Austin - Texas

Студент в техническом колледже помимо обязательных предметов по специальности должен еще заработать определенное количество кредитов в области гуманитарных наук, но по выбору. Зачастую наиболее популярные предметы или профессора быстро достигают лимита и студенты выбирают из менее предпочтительных для них курсов. Еще чаще студенты, не мудрствуя лукаво, ищут гуманитарные курсы, где они предполагают легко заработать кредиты. Ведь если они провалят курс и недополучат кредиты им придется учиться дополнительный семестр, а это немалые деньги. Я помню, что мой старший сын выбрал курс «Французской цивилизации», на мой взгляд исключительно интересный, но не для него тогда. Просто, все студенты знали, что преподаватель никого и никогда не провалил.

Поэтому у меня большое подозрение, что, когда Юрек Беккер пишет: «... студенты , всё что я говорю, воспринимают ужасно серьёзно, мне доставляет удовольствие делать невероятные утверждения.», - это совсем не значит, что студенты увлечены его лекциями, скорее всего, им просто не так важно, что он говорит вообще. Они хотят получить свои кредиты. «Куда это приведёт?” – спрашивает Юрек Беккер. Думаю, что это привело к тому, что люди, прослушавшие его лекции, были введены в заблуждение авторитетным преподавателем. Вполне возможно у них уже не будет другой возможности исправить эти заблуждения и они будут их отстаивать и нести дальше. Я бы сказал, что хвастаться Юреку Беккеру тут нечем. Работать надо честно. Доллары-то он получал не фальшивые.

А вот рассказ Всеволода Иванова об Александре Блоке. Почитайте и сравните Александра Блока с Юреком Беккером.

«В тысяча девятьсот двадцатом году в Петрограде писатели собиралися на Невском, в Доме искусств, в котором главное лицо был Алексей Максимович Горький. Мы —молодые писатели — пришли в литературу кто от¬куда; иные — с гражданской войны. Образование у всех было разное, у кого даже и очень слабое. И Горький, значит, задумал, чтобы мы слушали лекции по литературе, а читали бы нам известные профессора и писатели. А кроме того, это давало ему возможность подкормить и тех и других.

По истории западных литератур у нас был Блок , а я у него — старостой. В помещении стоял мороз.Поэтому перед лекцией, чтобы чернила оттаяли, я расстегивался, ставил чернильницу на желудок, а в конце лекции выставлял ее на стол. Тогда Блоку было возможно расписаться в журнале. На нас, когда он читал, он не смотрел, потому что, значит, смотрел в окно. И я даже не был уверен, видел ли он когда мое лицо.

Однажды Горький говорит, чтобы я зашел к нему на квартиру, на Кронверский. Прихожу, — а ходил я, как из Сибири приехал: в прогорелой шинели и в опорках, которые еле держались на ногах, — и Горький выносит мне пару здоровущих солдатских ботинок американских, на толстой подошве — и предлагает переобуться.

Помню — иду я от него в этой обнове и в радостном настроении через Марсово поле: ясный день, но без солнца. Город пустой, безлюдный. И пелена снега на Марсовом, которую я взрываю своими тяжёлыми кованными ботинками…

Дохожу до угла, сворачиваю на Мойку, на ту сторону, где Пушкин жил... Справа — черная узорная решетка набережной, впереди — чистый, легкий нетоптаный снег, слева — желтая стена конюшен времен Николая Первого... изысканное сочетание тонов, как на цветной гравюре... И вижу: издаля приближается высокая, легкая, статная фигура мужчины — черное пальто, черная котиковая интеллигентная шапочка... И когда расстояние сократилося—я вижу: Александр Александрович Блок!.. У него — светлые, выпуклые остзейские глаза. И лицо, словно помазанное слабым иодом. И на этом белом фоне он кажется каким-то загадочным бедуином… Левая рука засунота глубоко в карман. И он локтем прижимает к боку здоровую краюху свежеиспеченного хлеба...

Я нагнул голову, чтобы проскочить мимо, — думаю, он меня не узнает, удивится, что я ему кланяюсь! — а он поравнялся и очень дружелюбно говорит:

— Что вы так торопитесь, Иванов? Мне давно хотелося с вами поговорить. О чем вы пишете? Откуда вы приехали?..

Я, значит, остановился и очень свободно стал отве¬чать ему, объяснил, что именно я пишу и как, значит. Горький относится к нам... И Блок — так очень благоже¬лательно и просто:

— Как замечательно, что Алексей Максимович столь¬ко делает для вас — новых писателей. Вам очень повезло, Иванов!.. А я со вниманием приглядываюся, потому что хочу угадать, кто же впоследствии будет выражать в литературе это необыкновенное время, в которое мы живем?..

А я — сам не замечаю как, бессознательно отколупываю куски от его краюхи и закидываю в рот. И когда, оказывается, я уже много отъел, Блок по-мужицки завел правую руку себе за спину, легонько сзади ударил по краюхе, чтобы она выдвинулась вперед, и говорит:

— Кушайте, пожалуйста! Мне хватит!..

Тут, значит, я понял, какое со мной приключилося паскудство, — забросил в рот последний щипок. И онемел. А Блок улыбнулся еле приметно:

— Мы расстаемся ненадолго, я думаю. Вы, наверное придете завтра на лекцию?

Попрощался спокойно. И пошел — высокий, легкий, пря¬мой, прижимая к боку общипанную ковригу.

А назавтра я являюся — мороз ударил жуткий, от холода даже пасмурно было, — гляжу — студентов никого нет. Входит Блок:

— А где слушатели?

— Видно, не собралися.

Тогда он обращается очень вежливо:

— Если у вас имеется время, — окажите мне любезность, прослушайте мою лекцию про западные литературы ...

Я расстегнулся, прижал к животу чернильницу, а он снял шапочку, сел и, глядя в окно, стал рассказывать о Сервантесе и о Дон-Кихоте. Как Дон-Кихот сошел со страниц книги и продолжает свое путешествие по всем странам и всем эпохам. И превратился в бессмертное и всемирное выражение человеческого достоинства и благо¬родства...

Два часа читал — потом ко мне обращается:

— Если вы разрешите, я минут десять отдохну. И прочту вам другие два часа?

Помолчал. И снова заговорил — негромко, спокойно. Как кончил — я поставил чернильницу... Он открыл жур¬нал, умакнул перо, подумал и написал:

« История западных литератур — 1 час. Ал. Блок ...»

Попрощался, надел котиковую шапочку. И вышел.

Только я убрал журнал — вбегает тот, который нам теорию драмы читал:

— Что? Никто не пришел? Подайте журнал!..
И вкатил:

«Теория драмы — 4 часа». И свою фамилию, которую я даже не желаю произносить рядом со священным именем Блока.

И с того случая мне стала лучше понятна не только поэма «Двенадцать», а и вся поэзия Блока. Потому что кроме гениального дерзновения в этом человеке была великая тонкость чувства и великая деликатность... Тот — ничего не читал, а размахнулся «4 часа»! А этот — четыре часа читал одному человеку — только подумать! А написал — «1 час»!

Помнится через всю жизнь!»

Михаил Абрамов   24.05.2017 04:28   •   Заявить о нарушении