Чужой дедушка и моя бабушка

Больше всего на свете я люблю стариков и детей. Люблю не с чувством чего-то возвышенного и гордого, а, напротив, с оттенком жалости или какой-то жалобности. Всё время хочется погладить, обнять, забирая в себя, закрыть от этого трудного бессердечного мира…
Мы пьём чай с конфетами, пахнущими валокордином. Моя знакомая сначала извиняется за этот явно не предусмотренный по кондитерской калькуляции аромат, а потом с  гордостью добавляет: «Дед для меня собирал целый год…» Я ей завидую, но не из за молодости. В своём возрасте я могу позволить роскошь чувствовать себя совершенно как двадцатилетние. У неё есть дед! В этом причина моей зависти.  И, пожалуй, впервые в жизни я восклицаю знаменитое: «Где мои семнадцать лет?» В те времена и для меня, ко дню  ежегодного приезда, в железной коробочке из-под чая были припасены - самые лакомые, разные и все с одинаковым привкусом ментола, валидола, валокордина - конфеты.
Бабушка рассыпала их передо мной, начиная вспоминать: по кому какая конфетка ей досталась. Именно - не от кого, а по кому, ведь конфеты-то, в основном, были поминальные. Я морщилась, не хотела брать, но бабуля (или бабанька, как мы её обычно называли), уже несла свою пышную фигуру на кухню, разжигала керогаз, если не было в этот момент электричества, и, наблюдая моё неприятие поминальных гостинцев, добавляла:
- Не морщись, Анечка, покушай с чаёчком, дело-то живое - мёртвых поминать.
Она, выкладывая очередную конфетку, рассказывала историю жизни Фарносихи или Трофимовны.
-А сейчас царствие им небесное! - прибавляла бабанька, набожно крестясь.
Тут же, за чаем, подавала рюмашку «со встречи» или «для аппетиту». Я снова морщилась, хотя в первый день после годичной разлуки не могла ослушаться горячо любимую бабушку.
Она помогала родителям меня кормить, поить и уму-разуму учить. Не знала она ни русской классической литературы, ни иностранных языков, зато так здорово, заунывно-протяжно, по-бабьи подвывая, пела: «Упало колечко со правой руки. Забилось сердечко о милом дружке…» Я и  сейчас слышу эту горестную мелодию, вижу свет открытой печурки, перед которой бабуля обязательно перекуривала песню не по-нынешнему крепким «Беломорканалом».
 Ещё одна картина не покидает меня. Позднее салехардское утро. За окном мороз, а дома так хорошо. Печка уже натоплена. Бабушка гремит на кухне кринками с молоком. Если Зорьку подоила, значит утро подбирается к полудню. Зорька спит долго. Бабушка любит повторять: «Наши северные коровы жирное молоко дают, потому что спят долго». Я тоже сплю долго, и бабушка никогда меня не будит. Просыпаюсь сама. Тут-то и появляется большой стакан парного молока, а для старшей сестрички – с сахаром. Так здорово! Напьёшься и снова - под тёплое одеяло.
Часто я вспоминала эти блаженные дни после  бабушкиного  отъезда  в Ростовскую область. И потянулись длинные северные зимы: детский сад, потом школа, но всегда была надежда на жаркое лето с ежедневными блинами и малиной, рекой Дон. Туда наша грузная бабушка несла обед изголодавшимся внучатам. В годы юности, когда вечная влюблённость не оставляет в покое, а тебе хочется, чтобы все в ней участвовали, я терзаю расспросами свою пышнотелую бабулю: « За что же все-таки её любили?»
 - А как же? За фигуру, - ни минуты не задумываясь, отвечает она.
 И, пытаясь доказать правоту своих слов, подходит к зеркалу, вытягивается, расправляет плечи и с гордостью добавляет:
-Это вас, щук, едва ли кто полюбит, меня-то четырнадцать до замужества сватали.
-Ой, бабанька, при чём тут сватовство! Я тебя о дружбе спрашиваю.
-Дурная ты, Анька, - заключает бабуля. - Зачем  с парнями-то дружить, девки они что ли?
Спорить друг с другом мы не любили, заведомо зная: ни одна из нас не уступит, поэтому мирно расходились по своим делам. Вновь вернувшись к любовной теме, старались не касаться вопроса, вызвавшего
разногласие.
Мирное пошвыркивание чаем опять возвращает меня в действительность. Моя знакомая всё продолжает повествование о своём дедушке. Совершенно непонятным образом рассказ этот, накладываясь на воспоминания о моей бабушке, чёткими, реальными и свежими красками рисует картину прошлой жизни. И ведь не похожи они друг на друга, а вот же… Какой-то запах, какой-то посторонний жест помог вызвать из небытия  родного для меня человека.
-Пить стал много, - жалуется Ольга на деда. – Я его ругаю, он своё: «Одна радость у меня теперь в жизни. Выпью рюмочку и мечтаю о прошлом».
Моя же бабуля больше любила подавать, чем сама выпивать. Если брала небольшую коричневую сумочку, мы знали наверняка, куда она собиралась. Тут уж спрашивай – не спрашивай, всё равно не скажет. Очень любила напустить тайного тумана в самое обыкновенное дело. Эти походы были своеобразным её ритуалом. Так повторялось из раза в раз: скрупулёзный пересчёт денег из заветного носового платка; небольшая дамская  коричневая сумочка; важный - весьма многозначительный - взгляд; торопливая - почти суетливая - походка. Бутылочка появлялась каждый раз неожиданно, хотя все догадывались о спроворенной к обеду чекушечке. Отказывающимся - всё равно наливалось, желающим же злоупотребить  - отказывалось. При этом бабуля приговаривала: «Знай вкус вина, но знай и меру».
Кто и когда научил мою бабушку всем педагогическим премудростям, мне неведомо. Только все запретные плоды, которые именно поэтому и приятны, я вкусила с её рук.  Она умела отмерить всего точно в меру. Хочешь затянуться «Беломорчиком» – пожалуйста. Задохнулся, закашлялся - кишка тонка:
- Не быть тебе курякой, - подписывала бабушка заключение.
Я, на самом деле, после первого раза  не смогла больше закурить. Как будто всё время хранила её предписание.
А сколько любовных историй поведала мне бабуля. Я познакомилась в мельчайших подробностях не только с её жизнью, но и  с железно-вымученной любовной трагедией  лучшей бабушкиной подруги Дуни Упоровой. Они с самого детства были неразлучны. У Дуни личная жизнь не сложилась, и подруга  всё время радовалась бабушкиному счастью.
- Ты, Нюрка, давай, отлюби за двоих, коль тебе так повезло, - поучала она.
 Может, отчасти эти наставления помогли бабушке сохранить верность своему единственному мужчине – мужу, моему деду Павлу. Она пережила его на полвека. Мои рассуждения о её большой любви к дедушке прерывала словами:
- Да не любовь это была вовсе, а уважительность. Что любовь? Отгорела и погасла. Уважительность... Смотри - какое длинное слово. Его трудно перечеркнуть.
Я думала и, кивая, соглашалась с ней. Наверное, мало чего стоила моя зелёная опытность по сравнению с её почти вековой мудростью.
Бабанькино девяностолетие мы отметили прекрасно. В зрелые годы бабуля стала частенько капризничать. Может,  потому что по-прежнему чувствовала в себе способности руководить, да сил не хватало. Её не всегда слушались, и она, стараясь взять реванш, вставала в позу обиженной девочки.
Наше застолье задержалось на час. Гости давно собрались-съехались из ближних и дальних мест; подарки наготове; роскошно сервированный стол ломится от яств, а виновница торжества не появляется из своей комнаты.
-Бабуля, ты где? - заглядывая, нетерпеливо спрашиваю я.
Она сидит в длинной чёрной юбке и нижней рубашке посредине комнаты, голову опустила, и перед ней на кровати лежит белая блузка в тёмно-синий горошек.
- Нет же, Шура, - уже в который раз твердит она своей младшей дочери. - Опять не та! Я хочу чисто-белую!
- Мама, в горошек тебе больше идёт! – восклицает начавшая нервничать Шура.
- Не хочу ту, что идёт больше. Дай мне просто - белую.
К счастью, в последнем ящике комода отыскивают заветную кофту, быстро утюжат и облачают в неё именинницу.
Она торжественно выходит, садится во главе стола и лукавым, но очень довольным взглядом обводит своё многочисленное потомство: детей, внуков, правнуков. Я смотрю и узнаю мою прежнюю бабушку, знающую вкус и цену жизни.
Уходя из-за стола отдохнуть в свою комнату, берёт несколько конфет из вазы, завязывает старательно в носовой платок и кладёт на дно комода. Когда я уезжаю, она незаметно заталкивает в мою сумочку этот маленький узелок, успевший пропитаться валокордином. Уже дома нахожу заветный подарок и, предчувствуя, что это бабушкин последний гостинчик, не съедаю конфеты сразу, растягивая удовольствие на недели и месяцы.

г. Салехард, 1999 год