не в состоянии понять, что движение было стихийным, национальным, потому что «уже достали», и производила облавы и обыски в поисках сионистской литературы и самиздата, находя лишь учебники иврита и книги по истории евреев. То же самое происходило и среди советских немцев, потянувшихся, правда, поначалу менее активно, в Западную Германию. Их массовое национальное движение началось значительно позже. Режим везде устанавливал глаза и уши. Мы все оказались под колпаком. Приходили с обыском и ко мне. В семь утра я сподобился вернуть данную мне на сутки самиздатовскую литературу. Обыск нагрянул в восемь. Повезло…

 
     Как-то с одним из близких друзей мы сидели у него на кухне, попивали водочку, обсуждали вышедшие из печати новинки. Звонок в дверь прозвучал в момент, когда друг опрокидывал рюмку. Процесс прервать было никак, и неотложно требовалось хоть чуточку закусить. Отношение к «действу» было почти сакральным, и нарушить его было бы беспримерным кощунством, на которое собутыльник мой решиться не смог. Долгий звонок заставил открыть дверь Тамару Ивановну, маму моего визави. Нежданный пришелец представился Раймондасом. Райма, как звали его на курсе, будучи однокурсником приятеля на истфаке, неожиданно чудесным образом перевёлся на юридический. Внешне привлекательный, вкрадчивый, учтивый и очень осмотрительный, он говорил тихо, и в мимике читались лёгкое смущение и пугливость человека, опасающегося, что его могут невзначай услышать или намеренно подслушивают. Он бывал язвительным и высокомерным по отношению к людям, и чужой успех или превосходство не вызывали в нём, мягко говоря, радости и одобрения. Бывало, как бы нехотя вбрасывал он этакие туманные провокации и словно застывал: ушки на макушке – молча следил за реакцией собеседников. По прошествии лет друг рассказывал мне, что Райма в чине капитана служил в «конторе». Он всегда приходил без телефонного звонка, без предупреждения, в рабочее время, будто знал, что нужные ему люди дома. Интересовался исключительно еврейскими друзьями и знакомыми однокурсника и мной в том числе. Наиболее повторяющиеся, с некой нарочитой долей иронии, вопросы Раймы были такие: «Какие ветры дуют?»; «Как там Муля?»; «Что Муля рассказывает?»; «Ну, где и у кого вы с Мулей побывали?». Муля – это про меня. Расплодилось множество информаторов, провокаторов и стукачей, и можно было нажить неприятности, и даже серьёзно поплатиться за неосторожное, нелояльное власти слово, обронённое за столиком в кафе, или за политический анекдот.


     Подобный случай однажды и произошёл с моим приятелем Ильёй. Мы работали в одной производственной группе крупного предприятия. Пребывая в служебной командировке в казахском городе Караганда, наш друг закончил свой трудовой день и отправился в гостиницу. Там, переведя дух и ополоснувшись под душем, Илья заглянул в ресторан. Он был не прочь подкрепиться и расслабиться. В тот вечер ресторан был «под потолок» загружен совтрудящимися, за бутылочкой ожидавшими музыки и танцев и уже подготовившихся к выходному загулу. Как водится по пятницам, свободных столиков не оказалось. Наш приятель не стал пренебрегать услужливостью невзыскательной тамошней фортуны. Отбросив ложное высокомерие, не стал привередничать и, получив согласие, присоединился к незнакомым мужчинам, занимавшим вдвоём четырёхместный столик, частично пополнив таким образом недостающий комплект. Приветливые карагандинцы оказались людьми радушными, приняли Илью в свой тесный коллектив и, как сказали бы римляне, «tres faciunt collegium»3. Нельзя поручиться, что они не выпивали на брудершафт, но их взаимоотношения даже и без этого выражения крайней признательности приобрели искренний доверительный характер междусобойчика. По мере того, что они не тяготились заботой услужливого официанта, неоднократно подносившего им очередную бутылку, степень доверия нашего командировочного к радушным карагандинцам возрастала, и, возможно, на пике этого роста Илья открыл им своё кредо – кипучее возмущение советскими оккупационными властями и непреодолимое стремление к свободе Литвы. Неизвестно, получил ли застольный протест нашего резистента поддержку и сочувствие собутыльников непосредственно в тот момент или же напротив – отпор и как закончилось расставание с ними. Из последовавших потом рассказов представляется, что встреча прошла таки в тёплой дружественной атмосфере и не вызвала у Ильи конфуза. Конфуз состоялся много позже – в Вильнюсе. Оставшиеся исключительно приветливыми, случайные карагандинские собутыльники оказались то ли сознательными советскими гражданами, то ли сотрудниками «конторы», написавшими отношение в адрес её литовского филиала, куда наш резистент стал неоднократно приглашаем со многими вытекающими отсюда последствиями. Служебные командировки ему перекрыли, как и прочие передвижения, что более конкретно выяснилось чуть поздней. Так-то вот наш Илья оказался под колпаком.


     Однако, не заморачиваясь на повседневном совковом негативе, мы вели свою иную, параллельную экзистенцию, и наше сознание весьма редко окуналось в ту лохань. Мы жили широко, разносторонне и многогранно и дотягивались до всего, что можно было взять от жизни в тех полулагерных условиях, через которые физически перешагнуть не могли. Этот совковый социум никак не препятствовал, в отличие от Ромаса Каланты, нашему молодому здоровому и звонкому времяпрепровождению в пределах родного города, в том числе сегодня в ресторане на его окраине. Здесь мы обнаружили большую компанию знакомых, которые гуляли прощальный банкет по случаю отъезда друзей на историческую родину. Несмотря на висевший в таких случаях смог расставанья на всю оставшуюся жизнь, внешне эти сборища выглядели весело и оптимистично. Шумно и задорно, с тостами за Израиль, за друзей, за «Im irce hashem, iber a yor in Jerushalaim»4. Плач и слёзы расставанья, печаль грядущей разлуки мы увидим потом – на вокзале, в аэропорту, у последней черты в Кузнице, Чопе или Шереметьево5. А сейчас шумная, с характерными чертами еврейской идентичности и свойственной ей соответствующей тональностью, хотя там была слышна и литовская и польская речь, братия, по всей видимости, раздражала восьмёрку молодёжи, расположившуюся за соседним столиком. Неприязненно тыча пальцами в сторону прощального банкета и что-то артикулируя, они возмущённо апеллировали друг к другу, и хотя музыка их заглушала, мы могли видеть демонстративно презрительную реакцию восьмёрки.


     Кабацкий вечер колобродил в танцах и веселии. В дружеских объятьях, внезапных открытиях и неожиданных признаниях, в перекрёстном огне шуток и подколок, не вызвав, впрочем, особого упоения, он подходил к концу и ничем бы не запомнился, если бы не произошедшие вслед за этим события. Можно сказать, цепь событий или их последовательность, как кому будет угодно, позволили ещё явственней обнажить глубинную порочность их генерирующего режима, деструктивность жизненного уклада. В этой стране, в этом обществе на всём лежал полувековой слой фальши и с каждым днём всё больше нарастал. А год 1972-й – год Чёрной водяной крысы – был ярким воплощением всей совковой мерзости6.

 
     Уже попрощалась с нами и ушла шумная еврейская компания, а мы ещё допивали своё. Время близилось к полуночи, когда зал ресторана почти опустел, и мы одни из последних тоже поднялись. Длинной толстой рептилией вытянулась в гардероб шумящая нетерпеливая очередь из подвыпивших больших и маленьких группок. Решив её обойти, избавить дам от долгого ожидания, Илья, сама галантность, пошёл штурмовать швейцара; ловя момент, всучить ему номерки и деньгу. Затея нашего дамского угодника не встретила понимания у всего тела рептилии. Особенно скандально и агрессивно проявила себя та восьмёрка из-за соседнего стола, состоявшая из двух молодых дам и мужской шестёрки. Их обидчивые выкрики «Nа, va prakeikti zydai! Jau visa Lietuva nupirks», «Ne driskit duot jam be eiles!»7 и угрозы в наш адрес продолжались и после того, как Илья оставил поползновения и встал в очередь. «Vaziuokit i savo Izraeli!»8 – прощались они, спускаясь по лестнице. Мы с Ильёй, уже повысившие на сорок градусов чувство собственного достоинства, поддались на эту провокацию и кричали им вслед, чтобы подождали на улице. Взяли свои плащи и куртки и кипя возмущением бросились на выход.

 
     На пятерых обидчиков мы наткнулись в тамбуре. Вызванная их оскорблениями, наша реакция была так молниеносна, что мы с разбегу, без слов замолотили их руками и ногами, хотя вполне возможно, что они просто пережидали дождь. Фима с Аней вышли первыми и уехали на кстати подвернувшемся такси. Юра откуда ни возьмись появился в тамбуре, попал в гущу драки и единственный из нас успел схлопотать. Я вытащил его буквально из-под ног и вытолкнул за входную дверь на улицу. Потасовка закончилась, наши противники понуро поплелись наверх чистить одежду и смывать следы побоев. Появилась Света, и мы пошли по обезлюдевшему Жирмунай, пытаясь поймать машину. Илья жил в трёхстах метрах, и когда мы посадили наших друзей в такси, я пошёл проводить его до подъезда. Прекратившийся было холодный дождь зарядил с новой силой. Мы укрылись в подъезде. Пока обсуждали события на работе, посматривали сквозь оконце, ожидая, когда ливень ослабнет. Вообще-то уже несколько дней, как я должен быть в командировке, но у меня были кое-какие личные затеи, и откладывая поездку, я допускал формальное нарушение. Илья ещё вчера упоминал, что готовится в поездку, и когда, воспользовавшись тем, что дождь прекратился, я поспешил уходить, он крикнул мне вдогонку, что скорей всего завтра вечером уедет.


     Облака разнесло, и стали четко видны звёзды. Прилив волны тёплого воздуха, очищающееся небо, звёзды, растущая луна предвещали завтра погожий день. Хотя наша прибалтийская погода, особенно весной, может меняться много раз на дню. Я шёл и размышлял о разных разностях и вдруг вспомнил, что ведь междугородние командировки Илье перекрыли. Куда же это он собрался? От Ильи до меня было километра два с хвостиком, и добрался я домой пешком.. Дома все давно спали. Не замедлил и я. Сон сморил меня сразу, но спал я плохо, беспокойно и тревожно. Ощущение приближающейся скорой опасности не давало мне уснуть, и к тому же Маврикий9 будил и будоражил меня, подкреплял мои предчувствия и призывал в немедленный побег. Я с большим трудом вставал и выходил в ночь, в ветер и ненастье на улицу, и мы бежали от «Шальтинелиса» неведомо куда, лишь Маврикий указывал путь: «Налево, направо, теперь прямо, на вокзал нельзя – засекут, поймают…» Я не понимал, зачем им меня ловить и кто эти они, которые нас ловят. Никого не было на пустынных улицах Вильнюса, в том числе в центре, где обычно бывало много людей, где кипела ночная жизнь. Маврикий призывал не останавливаться, бежать, идти, бежать, бежать на запад, скорей, быстрей. Я никакой погони не видел и недоумевал. Мы уже миновали Вильнюс. Попугай упрямо твердил, что это пока никого нет, они движутся в нашу сторону и расставляют везде заслоны, а нам надо преодолевать расстояния и преграды, приближаться как можно ближе к западной границе и прорываться за кордон.

 
     Географическая карта, как дорожка транспортёра, стремительно бежала под ногами. Неожиданно на нашем пути стали появляться оцепления. Людишки стояли в этих цепях, словно вкопанные. Они клонились во все стороны, как тростник на ветру, изгибались и качались, не сходя с места, махали руками и пытались ухватить нас, но нам везло – удавалось увернуться и проскочить. Проскакивали и рвались дальше, и снова нас встречали такие же оцепления и заградотряды, мы прорывались и продолжали бег. Как можно было заметить вблизи, те людишки были Раймами. Раймы, вытянув шеи, подобно оригиналу, негромко спрашивали: «Муля, стой! Какие ветры дуют?» Другие же все были с соседнего с нами столика из ресторана «Шальтинелис». Их симпатичные девушки стояли под зонтами, одной рукой придерживая зонт, другой производя захваты, а парни, оскалясь, кричали: «Prakeikti zydai, jums sakes! Lietuva nupirkot – pinigu tai jau nebeturit!»10. Мы с Маврикием проскочили мимо зонтов. Меня обуял ужас от того, что мы без денег, мы нищие… И что же без денег мы будем делать на западе? И я спросил Маврикия:
– Действительно ли мы истратили все деньги на покупку Литвы? И если мы откупили Литву у русских, то почему убегаем? Почему бы теперь не продать Литву литовцам?
Маврикий долго хохотал. Когда он унял хохот, то сказал:
– Наши литовцы – люди благородные, однако нищие. Купить не потянут. Но есть выход: предложим литовцам Америки и Канады.
– Те, за океаном, скупые и жадные, как все капиталисты. Навряд ли захотят потратиться, – парировал я.
Мы представили себе, как они ходят вокруг и прицениваются: «Таi, o kur gi Gardinas, kur Suvalkos? Na, labai brangiai! Trys kart brangiau, nei pardavem pries kara». – «Karaliauciai…»11, – пискнул кто-то вдогонку. Маврикий опять разразился хохотом. Его хохот передался мне, и мы ржали вместе до слёз и колик в животе, потеряв бдительность и концентрацию. Мы прозевали приблизившуюся очередную цепь, и нас заарканили. Ну, тут как в советских кинофильмах: «В чём дело, товарищи? Это какая-то ошибка… Вы не имеете права! – запротестовал я. – Мы путешествуем по просторам родины чудесной! Я буду жаловаться!»

 
     Маврикий запел: «Вместе весело шагать по просторам, по просторам»12. Я стал хлопать Маврикию. У него был великолепный слух и дар вокалиста, и сейчас он пел прекрасным певческим дискантом. Ну, и так же, как в советских фильмах, мне ответили, что я им не товарищ, а товарищ мне тамбовский волк. И сейчас я буду путешествовать с эскортом, с охраной туда, где Макар телят не пас. Под маюфес. Один из Райм вежливо сказал мне: «Ну, что, Муля? Ты любил жрать под музыку!? Теперь будешь срать под конвоем!» Маврикий гордо реял над нами и продолжал петь: «Над седой равниной моря Голда Меир13 – буревестник…». Контороуполномоченные, окружавшие меня, грозились, в отсутствие мяса в магазинах, поймать Маврикия и пустить на похлёбку из чечевицы, которая для них в закромах Родины к концу ещё не подошла. Маврикий угрожал, что если начнут за ним охотиться, то он призовёт легионы империалистических крыс, полчища буржуазного воронья и тучи африканской саранчи, которые произведут экономическую диверсию – выгрызут и склюют из амбаров остатки чечевицы и зерновых. Однако конвой безостановочно вёл меня в своё исключительно светлое будущее, не зная ни холода, ни голода, ни сна, ни отдыха. Фанатическая увлечённость и жертвенное служение вертухаев, этих зомби на благо социалистической Родины, одновременно забавляли, пугали и вызывали отчаянное желание стрелять. По пути следования я замечал праздничные торжества. На избах висели государственные флаги, транспаранты сообщали о великом всенародном празднике – Дне Пионерии: 50-летии пионерской организации имени В.И. Ленина. Пионеры, ведомые пионервожатыми, стройными рядами маршировали мимо сельпо, откуда вереницей выходили счастливые колхозники в телогрейках и кирзачах с бутылками «коленвала»14, и все вместе с принимавшим парад сельским начальством вдохновенно и торжественно подпевали в унисон двум спаренным громкоговорителям, установленным на крыше автобуса, пригнанного из райцентра по случаю праздника:
 
А ну, а ну, ребята, в ногу,
Шагай смелей вперёд,
Шагай смелей вперёд,
По светлым, широким дорогам
Родина к счастью идёт15.


     Всенародность и широта праздника поражали воображение. Маврикий парил над этой первобытно-общинной заскорузлостью и почти религиозной истовостью и что-то пел, но всенародное ликование было настолько мощным, что заглушало не только песнь Маврикия, но и специфический жаргон конвоиров. Мы прошли через священный восторг сельских строителей коммунизма никем не замеченными и вышли в поля. Впереди серебрилась берёзовая роща, и конвоиры договаривались между собой, чтобы там, в тени рощи, устроить привал. «Открой нам, отчизна, просторы свои, заветные чащи открой ненароком. И так же, как в детстве, меня напои берёзовым соком, берёзовым соком»16, – горланил наш попугай, заставляя шарахаться встречных свободомыслящих голубей, грачей и синичек. Маврикий распелся как никогда. Бывало, пел он и дома, но чтобы так упоенно и продолжительно… Да и где, и от кого он усвоил такой репертуар? Вероятно, таким способом он хотел отвлечь от меня внимание конвоиров, нарушить их бдительность, но я не видел возможности улизнуть. А мы шли и шли, берёзовая роща не приближалась, и поля быстро перешли в степь и далее – в пустыню, и наконец мираж берёзовой рощи, видневшейся издали, оказался сероватым туманом и стелящимися низко над глинистой почвой пустыни грязно-белыми облаками, зацепившимися за крону страшного, со скрежетом, треском и свистом покачивашегося одинокого дерева. Казалось, что не ветер его раскачивает, а дерево, мотая своей кроной и сучьями, как грозное чудовище головой и лапищами, поднимает ветер и колеблет небесный свод. Конвоиры в растерянности, потеряв дар речи, замерли, как уродливые каменные изваяния. Они поняли, что заблудились. Это Маврикий своим пением, подобно сиренам, одурманивал их и заманил в опасную ловушку. Маврикий кричал дьявольским голосом смотреть на дерево и бежать к нему. Я бежал, что есть сил, бежал без оглядки. Маврикий громогласно, как заклинание, читал выводимую чьей-то рукой мантру из огненных букв на фоне мерцающей небесной тверди:
 
В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой,
Стоит – один во всей вселенной.
Я узнал стихи великого поэта.
…Яд каплет сквозь его кору,
К полудню растопясь от зною,
И застывает ввечеру
Густой прозрачною смолою.
К нему и птица не летит,
И тигр нейдет: лишь вихорь черный
На древо смерти набежит –
И мчится прочь, уже тлетворный.

Меня прошиб холодный пот, мерзкие облака лезли в волосы, под кожу, проникали в голову и затуманивали сознание, но я всё ещё слышал голос своего любимца:

…А царь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы
И с ними гибель разослал
К соседям в чуждые пределы17.

     Вдруг что-то сильно кольнуло меня в лоб. Я вздрогнул, открыл глаза и обнаружил остро заточенный карандаш, упавший с книжной полки из-за вибрации, вызванной свирепым неугомонным будильником. В голове был тяжёлый вязкий туман. Видать, вчера дёрнули лишнего. Я ещё сколько-то сидел в постели, вспоминая и обдумывая то, что привиделось, и мне представлялось, что это есть некое таинственное знамение. Маврикий безмятежно спал. Дома тихо. Мама и отчим на работе, бабушка неслышно возится на кухне, тойтерьер Пупс на коврике у двери грызёт косточку, поглядывает оттуда в комнату и в ожидании пробуждения Маврикия готов облаять его. Так каждое утро… Вполне вероятно, Пупс его не облаивает, а приветствует, но кто ж их, псов, поймёт… Лай – он и есть лай. Другой раз человек с тобой так поздоровается, что не поймёшь, приветствие это или лай. Бабушка крикнула из кухни, что меня просят к телефону. Илья говорил сбивчиво, торопясь, перескакивая, и только после разговора, суммируя всё им сказанное, сложился сценарий произошедшего. После того, как утих дождь и я направился домой, Илья вышел из подъезда, намереваясь вернуться в ночной «Шальтинелис». Время было около часа ночи, и попади туда, он мог бы провести там время до пяти утра в баре-варьете или у стойки. Но этому помешал наряд милиции и дружинников, который ни за что ни про что повязал его сразу, как только он вышел из подъезда. Его доставили в отделение милиции Ленинского (сегодня невозможно себе представить, что в моём городе был район с названием Ленинский) района, арестовали на 15 суток и отправили отбывать их в соответствующую каталажку. Менты, значит, появились у дома, как только я ушёл. Дежуривший в каталажке милицейский оказался знакомым нашего арестанта, с которым они вместе когда-то занимались спортом. По старой дружбе он дал Илье возможность позвонить домой и мне. Время было десять-начало одиннадцатого. Через полчаса мне позвонил отец Ильи, желая выяснить подробности, но я знал не больше его.

 
     Приводя себя в порядок, дождался я звонка Лазара и рассказал ему о злоключениях нашего приятеля. У Лазара после дежурства в поликлинике был свободный день, и мы решили встретиться и разведать, что-то предпринять и, может быть, как-то помочь. Само сообщение, его тон говорили, что Илья обескуражен. В телефонном разговоре он неоднократно подчёркивал, что ничего противозаконного не совершал и ни в чём не виновен. В Ленинском отделе милиции поначалу не понимали, о чём мы спрашиваем. Потом дежурный по отделу куда-то звонил и сказал, что да, такой был задержан за хулиганство, сопротивление органам милиции и арестован на 15 суток. Протокола задержания, свидетельских показаний, объяснительной записки задержанного у них не оказалось, отправили, мол, по дистанции. Позвонили друзьям и знакомым, посоветовались с Илюхиным отцом и решили идти в прокуратуру Ленинского района. Районным прокурором был человек по имени Миша Фарбер, а его замом – Миша Кунцевич. С Кунцевичем я был давно знаком, мы занимались тяжёлой атлетикой у Сурена Арсеновича Мкртумяна в спортзале «Динамо». Бывало, и водочку после тренировки попивали в дружной компании штангистов. Мы состояли в хороших, приветливых отношениях, и я позвонил ему на работу. Он не отказался меня принять. Когда мы с Лазаром изложили ему причину нашего визита, он подвинул нас Фарберу. Фарбер внимательно выслушал историю взятия нашего друга у подъезда своего дома, и как мы обратились в Ленинский райотдел. Он выслушал нашу просьбу о помощи, задал ряд уточняющих вопросов, подумал и при нас позвонил в райотдел, осведомился по нашему вопросу и долго от кого-то что-то выслушивал. Наконец Фарбер положил трубку и спросил: «Ребята, какой помощи вы от меня ждёте?» Разумеется, мы хотели разузнать подробно, что да как оно там было и вызволить невинного. «Должен вас огорчить, помочь в сложившейся ситуации не в моих силах. Мог бы, но только в момент задержания, на начальном этапе. Сейчас же этот вопрос проходит уже по другому ведомству». Стала ясна тщетность наших благих намерений и бесподность скоропалительных усилий.


     Мы вышли из прокуратуры растерянные и опустошенные. На что надеялись? У кого искали справедливость? Нам самим это стало непонятно и неприятно. Мы оказались банальными глупцами. Мы апеллировали к тем, кому не верили. Прогулка по центру, чашечка кофе в кафе «Неринга» (лит. «Neringa») просветлили нам головы, и короткий обмен новостями и слухами с привычными завсегдатаями подтвердили наши запоздалые догадки о сути происходивших событий. После «Неринги» Лазар уговорил меня поехать с ним в большой мебельный магазин на улице Миндаугаса (лит. Mindaugo). Ни на чём не остановив свой выбор, мы не спеша вышли на площадку перед магазином. Постояли там, греясь на солнышке и перебирая варианты, куда пойти. Солнце после недельного бойкота наконец-то выглянуло из укрытия, светом и теплом озаряя городской ландшафт и возгоняя кривую нашего настроения. К нам подошли двое солидных мужчин в серых костюмах, мелькнули перед нашими носами красными книжечками и, вежливо обратившись ко мне по имени и фамилии – товарищ такой-то, предложили пройти с ними. Лазар позволил себе возмутиться в мою поддержку и был жёстко прерван одним из функционеров. Второй добавил, чтобы он убирался подобру-поздорову, не создавая себе ненужных проблем. Я узнал первого. Он «занимался» мною в здании конторы на проспекте Ленина, куда неоднократно получал я повестки явиться после карагандинской страницы жизни Ильи. Там этот первый пытался меня шантажировать и склонять к сотрудничеству. Я попросил Лазара оставить меня с ними. Второго, краснолицего со светлым чубчиком и подозрительным неравнодушно масляным взглядом, советовавшего Лазару убраться, я видел впервые.


     На противоположной стороне улицы, метрах в пятидесяти, находилось здание УВД (Управление Внутренних Дел) Вильнюса, куда меня и завели эти двое в серых костюмах. Дежурному майору, сидевшему напротив входа, было приказано найти свободный или освободить на время служебный кабинет. Через несколько минут они завели меня в освобождённый кабинет, и к ним через полминуты присовокупился третий в тёмно-сером костюме. Не откладывая и ни о чём не спрашивая, те двое занялись моим воспитанием посредством психологического воздействия. Третий стал звонить на мою работу. Вежливость они оставили перед входом в УВД и здесь, в кабинете, дали волю эмоциям, не ограничивая свой словарь литературной речью, но используя также весь богатый матерный арсенал родного, народного и ведомственного языков. Третий, завершив телефонные манипуляции, ни в чём не уступая тем, пришёл на подмогу товарищам. Приводить примеры здесь не имеет смысла, поскольку это не добавит изюму в предлагаемый рассказ, но мне тогда не оставалось ничего, кроме как изображать на лице глупую улыбку, и поскольку всё было не смешно, я чувствовал, как она переходит в натянутую гримасу. Когда наконец с занятых господствующих высот конторские товарищи расстреляли свой вагиннофаллобогавдушуматочный боезапас, в кабинет вошёл замначальника моего производственного отдела Беляев. Получив нагоняй за то, что его подчинённые шляются по городу в рабочее время и напутственные указания, и приняв меня из их рук в свои, Беляев отвёз меня на работу.

 
     Так выяснилось, что в установленное время я не отправился в служебную командировку. После этого на работе у меня началась череда неприятностей. Несвоевременный отъезд в командировку, разумеется, не поощрялся, но и не карался строго. По итогу в командировочном отчёте просто уменьшался срок и соответственно вычитались средства, отпущенные авансом на поездку. И всё. Но сейчас, подталкиваемые и принуждаемые конторой через первый отдел18, начальники низшего звена, используя этот формальный повод, создавали мне некомфортную обстановку. Некомфортную обстановку в те дни и недели госорганы создали многим своим нелояльным гражданам, без предупреждения призвав их на переподготовку в армию, посадив на сутки отбывать наказания за ложные, выдуманные административные нарушения и запирая диссидентов и отказников в режимные психбольницы. Контора мобилизовала тысячи своих сотрудников, перекрыв аэропорты, железнодорожные и автовокзалы, автомобильные дороги. Пытавшихся выехать в Москву и вообще куда бы то ни было снимали с авиарейсов и поездов, блокировали автомобили на дорогах. Всех подозрительных изолировали.

 
     Визит президента США Ричарда Никсона в Москву, о чём было известно загодя, начался 22 мая и закончился 30 мая 1972 года. Как и сотни, а может и тысячи, Илья стремился туда попасть. Их всех блокировали. Прощай, Никсон…! Прощаясь с СССР, Никсон всё-таки помог Илье с семьёй и огромному количеству людей покинуть тесный спёртый мирок громадной империи, что умом, конечно, не понять. Менее чем через год после визита Никсона Илья с родителями и братом уехали в Израиль. Из Литвы уехали десятки тысяч. Сотни тысяч из других республик уехали через несколько лет. Старт массовому отъезду был дан в Вильнюсе ещё в 1965 году. Всего из Советского Союза уехали три четверти миллиона человек. Это явилось одним из первых факторов, предопределивших конец советской империи.


2017.04.21


Примечания:

1. Квартиры и садовые участки в коллективных садовых товариществах были по сути государственной (муниципальной) собственностью и сдавались в наём на всю жизнь без права продажи или передачи. Обмен был возможен с разрешения городских органов власти.
2. Так называли в известной среде Комитет Государственной Безопасности, по первым буквам официального названия.
3. Латинское изречение, означающее «трое составляют коллегию».
4. Традиционная фраза, произносимая евреями диаспоры на протяжении многих веков как тост, прощание или мольба к господу, означающая: «если позволит Б-г, через год в Иерусалиме».
5. Железнодорожные и авиационные пограничные и таможенные переходы СССР, через которые бывшие граждане покидали совдепию, подвергаясь вымогательству, различным унизительным процедурам, неприкрытым издевательствам и глумлению со стороны госслужащих.
6. День 18 мая был прославлен отнюдь не светлыми страницами российской и советской истории:
• В 1820 году А. С. ПУШКИН сослан из Петербурга в Екатеринослав. АЛЕКСАНДР I писал перед этим: «Пушкина надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает…»;
• В 1881 году только назначенный министром внутренних дел граф Н. П. ИГНАТЬЕВ выпустил циркуляр начальникам губерний об «искоренении крамолы»;
• В 1944 году по приказу СТАЛИНА проведена ликвидация Крымской АССР и депортация крымских татар. В одну ночь – на 18 мая около 200 тыс. крымских татар вывезено из Крыма на поселение в районы Средней Азии, Приуралья и Верхнего Поволжья;
• В 1954 году в казахстанском лагере Кенгир началось крупнейшее в СССР восстание заключенных, которое возглавляли осужденные по политическим статьям. Оно было подавлено через 38 дней с использованием танков.
7. «Ну, вот проклятые евреи! Уже всю Литву купили»; «Не смейте давать ему без очереди»;
8.      «Уезжайте в свой Израиль».
9. Маврикий – говорящий учёный попугай (кличка) описанный автором в рассказе «Чаепитие с попугаем»;
10. «Проклятые жиды, вам кранты! Литву купили – денег у вас уже нет!»
11. «Так, а где же Гродно, где Сувалки? Ну, очень дорого! В три раза дороже, чем мы продали до войны». «Кёнигсберг…», – пискнул кто-то вдогонку.
12. Детская песня «Вместе весело шагать» (сл. М. Матусовского, муз. В. Шаинского).
13. Шуточная фраза из анекдота, использующего строки из «Песни о буревестнике» Максима Горького, в которую вставлено имя Голды Меир. Голда Меир – политический и государственный деятель, 5-й премьер-министр Израиля, министр внутренних дел Израиля, министр иностранных дел Израиля, министр труда и социального обеспечения.
14. Дешёвый сорт водки, получивший название по характерному расположению букв на этикетке, похожему на коленвал автомобиля.
15. Пионерская песня «Дружное наше звено» (муз. И. Дунаевского, сл. Ц. Солодаря).
16. Песня «Берёзовый сок» из кинофильма «Мировой парень» (сл. М. Матусовского, муз. В. Баснера).
17. Строки из стихотворения А. С. Пушкина «Анчар».
18. Отделение КГБ в организациях, НИИ, предприятиях; чаще всего, как часть отдела кадров, руководителями которого обычно назначались отставные военные.