Оглавление:
Книга 1. Drang nach Osten
Книга 2. Драп или отступление?
Книга 3. Беженка
Книга 4. Противостояние
Книга 5. Генерал Мороз
Книга 6. Дороги смерти
Книга 7. Наместники дьявола
От автора
В этой книге мой только сюжет. Описание же, практически каждый эпизод, мысли и рассуждения солдат о войне пересказаны из мемуаров солдат вермахта и бойцов Красной Армии, рядовых участников войны. Что творили немцы на советской земле — из их же мемуаров. Они, похоже, любили об этом вспоминать.
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам ещё наступать предстоит.
//Иона Деген//
Книга 1. Drang nach Osten
= 1 =
«Германия принесёт отсталым народам ценности западной цивилизации, принудит их к развитию. Лично я дарую немецкую культуру десятку семей русских батраков на моих ста гектарах Lebensraum (прим.: жизненное пространство) где-нибудь на Волге или на плодородной Украине, обещанных мне фюрером», — думал лейтенант Ганс Майер, двадцатидвухлетний Zugfuhrer-1 (прим.: командир первого взвода) первой роты третьего батальона двадцать восьмого егерского полка восьмой пехотной дивизии восьмого армейского корпуса девятой полевой армии, облокотившись на бруствер окопа и рассматривая в бинокль противоположный берег реки, впадающей в длинное Райгрудское озеро. Невидимой пограничной линией озеро делилось на польскую и советскую половины. В ночной черноте неясно мелькали огоньки лагеря стрелкового полка русских.
На советской стороне иваны всё лето строили укрепления. Майер усмехнулся. Зря суетятся. Они думают, что это их территория. Нет, это Lebensraum — жизненное пространство арийцев. Скоро вермахт ступит туда по праву сильного. Фюрер прямо сказал: «Когда мы говорим о завоевании новых земель в Европе, мы в первую очередь имеем в виду Россию».
Ночь, а прохлады нет. И день, вероятно, будет жарким. Неизвестно, как в переносном смысле, но реальный жар русского солнца точно доставит солдатам изрядные мучения.
Несмолкаемо стрекотали цикады, хоры лягушек взрывались какофонией и вдруг испуганно прекращали распевки. Река пахла рыбой, тиной и пряной сыростью.
Майер рассматривал в бинокль безмятежно спящий военный лагерь русских. Прекрасный пейзаж в свете луны! Жаль, он не художник, а то написал бы картину. И назвал бы её… да… назвал бы картину «Последний день иванов», по аналогии с картиной русского художника Карла Брюллова «Последний день Помпеи». Впрочем, какой Брюллов русский? Отец француз, мать немка… Но — пропитан русскостью.
Километрах в двадцати пяти севернее дремал приграничный городок Августов. Восемьюдесятью километрами восточнее располагался город Гродно. Особенности местности при движении к этим населённым пунктам командиры взводов вчера и сегодня подробно изучали по топографическим картам на совещании у командира полка.
Ожидание начала военной кампании, достойной фон Клаузевица и Фридриха Великого, возбуждало чувства Ганса Майера сильнее кофеина и никотина.
Окружающее виделось чётко, воспринималось обострённо. Сто двадцать дивизий, три миллиона солдат и офицеров вермахта у демаркационной линии, протянувшейся от Балтийского до Чёрного моря, ждали грандиозных событий.
Воздух едва заметно шевельнулся. Струи хвойной прохлады леса освежили тёплую речную сырость.
Неподалёку ефрейтор Франк, в молодости участвовавший в Великой войне четырнадцатого года, в полголоса передавал новобранцу, фамилии которого Майер не помнил, военные знания:
— У всякой пули свой голос. Пуля, летящая издалека, птичкой поёт, выпущенная неподалёку свистнет — вздрогнуть не успеешь. От дерева отскочит — визжит испуганно, от камня — воет, будто ушиблась. У винтовочной пули один голос, у пулемётной — другой. Если две-три пули просвистели одинаково, значит, кто-то за тобой охотится.
— А снаряды? — спросил новобранец.
— Снаряды? Снаряды тоже «разговаривают» по-разному. И взрываются по-разному. По цвету фонтана от взрыва, к примеру, можно определить, во что попал снаряд. Серый фонтан — в камни, бурый — в землю.
Подумав, добавил со вздохом:
— Розовый — в людей.
— Боюсь я что-то, Франк… Я ведь в боях не был, — смущённо пожаловался новичок.
— Люблю я молодёжь за честность! Хе-хе… Коль словами не скажет, так видом покажет: лицом побелеет, будто готовится к повешению, руки трясутся, как у коммуниста в гестапо, зубы стучат, аж перепуганные дятлы улетают. То, что боишься, хорошо. Боязливость в бою полезна: заставляет осторожничать, сохраняет жизнь. Героями кого считают? Погибших смелых парней. А живой герой — это который вовремя дал дёру, вместо того, чтобы показательно, но досрочно погибнуть. Только не путай страх с трусостью: трусы умирают первыми. Собственной спиной от пули не закроешься. Железные кресты получают за страх, потому что слишком храбрых героев железом не успевают наградить — им в изголовье деревянные ставят. Да-а... Выживают боязливые солдаты. Так что, немного бояться полезно для здоровья. Ты кем был до службы?
— Я? Никем. В школе учился. Я мечтал стать учителем математики. Я не думал о подвигах, как мои сверстники: у меня слабое здоровье, слабое тело. Я надеялся, что мне никогда не придется воевать.
Голос молодого становился плаксивым, он, похоже, начинал истерить.
— Я не солдат! — крикливым полушёпотом жаловался молодой. — Я не люблю гитлерюгенд (прим.: молодёжная организация нацистской партии в Германии). Я ненавижу спать под открытым небом! Я ненавижу грязь, пыль и комаров! От вида крови меня тошнит, я не переношу приказов и не отличаю винтовки от пулемёта!
— В школе учился? Молодой совсем. Но это временно: первый же бой превратит тебя из юноши в мужчину. Да-а… Тут, как в жизни: шла в гости к парню девушкой, а вернулась домой женщиной…
Майер закрыл стёкла бинокля крышками. Надо пройти по окопам. Фельдфебель Вебер уверяет, что всё у всех в порядке, но лучше проверить самому, готовы ли к стрельбе карабины, застегнуты ли пуговицы мундиров, затянуты ли ремни на касках, все ли солдаты запаслись гранатами.
Майер был педантом, как все немцы, и знал, что со временем прилежная служба наградит его достойными чинами.
Лейтенант прошёл по траншее, проверил подчинённых и вернулся на наблюдательный пункт.
В минуты бездеятельности на дежурствах Майер любил сочинять письма невесте, с которой обручился перед отправкой дивизии на русскую границу. Не всё потом переносил на бумагу — военная цензура не позволяла писать слишком откровенно на военные и политические темы, но само сочинительство было приятным занятием: он словно разговаривал с невестой.
«Meine liebe Gretel… Моя любимая Греточка! Помнишь, как-то в гостях друзья назвали нас H;nsel und Gretel, как в сказке у братьев Гримм? Гансик и Греточка… Скоро мы поженимся, и нам потребуется не пряничный домик братьев-сказочников, а хороший дом, а лучше — имение для семьи. Ты, достойная жена арийского воина, будешь рожать нашему фюреру маленьких солдат. Я — немецкий офицер. Мой долг — завоёвывать для Faterland (прим.: отечества) Lebensraum…».
Майер гордился, что сложен, как истинный ариец: рост — сто восемьдесят, стройный, мускулистый, широкоплечий. Густые, светлые, чуть вьющиеся волосы, прямой нос, тонкие, изящно очерченные губы. Глаза himmelblau — небесно-голубые, как и положено истинному арийцу. Он выглядел одновременно аристократично-интеллигентным и брутальным.
Майер гордился и своей невестой, светловолосой арийкой фон Бок, похожей на греческую богиню: стройную, крепкобёдрую продолжательницу рода, носительницу семейных добродетелей и хранительницу домашнего очага. Впрочем, добродетельность «носительницы и хранительницы» были, так сказать, идеологией. А сладкой реальностью были зовущие глаза Греты — пропасть, бездна в которых тонул Майер. Её нежные губки цвета и вкуса зрелых вишен — ими невозможно было насытиться. От её горячих и нежных поцелуев у Майера сводило живот и что-то взрывалось внутри, он пил мёд её губ и не мог напиться наслаждением... Дыхание Греты источало особенный аромат, её дыханием он готов был дышать вечно. Упругая грудь, круглая попочка... и всё остальное, щедро подаренное ему Гретой... Каждая клеточка её тела — наслаждение. Когда Грета раздевалась и он попадал в плен её шёлковых бёдрышек, начиналось сумасшествие, полёт в стратосферу, транс... В постели она была неутомима и ненасытна.
Грета любила мороженое. Она мазала Майера мороженым и облизывала его, мурлыча, смеясь и соблазнительно глядя ему в глаза. Потом мазала свои груди мороженым и, приподняв ладонями, спрашивала воркующим голоском:
— А такое мороженое хочешь?
То было не мороженое. То были прекрасные сосуды, наполненные нектаром наслаждения...
Грета была единственным сокровищем Майера.
***
Дедушка Греты — Гертруды фон Бок — имел ферму в тысячу акров (прим.: чуть более 400 га) среди невысоких холмов сельскохозяйственного района Альтмарк в центральной Германии. У отца Греты, Дитриха фон Бока, был старший брат и шесть младших сестёр. Согласно праву первородства, после смерти отца всё семейное имущество досталось старшему сыну. Младший фон Бок приобрёл профессию управляющего фермами, чем и зарабатывал на жизнь.
Во время Великой войны 1914–18 годов Дитрих фон Бок служил в кавалерийском полку, был ранен, комиссован и вернулся к работе управляющего крупной фермой близ города Геттингена в центральной Германии.
В те времена родители отправляли дочерей работать на крупные крестьянские подворья. Кроме умения вести домашнее хозяйство, девушки могли познакомиться с молодыми мужчинами из других мест. Мать Греты работала на той ферме, которой управлял фон Бок, там они и встретились.
Старший брат матери погиб в годы Великой войны, и ферма родителей в двести пятьдесят акров должна была достаться ей, как старшей наследнице. Поскольку Дитрих фон Бок был профессиональным управляющим, бабушка Греты предложила зятю руководить фермой.
На небольших фермах хозяева обычно работали вместе с батраками. Дитрих фон Бок тоже частенько брал в руки лопату и вилы.
В двадцатые годы на Германию обрушился экономический кризис. Марка спятила. Доллар словно взорвался в цене, стоил миллионы. Те, у кого был счёт в сберкассе или деньги в заначке, в один момент лишились всего.
Чтобы вернуть долларовый долг кредиторам, Дитрих фон Бок продал почти все свои земли. На оставшихся трёх акрах построил теплицы и с большим трудом зарабатывал средства, чтобы прокормить семью.
Грета помнила лишь кризис тридцатых годов, когда родителям приходилось экономить буквально на всём. Но и из этого кризиса страна потихоньку выползала.
Грета окончила школу и родители отправили её в Берлин учиться на продавщицу цветочного магазина. Жить пристроили к дальней родственнице, незамужней тёте Марте.
Не познавшая мужской ласки, и оттого, видимо, желчная, Тanthe Marta неустанно подчёркивала, что она благодетельница Греты, что та должна быть послушной, работящей, благодарной и много ещё чего должна.
Грета выполняла всю домашнюю работу у тёти Марты, была благодарной, послушной… У всякой благодарности и послушности есть границы, но тётя Марта тех границ не знала.
В цветочном магазине, где Грета работала ученицей, она и познакомилась с красавцем-курсантом Гансом Майером.
Сам Майер не мог похвастать родовитостью. Его отец, как и отец Греты, участвовал в Великой войне, после тяжёлого ранения в грудь в звании гауптмана (прим.: капитан) был уволен из армии. Время шло, здоровья становилось всё меньше. Гауптман умер, когда сын заканчивал школу. Мать сумела устроить Ганса в военное училище — помогли заслуги отца. Но, страдавшая ещё при живом муже чахоткой, прожила недолго. Тёти и дяди к племяннику родственных чувств не проявляли, так что, единственной родственной душой для него стала Грета.
«Грядут великие события, в которых мне отведена достойная роль. Скоро артиллерийский огонь сметёт укрепления иванов на приграничной полосе, — сочинял Майер письмо невесте. — Вы будете мирно спать, а мы, железная волна вермахта, ступим на территорию Советского Союза, чтобы Drang nach Osten (прим.: натиск на восток) расширил жизненные пространства арийцев. И я, именем Господа нашего, пойду во главе одного из первых взводов! Но не волнуйся за меня: командование всё предусмотрело, просчитало и обеспечило».
Майер довольно улыбнулся и с удовольствием напряг мышцы, как выходящий на ринг спортсмен, уверенный в своей победе.
«Несколько ночей подряд наши подразделения скрытно выдвигались на исходные рубежи. Приглушённо урчали танки, негромко подвывали автомобили, сухо трещали мотоциклетки, поскрипывали колеса повозок и штурмовых орудий. Даже команды отдавались в полголоса. Призрачными колоннами наша пехота шла по ночным полям, затаптывая польскую капусту и рожь. И вот мы льнём к земле брустверов на передовой позиции, слышим, как шевелятся в траве букашки, как квакают в реке лягушки. Мы затаили дыхание и ждём первого орудийного залпа.
На территории занятой нами Польши оживают пропахшие бензином аэродромы. Самолёты вермахта запускают двигатели. Тысячи штурмовиков и бомбардировщиков готовы подняться в воздух и устремиться на восток.
Сегодня утром мир взглянет на Германию с уважением: начнётся решающая битва германского народа, и задача этой битвы — защита европейской культуры от нашествия славянских варваров и еврейского большевизма. Окончательная цель битвы — уничтожение Советского Союза. Фюрер призывает нас биться с невиданной до сих пор жестокостью. В предстоящих сражениях не будет сострадания. Мы полны железной решимости беспощадно и окончательно уничтожить врага… Мы построим новую, единую Европу... Мы принесём в Европу новый справедливый порядок... Мы боремся за радостную жизнь всего человечества...».
***
Два дня назад лейтенант Майер взял в самокатном взводе велосипед и поехал в гости к приятелю, командиру разведывательного взвода лейтенанту Герману Витцеману. Замаскированный сетками и еловыми лапами палаточный лагерь разведчиков дислоцировался в лесу недалеко от озера.
Небо над лесом походило на голубое шёлковое покрывало. Верхушки деревьев едва заметно шевелил лёгкий ветерок. Мирно щебетали птички. Вразнобой, без усердия, словно оперная труппа на распевках, квакали лягушки. Золотое солнце, выгорев за долгий летний день, медленно остывало, наливаясь красным, готовилось к закату.
Укрывшись под кронами деревьев от наблюдения с советской стороны, лёжа и сидя на расстелённых плащ-палатках, негромко переговариваясь и пересмеиваясь, ужинали солдаты. В основном выдавливали из тюбиков на ломти хлеба мясной паштет, называемый солдатами паштетом из задницы обезьяны. Тёмно-коричневый, с белыми прожилками, не отличающийся приятным вкусом, он не возбуждал аппетита. Но «Gulaschkanone» (прим.: «гуляшная пушка») — полевая кухня — в целях скрытности не дымила, так что приходилось довольствоваться сухпайками.
— Отвратительнее этого паштета я в жизни ничего не пробовал, — пожаловался солдат. — Дрянь в высшей степени!
— А ты не ешь эту дрянь, — «посоветовал» сосед.
— Не ел бы. Да другой нету.
Три офицера в щегольских сапогах и галифе, скрестив руки на ягодицах, словно длинноногие аисты, прогуливались в тени деревьев.
Палатка Витцемана цвета болотной лягушки пряталась под раскидистой сосной.
Невысокий худощавый Витцеман хоть и вырос в Восточной Пруссии, но не соответствовал представлениям о выходцах из этой местности в том, что они грубы, неуклюжи и неразговорчивы. В круглых очках с металлической оправой, с узкой линией губ на почти девичьем лице и льдисто-голубыми глазами, говоривший высоким, негромким голосом, он производил впечатление интеллигентного, но холодного и расчётливого офицера. В разведку попросился сам: здесь офицеры занимались в основном интеллектуальной работой, в боестолкновениях не участвовали, а продвижение по службе шло быстрее.
В предчувствии грандиозного дела, сдерживая нервные движения, командир разведчиков взволнованно расхаживал по палатке. И выглядел счастливчиком.
— Хайль Гитлер, — дежурно поприветствовал приятеля Майер.
— Хайль, — кивнул Витцеман. — Удобная палатка, — похвастал он, стараясь отвлечься от возбуждающих мыслей. — Можно стоять во весь рост.
— Да-а… — согласился Майер, оглядывая палатку. Под потолком висела карбидная лампа. Раскладной металлический столик с приделанными к нему четырьмя сиденьями-табуретами, походная кровать. Пол застелен брезентом — под утро не намочишься росой, опустив голые ноги вниз.
Карта на походном столике. В правом верхнем углу синий штамп: «Geheim» — «Секретно». Голубые стрелки стайкой хищных рыбок кинулись за русскую границу.
Майер вопросительно взглянул на приятеля.
— Согласно распоряжению фюрера, в рамках подготовки вторжения, над территорией России проведена аэрофотосъемка на глубину до трёхсот километров. Завтра в подразделения раздадут карты, на которых нанесены места дислокаций частей Красной Армии, важные промышленные объекты, железнодорожные магистрали, энергообъекты, военные госпитали и местоположение органов административного управления. Их надлежит уничтожить в первую очередь. — Витцеман пальцем продолжил движение стрелок к точке под названиями Augustov и вглубь территории, к крупному транспортному узлу русских Grodno: — Это тактическая задача. А стратегию ты и сам знаешь: нам предстоит повторить путь Наполеона.
— Надеюсь, нас не постигнет участь Наполеона, — усмехнулся Майер.
Витчеман предупреждающе покачал пальцем:
— У нас столько побед, что несерьёзно задумываться о поражении. В центре бронированные кулаки вермахта пробьют бреши до Москвы, столицы Советского Союза, на севере — до Ленинграда, культурной столицы, и до Каспия и Кавказа — советских нефтяных «бочек» — на юге. Думаю, три-четыре недели на это хватит. Русский человек неполноценен. Красная Армия не имеет настоящих командиров. Советы выглядят убого: автомобили и танки допотопный хлам. Мы станем участниками победоносного блицкрига. А если русские не капитулируют, зачистим их до Уральских гор. Я уверен: до морозов кампания будет закончена и участь Наполеона нам не грозит.
Несмотря на то, что война с Советским Союзом была секретом Полишинеля (прим.: «секретом», известным для всех, но относительно которого все делают вид незнающих), в глубине души Майера защемило, и он почувствовал что-то страшное, но болезненно сладкое.
— Через два дня начнём, — с улыбкой добавил Витцеман. — Мир вздрогнет и затаит дыхание.
— O, mein Gott! – вырвалось у Майера. Он ждал начала кампании, но конкретное «через два дня» прозвучало неожиданно. — Поскорее бы. В конце концов, чем раньше эта война начнется, тем раньше закончится. Мы уже измучились от ожидания. И да поможет нам бог!
— Бога нет, — жёстко произнёс Витцеман. — Есть Адольф Гитлер, наш фюрер, и непобедимая мощь немецкого Рейха. Cамая многочисленная за всю историю человечества армия Германии раздавит Красную Армию Советов за несколько недель. Фюрер знает, что делает. А немецкий солдат непобедим. Фюрер исходит из показателей, достигнутых в ходе кампаний в Польше, Нидерландах и Франции. Было много примеров, когда фюрер, опираясь на дар предвидения, оказывался прав. Никаких сомнений, что он окажется прав и в этот раз.
Помолчав, Витцеман с теплотой в голосе продолжил:
— Мы построили уютный немецкий дом, общество национальной гармонии и социальной справедливости, возвели величественное здание нашей государственности в нашем любимом Отечестве. Большевики готовились уничтожить наш дом, готовились натравить на Германию почти двухсотмиллионный Советский Союз, чудовищную смесь рас и народностей, с непроизносимыми на человеческом языке именами и названиями, с настолько отталкивающей внешностью недочеловеков и преступников, что их можно с чистой совестью расстреливать без суда. Слабые и уродливые должны погибнуть — это истинное человеколюбие. Сострадать слабым и калекам вреднее любого порока.
Витцеман решительно перечеркнул пространство перед собой.
— Наши предки до десятого колена обагрили кровью те же поля сражений, на которых сражаемся мы против тех же недочеловеков и с теми же низшими расами, которые раньше назывались гуннами. Во времена Священной Римской империи и германского короля Оттона Великого они пришли с Востока под именем мадьяров, а позже Чингисхан привёл их под именем монголов. Сегодня последователями гуннов и монголов выступают русские. Евреи охмурили этот дикий народ религией под названием большевизм, захватили Россию, половину Азии и часть Европы, а завтра могли бы захватить Германию. Я склоняю голову перед гением фюрера — таких судьба дарует нации раз в тысячу лет. Война с Россией — противостояние непримиримых идеологий, смертельная схватка двух рас. Эта расовая битва между азиатским большевизмом и авангардом европейской цивилизации за будущее. человечества. Мы бросили на чашу весов мировоззренческие ценности национал-социализма, наш мир, наш образ жизни, оплаченные драгоценной нордической кровью, ради великой цели, провозглашённой фюрером — ради создания германской империи с границами от Урала до Гибралтара, свободной от евреев, славян и прочих «Untermenschen».
Помолчав, Витцеман утерял партийный пыл и, соскользнув на бытовые проблемы, посоветовал:
— Кстати… Когда будем продвигаться по новым территориям, не ночуйте в русских домах: наши агенты сообщают, что они полны вшей и клопов. То, что насекомые не дадут вам спать, полбеды. Беда в том, что от них можно подхватить тиф или другую заразу. Прикажи своим подчинённым состричь с тел все волосы, чтобы насекомым негде было селиться.
— Я не обольщаюсь, что нам предстоит двигаться по территориям, где живут цивилизованные люди, — согласился Майер. — Но на этой, неимоверно огромной территории, живёт огромное количество народа, избежать тесных контактов с дикарями не удастся. Меня настораживает не опасность завшивлевания, с которой мы справимся соответствующими порошками, а количество «пушечного мяса», которое может выставить дядюшка Сталин.
— Огромные размеры России меня тоже поначалу слегка ошеломили, — кивнул Витцеман. — Но угрожающе огромная численность русских сводится на нет их невероятной тупостью, необученностью и пьянством.
Приятели помолчали некоторое время, мысленно соглашаясь с фактом нецивилизованности противника.
— В штаб поступили специальные директивы касательно предстоящих боевых действий, — перейдя на серьёзный тон, продолжил Витцеман. — Предусматривается коллективная ответственность жителей за любое препятствование продвижению наших войск.
— Что значит, «коллективная ответственность»?
— Если в населённом пункте или рядом поймают диверсанта, или случится покушение на солдата вермахта, населённый пункт унтерменшей (прим.: «недочеловеков»), будет уничтожен. При малейшем саботаже в назидание другим предписано повесить нескольких аборигенов. Ты знаком с «приказом о комиссарах», согласно которому политруки Красной Армии, евреи и партизаны должны предаваться в руки СС и тайной полиции?
— Слышал… А если СС или гестапо вблизи не окажется? Скорость движения вермахта по территории Советского Союза предполагается очень высокой.
— Расстреливать на месте, — решительно перечеркнул пространство перед собой Витцеман. — Фюрер ещё три месяца назад сказал, что поход на восток будет войной на истребление варваров-большевиков. Фельдмаршал фон Браухич двадцать восьмого апреля разослал «приказ о юрисдикции», освобождающий военнослужащих вермахта от ответственности даже за самые жёсткие действия против жителей оккупированных земель. Да и фельдмаршал Кейтель в мае заявил, что предстоящая кампания должна стать войной против евреев и большевиков, и призвал наших солдат не испытывать жалости по отношению к этим врагам Германии.
— Но это же установка на убийства и насилия!
— Войн без убийств и насилия не бывает. Приказ исходит от человека, которому мы давали присягу — от нашего фюрера. А ради нашего фюрера я готов на всё.
Разговор о расстрелах и повешении был неприятен Майеру и он попытался сменить тему.
— До Москвы огромное расстояние. Интересно, как наши тыловые службы обеспечат войска питанием?
— Расстояние огромное. Но война с иванами для вермахта — бойскаутская прогулка (прим.: всемирное юношеское движение по развитию молодёжи в основном в форме турпоходов). Францию мы взяли за полтора месяца. Бронированные кулаки вермахта пройдут по территории Советов до самых Уральских гор, как нож по маслу. А тыловые службы нам не очень-то нужны. Директива от двадцать третьего мая рекомендует германским войскам реквизировать на занятой территории всё необходимое.
— Директива обрекает местное население на голод.
— Да, партайгеноссе Борман предполагает, что миллионы унтерменшей умрут от голода. Но рейхсмаршал Геринг нашёл выход из тяжёлого положения. Учитывая, что на территориях, которые мы займём в ближайшее время, живёт много казаков, он советует голодающему населению Советов питаться казачьими сёдлами, — расхохотался Витцеман.
Шутка Геринга показалась Майеру убогой.
Спросив разрешения, в палатку вошёл пожилой фельдфебель, воевавший ещё в четырнадцатом году, козырнул, щёлкнул каблуками, подал Витцеману папку со свастикой на лицевой стороне:
— Хайль Гитлер! Бумаги из штаба, герр лейтенант.
Немного помедлив, решился:
— Могу я спросить герра лейтенанта… Правда ли, что мы нападём на Россию?
Не дождавшись ответа, проговорил, сомневаясь:
— Великий канцлер Отто фон Бисмарк предупреждал, что русских победить невозможно. На каждую нашу военную хитрость они ответят непредсказуемыми поступками…
— Непредсказуемыми, значит, глупыми. Глупым славянам предназначено быть рабами Рейха, — высокомерно перебил фельдфебеля Витцеман. — Русские по натуре своей — Dienstvolk, народ-слуга.
— Среди любого народа есть… — засомневался фельдфебель.
— А тех, которые не захотят нам служить, — прервал фельдфебеля Витцеман, — мы уничтожим. Продолжается извечная битва германских народов со славянскими, имеющая целью защиту европейской культуры от нашествия московитов-азиатов и еврейского большевизма. Целью этой битвы должно стать уничтожение России, и в связи с этим она должна осуществляться с невиданной до сих пор жестокостью. При планировании и осуществлении любой военной акции, сказал фюрер, следует руководствоваться железной решимостью, беспощадно и окончательно уничтожать врага. При устранении существующей в России большевистской системы не следует избегать никаких мер. Россия должна быть ликвидирована.
— Нам придётся уничтожить всех русских. Но их слишком много. Даже если предположить невероятное, что мы уничтожим почти всех русских... Украинский писатель Гоголь сказал: «Если русских останется только один хутор, и тогда Россия возродится», — пробормотал фельдфебель, качнув в сомнении головой.
— Украинского писателя Gogol я не знаю и вряд ли им заинтересуюсь, —поглядывая на фельдфебеля, задумчиво проговорил Витцеман. — Железного канцлера фон Бисмарка я уважаю, но мой лозунг: «F;hrer, befiel, wir folgen!» (прим.: Фюрер, приказывай, мы последуем за тобой!). Фюрер считает, что раса — решающий фактор развития цивилизации. Раса арийцев, германская нация — несокрушимый бастион на одном полюсе цивилизации, а на другом — евреи и славяне, паразиты и дегенераты, грозящие похоронить цивилизацию. Для того чтобы в полной мере развернуть свой потенциал, нам, арийцам, необходимо подвинуть границы рейха на восток, расширить Lebensraum, создать германскую империю с границами от Гибралтара до Урала, свободную от евреев, славян и прочих Untermenschen. Война — это расширение жизненного пространства арийской нации.
— Война — это гибель людей, — будто сожалея, качнул головой фельдфебель.
— Без гибели людей войн не бывает. Да и кого вы называете людьми? Животные не ровня человеку, а советские недочеловеки — почти животные. Русские омерзительнее животных! Фюрер сказал: «Нам доподлинно известно, что намерение большевиков — не только уничтожить Германию, но и покорить всю Европу». Поэтому мы, солдаты фюрера, готовы геройски погибнуть за Великую Германию — и наградой нам будет Вальхалла (прим.: рай для доблестных воинов в германо-скандинавской мифологии).
— Солдаты — может быть и готовы погибнуть. На то они и солдаты. Многие станут героями… посмертно. Но и гражданского населения погибнет бессчётное количество. Россия — огромная страна, больше всей Европы в разы. Она поглотила Францию времён Наполеона… В ней исчезнут две Германии, и Россия этого не заметит.
Витцеман оценивающе посмотрел на старого фельдфебеля, усмехнулся. Подумал, замерев. Снисходительно махнул рукой, согласился тоном ребёнка:
— Да, пространства Советского Союза огромны. Но эта страна похожа на огромный сарай, в котором заперты орды диких народов. И это здание шатко. Если хорошо ударить в её западную стену, рухнут остальные. Вы кем были до войны? — спросил он скептически.
— Учителем истории, — приосанился фельдфебель.
— Вы мало учили историю великой Германии, — скривил губы Витцеман. — И подозрительно много времени уделяете истории русских. Займитесь лучше службой. Согласно старым прусским убеждениям, во-первых, подчинённые не обсуждают приказы, а беспрекословно исполняют их. Во-вторых, младший по чину не думает, а лишь выражает мнение старшего.
Лицо Витцемана приобрело торжественное выражение.
— В тридцать третьем году, когда Адольф Гитлер пришёл к власти, засияла звезда человека, который дал надежду агонирующей в состоянии хаоса, разобщенной, разрушенной Германии. Фюрер покончил с безработицей, коррупцией, финансовым засильем евреев, дал немцам работу и пищу на каждый день, повёл нас к величию и процветанию отечества. Фюрер дал немцам свободу!
С каждым словом Витцеман всё больше походил на памятник генералу-победителю.
— Германии посчастливилось обрести лидера, объединившего силы нации для общего блага. Для немцев Gogol ничто, фюрер — всё! Фюрер сказал, что Советский Союз — колосс на глиняных ногах. И я неколебимо верю своему фюреру. Советский Союз — взбесившийся колосс. В старину больных лечили кровопусканием. Мы сотворим кровопускание больной стране, и чрез это очищение Россия станет цивилизованной.
***
Два дня назад, передвигаясь в темноте с погашенными фарами, танковая дивизия достигла приграничного леса и затаилась под прикрытием деревьев. Даже скрип люка вызывал гнев командиров:
— Тихо, дьявол вас забери! Думаете, у иванов дерьмо в ушах?
Разговаривали в полголоса, ходили к ручью за водой и умываться в темноте, разминались, прячась за кустами.
Возвращаясь на велосипеде к себе, Майер подшутил над лейтенантом-танкистом, кивнув на танк:
— Сваритесь в консервных банках на марше в такую жару.
В воздухе смешивались канифольные ароматы хвойной смолы и техническая вонь бензина.
— Привычные, — беззлобно ответил танкист. Его чёрный комбинезон едва просматривался в сумерках. Глянув на велосипед пехотного лейтенанта, танкист на полном серьёзе предложил: — У нас пушка есть запасная в техвзводе. Давай к твоему «средству передвижения» приделаем — будешь при нас «суперлёгкой самоходкой».
Майер шутливо отказался:
— Не, лошадиных сил маловато. Но если дашь пару… вместе с оглоблями, пойду к вам в качестве подкрепления. Пушку вон с того, наверное, сняли? — Майер кивнул на танк, башня которого не имела пушки.
— Это командирский танк. Ему пушка ни к чему.
— Точно, в России командиру пушка ни к чему. Ему нужна кровать на танке, — Майер указал на установленную над моторным отделением арматуру, формой напоминающую остов железной кровати.
— Это антенна для радиостанции. Чтобы всеми командовать.
Офицеры негромко рассмеялись и дружески хлопнули друг друга по рукам.
Командира танка, двадцатидвухлетнего лейтенанта графа Карла-Людвига фон Штейнгеля, экипаж называл «Стариком». Граф начал службу в танковых частях весной сорокового года. Его отец командовал танковым батальоном, но сын не захотел служить под крылом папочки. Умелыми действиями во Франции лейтенант завоевал уважение экипажа. Жизненные перспективы у фон Штейнгеля были весьма светлыми, он служил, как говорится, «из любви к искусству», командовал экипажем из четырёх человек.
Стрелок Онишке, двадцатипятилетний унтер-офицер из Кенигсберга, мечтал после войны стать коммивояжёром, чтобы, разъезжая по делам службы, увидеть мир. Трое его братьев тоже служили в вермахте.
Заряжающему Августу Делеру на днях исполнилось тридцать один год. Он женат, у него двое детей. Работал подсобным рабочим на стройках, но вовремя понял, что лучше носить коричневую форму штурмовика (прим.: быть членом военизированных формирований Национал-социалистической немецкой рабочей партии — НСДАП), и дослужился до шарфюрера — возглавлял местную группу НСДАП. Делер гордится, что он германский солдат, что служит своей стране, защищает её, будучи орудием в руках государства. Любит напевать «Песню о свастике».
Das Hakenkreuz im wei;en Feld
Auf feuerrotem Grunde
Zum Volksmal ward es auserw;hlt
In ernster Schicksalsstunde.
(Свастика на белом фоне,
Огненно-красного полотна
Избрана народом
В суровый час испытаний.)
Он распевает её на привалах, бормочет под нос, сидя в танке на марше. Припев выкрикивает, с воодушевлением размахивая кулаком:
Wir f;rchten Tod und Teufel nicht,
Mit uns ist Gott im Bunde!
(Мы не боимся смерти и чёрта,
С нами в союзе бог!)
Двадцатилетний радист Хуго Райдер до войны работал слесарем на заводе. Пять его старших братьев служат в вермахте, старший дослужился до фельдфебеля. Хуго тоже мечтает продолжить военную карьеру.
Двадцатипятилетний водитель унтер-офицер Эмиль Кюлен на гражданке работал автомехаником. Он любит показывать приятелям семейные фотографии: небольшой двухэтажный дом, в котором живёт семья, его «фрау» с трехлетним сынишкой в коротких штанишках на помочах, с приглаженным пробором волос на голове, пятилетнюю дочку в национальном платьишке. Эмиль верит, что война закончится до начала зимы, мечтает привезти из России трофеи и открыть авторемонтную мастерскую.
Экипаж состоит из разных в довоенном прошлом людей, но вместе они — эффективное оружие.
У танков на броне лежали канистры с горючим. У некоторых — бочки на прицепах.
— Опасно с такими в бой, — махнул Майер на бочки.
— Похоже, командование готовится не к сражению, а к продолжительному маршу, — согласился танкист. — В бой с канистрами за спиной не ходят.
— Думаете, не пойдём в Россию?
— Пойдём. Только воевать в России не с кем. Дикая страна с отсталым населением. Я читал, что время иванов проходит между сном и бездельем. Питаются они картофелем, варёной капустой и кислым хлебом. В хозяйстве держат кур и гусей, иногда корову или свинью. Для иванов их существование привычно, они не замечают свою дикость, убогость и бедность. Нам предстоит безостановочный Drang nach Osten (прим.: натиск на восток). Gott sei Dank (прим.: благодарение Богу), за пару месяцев докатим до Москвы и отпразднуем капитуляцию русских в Кремле, а то и у подножья Уральских гор. Собственно, важность Москвы не только в том, что она столица Советов, но и в том, что она огромный транспортный узел. В случае его захвата у иванов для оперативной переброски войск останется лишь несколько северных и южных железных дорог. Без Москвы Россияния похожа на крысу, которой отстригли ноги: огрызается, а укусить или убежать не может.
— Думаешь, восемь недель хватит? Не маловато?
— Достаточно. Прежде фюрер не ошибался, не ошибётся и сейчас… Дания сопротивлялась нам два часа. Чехословакия — четыре. А у чехословацкой армии вооружения было не меньше, чем у вермахта. Польшей мы овладели за двадцать восемь дней, Балканами — за двадцать четыре. Цивилизованную Францию захватили за шесть недель. Рассказывают, что, когда наш танк въехал на главную площадь Парижа, из ближайшего ресторана вышел официант и спросил, на сколько персон накрывать стол. Как цивилизованные люди, французы поняли, что войну они проиграли. На русских дикарей восьми недель хватит, точно. Главное, чтобы техника выдержала безостановочное движение.
***
В 21.10 из штабной палатки роты в танки по рации передали приказ: «Общее построение на большой поляне».
Опушку леса накрывали сумерки. Заместитель командира роты обер-лейтенант фон Брюкер доложил компанифюреру (прим.: командиру роты) гауптману Рихарду фон Лорингхофену о построении.
Командиры в чёрной униформе выглядели очень эффектно. Укороченные до пояса, плотно облегающие тела Feldjacketen — двубортные кителя без «цепляющихся» деталей, с множеством эмблем, нашивок и значков. Мышиного цвета рубашки с чёрными галстуками. Чёрные брюки, собранные на лодыжках. Чёрные Schutzmutzen — береты. Начищенные ботинки. Все молодые и стройные. Командирам танков по двадцать — двадцать два года, «старик» фон Лорингхофен в возрасте Христа, тридцать три года.
Взгляд ротного скользнул по шеренгам солдат. Чёрная стена из людей со светлыми пятнами вместо лиц. Танковая рота… Panzerwaffe, железный кулак, основная сила вермахта.
— Четвертая рота! — поставленным командирским голосом, громко и торжественно, словно на огромном плацу, отчеканил гауптман. — Я зачитаю вам приказ фюрера.
На поляне воцарилась тишина. Казалось, умолкли ночные птицы в кустах и перестали орать лягушки в камышах недалёкой реки. После двух дней разговоров на полутонах командирский голос звучал оглушительно.
Гауптман нащупал фонарик, висевший на второй пуговице кителя, осветил белый листок бумаги.
— Солдаты Восточного фронта!
От волнения голос ротного дрогнул, смазался хрипотцой.
Танкисты, стоявшие по стойке «Смирно!», скосили друг на друга глаза.
Восточного фронта? Он сказал: Восточного фронта?!
Это словосочетание солдаты слышали впервые.
— Мои солдаты! — от имени Гитлера продолжил компанифюрер. —Чрезвычайная ответственность вынуждала меня держать планы величайшей военной операции в тайне. Сегодня я открою эту тайну…
Танкисты жадно вслушивались в голос командира, желая поскорее узнать, что скрывал их фюрер долгие месяцы.
— Немецкие солдаты! В ваших руках судьба Европы и существование народа Германии. В спасении от коммунистических варваров нуждается европейская культура и вся цивилизация. Вам предстоят решительные бои с ордами недочеловеков, которые под руководством еврейских комиссаров готовы разорить нашу Германию. Но силы вермахта велики! Такой силы не было в истории человечества. Предстоящее сражение определит судьбу рейха на тысячу лет...
В зачитываемой речи Гитлер замысловато рассуждал об агрессивности СССР, о своей обеспокоенности судьбами союзников Германии в частности и всей Европы вообще.
Солдаты плохо слушали политические рассуждения. Без сомнения, этот марш будет легче, чем военные прогулки по Франции, Польше и другим странам покорённой Европы. От бронированного кулака вермахта нецивилизованные иваны разбегутся, как зайцы. Заботила единственная трудность — преодоление огромного пространства от западной границы Советского Союза до Москвы, а то и до Уральских гор.
— Наша задача — не защита отдельных стран, а спасение всей Европы. Мы построим новую, единую Европу, принесём в Европу новый справедливый порядок.
На какое-то мгновение ротный умолк. Луч фонарика соскользнул с бумаги и гауптман завершил негромко, будто не излагал подчиненным приказ, а отечески напутствовал их:
— Да пребудет с нами Всевышний, да поможет Он нам в нашей борьбе.
— Hoch! Hoch! Hoch! (прим.: аналогично русскому: «Ура! Ура! Ура!») — восторженно прокричала рота.
Когда прозвучала команда «Вольно!», строй загудел, точно пчелиный рой.
— Значит, прокатимся с ветерком по России!
— Любопытно посмотреть, как живут дикари.
Прозвучала команда:
— Доппайки на каждую машину!
Унтер-фельдфебель Фриц Янке откинул задний борт кухонного автомобиля и приготовился раздавать доппайки: тридцать сигарет и плитка шоколада в одни руки, бутылка коньяка на экипаж — что ещё нужно солдату, чтобы чувствовать себя комфортно!
— Спасибо тебе, Господи, за лягушек, — пробормотал обер-лейтенант фон Брюкер. Их сумасшедшая какофония заглушала звуки подготовки роты к наступлению.
***
В полночь солдаты получили приказ разобрать носимое имущество и нагрузились, как вьючные мулы. У пулемётных расчётов на шеях висели патронные ленты к МГ, кому-то достались тяжеленные ящики с патронами. У каждого висело на портупеях, лежало в карманах и ранцах несколько рифлёных гранат М39 — «яйцо». За ремнями и в голенищах торчали «колотухи» с длинными ручками — гранаты М24. Командиры взводов и отделений, вооружённые Maschinenpistole МР38 (прим.: пистолеты-пулемёты, которые ошибочно называют «шмайсерами»), заполнили по два строенных подсумка на поясе и по паре магазинов засунули за голенища. Солдаты с карабинами рассовывали по карманам и сухарным сумкам (прим.: брезентовая сумка на перевязи, в старину в ней хранили сухари и другую провизию) запасы патронов в магазинах и россыпью.
Командиры рот получили конверты с боевыми приказами, сформулированными применительно к каждой роте и предназначенными для выполнения задачи на конкретном участке местности.
До нападения Германии на Советский Союз оставалось три часа.
Грузовые поезда из Германии везли в Советский Союз товары и машины, а навстречу им шли поезда, гружёные пшеницей и нефтью для Германии. Составы шли до последней минуты: любая задержка могла возбудить подозрение противника.
Стрелки часов вычёркивали из истории мирные минуты.
До нападения оставалось два часа.
Советский часовой на мосту сонными глазами рассматривал чужой берег. Майер уже знал, сколько томящемуся русскому отмерено стоять на посту. Утро отберёт у ивана жизнь.
Миллионы немецких солдат нервно курили, пряча сигареты в кулаках.
До нападения остался час.
Край неба на востоке словно разбавили молоком.
На советской стороне где-то вдали заскрипела несмазанная дверь, загремели бидоны. Без уважения к спящим прокричал петух. На хулиганскую выходку куриного начальника взбрехнула собака. Настырный петух прокукарекал ещё пару раз. Не получив поддержки от приятелей, обиженно умолк: как говорится, откукарекал — а придёт рассвет или нет, не его забота. И снова воцарилась тишина, какая бывает только ранним воскресным утром.
Осталось полчаса.
Край неба чуть порозовел. Майер встряхнул руками, сбрасывая напряжение, в очередной раз глубоко вздохнул, успокаивая волнение, сжал и разжал кулаки, унимая дрожь в пальцах, взглянул на восток, куда тянулись бесконечные, пока ещё русские, территории. Lebensraum, жизненное пространство для немцев.
«Мы заняли Францию и Польшу, — мысленно убеждал он себя. — Советский Союз несравненно слабее этих и других цивилизованных стран. Советский Союз — искусственное образование, не имеющее какого-либо оправдания для своего существования. Еврейский большевизм подобно разрушительному ферменту ослабил некогда великую Россию. Гитлер обозначил конечную цель: стереть с лица земли эту страну и уничтожить её народ. Через несколько минут посланные фюрером железные армии вермахта неудержимым потоком хлынут на восток, евреи и комиссары, согласно воле фюрера, будут уничтожены, а унтерменши-славяне станут трудиться на благо Рейха. Мы загнали западных евреев в гетто, решим еврейский вопрос и в России…».
Майер, как и его друзья, как и все немцы, презирал евреев. Не так давно евреи пользовались огромным влиянием в стране, держали в своих руках финансы, коммерцию, всё. Майера коробило при виде выходящих из «Мерседесов» холёных, самодовольных евреев.
Его приятель в училище рассказывал: «Я вырос среди носатых ублюдков и могу определить еврея по запаху. Они пахнут по-еврейски. Во время медицинских осмотров врачи нюхают наши подмышки — их учат в университетах распознавать евреев по запаху. Шустрые, сальные, воняющие чесноком еврейчики любят приударить за светловолосыми немецкими девочками. Но их раввин скорее отрежет еврейчику член ритуальным ножом, чем позволит жениться на немке».
Рейхсминистр пропаганды доктор Геббельс сказал о евреях: «Враги мира, разрушители культуры, паразиты цивилизованных народов, сыны хаоса, средоточие зла, фермент разложения, демоны, несущие в себе начало упадка человечества». Но, wir danken unserem F;hrer (прим.: мы благодарим нашего фюрера), скоро с этим будет покончено! В Германии, Франции и Польше еврейский вопрос почти решён. И в России он будет решён.
Ощутив движение сырого холода от реки, лейтенант передёрнул плечами. Возможно, то была дрожь напряжённого ожидания начала грандиозного похода.
«Господи, дай мне силы устоять под свистом пуль, взрывами артиллерийских снарядов и авиабомб, помоги не дрогнуть перед танками противника. Укрепи мою веру и да воздастся Тебе доброта Твоя», — мысленно помолился Майер. Впрочем, молился он как бы по обязанности. Он не очень-то верил, что ему и его солдатам грозят взрывы бомб и артиллерийские снаряды, танки противника и прочие военные страсти.
В советской армии нет настоящих командиров. Иваны неграмотны, они плохие солдаты. Вермахт нанесёт мощный удар. Blitzkrieg (прим.: молниеносная война) — и Сталин капитулирует.
Россия — это Lebensraum для немцев, где и он, лейтенант Майер, получит обширное поместье на жирных чернозёмах Украины. Украина — провинция Советского Союза, России. На Украине плодородные земли и хороший для земледелия климат. Майер знал, что украинцы — разновидность иванов. Но это неважно. Важно, что все славянские разновидности будут пахать и сеять в его поместье.
Лёгкий белый туман стелился по лесам и болотам у озера, по приграничным территориям. Робкие отблески просыпающегося солнца обозначили невысокие холмы на советской стороне. Пробно засвистели птицы. Там и сям раздавалось металлическое бряцанье оружия и техники, фыркали лошади, тащившие орудия и повозки на пневматических шинах, приглушённо тарахтели мотоциклы, подвывали легковые и грузовые автомобили, откуда-то доносились сердитые голоса и сдавленная ругань.
Майера вдруг неудержимо приспичило по малому делу. Быстрым шагом, чтобы солдаты не подумали, что его от волнения одолела «медвежья болезнь», он сходил в дальний конец окопов, где был устроен солдатский туалет, и бегом вернулся назад. В очередной раз посмотрел на фосфоресцирующий циферблат наручных часов. Ровно три утра.
В это мгновение синхронно с ним всматривались в часы миллионы солдат вермахта. Армии Восточного фронта, раскинувшегося от Финского залива до Чёрного моря, изготовились к сокрушительному удару по Советскому Союзу. Немыслимое количество рот, батальонов, полков и дивизий с нетерпением ждали назначенного мгновения. Многочисленные истребители, тактические и пикирующие бомбардировщики люфтваффе ждали команды к прыжку.
Ужасающий вал огня из всех видов орудий вдоль трех тысяч километров фронта превратит в прах советские вооружённые силы. Победоносные немецкие армии, закалившие стальной дух на европейских полях сражений, не оставят камня на камне от укреплений ивана!
Отвлёкшись от разглядывания русских территорий, Майер вдруг услышал тишину: пространство замерло в предчувствии великого мгновения.
Он достал из внутреннего кармана кителя тонкие кожаные перчатки, которые подарила ему Грета, отправляя жениха завоёвывать землю для их поместья.
— Береги руки, они у тебя такие нежные, — сказала она с улыбкой и вложила ему в ладони свои груди…
От сладостных воспоминаний и от предчувствия великого момента Майер почувствовал щекотание по внутренним поверхностям бёдер.
О том, что его или сослуживцев могут убить, Майер и мысли не допускал. Он представить себе не мог, что на Восточном фронте кого-то могут убить по-настоящему. У него в голове гремел бодрый военный марш:
Wenn die Soldaten
durch die Stadt marschieren,
;ffnen die M;dchen
die Fenster und die T;ren.
(Если солдаты
По городу шагают
Девушки окна
И двери открывают).
Майер представил, как его Грета счастливо выглядывает из окна квартиры на втором этаже, машет ему платочком… Ему, герою Восточного фронта, грудь которого украшена Железными крестами и прочими наградами…
***
Стоявший у прибрежных кустов лейтенант Мёльхоф, командир взвода пионеров (прим.: сапёров) третьей роты, в очередной раз взглянув на часы, поднял руку вверх. Над густым камышом у самого берега показались стальные шлемы. Солдаты поднимались, затягивали поясные ремни, подхватывали взрывные заряды, мины, снимали с предохранителей карабины, хватались за переносные лямки надувных лодок, спрятанных в кустах. Целое отделение, шурша травой и ломая растительность, тащило к берегу штурмовую лодку.
Ждать ещё четыре минуты. Через четыре минуты саперы переправят на ту сторону первый ударный отряд, который с тыла захватит мост — и танковые армады вермахта хлынут в дикую страну.
Время превратилось в хрупкое стекло, готовое миллионами осколков взорваться от Балтийского моря до Чёрного.
Незаметно возникло и тихо нарастало утробное ворчание. В чёрном бездонье неба к границе Советского Союза летели армады бомбардировщиков люфтваффе.
Три-пятнадцать…
Молнии разорвали предрассветное небо. Оглушающий гром, ужасающий рёв множества орудий, непрерывный свист и вой, мучительный стон бесчисленного количества снарядов, продирающихся сквозь загустевший воздух. Железо, начинённое спрессованным огнём, пронзив пространство, обрушилось на восточный берег. Сполохи выстрелов и беглые зарницы взрывов слились в сплошное зарево. Вспышки залпов и огни взрывов превратили предрассветную мглу в день. Жизнь раскололась на прошлое и настоящее: вчера был мир, сегодня — война.
Гигантская по мощности и охвату территории артподготовка заставила землю содрогаться в дьявольском танце под музыку адской симфонии.
Беззвучно вставали на дыбы испуганные чудовищным огнем кони... Беззвучно раскрывали рты коноводы, повисшие на конских уздечках... Горбатились солдаты на берегу, зажимая ладонями уши.
Артиллерия грохотала вдоль трех тысяч километров границы так слаженно, будто орудия приводил в действие синхронизатор.
Пушки всех калибров били прямой наводкой и навесом по линиям обороны русских. Тяжёлые снаряды летели над головами с леденящим кровь гудением. Снаряды малого калибра жужжали, шелестели и свистели. В промежутках между залпами орудий звонко чпокали миномёты. Неисчислимые пулеметы и автоматы, стрельба которых походила на безобидную трескотню детских игрушек, создавали фон утробному и свербящему вою снарядов.
Батарея гаубиц за спиной Майера била без передышки. Конвульсивно дёргались орудийные стволы, плевали в небо огнём и железом. Трепетали маскировочные сетки над окопами. Клубы пыли и отвратительная пороховая гарь драла глотки. Ударные волны шибали в спину, пытались швырнуть людей на землю. Чтобы не лопнули барабанные перепонки, приходилось закрывать ладонями уши и разевать рты.
Над окопом с беззвучным в грохоте криком шарахнулась обезумевшая птица.
Вспышки выхватывали из темноты готовые к атаке силуэты пехотинцев.
Как свечки пылали за рекой наблюдательные вышки русских. Величественно поднимались к небу клубы грязно-чёрного дыма, смешивались в густые тучи, расплывались до горизонта, затмевали восходящее солнце.
Через четыре минуты артиллеристы приостановили стрельбу. На стороне противника слабенько отзвучали далёкие разрывы. Ночь словно провалилась в тишину.
Одинокая пулеметная очередь на переднем крае... Паническое ржание коня... Вместо запаха сырости из-за реки приплыл запах пожарищ.
Командиры батарей прокричали наводчикам новые цели — и спланированный ад продвинулся вперед на очередные сотни метров.
Солдаты потащили резиновые шлюпки и понтоны к реке.
С той стороны — ни единого выстрела.
Пороховая гарь мутной пеленой затянула реку. В воде отражались неясные красноватые сполохи.
Где-то далеко рявкнуло нечто монстроподобное. Словно испугавшись потревоженного чудовища, артиллерия притихла. Солдаты насторожённо повернули головы на север.
— Это шестидесятипятисантимитровая мортира «Карл», — пояснил Майер. — Чудовищное орудие. Нам рассказывали о ней в училище. Воронка от снаряда «Карла» — дом можно закопать... Или восьмидесятисантиметровая «Дора». Эта ещё страшнее.
Помолчав, приказал:
— Приготовиться к атаке!
И подвинулся к лестнице, по которой солдаты выбирались из окопа наверх. Солдаты называли её лестницей в Lebensraum.
Завоёвывание жизненного пространства у Советского Союза — великое мероприятие. А в великом мероприятии Майер хотел быть первым.
***
Третья рота сто тридцать пятого пехотного полка из замаскированных укрытий наблюдала, как взрывы рвут в клочья советский берег, в который упирался широкий мост через пограничную реку Близна.
Когда истекли первые четыре минуты и взрывы умолкли, лейтенант Лауэрвассер выскочил из укрытия и, увлекая за собой солдат штурмового подразделения, закричал:
— Vorw;rts! Вперед! Вперед!
В дополнение заверещал свистком.
Солдаты ринулись за лейтенантом. Грохот солдатских сапог по мостовому покрытию потонул в громе второй волны артиллерийских залпов. Пригибаясь и прижимаясь к высоким ограждениям по обеим сторонам моста, отряд мчался на ту сторону. Низ живота холодил мучительный вопрос: взорвут русские мост или не взорвут?
Советский часовой с искажённым от удивления лицом суматошно выскочил из укрытия на середину пролёта и дал предупредительную очередь в воздух. Пережив фантастической силы артналёт, он, похоже, не понял, что началась война. Русского солдатика тут же сломали пополам и бросили навзничь автоматные очереди солдат вермахта.
Тяжело застучал пулемет — словно тяжёлую тележку с железными колёсами протащили по булыжной мостовой. Это ожил дзот (прим.: дерево-земляная огневая точка) охраны моста. Ефрейтор Гольцер ослепил русский дзот непрерывным огнем из ручного пулемета. Тенями бросились к амбразуре солдаты. Раздался взрыв, полыхнули языки пламени, из амбразуры повалил дым…
Оставив позади разрушенный дзот, солдаты вермахта рассредоточились за железнодорожной насыпью и залегли. Саперы кинулись обследовать мост. Обезвредили подрывной заряд под центральным пролётом. Лейтенант фонариком просигналил на западный берег: мост чист! Через мост помчалась бронемашина разведки, следом мотоциклетные и гренадёрские взводы в бронемашинах, тягачи с лёгкими противотанковыми орудиями. К мосту подходил танковый батальон.
***
Солдаты лейтенанта Майера, скрытые дымным туманом, переправлялись в резиновых шлюпках и десантных лодках. Не будь артподготовки, происходящее походило бы на воскресное соревнование гитлерюгенда по переправе через реку: солдаты гребли с таким же азартом и весельем.
Пробежав по пологому склону, затаились, припав к земле. Ни единого выстрела со стороны иванов.
Ад бушевал в небе и далеко впереди, в лагере русских пехотинцев. Стена взрывов продвинулась дальше, и Майер увидел в бинокль, как мотоциклисты охватили лагерь кольцом. Мотострелки сгоняли растерянных, ничего не понимающих, безоружных красноармейцев в колонну, добивали раненых, отделяли и расстреливали командиров и политработников. Колонну погнали на запад через приграничную деревушку.
«Вояки… — презрительно усмехнулся Майер, наблюдая массовое пленение русских. — Похоже, единственной проблемой в этой кампании будет вопрос: куда девать пленных унтерменшей».
В три двадцать семь лейтенант Майер выпрямился. Правая рука выхватила пистолет. Две Stielhandgranaten (прим.: ручные гранаты с длинными ручками, «колотушки») торчали за поясом, две — за голенищами, несколько круглых гранат М-39 «яйцо» в двух брезентовых подсумках давили на бёдра.
Лейтенант выдернул из нагрудного кармана сигнальный свисток на шнуре, длинно засвистел, командуя наступление. Цель взвода — хутор из четырёх дворов и двух старых конюшен правее военного лагеря русских. Задача взвода: безостановочное продвижение вперёд и уничтожение всего, что мешает продвижению.
— Vorw;rts! Вперед! Schnell! Schnell (прим.: «Быстро! Быстро!)!
Это «Schnell!» — главный приказ в немецких армиях всех времён, механизм каждой немецкой победы. На сегодня для всех подразделений поставлена единая цель: вперёд — и только вперёд, не оглядываясь на соседей! Vorw;rts! Schnell!
Рассыпавшись цепью, взвод бежал к хутору. Пересекли сад, приблизились к разрушенным взрывами конюшням.
Барабанной дробью вспорола тишину и заставил упасть на землю очередь русского пулемёта. К пулемётной дроби присоединилась сухая чечётка винтовочной стрельбы.
Мелодия фронта, скоро она станет привычной для всех.
Майер разглядывал в бинокль позиции русских, замаскированные в конюшнях.
Броситься в атаку или обойти укрепление с флангов не получится — пулемётные очереди и огонь винтовок подавляли любое шевеление.
— Похоже, у русских в конюшне устроен дот (прим.: долговременная огневая точка) и прикрывает его рота пехоты, — проворчал стрелок Ганс Шульц. И негромко пропел-проворчал любимые строчки из куплетов Мефистофеля, которые он ворчал, когда видел опасность или был рад чему-то: — Лю-ди ги-ибнут за-а-а ме-талл. Са-та-на-а там пра-авит бал…
Восходящее солнце за спиной русских слепило и не позволяло рассмотреть противника конкретно.
Прошёл час, пока на помощь взводу Майера подвезли противотанковую пушку.
Пушечный выстрел… Ещё выстрел… Весело, как швейная машинка, застрочил немецкий пулемет.
Иваны молчали.
Взвод Майера стремительно бросился к конюшням. Охваченный волной энтузиазма, один из стрелков закричал «Ура!», за ним другой, и вот уже все солдаты, восторженно улыбаясь, орали как ненормальные. Стрелков преисполняла гордость оттого, что они служат в вермахте.
Фельдфебель Вебер поторопил отставшего стрелка Шутцбаха:
— Пошевеливайся, а то опоздаешь на эту вечеринку!
Стрелок Хольц дурашливо проорал:
— Девочки! Снимайте трусики — намечается приятная работа!
Да, где-то стреляют иваны, где-то взрываются снаряды. Возможно, кто-то где-то погиб — на войне потерь не избежать… Но если кого сразит пуля, он погибнет смертью героя, потому что солдаты великой Германии сражаются за жизненное пространство для арийцев, за обещанные им гектары русских земель для немецких поместий. И за десять семей батраков-унтерменшей, обещанных к русским гектарам. Фюрер сказал: «Ваши имена, солдаты вермахта, имена ваших дивизий, полков и батальонов в памяти потомков будут связаны с величайшими победами в истории человечества».
В загоне сбоку от конюшни лежала мёртвая лошадь с распоротым животом, из которого вытекли внутренности. Кровавая картина выглядела немного комичной, как бывает, когда творятся не вполне понятные вещи, и вызвала у солдат неадекватную весёлость.
С восторженным ором солдаты ворвались в развалины конюшни. Сквозь клубы пыли и дыма солнечные лучи освещали развороченную позицию русских.
Прислонившись спиной к стене, точно окаменев, сидел красноармеец. У ног валялась винтовка. Пробегавший солдат пнул его ногой, русский упал. Иван сидел мёртвым.
В грудах кирпичей лежал пулеметный расчет. Хрипло стонал опрокинутый на патронные коробки красноармеец с окровавленной грудью и кровавой пеной на губах. Желтизна, знак близкой смерти, проступала на его лице.
Обер-ефрейтор Вольф расплылся в улыбке, наклонился и пожал руку красноармейцу:
— Как поживаешь? Дай пять — истинная честь для меня, познакомиться…
Обер-ефрейтор Франц Бауэр похлопал раненого по плечу:
— Ты наш почётный гость.
Гордо оглянулся на соратников и добавил:
— В опасном мире мы живём, парни!
По его довольной улыбке было видно, что ничего опасного он не чувствует. Его, как и остальных, переполняла гордость от участия в великих исторических событиях.
— Искренне рад встрече, — театрально поклонившись, с подчёркнутым уважением изрёк стрелок Хольц, любитель женщин. Он схватил раненого за плечи гимнастёрки, приподнял его, как поднимают мешки, прислонил спиной к стене. Раненый протяжно застонал, но глаз не открыл. — Ты познакомишь меня с русскими красавицами?
Стрелок Карл Беер закурил, бросил пустую пачку на колени русскому:
— Покури. Путь до ада недолог, но тебе потребуются силы.
Стрелок Йозеф Лемм отпил из фляжки и, просалютовав, торжественно изрёк:
— За твоё здоровье на том свете, иван. В аду тебе его потребуется много. За здоровье твоих детей. Нам нужны крепкие батраки.
— Относитесь к раненым врагам с уважением, — буркнул старик Франк. — Неприятность в том, что никто из нас не застрахован от удовольствия побывать в его шкуре… Не дай бог, конечно.
Выстрелом из карабина он прекратил мучения раненого ивана.
Никакого долговременного укрепления в конюшне не обнаружили. Взвод Майера сражался не против роты, и даже не против взвода русских. Неужели здесь все, кто задержал их наступление?
Майер приказал солдатам двигаться вперёд. Солдаты, запалёно дыша и громыхая по сухой земле сапогами, выбежали на дорогу.
Лейтенант увидел, как метрах в трёхстах, у крайнего дома блеснула вспышка, и сухо щёлкнул винтовочный выстрел.
Впереди бежал стрелок Кимиг.
— Ложись! — крикнул лейтенант.
***
Бежали всего-то ничего, а китель стрелка Кимига насквозь промок от пота. Кимиг сипло, запалённо дышал. За грудиной жгло, будто туда перца насыпали. Сердце билось о рёбра, как кулак о стену, так же бессмысленно. Мысли перепуганного стрельбой Кимига сосредоточились на том, чтобы не напустить или не наложить в штаны. Он чувствовал распирающую режь в низу живота и неудержимую тяжесть между ягодиц. Нет! Нет!
Вдруг кто-то очень сильно ткнул ему палкой в живот. Аж дыхание перехватило. В голове мелькнуло: впереди ведь никого не было! Ноги ослабли. Он не удержался и опустился на колени.
Отброшенный вторым ударом, Кимиг упал на бок, по инерции перевернулся на спину. Удивлённо посмотрев на рассыпающихся в укрытия Kameraden (прим.: товарищей), попытался нацелить карабин в сторону противника. Руки не справились с отяжелевшим вдруг оружием.
В животе нестерпимо горело. Тронув живот, почувствовал влагу. Так сильно вспотел? Липкую влагу... Ладонь красная. Алая. Ярко алая. Ранен.
Время остановилось, мир застыл. Сильно звенело в ушах и стучало в голове. Кимиг сжал кулаки и прижался щекой к земле, чтобы подавить стон. Он почувствовал себя изнурённым, как после тяжёлой работы. Попытался подняться, но не смог. Слушая гул круживших над ним насекомых, впал в забытье.
Но тут же пришёл в себя. Почувствовал странный озноб. Похоже, дело ни к чёрту. Припекавшие спину лучи радовали приятной теплотой. Трава, земля и воздух пахли солнцем. Кимиг вспомнил, как однажды сидел на камне у дороги и любовался колышущейся под тонкой кофточкой грудью шедшей мимо девушки. Он как наяву ощутил прикосновение к женскому телу. «Чёрт возьми, как хочется потискать девичью грудь!».
Подташнивало. Резь в животе усиливалась. Кровь из ран текла между пальцами. Кимиг покрылся холодным потом, будто его окунули в воду. Ему стало жалко себя. Солнце закрылось облаком, Кимигу стало холодно, и он задрожал мелкой дрожью.
Солнце вышло из-за облака, но тепла он не почувствовал. В животе пылал огонь, внутри что-то стучало как молот.
Кимиг закашлялся и почувствовал во рту кровь.
Мысли путались. Кимиг не мог понять, то ли он плывёт по реке, то ли напустил в штаны. «Ах, сыночек, какой ты неряха», — укорил его мамин голос. «Мама, я нечаянно, — оправдался он. И попросил: — Помоги, мама! Помоги! Дай чистые штанишки!».
Кимиг почувствовал, как в его живот полился кипяток. Боже, как горячо! Нахлынувшая слабость не дала откашлять заполнявшую горло кровь. Алая струйка потекла по щеке. Глаза остекленели, голова опустилась на пыльную траву.
***
С угнетающим чувством нереальности Майер смотрел на лежащего в неестественной позе солдата, хрипло повторявшего: «Помоги, мама! Помоги!». Жизнь вытекала из его тела, пропитывая красным китель, образуя лужицу на земле. Его нога странно дёргалась, будто он лёжа тренировался заводить мотоцикл. Близкая смерть уже держала раненого за горло. Война выпустила когти и сбросила маску романтики и героизма. Майер не хотел смотреть на смерть. Не хотел привыкать к смерти.
Ефрейтор Кредель вскочил, пытаясь метнуться на более удобную позицию… Раздался выстрел… Кредель неловко упал…
Два убитых…
Ещё выстрел…
Три!
— Scharfsch;tze! Снайпер!
Русский снайпер! Эдак он всех…
— Hinlegen! Ложись! Feuer! Огонь!
Шквальный огонь накрыл позицию русского снайпера.
Справа и слева к дому помчались солдаты с гранатами наготове.
Взрыв!
Ещё взрыв…
Автоматная стрельба прекратилась.
И снайпер молчал.
Напряжённое дыхание солдат. Стрекотание кузнечиков. Журчание бестолкового жаворонка в поднебесье. Издалека доносились звуки взрывов и неторопливое постреливание — слева шёл бой, но уже как-то нехотя.
Солдаты осторожно приближались к развалинам дома, в котором скрывался снайпер. Пришло осознание, что это не учения. Что это реальная война — и на ней реально убивают. Всем стало страшно. Прошло всего несколько минут войны, а убиты три товарища.
— Осмотрите развалины! — приказал лейтенант.
— Das ist M;dchen, Manner! Это девушка, мужики! — раздался удивлённый голос.
Солдат за руку, как старую куклу, выволок из развалин девушку. Голова её свесилась на сторону, платье и растрёпанные косы цеплялись за обломки кирпичей. Лицо и грудь в крови.
Второй солдат вынес из развалин огромную, в человеческий рост, русскую винтовку времён войны четырнадцатого года.
Солдат подтащил девушку к ногам Майера, отпустил руку. Голова глухо стукнулась о землю. Раздался слабый стон.
— Живая? — удивился Майер, брезгливо рассматривая снайпершу.
Бессмысленный взгляд стеклянных глаз. Грязное, неприятное лицо испачкано кровью. Старое, выцветшее платье тоже в пятнах крови. На левой половине груди значок: язык пламени на фоне красного знамени, внизу — круги мишени. На знамени какая-то надпись.
— Шевелится. Ещё живая, — ласково констатировал стрелок Хольц, с любопытством рассматривая русскую снайпершу. Так дети рассматривают посаженного в банку жука.
— Эй, кто-нибудь умеет читать по-русски? — спросил Майер.
Подошёл солдат, щёлкнул каблуками:
— Стрелок Фромм. Работал некоторое время на русском автозаводе, когда поставляли им линию производства.
— Что за знак? — указал лейтенант на грудь девушки.
Солдат присел, долго вглядывался в значок, шевелил губами…
— Воро… Ворохи… Ворохиловски стрелок… Стрелок… Стрелять… Schie;en! Это профессиональный снайпер, герр лейтенант! Вон, мишень на значке. Ну, а красное знамя — die Kampf Rot-Fahne, боевое красное знамя, это у них особое отличие. На том заводе, где я у русских работал, директор-коммунист был награждён орденом Боевого Красного Знамени за геройство в ихней Гражданской войне. Так что, и девчонка эта, видать, где-то уже постреляла… Коммунистка она, хороший снайпер, раз знаком красного знамени награждена (прим.: значок «Ворошиловский стрелок» выдавали гражданам СССР, овладевшим азами стрелкового дела и сдавшим минимальные нормативы).
— Коммунистка, говоришь? Молодая, а уже боевое знамя заработала. Видать, хорошо где-то постреляла…
Майер укоризненно качнул головой.
— Перед наступлением нам зачитали приказ штаба Верховного Главнокомандования о том, что коммунисты вообще и комиссары в частности принуждают солдат к бессмысленному сопротивлению. Поэтому с ними надо поступать со всей беспощадностью. Если они оказывают вооруженное сопротивление, устранять их на месте.
Майер расстегнул кобуру, достал «вальтер», щёлкнул предохранителем.
— Девчонка профессиональный снайпер, убила наших товарищей, поэтому должна быть устранена. Fahr zur H;lle (прим.: Езжай в ад)!
Майер тренированным движением, почти не целясь, выстрелил русской в лоб. Голова жертвы дёрнулась, как у неживой.
Подошёл Вольф, рыжий обер-ефрейтор, тощий, длинный, как жердь, в маскировочной куртке почти до колен. Стальной шлем смешно сидел на его стриженой голове, будто был на два размера больше необходимого. Над Вольфом подшучивали: «Он мечтал стать парашютистом, тренировался прыгать с каской вместо парашюта. Но оказался слишком длинным для прыжков с малой высоты и его перевели в пехоту».
Вольф вытащил из ранца фотоаппарат.
— Герр лейтенант, разрешите сфотографировать красную снайпершу для истории?
До службы в вермахте Вольф работал фотографом. Покинув фотосалон, Вольф вместе с восторженной, как в праздничный день, массой патриотов, жаждущих необыкновенной героической жизни, отправился на фронт. Война — мужское дело. Фронт ждал героев. Молодые искатели приключений опасались, что война закончится, не дав им шанса совершить героические поступки. Война пьянила, как дурман, обещала почувствовать торжество победы и власть над унтерменшами.
Ожидая наступления, Вольф хвастал, что сделает фотолетопись похода на Москву и заработает на этом кучу денег. Во взводе его так и называли: Фотограф.
Вольф выбрал ракурс, но кадр ему не понравился.
— Непонятно, пацан или девка эта азиатка… Manner, выпустите ей сиськи наружу!
Один из солдат разрезал ножом платье на груди убитой, обнажив детские груди.
— Тьфу! — возмутился Вольф. — У этих азиаток даже фотографировать нечего! А говорили, что у русских девок сиськи, как вымя у коров-рекордисток!
Но всё же щёлкнул затвором и прокрутил плёнку на следующий кадр.
— Разрежь ей одёжку пониже! — ухмыльнулся Вольф, шевельнув рукой у себя ниже пояса.
— Отставить! Это лишнее! — остановил Майер любителя сексуальных фото. — Убитых завернуть в плащ-палатки и сложить у дороги — их заберут и похоронят тыловые службы. Снайперша пусть валяется здесь — это хорошая пища для ворон.
Стрелки с опаской подошли к трупам товарищей, перевернули их лицами вверх. Лица покойников выглядели усталыми и скучными.
Взгляд Майера зацепился за красный прыщ на грязной от пота и пыли шее убитого. Бледное лицо было спокойно, глаза словно застекленели. Руки лежали на груди, между пальцами с посиневшими ногтями свернулась тёмная кровь. Мертвец словно хотел закрыть рану на груди. Поздно… Жизнь ускользнула.
Кто-то догадался закрыть мертвецам глаза.
Не глядя в мёртвые лица, ставшие вдруг чужими и страшными, отнесли трупы к дороге, накрыли плащ-палатками. Вздохнули с облегчением, перестав видеть лица мертвецов.
Непохожей на военное подразделение кучкой растерянно стояли у обочины примитивной дороги, где ровно лежали плащ-палатки, из-под которых торчали ноги в новых, запылённых солдатских сапогах. Первые потери боевых товарищей.
Первая атака многим сильно убавила патриотического энтузиазма и героического веселья.
«Вот так выглядят солдаты вермахта, которых по всем правилам военного искусства продырявил снайпер. Наверное, неприятно чувствовать себя убитыми», — мрачно подумал Майер и рассердился на себя за неподобающие мысли.
Горячий воздух словно пропитался запахом свежей крови. Запахом смерти.
«А ведь и я мог выглядеть так же», — спохватившись, додумал он и похолодел от ощущения мертвечины. У него даже закружилась голова.
— Смерть такая дрянь! — негромко пробормотал стрелок Карл Беер.
— Да… смерть…
Майер подумал, что нельзя оставить убитых у дороги и молча уйти. Надо что-то сказать. Он снял стальной шлем, торжественно заговорил:
— В гордой преисполненности долгом, воодушевленные на подвиги во имя фюрера и будущего Великой Германии, они пали, увлекая взвод к победе. Наши добрые товарищи отдали самое большее, что могли: свои юные жизни…
Запутавшись в велеречивом хитросплетении слов, умолк, подобающе склонив голову.
«Это и есть война в России», — подумал Майер, вспомнив предупреждение железного канцлера Отто фон Бисмарка, предостерегавшего желающих воевать с русскими.
Больше достойных мыслей о героях в голову не приходило.
Майер надел шлем, стал по стойке смирно, отдал честь погибшим и, вытащив пистолет из кобуры, указал:
— Построиться… Vorw;rts! Вперёд!
Взвод торопливо построился и направился в сторону городка Августов.
Шли по убогой пыльной грунтовке, с обеих сторон к которой подступали болота. Пыль и зной, духота болот. Над головами клубились серые облачка комаров, жаждущих крови. Комары бились в лица, ползали по шеям, забирались в рукава, жалили лодыжки. Солдаты ладонями хлестали себя по шеям, по щекам, давили раздувшиеся от крови тельца, размазывали капельки крови по грязной коже. Укушенные места зудели, множество укусов сливались в отёки. Руки и ноги опухали.
Россия отвратительна.
Прошли мимо трёх кладбищ, расположенных по обеим сторонам дороги одно за другим: православным, у которого стояла часовня с луковичным куполом, католическим с костёлом в готическом стиле и еврейским с синагогой в виде куба с плоской крышей.
За кладбищем тянулось подсолнечное поле. Одни подсолнухи стояли продырявленные, другие — с обитыми краями: пули, как воробьи, выклевали их. Иные лежали вповалку на чёрной выгоревшей земле с оторванными стеблями, покорно приняв смерть.
Ближе к обеду, отмахав более двадцати километров, вошли в растерзанный лесок, примыкающий к окраине Августова. Со стороны города слышалась неспешная артиллерийская канонада. Горохом по сухому дереву трещали автоматные очереди, неровную морзянку выбивали ружейные выстрелы, деловито стучали русские пулемёты, зло рычали-огрызались немецкие. Над городом поднимались столбы тёмного дыма.
Лес не пах лесом. Кислая вонь взрывчатки и сладковатая гарь пожарищ заглушали природные запахи. Сам лес будто разметала буря: деревья повалены или поломаны, на стволах грубые царапины и расщепы, ветки порублены. Там и сям чернели огромные ямы от авиабомб. Окружающие их деревья стояли без листвы, уродливо корячась сучьями.
На подступах к городу роту догнали громко тарахтевшие, подпрыгивающие на ухабах, вздымающие клубы пыли «дикобразы»: офицер связи на триста пятидесятом «Триумфе» в сопровождении двух мотоциклистов с болтающимися на цепочках железными бляхами фельджандармерии на груди.
Офицер связи, несмотря на жару, одетый в плащ и стальной шлем, поговорил с командиром роты, показал ему что-то на карте, указал на юго-восток, поехал вдоль колонны дальше.
Под толстым слоем грязи, покрывавшим лицо офицера, Майер узнал знакомые черты, радостно заорал:
— Лейтенант Вильд! Герман!
Вильд оглянулся, подъехал к Майеру, спустил мотоциклетные очки на шею. Лишь кожа вокруг глаз, защищённая очками имела телесный цвет. Остальное лицо было чёрным, как у негра.
— Привет, Майер! Поздравляю с началом. Поднажмите, Kameraden, иван улепетывает.
— Привет, Герман. И тебя с почином. У меня трое убитых.
Майер хотел сообщить с печалью, но получилось, будто он хвастает с игривостью плохого актёра.
— Как оно вообще? Ты при штабе, наверняка обстановку знаешь.
— Нам с тобой посчастливилось служить в группе армий «Центр» под командованием фон Бока, — пафосно произнёс Вильд. — Представь, Майер, на нас обращены взгляды всей Германии! Группа армий «Юг» движется на Украину, группа армий «Север» — к Ленинграду. А наше направление имеет первостепенное значение: наша цель — Москва! Под Москвой нам предстоит остановить сердце большевистского сопротивления в Европе. Лично мне — да и никому — не хочется быть с краю. Каждый норовит попасть в середину.
Вильд достал из кармана плаща грязную тряпицу, вытер кожу вокруг глаз, лоб под каской и верхнюю губу.
— Всё идёт по плану, Ганс. Наши танковые дивизии прошлись по русским, как асфальтовые катки по улиткам, — он загнул ладонь лыжей и изобразил движение вперёд. — Войска стремительно продвигаются вглубь России. Организованного сопротивления иван практически не оказывает. Большинство пограничных застав русских стёрты с лица земли. Разрозненные группы красных фанатиков постреливают там и сям. И мрут, как комары, прихлопнутые железными кулаками вермахта. Для германской армии действия русских фанатиков подобны укусам зловредных насекомых. Положение у иванов — дерьмовее не бывает. Но мы не успокоимся, пока не перебьём их всех. Это наша повседневная работа и она идёт своим чередом.
Вильд решительным движением кулака поставил точку, заканчивая тему сообщения, расслабился и буднично улыбнулся.
— Приятнее другое. В штабе говорят, через пару дней к нам приедет бордель из Германии. Не какие-нибудь Dirnen (прим.: шлюхи), а полноценные арийки, добровольно пожелавшие своими телами поднять дух солдат вермахта. Завтра-послезавтра, думаю, займём Гродно, до него шестьдесят километров на юго-восток, там и насладимся прелестями чистокровных ариек.
Майера тема борделей в данный момент не интересовала, он кивнул в сторону Августова и прервал радостную речь Вильда:
— А здесь сильно воюют?
— Наши нормально воюют, вот-вот подчистят ивана. Русские пытаются сопротивляться... Тут, — Вильд махнул себе за спину, — рота мотопехоты упёрлась в долговременные огневые точки русских. Обойти невозможно: с обеих сторон болотистая местность. В общем, залегли наши под пулемётами иванов. Гренадёры что придумали… Неподалёку лагерь отдыха для советских детей. Типа нашего гитлерюгенда… Только советские называются Pioner, как наши сапёры. Ну вот… Привезли гренадёры штук пятьдесят Pioner, пустили впереди себя, и под их прикрытием пошли на огневую точку. И знаешь что? Ты не представляешь! Иваны не стали стрелять! Потом, откуда ни возьмись, выскочила с дикими криками толпа красноармейцев, в руках винтовки с примкнутыми штыками раза в полтора выше человеческого роста — настоящие аборигены с пиками! Варвары! Дикари! Отбили своих Pioner, увели с собой…
Вильд восторгался атакой русских, как охотник восторгается яростью сражённого точным выстрелом кинувшегося на него зверя. Улыбаясь, он стукнул кулаком по рулю мотоцикла и тут же посерьёзнел.
— Слышал бы ты их крики! Так дикие звери в фильмах кричат! Дикий вой! Наши подкатили «Ахт-ахт» (прим.: мощная зенитка калибра 8,8 см) и прямой наводкой раздолбали ивана. Потом огнемётчик подскочил к амбразуре, пустил в неё струю пламени. Ох и вопили жареные иваны!
Вильд восхищенно поднял вверх большие пальцы рук.
— Но, скажу я тебе, горелое мясо русских воняет отвратительно.
Он брезгливо сморщился. На мгновение его лицо приняло задумчивое выражение. И снова Вильд заговорил с воодушевлением:
— Рейхсфюрер СС Гиммлер рассказал о расширении жизненного пространства Германии на востоке. Русские будут отброшены за Урал. Чтобы пресечь попытки их возвращения, Германия выстроит на Урале линию городов-гарнизонов и фортов для ваффен-СС (прим.: вооружённые подразделения СС на фронте, в отличие от охранных подразделений СС в тылу). Все молодые немцы будут по два года служить в том регионе. Стычек и мелких потерь, конечно, не избежать, но они будут держать нацию в тонусе. Европейскую часть России колонизуют немцы: каждый солдат и его сыновья получат в собственность плодородный земельный надел, а порабощенные славяне будут возделывать поля. Эти фермы расположатся вокруг гарнизонных немецких городков. Безобразные русские города мы сравняем с землей. Новые немецкие города соединят с Рейхом сеть многополосных автострад и железных дорог для двухэтажных скоростных поездов с индивидуальными спальными купе. Тяжёлые работы выполнят уцелевшие евреи и военнопленные. Крым, исторически принадлежавший готам, немецкие регионы Поволжья, черноморское и каспийское побережья станут курортно-развлекательной зоной Рейха, куда напрямую из Германии пустят экспрессы. Там же, отойдя от великих дел, поселится фюрер…
***
Рота шла по руинам города, пробиралась через россыпи битого кирпича, плутала в лабиринтах из каменных глыб, преодолевая баррикады из обгорелых бревен. Ветер нес пыль и мусор по щербатым мостовым.
Стрелки взвода Майера по последней армейской моде одеты в шаровары с напуском, чтобы пыль меньше набивалась в сапоги. Единственный консерватор — Ганс Франк. Суконные брюки он по дедовскому обычаю заправил в голенища.
Стрелок Ганс Франк служил ещё в четырнадцатом году. Ему сорок шесть лет, поэтому восемнадцати-двадцатилетняя молодёжь называет его стариком. У него сухое, загорелое лицо, поджарая фигура. Голова похожа на голову скелета: идеальный череп арийца обтянут загорелой кожей, напоминающей пергамент, над высоким лбом жиденький светлый чубчик. Старый вояка Франк неизменно хладнокровен и выдержан, уверен в словах и поступках, излучает спокойствие. Оружие и вещи всегда держит в порядке. «В решительный момент жизнь солдата зависит от того, насколько быстро он сможет собраться и применить оружие», — говорил Франк. И добавляет, усмехнувшись: — Или дать дёру.
Родом Франк из Зауерлянда — края живописных холмов, поросших густыми лесами. После Великой войны работал столяром. Жизнь складывалась тяжело, жениться не получалось из-за нескончаемых финансовых проблем. В двадцать девятом году он подписал контракт с рейхсвером (прим.: немецкими силами самообороны, т.е. с армией) на двенадцать лет службы, чтобы, став «Zw;lfender» (прим.: «двенадцатилетним» — демобилизовавшись после двенадцати лет службы), получить причитающиеся льготы, жениться, завести своё дело и детей, в общем, устроить личную жизнь. Не успел. Двенадцатый год службы пришёлся на начало войны с Советами.
Старик Франк стращал молодых: «Я состарился, не пожив молодым — войны отняли у меня молодость. И у вас война, а точнее, её затеявшие, отнимут молодость. Всю без остатка, со всеми удовольствиями. Постареете раньше времени... Очнётесь — а жизнь-то прошла мимо! Двенадцать лет бесплодного служения…».
К соратникам Франк относился со снисходительной доброжелательностью, любил повторять: «Люблю я тебя за…». Медлительных он «любил» за расторопность, глупых — за острый ум, неуклюжих — за ловкость.
Признав военный опыт Ганса Франка, командование присвоило ему звание ефрейтора. Но не доверило должности даже командира отделения, потому как Франк проявлял вольности при общении с начальством и не отличался рвением при выполнении приказов типа «подай-принеси» старших по званию. Нередко действовал по принципу: «Солдат не может отказаться выполнить приказ, но может забыть это сделать».
Да и сам Франк не стремился занять командирскую должность. «Карабкаться вверх, чтобы однажды сорваться не по своей воле, занятие для обезьян», — усмехался он, если кто-то удивлялся, что такой опытный солдат, как Франк, не стремится сделать военную карьеру.
— Хороший солдат серьёзно относится к своим обязанностям, в лучшем виде выполняет приказы командиров, — твердили командиры подчинённым.
— А мудрый солдат бодро отрапортует «Есть!» и ничего не сделает, — негромко учил новобранцев старик Франк.
Старый добрый девяносто восьмой карабин (прим.: магазинная винтовка Karabiner 98k) он носил не по уставу, китель застёгивал только на построении, пилотка торчала за ремнём. Солдатская мудрость во взгляде отличала его от прочих стрелков. Умелый, быстрый и решительный, старик Франк был из тех, кто ведёт войну, становится опорой соратникам во всех предприятиях. Опасность привлекала его. Неудобный для начальства, в деле своим примером он мог превратить взвод в первоклассную боевую единицу: боевой дух, мужество и смелость заразительны, как и трусость.
«Война, — говорил старик Франк, — это дурманящая сознание народа, жестокая игра сильных мира сего. Мы в ней маленькие, совсем крошечные фигурки-пешки, без которых игра невозможна, и которыми игроки жертвуют не раздумывая. А чего их жалеть? Пешек много… На войне все мужчины — даже закоренелые пацифисты — согласно закону, должны стать убийцами. И мы, согласно закону, бросаем всё, что нам дорого, а взамен получаем жалкое существование в окопах, подпитанное щедро рассыпаемыми грубой пропагандой призывами «стойко переносить», «жертвовать» и умирать во имя фатерланда и фюрера. Я знаю ужасы войны. Всё, что нужно людям, всё, что нужно миру, — это мир».
Взвод шёл мимо разрушенных взрывами, дымящихся домов. Густо воняло сгоревшими волосами и костями, тлеющими головёшками и тряпьём. Пыль и пепел, висевшие в воздухе, драли глотки до тошноты.
Мостовые и тротуары усыпаны битым стеклом, обвалившейся штукатуркой, движению мешали горы кирпичных обломков. Проходы и проезды перегораживали сломанные деревья, рухнувшие столбы, опрокинутые и разбитые автомобили, военные фургоны и повозки, брошенные советскими войсками при отступлении. Порой в развалинах невозможно было определить даже направление улиц.
Редкие уцелевшие дома в ужасе распахнули окна с осколками стёкол, похожими на капли слёз, раззявили в беззвучном крике беззубые дверные проёмы.
Горбато кривились изуродованные бомбёжками крыши. Рваные лоскуты железной кровли свисали подобно отслоившейся коже на обожжённом теле. Лёгкое железо колыхалось и гремело на ветру. Штукатурку стен краснокирпичными ранами располосовали глубокие борозды от осколков. Оголились искорёженные рёбра металлических каркасов. С развалин и столбов свисали обрывки электропроводов.
Миновав полностью разрушенный бомбёжкой и артиллерийским обстрелом район, взвод шёл по охваченному пожарами кварталу.
Иные дома только загорались, неохотно поддаваясь огню, другие полыхали во всю силу, пачкая небо жирной сажей. Языки пламени и вихри искр метались в воздухе. Безлюдные развалины колебались и плыли в жарком мареве. Клубы чёрного дыма переваливались, закручивались, медленно ползли над выгорающим городом. Маслянисто-угольная мгла расплывалась в знойном безветрии, накрывала округу.
— Всё небо закоптили, — буркнул Профессор. Непонятно было, кем он недоволен: вермахтом, породившим эту копоть, или всё же русских, которые всегда и во всём виноваты.
— Неба в России много, всё не закоптишь, — уверил старик Франк.
Широкий язык огня лизнул стену деревянного дома, и стена из бледно-серой вмиг стала ярко-огненной. Пламя загудело, набирая силу. Яркие головешки отрывались от оконных рам, огнисто-золотых ребер стропил, падали к подножиям зданий, рассыпая искры. Пламя с колдовской силой притягивало, заставляло глядеть в его глубины, словно хотело втянуть в себя.
Листки бумаги, поднятые ветром, испуганно блуждали в развалинах и, наткнувшись на огонь, словно по мановению волшебной палочки, превращались в лоскутки чёрного шёлка.
В гудящем огне что-то шипело и потрескивало. Словно от боли корёжились в неистовом огне детские коляски и железные кровати, гримасничали и оплавлялись лужёные самовары. Подхваченные горячими потоками воздуха, взлетали железные листы кровли. Как спички, ломались толстые бревна, с глухим грохотом рушились перекрытия или обваливалась стена, взметая в небо столбы дыма и углей. Издали город, наверное, походил на догорающую жаровню.
Там, где огонь сожрал всё, что может гореть, остались едко воняющие гарью, закопчённые остовы кирпичных домов.
Обгорелые печи замерли в горе там, где вчера стояли деревянные дома. Проклиная войну, указывали в небо испачканные чёрным длинные персты печных труб.
Город пропитался гарью. Город молчал. Лишь потрескивание огня, неровный топот сапог, охи, вздохи и сдавленное покашливание шедших по развалинам солдат. Смерть глядела из пустых оконных глазниц на чужих солдат.
Путь солдат устилали тлеющие угли. Серый пепел снегом падал с неба, оседал на плечах и шлемах.
Русское солнце, лихорадочно-больное и иссохшее, тусклым багровым глазом взирало сквозь дымную толщу на разрушения.
Кошмарный ландшафт царства смерти. Солдаты шли по раскалённым улицам агонирующего в пожарах города.
Чем ближе к центру, тем гуще и удушливей несло гарью и дымом, зловонием горелого мяса и начавших разлагаться в развалинах зданий трупов, тем чернее становилось над головами небо. В центре города огонь съел кислород — дышать стало трудно. Раскалённый воздух погнал солдат к окраине.
— Похоже, патроны и гранаты скоро начнут взрываться от жара, а мы заживо сгорим в этом пылающем городе, — закрывая ладонью рот, пожаловался Профессор.
— Понятно, что в деревянных домах горит дерево, — бурчал обер-ефрейтор Вольф, закрывая лицо локтем. — Но что горит в кварталах с каменными домами?
—Горят толстые коммунистические чиновники и тощие мужчины-язвенники, негодные к службе в Красной Армии. Горят невоспитанные чумазые дети и послушные, ухоженные детки. Горят древние старухи, стройные женщины и красивые девушки. Все горят, — философски снисходительно пояснил старик Франк.
— Нет, я не хочу видеть обугленные груди красивых девушек, — чуть капризно возразил Вольф.
— Экий ты разборчивый, чисто дитё! Люблю я тебя за детское проявление чувств! Хочешь, не хочешь, герр Фотограф, а придётся видеть. Потому как армия, в которой мы имеем честь служить, есть, скажу тебе по секрету, сборище поджигателей, мясников и, если откровенно, убийц. Таковы все армии, завоёвывающие чужие территории. Мы, приятель, дипломированные убийцы, именем государства посланные на бойню под названием «Восточный фронт».
Вольф даже в шутку не нашёл, что ответить.
— Циник ты, — наконец, буркнул он.
— Циник, — согласился старик Франк. — Солдат без хорошей доли здорового цинизма не солдат, а нюня, который от новизны ощущений и избытка чувств или по причине хронического испуга рано или поздно съедет с катушек, сопьется или пустит себе пулю между ушей. Видывал я таких неравнодушных. А циников на войне я уважаю. Они дольше живут.
Слышалось тяжёлое дыхание солдат, хрупанье мусора под подошвами сапог, приглушённое гудение пламени пожаров.
— Я досконально знаю войну... — продолжил старик Франк. — В войне нет ничего геройского, о чем врут газеты и порочные властители, начавшие войну. Начинают войны генералы, а битвы выигрывают солдаты. Не власть и не техника определяют успех на войне, а сила духа солдата. Доблесть частенько компенсирует недостаток пулеметов. Но война прививает людям самые отрицательные качества. Если на фронте попытаешься остаться человеком, война раздавит тебя. Но зачем оставаться человеком в отношении тех, кто угрожает жизни твоей и твоих товарищей? Чтобы выжить на войне, надо стать циником и перестать быть человеком.
— Выжить, перестав быть человеком, можно. А как жить после того, как ты перестанешь быть человеком? — усмехнулся Вольф.
— Лучшие остаются людьми, — бросил реплику стрелок Фромм.
— Лучшие на войне погибают, — вздохнул старик Франк. Сожаление ощущалось в его голосе. — Многим из нас суждено погибнуть или быть искалеченными в этой мясорубке.
Они брели сквозь горящий город, как пьяная ватага, спотыкаясь и шатаясь, с поникшими головами, с безвольно висящими вдоль тел руками, громко всхлипывая от усталости и изнеможения. Вдыхали не воздух, а какую-то горячую смесь, иссушающую нутро. Снаряжение стало железно-тяжёлым, ремни тёрли плечи, под болтавшимися патронташами появились мозоли, винтовки били по бёдрам, образуя синяки. На кителях высыхали широкие белые пятна соли.
Казалось, город вымер.
Нет… Среди развалин склонилась на коленях и плакала над мёртвым телом ребёнка женщина. Распрямившись, увидела немецких солдат, страшно завопила, хриплым, нечеловечьим голосом запричитала, потрясая кулаками над головой.
— Проклинаю вас! — выкрикивала с ненавистью женщина. — Пусть ваши ноги съедят черви! Пусть ваши зубы сломаются о чёрствые корки! Пусть ваши дети, жёны, матери и отцы передохнут от чумы!
Солдаты не понимали русского языка, поэтому картина показалась им весьма колоритной.
Бородатый старик, впрягшись вместо лошади, тащил небольшую телегу, на которой сидело трое детей и лежали домашние вещи.
У разрушенного дома на земле среди мусора, подперев скулу ладонью, упёршись локтем в колено, замер с отрешённым взглядом малец лет восьми. Поза маленького старичка.
Женщина в фуфайке и кирзовых сапогах, голова обмотана серым толстым платком, лежала на земле вниз лицом. Даже со спины женщина груба и неприятна. Из-под неё торчала недвижимая головка ребёнка. Мёртвые… Нет, женщина шевельнулась, дико завыла. Значит, ребёнок мёртв.
Босой старик в затёртом полушубке сидел на лавке у полуразрушенного дома, с глупой улыбкой взирал на проходивших солдат. Красный нос любителя выпить на фоне неухоженной бородёнки объяснял его неуместную весёлость.
Из-за угла выскочил немецкий бронетранспортёр, наехал на безумно шарахнувшуюся собаку. Жалобно взвыв, животина исчезла под лязгающими гусеницами.
На середине улицы чадно горели скаты разбитого грузовика. Из кузова свесилось тело с наполовину обуглившимся лицом. Из-под чёрно сгоревшей щеки белели зубы, как клыки животного. Внизу валялась фуражка с красной звездой. К вони горелой резины примешивался тяжелый дух горелого мяса.
Там мёртвые, здесь мёртвые, везде мёртвые. Чьи-то родители, чьи-то дети, чьи-то друзья, разорванные взрывами, раздавленные танками и обрушившимися стенами. Сгоревшие, усохшие и обугленные в огненной буре. Органические отходы войны.
Высоко в небе густыми косяками летели на восток пикирующие «штуки» (прим.: пикирующие бомбардировщики Ю-87, Stuka = Sturzkampfflugzeug) — самые мощные разрушители в пантеоне богов разрушителей военно-воздушних сил мира. Басовито и чуть пульсирующе гудели «Хейнкели», завывали «Мессершмитты».
Старик Франк, прищурившись и прикрыв глаза козырьком ладони, заметил:
— Высоко летят. Знать, дождя не будет.
Самолёты летели в идеальном строю, и этот строй не нарушал ни один советский самолёт. Все прифронтовые аэродромы русских разбомблены, враг обращён в бегство.
Пожары выкрасили небо в чёрно-красный траурный цвет.
— Будем надеяться, что нам повезёт, — буркнул стрелок Фромм, — и мы к осени будем в Москве.
— Повезти может девушке с женихом, — усмехнулся старик Франк. — Или не повезти. А на войне надежда только на победу.
***
Прошагав за первый день сорок с лишним километров, измученный марш-броском, взвод лейтенанта Майера остановился на ночёвку. Палатки разбили на берегу озера рядом с деревней.
Пахло «Купрексом» — средством от вшей. Те солдаты, у кого ещё были силы, стояли на мелководье пруда, стирали жёсткое от пота и грязи обмундирование.
В сумерках приехал ротный «кухонный буйвол» (прим.: повар), фельдфебель Гюнтер Беккер с канистрами, привёз ужин.
Беккер, согласно должности и фамилии (прим.: B;cker — пекарь), истинный «кухонный буйвол»: упитанный. бульдогоподобный, но добродушный здоровяк. Да и отчего ему быть злым? Ходит мало, есть досыта, жуёт — пока не вспотеет. Фельдфебелю солдаты всегда рады. Точнее, рады его «гуляшканоне» (прим.: «гуляшной пушке» — полевой кухне) или, на худой конец, канистрам с кашей.
«Гуляшканоне» — солдатское счастье. «Гуляшканоне» поднимает боевой дух вермахта, служит сплочению солдат, средством психологической разгрузки. У полевой кухни солдаты чувствуют душевную близость, опостылевшее однообразие будней и враждебное окружение чужбины будто отступают. Сытная еда служит мощным стимулом продвижения вперёд. Полевые кухни, подобно некоему центру тяготения, привлекают отбившихся от подразделений, легко раненных и уцелевших в мясорубке боя солдат. Возле кухни узнают последние новости, обмениваются слухами.
— Heute ist Eintopf! (прим.: Eintopf — густой мясной суп) — радостно объявил Беккер. — Правда, без десерта. Но до отвала!
Ели до отвала и на спор, обсуждая, в каком положении можно больше натолкать в живот: в стоячем, сидячем или лежачем. Со всех сторон доносилось громкое чавканье, довольное мычание и сытое причмокивание. Болели животы и тяжело дышалось от переедания.
Потом Беккер разливал в крышки котелков розоватый шнапс с сивушным привкусом. Но пили его с удовольствием.
— Не зря французы говорят, что суп делает солдата, — проговорил Хольц, довольно потянувшись. — Поел хорошего супчика — и готов маршировать дальше. Не привезли супа — становишься злым, и идти никуда не охота.
— Поел хорошего супа — и идти никуда не охота, потому что в сон клонит, — поправил Хольца старик Франк. — А на пустой желудок готов идти сколько угодно, лишь бы добраться до кухни.
В вечернем пространстве ни малейшего шевеления воздуха, ни струйки свежести, всё та же дневная духота, только без солнечного зноя. Раздевшись до трусов, солдаты сидели и лежали на траве, отгоняли ветками, носками и руками комаров и мух, пили желудёвый эрзац-кофе и не могли насытить организмы жидкостью. Каждый глоток тёплого напитка тут же пропотевал и стекал по коже множеством ручейков. У сигарет после изнурительного марша был соломенный привкус, дым царапал горло.
Несколько человек лежали на мелководье озера, не могли заставить себя вылезти из воды.
Над меловым обрывом противоположного берега лениво шевелила крыльями мельница. За ней, среди садов и соломенных крыш, белела колокольня. На краю небольшой рощицы горели от солнца окна большого старинного дома. Кричали грачи над гнездами. Роща и дом отражались в зеркале озера. На берегу лежали коровы, бегали дети.
Тихо было на земле. Красной горбушкой закатывалось за горизонт широкое солнце. Красной, огненной красотой отсвечивали облака на западе.
В лучах угасающей зари мелькнули две летучие мыши, как два чёртика.
— Совсем неплохо воевать с иванами, — сказал, довольно вздыхая, стрелок Йозеф Лемм, приподнимаясь из воды и размазывая озёрный ил на груди — он считал его целебным. — Ветераны рассказывали, что во Франции им то и дело приходилось стрелять. А здесь мы противника не можем догнать.
Йозеф Лемм родом из Клоппенбурга, ему двадцать четыре года. Он хвастал, что в молодости пользовался громадным успехом у женщин. Но внешность Лемма заставляла сомневаться в его бахвальстве. Высокий и тощий, с торчащей из воротника шеей, он походил на журавля. Огненно-рыжие волосы на голове топорщились, будто солома. Когда Лемм говорил, взгляды окружающих прилипали к его громадному кадыку, скачущему вверх-вниз. Узкое лицо, усеянное веснушками, и маленькие, свиные глазки с длинными белёсыми ресницами не добавляли красоты. Верхняя губа маленького рта, выдвинутая вперед, во время улыбки открывала длинные зубы с широкой расщелиной между резцами. В такие моменты он походил на кролика.
Может, Лемм и нравился женщинам — опытным, но не за красоту, а за другие достоинства.
У Лемма двое детей. До войны он работал на свиноферме отца, в основном вилами и лопатой, отчего руки стали очень сильными. В вермахт записался добровольцем, узнав, что фюрер обещал участникам похода на восток по сто гектаров земли и по десять семей русских батраков. Лемм верил, что за пару месяцев война кончится и не далее, как к зиме он станет владельцем обширного поместья где-нибудь на Украине или на Волге.
Йозеф сообразителен и образован, много читал на темы сельского хозяйства, свиноводства и политики. Вступил в НСДАП, едва покинув гитлерюгенд. Рассказывал, как в начале тридцатых годов власти догитлеровской Германии пытались запретить слишком боевые группы гитлерюгенда. Но едва власти запрещали какую-нибудь ячейку гитлерюгенда, как она возрождалась под другим названием, например, «Друзья птиц» или «Юные нумизматы». Когда власти запретили ношение формы гитлерюгенда в их городке, ученики из мясных лавок стали маршировать по улицам в заляпанных кровью мясницких фартуках.
— Обыватели трепетали, увидев такую группу на улице, — с восторгом рассказывал Йозеф. — Потому что знали, что у каждого под фартуком здоровенный мясницкий нож.
— Мне в гитлерюгенде нравилось, — рассказывал Лемм. — Красивая форма тёмно-коричневого и чёрного цветов. Отличный ремень из блестящей чёрной кожи с надписью «Blut und Ehre» (прим.: «Кровь и честь») на пряжке. Висящий на ремне нож с той же надписью, формой напоминающий штык — походный нож Гитлерюгенда. Те, кто не состоял в гитлерюгенде, завидовали нам.
Лемм оттопырил нижнюю губу и утвердительно покивал.
— Раньше мы без дела слонялись по двору и окрестностям, а гитлерюгенд дал нам возможность посещать спортивные залы с прекрасным спортинвентарём, бассейны. Мы считали себя патриотами и добивались спортивных побед во славу фатерланда, получив доступ на крупные стадионы.
Лемм мечтательно задумался, но тут же продолжил:
— Я и многие мои сверстники не могли поехать куда-нибудь на каникулах — бедность не позволяла. А при Гитлере, вступив в гитлерюгенд, за пустяковые деньги я отдыхал в прекрасных лагерях в горах, в лесу, на берегу реки или даже у моря. Что может быть лучше, чем наслаждаться красотами родного края в компании товарищей? У костра вечером бок о бок сидели подмастерья и школьники, сыновья рабочих и служащих, мы пели и рассказывали разные истории. Мы были равны, относились друг к другу по товарищески, нас воодушевляли высокие идеалы товарищества, верности и чести. Мы считали священными девизы: «Члены «Юнгфольк» сильны и преданны; члены «Юнгфольк» — настоящие товарищи; честь — высочайшая ценность для члена «Юнгфольк».
В нас воспитали любовь к фюреру, он стал для нас вторым богом, и когда нам рассказывали о его великой любви к нам, к германской нации, мне хотелось плакать.
Все было регламентировано. Члену гитлерюгенда не позволялось болтаться без дела. В гитлерюгенде нас готовили к армии. Мы владели картой не хуже солдат, умели ходить по азимуту, маскироваться, передавать донесения, ходить строем и многое другое. Мое детство прошло под строгим контролем идеологической политики Третьего рейха, которая культивировала чувство национального самосознания, патриотизм, исполнительность, покорность властям, верность долгу и готовность к военной службе.
Когда Вермахт шёл победным маршем по Европе, день без вестей с фронта был неинтересен. Учёба, игры с друзьями, родительские заботы были скучны. Праздником жизни становились новости с фронта о сотнях тысяч пленённых солдат противника, сообщения о многочисленных подбитых танках и самолётах, о трофеях в виде оружия и снаряжения. Мы парадно заняли почти все страны Европы. Война казалась нам увлекательной игрой, какой не могло быть в мирное время. Кто не хотел играть в нашу игру, не заслуживал права стоять рядом с нами.
— Гитлерюгенд... Малолетние сучёныши-подхалимы штурмовиков, — пробормотал старик Франк. — Не донесения вы передавали, а доносы. Гитлерюгенд развивает не мышление, а тело. Тела будущих солдат. Мальчики играют в военные игры и день-деньской ходят строем, носят форму... Чтобы захватить нацию, надо захватить детей.
— Фюрер поднял Германию из праха! — воскликнул Лемм.
— Люблю я тебя за преданность фюреру, — усмехнулся старик Франк. — Но величайший ефрейтор всех времён (прим.: в Первой мировой войне Гитлер «дослужился» до звания ефрейтор) превратил наши города в казармы, похожие на тюрьмы, где истязают людей, прежде чем дозволят умереть геройской смертью за отечество. Вспомните, как вы служили в учебных ротах! Прежде чем приступить к несению службы, строились по стойке «смирно». Дежурный унтер-офицер рычал-рапортовал старшему унтер-офицеру, старший унтер-офицер прогавкивал доклад фельдфебелю, раздувающийся от собственной важности фельдфебель — самодовольному гамбургскому петуху-капралу, тот — истекающему спесью лейтенанту, и так повторялось по нескольку раз на дню. Мы должны были претерпеть неимоверные мучения муштры на плацу, прежде чем нам дозволили идти на фронт умирать за отечество. Но ни один солдат не познает войну в казарме и не станет сильным — только тупым!
Из-за семейного положения и рассудительности за Йозефом закрепилась кличка «Папаша».
Любитель женщин Хольц рассказывал друзьям о своих похождениях:
— Делать было нечего, со скуки зашёл в кафе. Смотрю: сидит. Подсел, угостил пирожным. Окончилось всё банальной постелью. А разве могут девушки устоять перед таким красавчиком, как я, высоким, голубоглазым блондином, идеальным образцом арийского типа? Девушки сами вешались мне на шею, валились на спину и, распахнув коленки, предлагали мне протиснуться во врата рая.
— Этот свихнулся на женщинах, — с сожалением вздыхал старик Франк. — Не исправится. Безнадёжный случай.
Берлинец Хольц мягкими очертаниями лица и гладким подбородком походил на двадцатилетнего мальчишку. Волосы цвета спелой ржи, голубые глаза со светлыми ресницами — мужчины с такой ангельской внешностью нравились женщинам. По причине страсти к рассказам о любовных похождениях, его и называли «любителем женщин».
У Хольца, как и у всех берлинцев, бойкий язык, а жизнь в Мюнцштрассе — Коппенплац, одном из самых неблагополучных районов города, наградила наглостью и мастерством вульгарного юмора по солдатской теме номер один (прим.: на тему женщин). Он рассказывал о любовных похождениях с подчёркнутой манерностью и принимал такой надменный и презрительный вид, какой бывает только у служителей немецкого правосудия.
Как и все уважающие себя берлинцы, Хольц носом чуял, где можно поживиться съестным. Поэтому среди сослуживцев бытовало мнение, что с Хольцем и в голодный год не пропадёшь.
Хольц с кряхтением стянул с себя сапоги, снял носки и в задумчивости рассматривал почти чёрные ноги.
— Одному Богу известно, отчего они такие грязные. Я ведь не таскал уголь.
— Да, с такими ногами не пойдёшь к проститутке, — посочувствовал ему Фотограф
— Пойду, — уверенно протянул Хольц. — Завалюсь на тёплый мягкий женский животик, не снимая сапог — они не помешают мне заняться делом.
Фотограф принюхался и брезгливо сморщился.
— Они к тому же отвратительно пахнут!
— Ты у ЛОР-врача давно был? — спросил Хольц сочувственно.
— Зачем мне врач? Я здоров, — пожал плечами Фотограф.
— При случае обязательно сходи, врач пропишет тебе новый нос, — заботливо посоветовал Хольц. — Потому что твой старый ни к чёрту не годен: в любом аромате чует запах дерьма.
— Дурачок, — добродушно буркнул Фотограф. — И это на всю жизнь, как родимое пятно.
Вымывшись в озере, поужинав и распорядившись насчёт смены караула, Майер прилёг в палатке и, как всегда, принялся сочинять письмо невесте:
«…Эта кампания явно легче французского похода. Мы, пехота, идём по просёлочным дорогам. По шоссе нескончаемым потоком движется на восток техника. Единственная тяжесть для нас в этой войне — слишком длинные и быстрые переходы. Пехота не успевает за танками, несущимися вглубь России. Солнечная погода словно по заказу самого фюрера благоприятствует нам. Дороги, подъездные и даже заболоченные участки вдоль дорог высохли и по ним успешно передвигается техника. Все цели первых дней достигнуты без каких-либо проблем. Всё осуществляется согласно плану и даже с опережением его. Советский режим валится, как трухлявый пень. Русские, трясясь от ужаса, покидают окопы и бункеры — наше оружие сокрушает их. Иваны напуганы так, что их нет смысла допрашивать — они ничего не соображают.
Война для наших солдат — бесплатный туризм по Европе. Ну, и по России — дикой азиатской стране с непривычными пейзажами и странными аборигенами. Говорят, восемьдесят процентов населения Советского Союза по происхождению монголы. Славяне — бастарды (прим.: незаконнорожденные дети, презираемые в Западной Европе), по определению раса рабов. Ни один из их князей не был чистокровным русским, всегда примешивалась в основном монгольская кровь. Даже их национальный поэт Puschkin — метис, африканец. Фюрер по этому поводу сказал однозначно: «Мы создадим человека нового типа, расу господ и породу вице-королей. Вице-королями станут все арийцы, а их подчинёнными — вся Европа вплоть до Урала и Западной Сибири». Так что, я буду вице-королём, а в нашем поместье будут работать прирождённые рабы.
Мест для имений в России хватит всем арийцам. Россия — это бескрайние равнины с вкраплением перелесков. В тени деревьев мы устраиваем короткие привалы, как на пикниках. Хуже, если пересекаем болота — в жаре и сырости летают тучи комаров, от которых невозможно отбиться.
Сегодня мы прошли какой-то русский город… Забыл название. На марше нам встречались мрачные, несчастные, нищие аборигены, по которым видно, какую «счастливую» жизнь дала им Советская Россия. Тут не увидишь мало-мальски привлекательного, умного лица. Сплошная дичь, забитость, дебилы, унтерменши. И они под предводительством жидов и уголовников намеревалась подмять под себя Европу и весь остальной мир! Слава богу, наш фюрер Адольф Гитлер не допустил этого. Фюрер справедливо требует относиться к ним без сочувствия и жалости.
Несмотря на жару, тамошние женщины носят ватные тёплые куртки, которые русские называют Fufaika, головы замотаны толстыми платками, а ходят босыми и с мешком за спиной, который называют не как в цивилизованной Европе, R;cksack, а почему-то именем русского мужика: «Sidor». Женщины носят продукты и хозяйственные вещи в сумках, сплетённых, как рыбацкие сачки, которые называются Awosika. Потому что эти сумки носят в карманах на всякий случай, приговаривая: «Авось-ка я что-нибудь добуду, положу в эту сумку и принесу домой».
Крестьяне, которых мы видели в городе, одеты в овчинные тулупы (прим.: это мнение или фантазия немца) и те же ватные куртки. Рожи у бездельников пьяные и довольно наглые. Встречаются только страшные женщины, чумазые дети и старики в обносках. Мужчин нет: они либо служат в Красной Армии, либо прячутся от нас, победителей.
Советы выглядят убого. Гражданская и военная техника — допотопный хлам. Мои солдаты долго хохотали, когда узнали, что свои грузовички иваны называют «один с половиной» (прим.: «полуторка»), потому что грузоподъёмность у них одна с половиной тонны.
России свойственна мрачная, почти физическая грусть с печатью некоторой скорбной горделивости. Создается впечатление, будто в душе народа что-то надломилось.
Наше питание, в связи с жарой и с трудностями передвижения обозов, похуже, чем на пикнике. Нет масла, на привалах едим колбасу из консервных банок и хлеб. Пьём только эрзац-кофе и горячий чай из ягод ежевики, листьев березы и других листьев, потому что вода у ивана плохая, большей частью из ручьев и рек. Надо отдать должное нашему «кухонному буйволу», вечером он приготовил нам Eintopf.
Meine Kameraden (прим.: мои товарищи), «вооруженные» кухонной посудой, ходили в деревню добыть «млеко-яйко». Рассказали, что в кособоких, примитивных домишках из дерева или глины, покрытых соломой, обитают голодные аборигены и сытые насекомые¬. Пища у иванов самая простая, в основном картош¬ка, которую они варят нечищеной, и капустный суп отвратительного вкуса под названием «сшчи». Поразительно, как мало иванам надо, чтобы жить в России. Kameraden сказали, что среди туземцев невозможно увидеть привлекательного, умного лица. Одинаково нищие старики, женщины и дети стоят у одинаковых колодцев с журавлями у одинаково убогих домов и скотных дворов, безмолвно, с открытыми, как у идиотов, ртами, глазеют на нас. Население отличается поразительным тупоумием. Сплошная дичь и забитость, Schteppenvolk (прим.: степной народ, дикари). Но добродушны, просты и доверчивы до примитивности, как домашние животные. Иногда проявляют робкое любопытство. Естественно, немецкий солдат не может рассматривать нищих обитателей этой страны, как равных себе. Чтобы общаться с ними, хватает трёх слов: «Yaiko — Mleko — Salo». В основном мы объясняемся с аборигенами на пальцах, но понимание у них фантастическое. Мы совершенно не чувствуем от иванов никакой опасности.
Мои солдаты, в общем-то, доброжелательны к населению. Однако потребность в продуктах и некоторые другие причины иногда побуждают солдат к грубости.
Представляешь, дорогая, руками этих Untermenschen (прим.: недочеловеков) коммунисты-жиды и пролетарские уголовники намеревалась подмять под себя Европу и весь мир! Слава богу, фюрер пресёк кошмар. У Германии не было другого выбора, кроме как оккупировать Европу и напасть на Советский Союз. Теперь мы, представители света, боремся с большевистской тьмой. Войны всегда были и всегда будут. Цель нашей войны — достойное место Германии среди других народов в соответствии с количеством населения и вкладом в сокровищницу мировой цивилизации.
До Москвы тысяча километров. Мы, пехота, наступаем по сорок-пятьдесят километров в день. А танки идут и того быстрее, режут русскую оборону, как ножи режут масло. Могу тебя уверить: месяца через полтора, это со всеми непредвиденными задержками, как и запланировал фюрер, флаг со свастикой будет реять над московским Кремлём, и мы покончим с Россией.
Единственная беда для нас в этой войне — дороги. Рассказывают, что в Англии сняли все названия железнодорожных станций и дорожные указатели, чтобы сбить нас с толку, если мы вторгнемся на их остров. В России такой проблемы не существует: здесь вообще нет понятий о дорожных указателях. У ивана и дорог в европейском понимании нет — только просёлки от гусениц и колёс наших колонн. А если отклонишься в поле, то надо ехать по компасу, как путешествуют мореплаватели в безбрежном океане.
Тебе, наверное, интересно: а какова она, война, в прямом понимании этого слова, со стрельбой, бомбёжками и атаками? Мы уже участвовали в нескольких боестолкновениях с иванами. На войне не так уж и страшно: сыны Сталина в одних подштанниках бегут, как зайцы, а мы их подгоняем. Мои подчинённые наделены главными немецкими добродетелями: расовой чистотой, помноженной на безукоризненное владение техникой. И в бою они ведут себя безжалостно.
Наш боевой дух на подъёме, я провожу время среди дружелюбных соратников в приятной атмосфере в стране, которую мы пришли завоевать. И мы верим в скорую и окончательную победу!».
Майер очень хотел заснуть — его тело вопило от усталости, требовало отдыха. Однако возбуждённый мозг упорно не давал телу расслабиться.
Майер вспомнил, что должен написать письма родственникам убитых солдат. Он достал из планшета лист бумаги и авторучку, задумался. Как начать письмо, которое принесёт тяжёлую весть? «Дорогая фрау Кредель…»? Или, как посвящение: «Матери товарища»? Майер написал: «Дорогая фрау Кредель! Я с искренним прискорбием сообщаю Вам печальную весть: Ваш юный сын ефрейтор Вильгельм Кредель геройски пал на поле брани, вырван из полной самопожертвования солдатской жизни. Судьба настигла его, и в наших душах, как и в Вашей, возникла болезненная пустота. Я с гордостью пишу, что Вильгельм погиб, как мужчина, храня верность присяге, он пал как доблестный солдат на поле чести, сражаясь за Адольфа Гитлера и Великую Германию.
Двадцать второго июня, недалеко от русского города Августов его жизнь оборвал подлый выстрел русского снайпера. Вильгельм погиб моментально. Но это слабое утешение для самоотверженной матери, которая с искренним смирением незримо несёт самый тяжкий крест войны. Мы, боевые товарищи Вильгельма, тоже скорбим. Но чувства, которые мы испытываем по отношению к друзьям, мелки по сравнению с громадностью материнского горя.
Я понимаю, каким тяжёлым будет это сообщение для Вас, и от имени боевых товарищей Вильгельма выражаю искреннее сочувствие. Для нас это большая потеря, которую нельзя восполнить. И мы не забудем нашего Вильгельма. Мы похоронили его...».
Они ведь его не хоронили, подумал Майер. Но нельзя же писать, что тело парня брошено на обочине дороги, в надежде, что его подберут соответствующие тыловые службы. А пока подберут, вороны могут выклевать трупам глаза… Или тыловые службы этой дорогой не поедут… И за сутки-другие на жаре тело раздуется, как бочка. И в ране будут копошиться черви. А в рот будут залетать мухи… Нет, из милосердия к горю родителей надо писать: «не мучился… смерть наступила мгновенно… погиб за фюрера и народ». К сожалению, солдаты умирают, потому что клялись умереть за фюрера и фатерланд.
Майер продолжил:
«...Мы похоронили его в достойной солдатской могиле. Ваш сын лежит в прекраснейшей местности, среди деревьев, недалеко от того места, где погиб. Чтобы сделать его могилку красивее, мы соорудили вокруг неё изгородь из берёзовых столбиков. На большом деревянном кресте выжжено его имя. На аккуратно насыпанном холмике лежит стальной шлем, который защищал Вильгельма в бою.
Хайль Гитлер! Фюрер благодарит вас за Вашу жертву. Господь вознаградит Вас.
Лейтенант Майер, командир первого взвода первой роты третьего батальона 28 егерского полка 8-й пехотной дивизии».
«Пал за фюрера и отечество… Фюрер благодарит за Вашу жертву…». Высокопарные слова, утверждающие, что каждый погибший был храбрым солдатом фюрера и верил, что погиб за самое лучшее дело на свете.
Вряд ли напыщенные фразы утешат мать, для которой её сын всегда остаётся мальчиком, какие бы погоны ни носил. Мужчины страдают на кресте, до завершения страданий. Женщины — под крестом, до конца жизни своей. Мужчины страдают физически, женщины — душой и сердцем. Какие страдания мучительнее? Но если бы распятый мужчина не видел под крестом женщину, он мучился бы сильнее.
Как много матерей получат такие сообщения в ближайшие пару месяцев, пока будет взята Москва! Лицемерное пустословие, слащавая, омерзительная болтовня, ханжеский елей по поводу гибели солдат — самая настоящая подлость властителей относительно посланных на смерть… Ужасно.
Было слышно, как старик Франк учил молодого Кноке, хилого, болезненного, юношу с бледной физиономией гимназиста-нытика в очках, который воспринимал жизнь тяжелее, чем она есть, и вызвал у окружающих только сочувствие:
— Главное для солдата — ноги. У тебя, вот, новые сапоги, кожа жёсткая. Knobelbecher (прим.: «стакан для игральных костей»), а не сапоги. В таких сапогах нога болтается, как игральные кости в стакане. В момент сотрёшь кожу.
— Что же делать? — со слезой в голосе вопрошал Кноке. — Я уже стёр!
— Во-первых, положи носки в ранец, а на марше носи Fu;lappen (прим.: портянки; дословно — тряпки для ног). Во-вторых… Потрогай мои сапоги: мягонькие…
— Мягкие… Но… Фу-у… Как они воняют!
— Не без того. Пованивают. Это потому, что я постоянно мочусь на сапоги.
— У тебя недержание? Так воняют!
— Люблю я вас, молодых: никогда не теряете чувства юмора. С удержанием у меня проблем нет. Моча — лучшее средство для размягчения кожаных сапог. Поверь старому вояке. Смотри, какая кожа мягкая: видно даже, как я шевелю пальцами. А то, что воняют — малая цена за удобство. Так что возьми за привычку мочиться на собственные сапоги…
«Профессор» — стрелок Шутцбах спорил с «Фотографом» — обер-ефрейтором Вольфом.
— Германия захватила Данию за один день, Голландию за пять дней, Францию за шесть недель, — высчитывал Профессор. — Учитывая вооружение Советов, экспроприированное из лавки старьёвщика, и необученных солдат-крестьян, думаю, Россию мы захватим до конца июля.
— Здесь тебе не университет, тут головой думать надо! — возражал Фотограф. — Готов спорить на месячный оклад и бутылку шнапса, что мы будем топать до Москвы ещё и в августе. Проблема не в том, что иваны воюют лучше лягушатников (прим.: французов). Дело в расстояниях. До Москвы нам топать вдвое дольше, чем от Берлина до Парижа.
— Ставлю свой месячный оклад и бутылку шнапса, что ты неправ! — прикинув что-то в уме, согласился на пари Профессор.
Гюнтер Шутцбах родился в семье плотника, вырос в деревне федеральной земли Зальцбург, воспитывался на консервативных ценностях: патриотизме, исполнительности, верности долгу и покорности властям.
После проверки его семьи на «расовую чистоту» и сдачи им теоретических и практических экзаменов, в день рождения фюрера вместе с другими детьми, достигшими возраста десять лет, Гюнтера в торжественной обстановке приняли в гитлерюгенд. Он носил коричневую форму, ходил строем, распевал прекрасные песни, посвящённые великой борьбе за дело национал-социализма, завоеванию «жизненного пространства» и великой чести отдать жизнь за фатерланд. Полиция перекрывала движение на улицах и дорогах, чтобы пропустить отряд гитлерюгенда. Колонну возглавлял знаменосец с флагом, украшенным свастикой, за ним шёл барабанщик, и прохожие, завидев отряд, вытягивали руки в нацистском приветствии.
Гюнтеру нравилась атмосфера товарищества, походы в лес с ночёвками у костра, спортивные и военные игры.
Членов гитлерюгенда воспитывали в духе любви к фюреру и безоговорочного повиновения ему. Гюнтер чувствовал себя существом высшего порядка, в жилах которого течёт арийская кровь. Почему германская кровь лучше крови других народов, его не интересовало. Он как должное принимал право немцев во благо цивилизованного человечества повелевать «низшими расами» с ограниченными умственными способностями.
Гюнтер знал, что немецкий солдат — лучший в мире. А Великую войну (прим.: Первую мировую) немцы проиграли только потому, что немецкие рабочие, оболваненные коммунистическими агитаторами, своими забастовками предательски воткнули нож в спину нации, в то время, когда военные мужественно пытались сдержать натиск превосходящего по численности противника.
В общем, Гюнтер походил на сытого, непуганого щенка, рвущегося с поводка на бой с волкодавами.
Отучившись два года в гимназии и два года в университете на педагогическом факультете, в 1940 году он начал работать учителем начальных классов в школе.
Вермахт шёл маршем по Европе от одной победной кампании к другой. Гюнтер читал Mein Kampf (прим.: «Моя борьба» А. Гитлера — программная книга нацистов) и, как большинство молодых людей, боялся упустить шанс повоевать и стать героем: пропаганда утверждала, что окончательная победа Великой Германии близка. Для молодого немца было естественным стать добровольцем Вермахта, чтобы поддержать страну силой оружия, чтобы защитить Fatherland от вторжения русских. Военную службу Гюнтер воспринимал, как увлекательную возможность обрести жизненный опыт, достичь уважения в обществе и посмотреть мир.
На проводах добровольцев приглашённый офицер произнёс речь о службе земле отцов и о героической борьбе против большевизма. Оркестр пожарной бригады играл военные марши, а красавицы из Союза немецких девушек прикрепили цветы на лацканы будущих героев. Мысль о возможности оказаться убитым или стать инвалидом не приходила в голову ни одному из радостных новобранцев.
Гюнтер рассказывал: «Когда я ехал на автобусе в учебный центр, мне казалось, что мы выезжали из детства во взрослый мир. Мы чувствовали себя частью могущественной организации — солдатами фюрера, призванными умножить славу Великой Германии, завоевать для народа жизненное пространство. Мы не успели познать мир, но уже представляли, как из маленьких побед упоминаемых в «Вестях с фронта», сложить великую «окончательную победу». Наша победа была для меня примерно тем же, чем для правоверного христианина обретение права на вечную жизнь в раю. Я ожидал этой победы с нетерпением и замиранием сердца — она, так или иначе, была неизбежна».
= 2 =
Вдоль разбитой русской дороги стояли покрытые утренней росой немецкие танки, пушки, автомобили. Помахивали головами и хрупали, срывая траву, привязанные к повозкам породистые лошади-тяжеловозы. Ещё дальше биваком сгрудились тыловые подразделения. На берегу озера спали солдаты других подразделений, стояли другие танки… И так до горизонта.
От воды тянуло прохладой, дышалось легко.
Неторопливо поднявшееся над восточным горизонтом солнце заглянуло в лицо лейтенанта Майера, укрытого плащ-палаткой, осветило лица крепко спящих солдат его взвода, лежавших вокруг командира.
Первыми зашевелились хозяйственные службы. Разбуженные их хлопотами, поднимались солдаты-строевики.
Очнувшиеся от ночного оцепенения танки мученически завыли стартерами, зарычали двигателями, испортили свежий утренний воздух сизоватым вонючим дымом. Резкий запах бензина и выхлопных газов уничтожил ароматы затоптанной травы и зреющего жита. Глухой рокот, начавшись вдали, у головы колонны, покатился в сторону хвоста, превращаясь в утробное хоровое рычание двигателей, работающих на холостых оборотах.
Уродуя траками землю, тяжело переваливаясь, танки тронулись с мест и вылезли на плохонькую асфальтовую дорогу. Гусеницы с лязгом и скрежетом крушили тонкое асфальтовое покрытие, расшвыривали жиденькую гравийную подложку.
Рычали моторы, чадили выхлопные трубы, танки катили один за другим, выгрызая в дороге колеи. Сопровождаемая облаками пыли, дивизия гигантской змеёй шевелилась меж полей.
Взвод Майера начал движение в четыре часа пятнадцать минут прохладного утра.
— Двинулись, — негромко и устало после вчерашнего марша сказал лейтенант. Просто «Двинулись», без уставных команд.
Уже через три часа солнце жарило, как в пустыне. Степь дышала зноем, дымила жёлтой пылью, скрипела песком на зубах. Над землёй от жары и безветрия дрожало марево, поднимался мираж в виде повисшего в воздухе призрачного озера.
— Проклятая жара. Она высасывает из человека силы.
На перекрёстке взводу пришлось долго ждать, пока по пересекающей дороге пройдёт ревущая колонна техники. Пехота всегда уступала дорогу моторизованным и механизированным соединениям — успех наступления зависел от скорости движения техники.
Полковник-связист требовал от полковника-танкиста пропустить его подразделение.
— Герр оберст, ваши телеграфные столбы стреляют? — сердито съехидничал танкист.
— Как они могут стрелять?! — оскорбился полковник-связист.
— А впереди ждут тех, кто может стрелять в русских. Поэтому мы проедем, а вы подождёте.
Танки поднимали облака пыли. Словно в кино о призраках, из серого марева рождалась пушка, башня, сидящий на ней экипаж, и пропадали в густой пелене… И рождалась новая пушка, башня… Оружие было настолько грязным, что в случае боя из него невозможно было бы стрелять.
Прошла уже, наверное, сотня танков и штурмовых орудий — и нет им конца.
Там, где пятнадцать минут назад было поле, теперь дорога. Бронетехника и моторизованная пехота двигались безостановочно. Дивизии, которые располагались в тылу, шли вперёд, как часовой механизм. Сегодня они здесь, а через несколько дней на горизонте в бинокли можно будет рассмотреть башни московского Кремля.
Колонна пехоты приняла вправо, чтобы выйти из облака пыли, поднимаемого танками.
— Судя по времени и частоте, с какой проезжают мимо нас танки, прошло уже… фантастическое количество машин, — побоялся назвать цифру «Профессор» Шутцбах. — Неимоверная мощь!
— Мы, пехотинцы, должны топать по бездорожью, чтобы господа танкисты могли проехать, — недовольно проворчал обер ефрейтор Вольф и похлопал себя по ширинке: — Надо отлить.
— Старые пехотинцы... кхе-кхе ... — заговорил и поперхнулся пылью старик Франк, — отливали на бегу. Конечно, не в строю, а приняв в сторону. Для того, чтобы не нарушать ритма движения. На марше главное — не выбиться из ритма. Равномерное движение сохраняет силы. В принципе, ты можешь отлить и в штаны, в такую жару быстро высохнет.
Старик Франк снова закашлялся. В горле пересохло, язык будто густым противным клейстером обмазан.
— А, по-моему, чтобы сохранить силы, надо держать язык за зубами и не давать глупых советов, — буркнул Вольф. — Тогда он не пересохнет и жажда не замучает.
Лямки битком набитого ранца больно давили на плечи Вольфа. Ствол карабина надоедливо звякал, ударяясь о металлический шлем при каждом шаге.
— Сколько ни носи этот проклятый ранец, никак к нему не привыкнешь, — проворчал он, сплевывая грязную, вязкую слюну на дорогу.
Хорошо, что взвод Майера догнала взводная повозка. Солдаты сложили в неё гранаты, пулемёты, боеприпасы и всё, что сочли ненужным на марше.
За танками и самоходками катили броневики, тягачи с зенитками и пушки на конной тяге. Пылили торопившиеся на восток автомобили начальства. Пыль лезла в рот, создавалось впечатление, что жуёшь сухое печенье, приправленное горькой полынью.
В кузовах грузовиков ехали гренадёры — отборная мотопехота, поддерживавшая атаки танков, уничтожавшая после прохода «панцеров» остатки противника, охранявшая тылы и линии снабжения. Суровые, крупнотелые гренадёры, припорошённые седой пылью, походили на древнеримские изваяния. Пыль оседала на маршировавших по обочинам дорог пехотинцев, превращала их в самодвижущиеся серокаменные фигуры. Кричали и ругались солдаты фельджандармерии, пытаясь упорядочить движение. Воняло конским потом и мочой, прокисшим духом немытых потных тел солдат, бензином и выхлопными газами.
Сломить сопротивление Красной Армии для вермахта не было проблемой. А вот догнать отступающие советские части не удавалось. Главным противником вермахта оказались не устаревшая русская бронетехника и не варвары-красноармейцы. О главном противнике ни Гитлер, ни его фельдмаршалы не подумали. Сама страна мерзким характером-природой сопротивлялась вторжению захватчиков, одетых в форму мышиного цвета.
Повозки застревали, автомобили, мотоциклы, тягачи с орудиями буксовали в песке. Погонщики тянули лошадей за поводья. Со стороны казалось, что повозки и пушки тянут люди, а измученные лошади, всхрапывая и раздувая бока, позвякивая стальными цепями и сбруей, помогают им.
Тяжёлые фургоны с припасами и амуницией тащили по два «першерона», лёгкие гаубицы — по две пары, а тяжёлые пушки — по три пары лошадей.
Огромные «першероны» — порода лошадей-тяжеловозов из области Перш, что на западе Франции — с круглыми боками, лохматыми ногами, рыжими гривами и с короткими, как у собак, обрубленными хвостами, по дорогам с твёрдым покрытием могли везти многотонные грузы в огромных, с высокими железными бортами, телегах. Но на русских ухабистых дорогах, где нужно то тянуть в гору, то напрягаться по песку или по грязи, то лавировать между ямами, то бежать под уклон, неповоротливые тяжеловесы быстро выбивались из сил, травмировали ноги.
Скрипели засорённые песком ступицы, выбившиеся из сил лошади опускали морды и отказывались тащить повозки. Чтобы преодолеть песчаное месиво, впрягали дополнительных лошадей из других повозок. Солдаты назначенных отделений впрягались в лямки, подобно бурлакам. Иногда имущество сгружали с застрявших повозок, и солдаты тащили вещи на себе.
Жуткое впечатление производят огромные воронки с ровными, будто вырезанными в земле краями по обочинам дорог после атаки пикирующих «штукас», обгоревшие обломки советских грузовиков «один с половиной» (прим.: «полуторки»), громоздящиеся на обочинах, подбитые и опрокинутые танки, разорённые или дотла сожженные деревни, от которых остались одни печки. И характерный смрад: гарь пожарищ, едкий запах лошадиного пота и мочи, вонь от разлагающейся плоти, усиленные вонючей духотой.
Ужасно выглядели кошмарно раздувшиеся на жаре конские трупы с выпущенными кишками и обезображенными мордами. Повсюду невыносимый, гибельный дух мертвечины, зловоние скотобойни, жуткий смрад тухлого мяса. Густые тучи жирных мух облепляли неприкрытые участки тела, лезли в лицо, глаза, нос. А ведь только что они ползали по разлагающимся трупам.
— Кого-то из нас тоже ждёт участь этих лошадей. Возможно, и я — наступит день — околев, буду валяться и гнить, как эти лошади, — с мудростью философа пробормотал старик Франк.
Трупов красноармейцев не видно. Тыловые службы вермахта закапывают трупы русских в воронки, чтобы предотвратить инфекционные болезни. Трупы лошадей то ли не успевали закапывать, то ли считали, что от них заразы меньше, чем от людей.
Разбитые дороги неимоверно повысили расход бензина, снабженцы отставали, возникли перебои с топливом. Колонны растягивались всё сильнее.
Временами техника двигалась на восток в три колонны. Из-за медленного движения моторы перегревались, водители останавливали машины, глушили моторы, чтобы долить в кипящие радиаторы воду.
Вместо неба — выгоревшее до бесцветности пекло, в центре которого круг раскалённого добела железного солнца. Листья чахлых деревьев покрыты толстым слоем пыли, выглядят неживыми в лучах палящего солнца. Пейзаж окрашен в бурый, серый и зелёный цвета, изредка высвечивает золотистой желтизной ржи. И надо всем клубы дыма от подбитых танков и догорающих деревень.
Перегретый сухой воздух дерёт не только глотку, но и нутро грудной клетки. Коснувшись металлических частей оружия и касок, можно обжечься.
Рёв двигателей, вздымающееся над пригорками облако желтоватой пыли. Пеший марш по испепеляющей жаре. Нестройный топот кованых подошв о дорогу, бряцанье амуниции. Сотни ног тоже выбивают из дороги пыль, от которой тяжело дышать. Тёмное облако пыли над колонной от горизонта до горизонта.
Порывы степного ветра швыряют пыль в лица, затрудняют дыхание. Пыль во рту, резь в глазах, растрескавшиеся губы. Пыль оседает на потные лица, на мундиры. Лица под слоем чёрной грязищи. Грубые воротники натирают шеи, как наждачной бумагой. Кожа на внутренних поверхностях бёдер, натёртая пропитанными солёным потом штанами, горит. Чтобы уменьшить трение в паху, приходится идти раскорячкой.
Лошади храпят и фыркают, пытаясь высморкать попавшую в ноздри пыль. Солдаты идут молча, пыль не даёт раскрыть рот, оседает на губах, першит в глотке.
Редколесье и необозримые поля пшеницы, внешне мирные, таят угрозу. Выстрела можно ожидать из-за каждого деревца или кустика, из гущи колосьев.
Сапоги натирают ноги до пузырей, до кровавых волдырей. Солдату в таком состоянии на всё наплевать, из апатии его могла вывести разве атака противника.
Однообразный темп марша отпечатывался убийственным равнодушием на лицах солдат.
— Осточертело однообразие...
— Без разнообразия хорошо и однообразие.
Время от времени солдаты вскидывают фляжки кверху, полощут рты тёплой водой. Пить бесполезно — выпитая вода тут же проступает крупными каплями на лбу и на теле. Пот грязными потёками сползает по лицу, по шее, между лопаток и ягодиц.
Песок во рту, резь в глазах, воспалённые веки, пересохшие потрескавшиеся губы.
— В этой стране гигантские расстояния! — ворчит Профессор. — Уральскими горами, до которых около трёх тысяч километров, заканчивается лишь европейская часть России. А за Уралом — Сибирь, раз в пять или в шесть больше, чем территория до Урала. Эти огромные расстояния пугают и деморализуют. Равнины, равнины, конца им нет. В русской бесконечности нет внятных ориентиров. Это сводит с ума. В какую даль заведёт нас эта война?
Страна бесконечна, силы и возможности Советов неведомы, образ мышления иванов чужд нам… Нас не учили воевать с непредсказуемыми дикарями! Боюсь, предстоит долгое венчание.
— Ещё не сватался, а венчаться собираешься, — кряхтит старик Франк.
Солдаты бредут молча, никто не интересуется величиной России и образом мышления русских. Бредут, словно в полусне. Бредут на Москву. Бредут в сторону Урала. Даже одиночные выстрелы далеко впереди не взбадривают.
Только не думать о бассейне или дожде. Только не мечтать о газированном лимонаде, прохладном пивном садике и душистой «прохладной блондинке с белым фельдфебелем» (прим.: бокал холодного пива с высокой белой шапкой пены). От этого в горле пересыхает ещё сильнее. Хочется проглотить примерещившееся пиво, да не получится — горло болит как при ангине. И язык во рту, как сухая наждачка. Так что, лучше не думать ни о бокале холодного пива с пенной шапкой, ни о запотевшем стакане холодного чая с лимоном.
Здесь, в дикой России, единственная жидкость у солдат вермахта — солёные ручьи пота, стекающие по лицам. И между лопаток. И между ягодиц. Едкая жидкость, от которой воспаляется промежность.
Рука сама по себе тянется к фляге. Отворачивает крышку. Только один глоток. Только смочить губы. Дьявол соблазняет: «Пей! Напейся досыта — и пустыня у тебя во рту превратится в живительный оазис!» Но сознание запрещает: «Не пей! Потерпи, ведь будет ещё хуже — и никакой воды до ночи!». А дьявол: «Пей, плевать на потом! Получай удовольствие сейчас!»
Во фляге булькает тёплая кофейная жижа. Старик Франк посылает соблазнителя-дьявола в ад, подносит горлышко фляжки ко рту. Металл касается распухших губ. Франк пропускает в рот глоток жижи, которую утром «кухонный буйвол» называл «кофе». Долго держит жижу во рту, задирает голову вверх, полощет горло, мелкими глотками проглатывает невкусную жидкость. Облизывает повлажневшим языком воспалённые губы. Как хорошо! Как хорошо, что жидкость невкусная, а то бы не удержался и выпил всю…
Степное марево переливается вдали, манит к горизонту несуществующими озёрами…
Лейтенант Майер идёт рядом с солдатами. Молчит. А если случается нужда открыть рот, густой от пыли воздух тут же вызывает неудержимый кашель. Попытки прокричать какую-либо команду походят на хриплое карканье.
Полнейшее отупение от жары, от пыли, от жажды, от бесконечности движения.
Лейтенант Майер, как он привык делать в полусонном состоянии вечерами, в таком же полусонном состоянии на ходу сочиняет письмо невесте:
«Дикая местность, населённая иванами, разительно отличается от цивилизованной и ухоженной Германии. Здесь совершенно другой мир: топкие песчаные или разбитые глиняные дороги, покосившиеся сельские домишки-лачуги. Нищие крестьяне-колхозники. А ведь мир цивилизации от мира дикости, как чёрный квадрат от красного разделяет лишь условная линия под названием «граница».
Война извергает на нас из своей пасти облака пыли, выхлопы моторов и копоть пожарищ. Мы передвигаемся в жуткой пыли, какую ты и представить себе не можешь. На кожу лица она прилипает слоем миллиметровой толщины. Я чёрен, как мавр. Солнце немилосердно жарит нас. Изнурительная жара высасывает из нас силы. Но, несмотря на это, Blitzkrieg идет по плану, нам почти не пришлось стрелять.
Поражает огромное количество битой и брошенной русской техники у обочин дорог. Не считая первого дня, мы до сих пор ни разу не видели русских солдат. Пленных, бредущих под конвоем вдоль дорог, трудно назвать военнослужащими. Одеты в поношенную форму выгоревшего жёлто-зелёного цвета, не по-военному расхлябаны, стрижены наголо. Тяжелые мясистые лица с грубыми чертами на удивление невыразительны.
Мы наступаем с такой скоростью, что не остаётся времени закусить на привале. Каждый ест, когда имеет возможность. Каждый солдат имеет при себе положенный ему хлеб с повидлом и кофе во фляжках. Когда одолеет голод, он достаёт из сухарной сумки намазанный повидлом хлеб и ест на ходу…».
— Нам придётся топать до самой Москвы, чтобы увидеть взвод вооружённых иванов, — словно подтверждая его мысли, бормочет кто-то из солдат.
«…Мы не маршируем, как вам показывали в кинохрониках «шампанской кампании» во Франции. Мы бредём, не соблюдая строя. Вперёд, только вперёд — это единственные слова нашего «русского марша» под музыку неупорядоченного топота солдатских сапог. Нагружённые как вьючные животные, мы бредём через поля и луга. Каждый несёт шинель, одеяло, плащ-палатку и каску. На поясе патроны, сапёрная лопатка и пенал противогаза. В ранце котелок и съестные припасы, мешок с чистыми носками, подштанниками и прочим тряпьём. Шею трёт ремень мотающегося из стороны в сторону в такт шагам тяжелеющего с каждым километром карабина. В сухарных сумках хлеб, консервы и припасы, реквизированные в пройденных деревнях. Амуниция весит больше двадцати килограммов.
Мы жутко устаём, но упорно движемся вперёд. Как только звучит команда на привал, валимся на пыльную обочину. Отдых заканчивается очень быстро, мы с кряхтением и стонами поднимаемся, тащимся дальше. Вечером падаем без сил, иногда не в состоянии даже поесть — только пьём. И погружаемся в тяжёлый сон, не приносящий отдохновения…».
Жаворонок радостно журчит в выцветшем от жары небе. Чему ты радуешься, сумасшедший русский жаворонок?! Неужели тебе не страшны штурмовики, бомбардировщики и истребители вермахта, то и дело отнимающие чистоту у нетронутого неба?
Топот ног, покашливание, бормотание. Сердитое ворчание по поводу жары, пыли, усталости, проклятых иванов, которых не догнать.
— Русский! — негромко восклицает кто-то.
Головы поворачиваются в сторону обочины. Труп. Рой мух взметнулся тёмной тучей, заглушил жаворонка. Зловоние протухшего мяса — запах смерти. Отвратительный запах смерти.
Русский валялся навзничь в кювете, на солнце, в рваной одежде с вывернутыми карманами, с разинутым ртом, из которого выбили зубы. Рука неуклюже откинута, на пальце медное обручальное кольцо. Разодранная гимнастёрка оголила израненный осколками неприятно белый живот в засохших до черноты потёках крови. Грязно-загорелое монголоидное лицо под толстым слоем пыли. По открытым, уже подсохшим глазам ползают мухи, заползают в ноздри и в распахнутый застывшим стоном рот. Вместо черепа — кроваво-грязное месиво, облепленное объевшимися насекомыми.
Мёртвый иван ужасен, если рассматривать убитого русского пристально, как фрагмент картины художника-баталиста. Но если взглянуть более широко… Бескрайняя, одинокая страна… И одинокий мёртвый иван на обочине дороги, по которой движется нескончаемый поток немецких войск… Мощный поток цивилизации, втекающий в дикую страну. Картина потрясающего пафоса!
— Мы давно мечтали поддать большевикам как следует, — говорит кто-то с брезгливым презрением хриплым от жажды голосом. — Приятно видеть в канаве большевистскую падаль.
— Там ей самое место, — соглашается другой голос.
Остальные солдаты вермахта идут мимо поверженного противника молча. Добавить нечего.
Непривычны для немецких глаз бесконечные и безлюдные русские равнины. Вдоль дорог редкие деревца со смиренно обвисшей листвой, небольшие рощицы у зеркально блестящих под палящим солнцем речек и прудов. В пейзажах преобладают бурый и серый цвета. Немного зелёного. Иногда, как на картинах экспрессионистов, на полотне равнины вспыхивают щедрые мазки золота ржи или подсолнечника.
И клубы чёрного маслянистого дыма к небу от коробок подбитых танков.
Чад горящих изб глушит цветочный аромат лугов и душистый запах сена.
Колонны немецкой пехоты спешат вслед за танками и гренадёрами. Глотая пыль и обливаясь потом, идут ускоренным маршем вперёд и вперёд. Без остановок.
Чёртовы русские дороги! Только тот, кто ходил по русским дорогам, поймёт шутку, что в России не дороги — в России направления.
Транспортёры, мотоциклы, броневики, низкие полугусеничные тягачи с противотанковыми пушками и гаубицами на прицепе движутся по шоссе. Скрежещут и лязгают гусеницы, ревут моторы танков. Командиры высовываются из люков, прикладывают к глазам бинокли. Колонны катят по степи, по нескошенным лугам, по лесистым холмам, подавляют сопротивление отдельных частей русских, оставляют позади себя уничтоженные оборонительные сооружения иванов.
Первая рота третьего батальона получила приказ выйти из колонны батальона и направиться по просёлкам южнее в сторону русской деревни, чтобы обеспечить защиту фланга движущейся колонны.
Полчаса шли по степи, сожжённой раскалённым солнцем. Наконец, из арьергарда сообщили, что впереди видна неразрушенная деревня.
— Хоть воды напьёмся досыта, — оживились в колонне.
Взбодрённые надеждой на скорый и щедрый водопой, солдаты зашагали бодрее.
Появились убогие дома небольшого селения. Русские называют такие селения «Kolchose». На краю «колхоза» колодец с «журавлём».
Толпа с радостными криками бросилась к колодцу. Первый добежавший схватил помятое ведро, намереваясь опустить его в колодец.
— Отставить! — рявкнул гаупт-фельдфебель (прим.: старшина роты, «ротная мамаша»).
Вымуштрованный солдат, услышав запрет «ротной мамаши», уронил ведро, оно с грохотом ударилось о край колодца, упало на землю.
— Вода может быть отравлена!
Гаупт-фельдфебель направился к ближайшей от колодца хибаре, выволок из неё старика с растрёпанной бородой, одетого в стеганую куртку, которую русские называют Fufaika. Подтолкнул старика к колодцу. Солдат опустил журавль и поднял из колодца ведро. Все с жадностью смотрели на холодную прозрачную воду, колышущуюся в ведре.
Указав на ведро, гаупт-фельдфебель приказал:
— Пей, иван!
Старик посмотрел на иноземца, пожал плечами.
— Не ферштею я по вашему, господин-товарищ немец.
Гаупт-фельдфебель схватил старика за воротник, пригнул к ведру и ткнул головой в воду. Русский понял, что от него требуется, сделал несколько глотков, поднял голову, утёр лицо рукавом, обиженно посмотрел на фельдфебеля.
— Разве ж мы нечисть какая, чтоб свои колодцы поганить?
Гаупт-фельдфебель брезгливым движением руки прогнал старика, разрешил:
— Можно пить!
Солдат вылил воду, загаженную русским, набрал чистой.
Раз за разом ведро опускалось в колодец. Утолив жажду и набрав воды во фляжки, солдаты принялись умываться.
Затем повалились на землю.
— Мне, видать, в мозги копоть набилась, когда мы колонну танков пропускали — такая голова дурная! — простонал Папаша — стрелок Лемм.
— В твои мозги копоть не попадёт, у тебя черепная кость от лба до затылка, — «успокоил» товарища фотограф Вольф.
— Тогда, видать, от жары, — вздохнул Папаша. — Или из-за запора. Со вчерашнего дня опростаться не могу.
Минут через пятнадцать движение продолжилось.
Шоссе, по которому двигалась основная колонна, сделало дугу, и вскоре первая рота вновь присоединилась к своему батальону.
Прошёл слух, что впереди на дороге русские снайперы застрелили и ограбили двух посыльных мотоциклистов, обстреляли санитарную машину.
Поступила команда на зачистку территории.
Рассыпая проклятия, солдаты первой роты перестроились в цепь. Дистанция от солдата до солдата двадцать шагов. Цепь растянулась вдаль от дороги и двинулась через поля, холмы и перелески, чтобы «вычесать» русских, которые могут скрываться у дороги.
Kompanief;hrer (прим.: командир роты) гауптман фон Буше уселся на валун, одиноко лежащий при обочине, и рассеянно уставился вдаль.
Невысокий, упитанный, в помятой фуражке, тридцати шести лет от роду, он выглядел старше своих лет. Полное лицо, бычья апоплексическая шея, серебряный бобрик на голове, толстые губы, маленькие свиные глазки, настороженные и хитрые, часто взиравшие на людей с некоторым высокомерием — по виду типичнейший баварец с плаката, добрый бюргер, рекламирующий пиво, для которого спокойствие и здравый смысл превыше всего. Правда, бюргерскую доброту портило привычно-брезгливое выражение губ. Говорил герр Буше уверенным низким голосом человека, призванного командовать другими, был грубоватым, часто надменным, иногда неприятным, отличался тщеславием. Однако в целом подчинённые считали его неплохим командиром. По крайней мере, лучше многих других офицеров.
Гауптман фон Буше до войны служил коммивояжером трикотажной фирмы, обивал пороги магазинов и квартир, рыскал в поисках клиентов, чтобы всучить им второсортные свитера из «гитлеровской» пряжи (прим.: из эрзац-пряжи, из заменителя). Это были годы унизительной борьбы за существование. Быстро состарилась жена, в молодости стройная хрупкая блондинка. Когда они познакомились, ей было двадцать три года, ему — двадцать шесть. Тогда он учился в университете и не упускал случая выпить. Жена, кроткая женщина, никогда не возражала ему, даже тогда, когда он бросил университет и стал коммивояжером. Двенадцать лет фон Буше сбывал мало кому нужные свитера. Потом дела его пошли в гору. Он открыл свой офис, нанял управляющего складом, бухгалтера, машинистку. Завелись деньги. Детей у них не было: у жены случилось пять выкидышей. А потом жена заболела раком и умерла. Потом началась война. В молодости, до поступления в университет, фон Буше четыре года служил лейтенантом. Наблюдая за победоносным шествием вермахта по Европе, решил, что для него, одинокого мужчины, более перспективна служба в армии. Во французской кампании он командовал взводом. По случаю капитуляции «лягушатников» его повысили в звании до обер-лейтенанта. На Восточном фронте — по причине дефицита кадров — ему поручили командование ротой и присвоили чин гауптмана.
Спросив разрешения, лейтенант Майер прилёг рядом, спрятав голову в тень от фигуры командира роты.
Степь тихо дремала, утомленная палящим южным солнцем. Чудесно было вокруг: пряный, особенный аромат созревающих хлебов, вдали едва слышно кукушка отсчитывала кому-то года — ощущения из военной действительности улетали в далекое детство.
Вздохнув по-стариковски, фон Буше недовольно заворчал:
— Прочёсывать километры бездорожья и играть в прятки с горсткой недобитых иванов — разве это война? Ребята вернутся в лучшем случае к вечеру дьявольски уставшими, и нам придётся догонять остальных до глубокой ночи! На этой войне мы уподобляемся гончим, которые не могут найти дичь!
— Да уж, — поддакнул Майер. — Но ведь кто-то должен заниматься зачисткой территории, герр гауптман.
— Merde (прим.: дерьмо)! — взорвался фон Буше старым солдатским ругательством. — Это грязная работа, и заниматься ей должны айнзацкоманды СС!
Из перелеска два солдата вывели трёх аборигенов, одетых в гражданскую одежду. Судя по стриженым наголо черепам, это могли быть переодетые красноармейцы.
Майер и фон Буше с любопытством разглядывали приближающихся широколицых и узкоглазых русских.
— Если прочие иваны — унтерменши, то эти — вообще монголы… Авангард банды мародеров. — фон Буше брезгливо скривил губы и зарычал в сторону остановившихся перед ним унтерменшей: — Двое моих людей убиты и ограблены. Судя по тому, что никого вокруг больше нет, это сделали вы!
Фон Буше не подумал, что аборигены могут не понимать немецкого языка.
Пленные без каких-либо эмоций смотрели на сердитого немецкого офицера.
Фон Буше разочарованно махнул рукой и безразлично приказал конвойным:
— Пристрелите эти пугала. Герр Майер, я думаю, моё решение справедливо.
— Вы уверены, что это переодетые снайперы, герр гауптман? Если бы у них было оружие, или мы нашли компрометирующие документы, по законам военного времени их смерть была бы оправданной. В противном случае я не стал бы отягощать свою совесть...
— Обыщите их! — примирительно буркнул Буше.
Солдаты обыскали пленников. Гражданские паспорта, огрызки чёрствого хлеба и пригоршня табака, которую немец швырнул на землю, — это всё, что нашлось в их карманах. Доказательств, что бритоголовые — красноармейцы, не было.
— Отправьте этот сброд в зону для военнопленных, — недовольно приказал Буше.
***
Вечером грозовая туча угрожающе наползла, вздыбилась от западного горизонта, нависла чёрной горой над миром. В полночь ударила гроза без дождя, с вихрями пыли. Ломаные молнии рвали чёрные тучи, озаряя поднебесье, гром сотрясал пространство. Не пролив ни капли дождя, туча истратила гнев и силу, замерла на восточном небосклоне.
Ночь затаилась, глухая, душная, словно лишённая воздуха, приправленная тяжёлой гарью.
Утром край тучи набряк малиновым цветом, подул ветер, чёрная громадина в поднебесье развалилась, расползлась во всё небо, заморосил дождь. С рассветом мелкий дождь усилился, полил не переставая. Борозды пашен и канавы с боков дороги наполнились водой. Телеги, покрытые брезентами, автомобили, покачиваясь и скрипя, двигались по широкому, залитому жидкой грязью шоссе. Скользили по грязи солдаты в накинутых на спины плащ-палатках. Грубая ткань хлестала по ногам, обтянутым мокрыми штанами. Порывы холодного ветра едва не валили людей с ног. Струи дождя хлестали в лица, барабанили по каскам, нахлобученным вместо зонтов.
Под крики и ругань, унылое чавканье грязи, под щёлканье кнутов и ворчание моторов, двигались сплошным потоком обозы наступающей армии. На обочинах валялись дохлые лошади, дыбилась кверху колёсами опрокинутая техника.
— Какая мерзкая погода в России! — ныл стрелок Ганс Шульц. Настроение у него было настолько мерзким, что он даже не спел любимой цитаты из Мефистофеля про гибель людей за металл.
— Хуже, чем в любой другой точке Европы, — тоном знатока провозгласил стрелок Шутцбах. — Это я вам, как учитель говорю. Уж я-то географию знаю!
Двадцатидвухлетний Ганс Шульц до войны работал лесорубом в Людвигсхафене, горел желанием изучить все на свете иностранные языки. Одержимый лингвистическим пристрастием, он беспрестанно практиковался в изобретения непотребных названий для одежды, определенных частей тела и выполняемых ими функций. Указательный палец он называл носоковыряльником, рот — едальником, мужской прибор почти таким же словом, сапоги — говноступами. Ганс страстно мечтал после войны своими руками поставить рубленый дом где-нибудь в Шварцвальде. Или в причерноморье. Или, на худой конец, на Волге.
Его отец имел крохотную сапожную мастерскую. Но появились большие обувные предприятия, которые ремонтировали обувь дешевле, сапожная мастерская перестала приносить доход. Жили очень бедно. После окончания народной школы Ганса отправили учиться в гимназию-интернат у францисканцев, где плата за обучение была невысокой. Мать хотела, чтобы Ганс стал священником. Но с деньгами стало совсем туго, гимназию пришлось бросить. Ганс был крепким парнем и нашёл работу лесорубом.
Когда президент Гинденбург назначил Гитлера канцлером, все были счастливы: Гитлер обещал сделать действительными старые деньги, которые обесценились инфляцией. У отца были накопления в старых деньгах, и если бы они вернулись, семья зажила бы в достатке. При Гитлере у людей появилась работа. Стало легче жить. Многие симпатизировали Гитлеру и вступали в его партию. Отец Ганса тоже вступил в партию, но не был идейным членом партии, он был попутчиком, как и многие тогда.
В сорок первом году Ганса призвали в армию. Подготовку он проходил в Обераммергау.
— В учебном центре программа обучения была суровой, — рассказывал Ганс. — Три месяца нас гоняли до полного изнеможения. Бесконечная муштра, строевая подготовка и торжественные марши, обучение стрельбе и азам тактики. Мы бегали, ползали по грязи, прыгали на корточках, совершали марш-броски с полной выкладкой. В ранцы нам засыпали по тридцать пять килограммов песка. Наши железные шлемы раскалялась на солнце так, что к ним нельзя было прикоснуться. К концу тренажа мне требовалась вся сила воли, чтобы устоять на подгибающихся ногах.
Когда я вижу солдата, я вспоминаю, как мы лежали мордами в грязи, дожидаясь, когда командир милостиво позволит нам подняться. Ни офицеры, ни унтер-офицеры не скрывали, что цель муштры — превратить нас в послушное бессловесное орудие, которое, не задумываясь, исполнит любой приказ.
Я взрослый человек, у меня своя жизнь, есть профессия, мечты, а я стою навытяжку перед тупым солдафоном-унтером, у которого на обшивку мундира ушло позумента целый метр. В мирной жизни я с таким не сел бы на одном гектаре... Не сел бы за один стол. Потому что он полный кретин, подлое, корыстолюбивое, бессмысленное в своём существовании отродье, способное только измываться над солдатами. Любое животное благороднее его. А я обязан выслушивать глупости, которые он говорит, и выполнять его приказы, даже если это величайшая в мире глупость. Солдат — несчастное создание. На его плечах все тяготы войны, а с ним обходятся хуже некуда.
— Да, с солдатами обращаются так, будто это они виновники войны, а потому должны теперь расхлебывать заваренную ими кашу, — согласился старик Франк.
…Рота входила в какую-то деревню, когда выглянуло солнце. На единственной улице царило оживление. Повсюду сновали военные. Судя по тому, что нижние чины строго по уставу приветствовали старших по званию, деревню «захватили» штабные.
На улице гулял петух. Водил за собой трех кур с мохнатыми, как в штанах, лапами. Где-то несушка затянула «оду снесенному яйцу» — кур ещё не успели реквизировать «на нужды вермахта». Однозначно, до вечера птицы не доживут.
Где-то переполошилась сорока и разразилась возмущённым стрекотанием.
Солдаты дразнили беспородную собачонку, называли её «Комиссар». Она хватала их за ноги и злобно рычала. Кто-то шутки ради выстрелил в собаку, но не попал. Собака с визгом умчалась прочь.
Все приличные жилища заняли командиры, писаря и прочие «организационно-административные» службы. Взвод Майера едва нашёл пустой сарай, где солдаты, лёжа и сидя, смогли расслабиться на сухой земле.
Вскоре все получили обильные порции ячменного супа с кусочками мяса. Горячая пища повысила настроение. Солдаты лениво гадали, какие распоряжения будут после привала.
А после привала всё то же, что и до привала: построение и движение вперёд.
***
Колонну догнала странная команда: четыре советских грузовика «один с половиной» с водителями в форме солдат Красной Армии.
Солдаты взвода Майера понимающе улыбались, приветливо махали «красноармейцам»: это «спецы» из Бранденбургской дивизии, которой командовал лично адмирал Канарис, начальник немецкой военной разведки. Служили в дивизии солдаты и офицеры, склонные к риску и авантюрам, владеющие русским или украинским языками. Дивизия занималась диверсиями в тылу противника, захватывала и уничтожала штабы и мосты.
В каждом кузове сидело по пятнадцать стрелков. Командовал группой обер-лейтенант Кнаак в гимнастёрке советского старшего лейтенанта. Диверсионной группе предстояло захватить автомобильный и железнодорожный мосты через реку Неман, по которым отступали советские войска, и удерживать мосты до подхода танковой дивизии.
Обогнав головную группу дивизии, грузовики Кнаака по бездорожью выехали на невысокий пригорок, с которого были видны излучина реки, оба моста и город на противоположном берегу.
По шоссе с юга к городу катили военные автомобили иванов, по обочинам в клубах пыли от автомобилей топала пехота. Вдалеке, на железнодорожном мосту коптил небо сажей и пыхтел белыми облаками паровоз.
Железнодорожный и автомобильный мосты располагались в полутора километрах друг от друга. Разделив команду на две группы, обер-лейтенант направил их к мостам.
Грузовики пересекли поле и присоединились к русской колонне на шоссе.
— Вы откуда? — спросил проходящий красноармеец у водителя медленно едущей машины.
Водитель-диверсант неопределённо махнул рукой в сторону.
— Немцы далеко? — тоскливо спросил красноармеец.
— Да, — «успокоил» диверсант.
Автомобиль Кнаака, обогнав пять советских бронеавтомобилей на подъезде к железнодорожному мосту, остановился между броневиками, охранявшими предмостные укрепления. Фельдфебель Крукеберг в форме советского сержанта спрыгнул на мост и отправился искать провода взрывного устройства, которое наверняка заложено под мост.
Второй грузовик диверсантов обогнул броневики, въехал на мост и остановился рядом с красноармейским постом, охрана которого разговаривала с начальственного вида гражданскими в шляпах и полувоенных костюмах.
Из кабин выпрыгнули два «сопровождающих командира», направились к охране.
— Привет, земеля! — широко улыбнулся один из диверсантов, приближаясь к охраннику. — Слушай, мы отстали от своих…
Дослушать историю про отставших своих охрана не успела: два профессиональных удара ножами лишили их жизней. Один из гражданских успел закричать. Третий охранник, передёрнув затвор трёхлинейки, выстрелил в воздух, как и предписывал устав. Крикнуть положенное по уставу: «Стой, стрелять буду!» ему не дал точный выстрел из пистолета диверсанта.
Услышав выстрелы, всполошилась охрана на противоположном конце моста.
Кнаак понял, что операция может сорваться.
— Vorw;rts! — крикнул он водителю, вспрыгнув на подножку. — Вперёд!
Солдаты, сидящие в кузове, швырнули гранаты под моторы броневиков и в открытые люки. Грузовик на всей скорости помчался на другой конец моста. Красноармейцы открыли по грузовику встречный огонь
— Дави на газ! — закричал обер-лейтенант Кнаак.
Вспышка, грохот взрыва… В грузовик угодил снаряд. Грузовик потерял управление. Мертвый Кнаак упал. Охрана противоположного берега открыла огонь по диверсантам.
С высоты на подходах к городу наблюдатели из головной танковой колонны увидели, что диверсанты Кнаака вступили в бой. Командир первого танка нырнул в башню, захлопнул люк.
— Vorw;rts! — приказал по рации. — Вперёд!
— Vorw;rts! — эхом отозвался механик-водитель.
— Люки закрыть! Башня на двенадцать часов! Осколочными по обнаруженным целям — огонь!
Танки рванули к мостам.
От разрыва снаряда детонировала часть взрывчатки, предназначенной для подрыва моста.
Отступавшие через мосты советские подразделения вступили в бой с танками немцев. Но, лишённые единого руководства, не зная ничего о напавшем противнике, сопротивлялись довольно бестолково и отступили.
Скоро от группы обер-лейтенанта Кнаака в штаб поступило донесение: «Атака на мосты прошла успешно. Автомобильный мост немного повреждён в результате взрыва, но движение возможно».
***
Первая рота остановилась на ночёвку. На удивление быстро подъехала дымящая, как маленький паровоз, вкусно пахнущая «гуляшканоне».
— Manner (прим.: мужики), становись! Командир баланды свою пушку привёз! — насмешливо прокричал обер-ефрейтор Вольф.
— Подождите немного! — подняв вверх огромный половник, тормознул потянувшихся к кухне солдат «кухонный буйвол» Беккер. — Не доварилось ещё!
— Корми, Беккер! Горячее сырым не бывает. Жрать хотим!
Солдаты, получив от «кухонного буйвола» Беккера ужин, с мисками и кружками в руках сидели у костров, лежали в палатках, стояли у полевой кухни, получая добавку.
Йозеф Лемм, съев порцию каши, лежал на животе под деревом, задумчиво разглаживал ладонью траву, наблюдал, как ленивый жук взбирался на стебелек качающейся травы. Тонкий стебелёк гнулся. Добравшись до кончика стебля, жук остановился, шевеля усами, словно задумался, что ему делать дальше.
Набрав в горсть земли, Лемм с удовольствием нюхал её, как нюхают хороший табак заядлые курильщики.
— Ты чего принюхиваешься, как голодный парень к подмышкам девчонки? — как всегда, подковырнул приятеля любитель женщин Хольц.
— Хорошая земля у иванов, — без капли обиды пояснил Йозеф. — Городским этого не понять. Жирная, плодородная… Ох и разверну я хозяйство где-нибудь на берегах Волги, когда получу свои сто гектаров!
— А почему на берегах Волги?
— На Волге ещё до коммунистической революции немцы селились. Там до сих пор немецкая автономия есть. Документы на немецком языке оформляют. Одним словом, свои люди.
Майер полулежал у костра. Картинки прошедшего дня, как немое кино, мелькали в сознании, не беспокоя мозг раздумьями.
— Могу я принести герру лейтенанту что-нибудь поесть? — услышал Майер.
Заставив себя выйти из полудрёмы, лейтенант открыл глаза, увидел стоящего в выжидательной позе фельдфебеля Беккера, утвердительно кивнул.
Стрелок Шутцбах рассказывал друзьям, почему он не любит евреев и как с ними боролся:
— Мы, штурмовики, привели евреев на стадион и приказали зубами ровненько «постричь» футбольное поле. Представляете, вчерашние важные птицы — директора и бизнесмены с жёнами и детишками ползали на четвереньках по полю и зубами «стригли» газон!
Шутцбах восторженно покрутил головой.
— В средневековье евреи были вне закона во всех европейских странах. Но только в Германия антисемитизм стал официальной государственной политикой. Фюрер считает евреев главными врагами рейха. А рейхсляйтер доктор Геббельс сказал, что евреи — величайшее несчастье германской нации.
Шутцбах подобно проповеднику поднял указательный палец кверху.
— Подписавший оскорбительный для немцев и грабительский для страны Версальский договор канцлер Эберт — еврей. Еврейками были лидеры немецкого коммунистического движения Роза Люксембург и Клара Цеткин. Евреи контролировали пятую часть немецкой банковской системы, четвертую часть розничной торговли, восемьдесят процентов универсальных магазинов. Евреям принадлежало десять процентов частных медицинских клиник! Традиционным еврейским промыслом была юриспруденция. Евреи процветали на фоне обнищания нации. Поэтому евреи превратились в наших заклятых врагов, — сердито заключил Шутцбах.
— Евреи превратились в наших заклятых врагов потому, что слишком похожи на нас, — с ленцой в голосе возразил старик Франк. — Слабоволие и пресмыкательство, жадность и стремление к господству, которыми мы наделяем евреев, по сути немецкие. Евреи позаимствовали их у нас, потому что мечтают быть зажиточными бюргерами. Уничтожая евреев, мы хотим искоренить в себе еврея, вытравить из своего нутра мораль толстопузого бюргера, который экономит каждую монетку, любит почести и мечтает о власти. Мы хотим избавиться от покорности и услужливости кнехтов (прим.: крепостных людей), которые считаются немецким достоинством.
— Да, Frei sein ist Knecht sein (прим.: быть свободным значит быть слугой), гласит старая немецкая пословица, — с интонацией доктора Геббельса проговорил солдат, лица которого Майер не мог вспомнить. Кажется, сослуживцы называли его Крысой. — Нация — это народ, коллективную волю которого выражает фюрер. И выражение Frei sein ist Knecht sein подразумевает, что именно фюрер — первый слуга нации. Без раздумий повинуясь приказам, мы служим не фюреру, как высшему руководителю, а фюреру — представителю народа, то есть, народу. Поэтому не стоит сомневаться в целесообразности приказов, наш долг — не задумываясь, выполнять приказы во имя Закона — это и есть наивысшее выражение человеческой свободы. Закон должен жить в тебе. Чем суровее и труднее для исполнения Закон, тем более он ценен. Именно таков национал-социализм. Да, наши действия иногда кажутся жестокими. Но эффективное решение «еврейского вопроса» продиктовано обстоятельствами — ведь речь идет о счастье миллионов немцев. Жертвы не напрасны, если приносят благо Великой Германии.
Почувствовав безразличие товарищей к «еврейскому вопросу», Шутцбах поддержал партийного единоверца:
— В огромной России сталинскими ордами руководят евреи-комиссары. Мы не в состоянии патрулировать каждую деревню и одновременно вести сражение. Поэтому должны принять решительные меры для обеспечения безопасности наших тылов. Убивать врага на фронте легко. Убивать стариков, женщин и детей в тылу тяжелее. Однако это неизбежность войны. Когда речь идёт о счастье нации — человек по сравнению с нацией ничтожная песчинка. Если мы уничтожим только мужчин-комиссаров, кто станет кормить их самок и детенышей? Лишить их жизни гуманнее, чем обречь на голодную смерть. К тому же, если мы позволим выжить части евреев, новое поколение вырастет более опасным, чем предыдущее, еврейские дети станут мятежниками и террористами. В «Памятке немецкого солдата» есть слова фюрера: «Мир принадлежит сильным, слабых необходимо уничтожить». Нам не стоит сомневается в необходимости «окончательного решения еврейского вопроса»: мы одержим победу в войне, а победитель всегда прав.
Пулемётчик Бауэр закончил чистить МР Майера, передал через друзей лейтенанту.
Старик Франк громко рассказывал кому-то о службе во времена Великой войны.
Беккер пробрался к лейтенанту, осторожно поставил перед ним тарелку, до краев наполненную сладкой лапшой в шоколаде.
— Мы прошли много километров, а вокруг сплошь невозделанные поля, — произнёс один из стрелков, когда умолк старик Франк.
— Когда мы победим, я получу хорошее поместье в сто гектаров, десяток русских семей в качестве батраков и здорово заработаю на этих полях, — довольно потянувшись, заметил стрелок, про которого Майер знал только, что он крестьянин из-под Ганновера.
— После войны перед германской нацией встанет грандиозная задача — заселение восточных земель, — с интонациями министра пропаганды Геббельса заговорил тот, который рассуждал о долге во имя закона.
Майер вспомнил его. Молодой человек двадцати с небольшим лет с белокурыми волосами, как и положено истинному арийцу. Маленький, худой, с неприятным, усыпанным щербинками, красно-фиолетовыми прыщами и угрями лицом. Без морщин у носа и в уголках губ он выглядел бы совсем мальчишкой. Говорил очень убежденно, но торопливо, будто опасался, что его не дослушают.
Сослуживцы прозвали его Красной Крысой (прим.: флаги и транспаранты национал-социалистов были красного цвета) за его помешанность на идеях фюрера. Несмотря на молодость, парень был склочным, как старуха, Крыса твердил о необходимости арийцев выполнить историческую миссию по искоренению еврейского большевизма, призывал верить фюреру и, несмотря на коварство и сопротивление врага, проявлять исключительную твердость. «Только так можно выполнить задачи, которые ставит перед храбрыми германскими солдатами любимое отечество!», — восклицал он, став в позу фюрера, произносящего речь с трибуны.
Крыса родом был из-под Мюнхена, «человеком ниоткуда», вышел из неистребимого наследственного бескультурья, всплыл на поверхность общества в эпоху перемен, как мусор в половодье, с того самого мещанского «дна», где ценится дерьмо вроде неприличных книжек, где любят подглядывать за соседями и доносить на них, и где с гордостью рассказывают о драках за лучшие места, дающие возможность хорошо разглядеть очередную смертную казнь.
— Из-под Мюнхена? Мюнхен — родина больших животов и крохотных мозгов, — потешались над ним сослуживцы. — Но у этого парня даже большого живота нет, не говоря об остальном.
А насчёт реплик, что он выслуживается перед начальством, Красная Крыса отвечал:
— Если на войне хочешь сделать карьеру, лучше быть подлецом, чем рядовым.
= 3 =
Вилли родился в девятьсот девятнадцатом году. Отдельные события память Вилли начала фиксировать в четыре года. Но начинающий жить малыш, естественно, не осознавал, какие чудовищные испытания обрушились на немцев по окончании Великой войны.
...На убыстряющееся обесценивание марки народ смотрел поначалу с удивлением, потом со страхом, затем с ужасом. К концу 1922 года за доллар давали пятьсот марок. Хорошо, что зарплаты росли соразмерно с ценами.
И вдруг марка спятила. Она отдалась доллару за двадцать тысяч, потом за сорок. Потом доллар, чувствуя слабость немки, стал требовать за себя сотни тысяч. Народ обречённо следил за сумасшедшей инфляцией — так следят за извержением вулкана, понимая, что его нельзя прекратить, а от всепожирающей лавы не убежать.
Имевшие счета в сберкассах или деньги в заначке, лишились всего. Нищими стали и те, кто откладывал последний грош на собственные похороны, и те, кто владел состояниями. Всех помножили на ноль.
Стоимость жизни возросла неимоверно и продолжала стремительно расти. Кило картошки, вчера стоившее пятьдесят тысяч марок, сегодня стоило сто тысяч. Зарплаты, полученной в начале недели, к концу недели не хватало на покупку блока сигарет.
Сохранить деньги можно было, вложив их в акции. Не всегда регулярно и не всегда в достойных суммах, но акционерные компании платили.
В конторах, на фабриках, даже в школах народ обсуждал биржевые новости. Быстрая реакция предприимчивой молодёжи на изменения биржевых курсов награждала «скоропостижным» богатством. Энергичная молодёжь становилась владельцами банков, клубов и ресторанов, делая деньги «из воздуха»: брали в банке деньги под залог покупки, а через неделю, продав товар, возвращали ссуду, в тысячу раз обесценившуюся. Главное, иметь наглость и суметь взять в долг. А отдавать... Деньги обесценивались так быстро, что любой долг превращался в фикцию. Жулики и преступники стали уважаемыми людьми общества.
Инерция мышления старого поколения и отсутствие предпринимательской жилки у молодых карались голодом. Нищих расплодилось великое множество, количество сообщений о самоубийствах в газетах росло, воровство и грабежи случались постоянно и повсеместно. На скамейках в парках умирали от голода потерявшие жилища старики.
«Новые немцы» — предприниматели околошкольного возраста, одевавшиеся по последней моде, авантюристы, гордившиеся своими афёрами, шалели от спиртного и наркотиков, искали развлечений, наслаждались весёлой жизнью в барах и ночных клубах, устраивали светские приемы и маскарады, на которые приглашали политиков и руководство полиции. Банкеты украшали юные девочки, искушённые в любви и утомлённые жизнью: излишне затенённые веки, стрижки «бубикопф» и «херреншнитт» (прим.: стрижки «под мальчика»), супермодные платья-футляры, болтающиеся на худосочных мальчишеских телах. Залы клубов и ресторанов переполнены, светильники в дымном мареве... Извивающиеся в танце тела, светящие грудями сквозь платья-одно-название... Выпивка, девушки, нетрезвые, но весёлые лица... Красота!
Парни в губной помаде... Гомосексуализм порицается официально. Но сколько политиков, руководителей и предпринимателей проводили время в обществе... себе подобных, интимно беседуя отнюдь не о политике или бизнесе.
Безумствовала «свободная любовь» на вечеринках, незрелый разгул до изнеможения по ночам и похмелье наутро от перебора спиртного и удовольствий. Деньги могли лишиться своей ценности за нескольких часов, поэтому их тратили, не считая, как никогда не тратило деньги старое поколение.
***
Отец Вилли был одним из тех, кто не понимал наступившего времени, с отвращением воспринимал происходящее, мучительно повторял: «Ну не должно быть того, чего быть не должно!». Он не покупал акций, поэтому не нажил богатства.
Жалованье у отца, мелкого служащего почты, каждый месяц «росло»: в прошлом месяце он получил сто миллионов — большие деньги, а в следующем месяце полумиллиарда хватало лишь на пару килограммов сахара. Получив деньги, отец погашал счета за квартиру. Нельзя было медлить. В течение дня цена килограмма продуктов могла подскочить в пятьдесят тысяч раз, и имевший деньги утром не откладывал покупки на после обеда. Поэтому родители сразу ехали на рынок, и на все деньги закупали продукты, которых с трудом хватало до следующей получки.
Отец прилежно ходил на службу — Ordnung ist das halbe Leben! (прим.: порядок — это половина жизни!), приносил жалованье. Мать занималась домом, вела хозяйство и воспитывала детей.
В августе доллар вырос до миллиона. А через пару недель счёт шёл уже на миллиарды. В конце октября доллар стоил биллион. Дешевле было топить печи банкнотами, чем покупать на них дрова.
Рейхсбанк прекратил печатать новые деньги, потому что банкноты устаревали, не успев дойти до окошек касс. Деньги, как таковые, перестали существовать. Торговля замерла, в бедных кварталах народ, лишенный средств платежа, грабил лавки.
Люди ждали политической катастрофы, раскола рейха, гибели Германии. Ходили слухи, что отделились Рейнланд и Бавария, что Германию занимают французские войска. На Рейне возникла какая-то республика, продержавшаяся несколько дней. В Саксонии чуть ли не месяц существовало коммунистическое правительство. Ходили слухи, что какой-то гарнизон двинулся на Берлин, чтобы захватить власть.
Политики всех мастей вдруг развили бурную деятельность. В Берлине стали популярными длинноволосые люди во власяницах, провозгласившие себя посланниками Бога, призванными спасти мир. В Мюнхене объявился некий Гитлер, капрал Баварского рейхсвера, который обещал объединить все немецкоговорящие народы и построить Тысячелетний рейх.
Одни называли его Волком — за форму и выражение лица, другие Карликом или Коротышкой — за малый рост.
В холодный осенний вечер осипший от трехчасового выступления, безвестный солдафон, взмахивая руками и брызжа слюной, искрившейся в прокуренном зале пивной, крикливо известил собрание Национал-социалистической немецкой рабочей партии о том, что евреи — источник всех германских бед, и он, Адольф Гитлер, станет для них заклятым врагом, лишит их немецкого гражданства. Ни один еврей не будет принят на государственную службу. Все евреи, прибывшие в страну после 1914 года, будут депортированы.
Толпа восторженно слушала лидера партии. Наконец-то отыскался человек, объяснивший, почему Германия проиграла войну. Потому что — проклятые жиды! Пусть они составляют меньше процента населения, но во всём виноваты дьявольски хитрые евреи. Они сумеют нажиться даже на белых медведях, если их депортировать на северный полюс!
Радетели за светлое национал-социалистическое будущее Германии объявили о неравной схватке национал-социалистов с коррумпированным правительством. Противники же национал-социализма назвали это собрание «пивным путчем». Говорили, что ватага любителей пива хотела захватить Мюнхен, но их жёстко остановили. При первом же выстреле доблестный Гитлер пал наземь и накрылся трупом товарища по партии.
...Работающий Берлин занимался своими делами. В восемь тридцать чиновники открывали конторы и начинали работу. «Ordnung muss sein!» (прим.: «Должен быть порядок!» — одна из самых известных немецких пословиц). А неработающие политики боролись за власть. В укромных местах члены Sturmabteilungen — штурмовики, коричневорубашечники, партийная гвардия Гитлера — кого-то до смерти забивали ногами. Убийства стали обычны для Берлина.
Ходили слухи, что скоро появятся деньги с постоянной стоимостью, чему хотели верить, но категорически не верили. И они действительно появились. В ноябре двадцать третьего года новый президент Рейхсбанка упразднил обесцененную дойчмарку и ввёл «рентную марку», категорически запретив ссуды и биржевую игру. За неказистые бумажки коричнево-зелёной расцветки с надписью: «Одна марка ренты» выдавали товары, стоившие в старых марках биллионы!
В рентных марках начали выплачивать зарплату и жалованье. В четверг можно было что-то купить на деньги, полученные в прошлую пятницу. В лавках висели объявления: «По докризисным ценам».
Доллар перестал расти. Акции перестали быть кому-либо нужными. Держатели акций вновь потеряли всё. Молодежь лишилась шальных денег. Двадцатилетним директорам банков пришлось подыскивать работу младшими клерками, а у школьников в карманах звенела мелочь.
«Жертвы стабилизации валюты» кончали жизнь самоубийством. Но тех, кто понемногу поднимался «со дна», было больше.
Состояние общества походило на похмелье с тенденцией к выздоровлению: пьяные гости, переругавшись и передравшись, успокоились, наступал мир.
С 1924 по 1929 год делами в стране управлял рейхсканцлер и министр иностранных дел Густав Штреземан, который повёл корабль под названием «Германия» по мирному морю, избегая кризисов. Иногда сменялось правительство, у власти находились то правые партии, то левые, но всё шло своим чередом, потому что у руля стоял Штреземан. Было достаточно свободы, покоя, порядка, либерализма, неплохие зарплаты. Население устраивало свою жизнь по своим планам. Германия очнулась от долгого кошмара.
В середине двадцатых годов мало кто интересовался национал-социализмом. На Фридрихштрассе в Берлине немногочисленные сторонники партии в полувоенной форме с гакенкрейцами (прим.: со свастиками) на рукавах раздавали пропагандистские листки с фотографиями вождя, позировавшего с выражением быка, готового ринуться в драку. Выступая на собраниях, Гитлер широко жестикулировал, жидкая чёлка отбрасывалась то налево, то направо, верхняя губа с чаплинскими усиками смешно двигалась. Говорил он торопливо, яростно выкрикивая свои идеи. По его мнению Германии грозил коммунизм и евреи, захватившие власть и деньги: «Только мои соратники видят, куда всё идёт. И во всей Германии есть только один человек, который способен раздавить гидру еврейского коммунизма. Этот человек — я!».
Слушатели называли Гитлера сумасшедшим авантюристом, а его речи дурацкими бреднями. Многим казалось, что он вообще ненормальный.
В 1929 году Штреземан умер. Над Германией нависла тень мирового экономического кризиса.
Родители Вилли открыли лавку, но едва сводили концы с концами. Мать и старший брат Вилли были сторонниками «рыночных отношений» под народным лозунгом: «не обманешь — не продашь». Отец же дундел о честности и человечности. На этой теме в семье не утихали скандалы.
...Оконные рамы покрыты жирной пылью. Старую краску на жалюзи проела ржавчина. Одна из рам откидывается и превращается в прилавок, с которого люди покупают товары, не заходя в лавку. Рамы закрываются неплотно, проникающая через щели пыль садится на товары. Внутри лавки — небольшой мраморный прилавок и узкий проход для покупателей. На полу стёртый покоробившийся линолеум. От жары он прилипает к обуви и громко щёлкает на каждом шагу. На прилавке два больших стеклянных кувшина с металлическими крышками наполнены фруктовым сиропом. Рядом на деревянной доске светло-коричневый куб халвы, по изломам которого ползают ленивые мухи. Насекомые ничего не боятся, и прогнать их невозможно.
В смежной комнате крохотная забегаловка на четыре стола, пропахшая чесноком и помоями. На полу — выкуренные до крошечных пеньков сигары и сигареты.
— Тут можно пить только пиво, — предупреждает приятеля посетитель. Мужчины зашли по-быстрому выпить дешёвого пива. — Его из пивоварни запечатанными бочонки привозят, не разбавишь. А остальное… Шнапс мешают с техническим спиртом. Вино разбавляют фруктовым соком с добавлением этила и пищевых экстрактов. А еда…
Он кивает на вилки, ложки и ножи, цепочками прикрепленные к столикам. Вилли в грязном фартуке обходит столики и споласкивает использованные «столовые приборы» в ведре, похожем на помойное. Упрёки в сторону их «заведения» он слышит, но молчит. А что возражать? Все так делают!
Мать Вилли утром и вечером моет прилавок и столики, драит полы, но грязь въелась в каждую щель, заполнила все поры помещений. Лавка и забегаловка словно впитывают в себя уличную грязь.
Вилли не любит прислуживать клиентам. Его привлекает политика: выступления на собраниях, руководящие должности... Он регулярно читает «Фёлькишер беобахтер» — газету национал-социалистической партии, в передовицах которой с восторгом говорилось о лидере партии: «Гитлер сможет истребить все пагубные силы марксизма, создать новую народную общность. Начинается великое дело! Настал день Третьего Рейха!»
Не только Вилли, но и многие молодые немцы ощущают себя обделёнными и выброшенными из колеи жизни. Трудиться в поте лица, чтобы сделать жизнь достойной, находить в ней интерес и наслаждаться семейными радостями они не умели, злорадно обсуждали промахи властей.
В тридцатом Берлин вновь превратился в сумасшедший дом. В город вернулись звон разбитого стекла, топот, вопли и ружейная пальба, стычки между политическими группировками. Но столь оголтелого антисемитизма ещё не бывало. Гитлеровский гауляйтер Йозеф Геббельс ежедневно на каждом углу клял евреев — мол, их власть и влияние донельзя разлагают общество. Евреев обвиняли в коллективном заговоре против немцев, призывали бойкотировать еврейские магазины.
Но «бредни сумасшедшего Гитлера» о великом Рейхе от северных морей до южных обретали молодых сторонников.
Национал-социалисты вещали: «Гитлер — девиз для всех, кто верит в возрождение Германии! Гитлер победит, ибо народ желает его победы!». Германский большой бизнес видел в фюрере единственную гарантию стабилизации экономического и политического положения в стране.
Говорят: «В пустом кармане хозяйничает дьявол». А карманы пустовали у каждого. Поэтому дьявол пришёл к власти.
Обыватели боготворили легендарное прошлое Германии и мечтали о великом будущем. Факельные шествия штурмовиков в коричневых рубашках и чёрных сапогах оранжевыми всполохами расцвечивали вечернее небо Берлина. Ликующие колонны шли к Бранденбургским воротам. Чёрно-малиновая свастика красовалась на тысячах стягов. Толпы зевак заходились в истерической радости. Германия очнулась! Народ пробудился!
В Германии пробил час озлобленных недоумков, для которых наконец-то выпал шанс стать начальниками.
Вилли тоже захотел приобщиться к великому делу и вступил сначала в штурмовой отряд, а потом и в партию Гитлера.
— Для нас существуют только две данности: Германия или ничто! — вещал лозунги Вилли, которого сослуживцы называли Красной Крысой. — Тот, кто выступает не на нашей стороне, должен быть отбракован, его нужно посадить на исправление в лагерь. Если и этого недостаточно, его нужно укоротить ровно на одну голову. Для этого и существуют СС, которые никогда не устают, никогда не пресыщаются битвой. У нас есть только один враг — враг Германии, и только один друг — народ Германии.
Приняв позу обожаемого фюрера, Красная Крыса вскидывал руку вверх в партийном приветствии, сжимал кулак и, указывая туда, где вечно живёт Бог, провозглашал:
— Нам по силам прекратить войны на земле, победить нищету и голод. Но эти великие свершения наталкиваются на противодействие ничтожеств, не желающих перемен. Люди не ангелы, творят зло. Мы выявим тех, кто ведёт подрывную деятельность против немецкого народа, избавим общество от вредителей. Наша сила спасёт человечество, сделает его чистым и здоровым. И эта сила сконцентрирована в кулаке гестапо.
— Да, мы великая, вымуштрованная, исполняющая приказы нация, — с едва заметной усмешкой соглашался старик Франк.
— Я честно выполняю свой долг перед нацией — веду бескомпромиссную борьбу с врагами Германии и немецкого народа, — не заметив сарказма старика Франка, продолжил Красная Крыса. — Я могу упрекнуть себя только в мягкости: нужно действовать решительней и беспощадней.
Отца Красной Крысы гестапо арестовало в тридцать седьмом году за связь с коммунистами, он до сих пор маялся в концлагере. Сослуживцы подозревали, что Крыса сам донёс на отца.
До войны с Советским Союзом Крыса служил мелким функционером в местной организации НСДАП. Вероятно, из-за склочности характера «партия» отправила его на Восточный фронт.
— До Москвы всего-то тысяча километров. Я уверен, что месяца через полтора–два наш непобедимый вермахт войдёт в Москву, флаг со свастикой взметнётся над московским Кремлем, а ещё через месяц мы уложим на лопатки «томми» (прим.: прозвище солдат Великобритании), — пафосно продолжил Крыса. — Вперёд, вперёд и только вперёд, за нашими танками пойдем мы, обрушивая на русских пули и снаряды. Только вермахт может наступать с такой скоростью. Пропитанная лучшей немецкой кровью русская земля навсегда станет немецкой, Лишь тогда рейх заслужит звания мировой державы, и обеспечит себе пространство для существования на тысячу ближайших лет.
— Немецкой она будет только окроплена. А русской кровью эта земля пропитана на три метра вглубь, — негромко, словно между прочим, выразил своё мнение старик Франк. — С добавкой французской, монгольской, шведской и много ещё чьей, кто пытался иванов завоевать.
— У «недочеловеков», населяющих Советский Союз, выбор простой: либо рабство, либо смерть, — зло произнёс Крыса, проигнорировав замечание Франка. Прыщи на его блондинистом лице сделались багрово-фиолетовыми. — Фюрер сказал, что гигантское пространство России нужно как можно скорее усмирить путем расстрелов или повешения каждого, кто бросит хотя бы косой взгляд на немца.
— Согласен! Это несправедливо, — возмутился крестьянин из-под Ганновера, — что мы, арийцы, теснимся в полностью заселённом государстве, где нет свободных земель для сельского хозяйства, а славянские массы, которые для развития цивилизации не сделали ничего, занимают бескрайние земли и владеют несметными природными богатствами. Природные богатства, недра земли должны принадлежать… всем цивилизованным людям!
— Немцы должны руководствоваться лишь одним законом, установленным самой природой: сильнейший должен повелевать! — провозгласил Крыса, взмахнув кулаком, будто выступал на собрании. — Так сказал фюрер! Мы — высшая раса. Самый никудышный немецкий рабочий биологически ценнее, чем… чем все жители русской деревни. Мы должны сломить население восточных территорий и сделать их ещё менее цивилизованными, чем они были. Уровень их образования необходимо ограничить пониманием наших дорожных знаков, чтобы славянская рабсила не попадала под колеса наших автомобилей. Русские территории заселят немцы, а местное население постигнет участь американских краснокожих. И надо окончательно решить еврейский вопрос.
— Окончательно, значит, всех… подчистую? — уточнил старик Франк.
— Да! Всех! Подчистую!
— Тебе сколько лет? Двадцать?
— Двадцать два!
— Двадцать два, — с удивлённым уважением повторил старик Франк. — Двадцать два, а ты уже лет пять-шесть гоняешься за евреями, предателями нации и унтерменшами. Честь тебе и хвала! Когда мне было двадцать два, я гонялся за девчонками. Ты обязательно получишь железный крест за усердие. И берёзовый, за героизм. Слушай, ты родился обычным способом или с проблемами? Что тебе мать об этом рассказывала?
— Не знаю. Не интересовался, — огрызнулся Красная Крыса.
— Я не гадалка и могу только предполагать… — задумчиво рассуждал старик Франк. — Думаю, что, боясь явиться на свет божий, ты изо всех сил цеплялся за материнскую утробу. По причине чего тебя вытаскивали на свет Божий щипцами. Видать, череп повредили. Вот ты и стал таким коричневым. Тебе надо было удавиться пуповиной перед тем, как появиться на свет.
— А я ещё не убил ни одного… врага, — чуть не сказав «человека», несмело признался молоденький солдат, прибывший во взвод два дня назад с пополнением.
— Ты нормальный человек, — снисходительно успокоил новичка старик Франк. — Не расстраивайся, что не убил. На войне нормальный человек быстро превращается в машину для убийства. Слишком велико искушение совершать неприкрытое насилие, чувствовать власть и силу над слабыми.
— Но есть же моральные принципы, христианские заповеди…
— Моральные принципы, — старик Франк сожалеюще вздохнул и скептически усмехнулся. — Война изменила понятия о морали. Мы действуем по необходимости, даже, если действуем жестоко. К тому же наши жёсткие действия узаконены приказами верховного командования. Сказал же фюрер: расстреливать и вешать унтерменшей. Потому что мы арийцы.
Вестовой, проезжавший мимо полевой кухни на велосипеде, остановился передохнуть и сообщил, что авангардные роты дошли до какой-то русской реки и взяли десяток пленных. Две или три сотни русских отступили через реку вплавь, побросав оружие и технику.
— Нам легче, чем на передовой, — донесся до Майера сдержанный голос старика Франка. — У нас хоть и скучно, зато не стреляют. Едим досыта. По кружечке «негритянского пота» (прим.: шутливое название ячменного кофейного напитка, эрзацкофе) сейчас хряпнем — и на боковую!
= 4 =
Вермахт асфальтовым катком двигался nach Osten — на восток, сминая части Красной Армии. Немецкие карты давали о России весьма условное представление. Указанные на карте широкие асфальтовые шоссе в действительности оказывались грунтовками, терявшимися в зарослях травы. А по нарисованным грунтовкам, похоже, никто не ездил десятилетиями, от них и следов не осталось.
Грохочущий поток вермахта то сваливался в низину, то теснился на мостах, то медленно тянулся на взгорки и пропадал за перекатами, то вливался в лес, остро пахнущий грибами и прелыми листьями.
С обеих сторон дороги следы войны: окопы и брошенные винтовки, патронташи и окровавленное белье на кустарниках, фуражки на траве.
Изредка торчали из куч мусора и головешек разорённых сёл печные трубы.
На обочинах скверных дорог и в полях громоздились подбитые и сожжённые русские «Микки Маусы» — лёгкие двухбашенные танки Т-26. Изредка встречались изуродованные и не подлежащие восстановлению немецкие бронетранспортёры, панцеры «трёшки» и «четвёрки» — Pz.III и Pz.IV.
В телеге без передних колес лежал никому не нужный раненый иван — жёлтое личико, мутные тоскливые глаза умирающего, потерявшего надежду, что кто-либо даст ему глоток воды.
Российские просёлки мало похожи на дороги — поэтому многие батальоны, роты, колонны бронетехники и самоходные орудия движутся в восточном направлении через луга и поля, мимо разрушенных сельскохозяйственных построек и поваленных телеграфных столбов, протаптывая и накатывая новые грунтовки.
Многокилометровые колонны вермахта бесконечной змеёй ползут по сожжённым пшеничным полям, по изуродованным гусеницами танков перелескам. В густой грязно-белой пылевой завесе люди и машины выглядят потусторонними призраками. Одежда, оружие, техника приобрели устойчивый светло-жёлтый цвет с серым оттенком, очень похожий на цвет гимнастёрок красноармейцев. Лица же, напротив, чернеют потной грязью. Войска потеряли обличье военных колонн и превратились в бесконечные толпы одинаково похожих на пыльные привидения очень усталых людей.
С треском, похожим на автоматные очереди, снуют мотоциклы рассыльных. Перегретые моторы автомобилей кашляют и стреляют, выдавая обратные вспышки в камерах сгорания. Лошади храпят и фыркают, вместе с солдатами задыхаясь в клубах густой пыли и выхлопных газов, в испарениях перегретых масла и бензина. Горячий ветерок разносит смрад горелой резины, зловоние разлагающихся трупов.
Гремящие танки и подвывающие машины спугивают с трупов лошадей стаи воронья, а из окрестных лесов пробрались к дорогам волки, глотают пыль, ждут пира.
Война в России, в отличие от пасторальных французских прогулок, воняет сожжёнными деревнями, горящим лесом, пеплом хлебных полей, раскалённым железом танков… И всюду — густой запах мертвечины. Запах смерти.
Тяжело ступая и прихрамывая, проваливаясь в песок, молча идут пехотинцы, потея грязными лицами, облизывая сухими языками обожжённые, потрескавшиеся губы. Пыль липнет к потной коже, оседает на губах, першит в глотке. Солнце поднимается выше, жара становится невыносимей, разводы белой соли на вылинявших спинах жёстче.
— Глядя на это раскалённое солнце, — стонет стрелок Хольц, вытирая тылом кисти пот со лба, — можно подумать, что облака ещё не придуманы.
Время от времени в сторону от шоссе сбегал человек. Положив винтовку на траву, спускал штаны и присаживался на корточки.
Лейтенант Майер снял фуражку и отёр лицо рукавом. Носовой платок давно превратился в грязную тряпицу, а обрывок портянки, которую он приспособил вместо носового платка, стал комком грязи.
Солдаты тоже утирались рукавами: носовыми платками они обмотали затворы карабинов, чтобы защитить механизм от песка, чтобы оружие не отказало в решающий момент.
Пыль на потных, заросших щетиной лицах твердела плотной маской, на губах смешивалась со слюной и образовывала жёсткую корку.
Майер помахал фуражкой перед лицом. Шевеление горячего воздуха не принесло облегчения коже лица, разъедаемой солёным потом, а в руке почувствовалась дополнительная усталость.
— За день мы проходим… по сорок-пятьдесят километров. До Москвы примерно тысяча километров. Придётся топать дней двадцать пять. Если предположить… что каждый шаг… равен шестидесяти сантиметрам, — словно задыхаясь, бубнил Профессор бесцветным голосом, — то пятьдесят километров… мы одолеваем… за восемьдесят четыре тысячи шагов. А до Москвы…
— Двадцать пять дней топать? — без интереса переспросил Профессора сосед. — Много… Вот если бы пять…
На невесёлую шутку никто не отреагировал.
Знойный день нескончаем. Движение бесконечно. Километр за километром одно и то же. В России пространство размазано по горизонту и ничем не ограничено. Россия — бескрайняя страна… Всё в ней безгранично…
Чешется голова, волосы забиты песком, стальной шлем, болтающийся на поясе, превращается в пыточное орудие инквизиции.Ноги гудят от усталости. Плечи налились свинцом, тянут к земле. Тело варится в собственном едком поту. Кровавые мозоли саднят от попавшего в сапоги песка. Сапоги натирают новые волдыри. Грубые воротники френчей трут шеи. Горит натёртая грязным обмундированием кожа. Некоторые солдаты накрутили на шеи что-то вроде шейных платков, которые тут же превратились в мокрые солёные тряпки. Нежную кожу в пахах разъедает солёный пот. Мучает осточертевший груз на спине. Саднит пересохшая глотка. Солдатам в таком состоянии на всё наплевать. Из апатии их может вывести разве что атака противника.
Уже не хочется есть. Солдат интересует только количество шагов, оставшихся до привала, когда можно упасть, не снимая ранцев, упасть вверх или вниз лицом, боком, упасть, как угодно, и расслабиться… Или хотя бы услышать приказ «Стой!», чтобы перевести дух. И упасть.
Пыль въелась в обмундирование, белесой пудрой покрыла лица, волосы, превратила всех в солдат в париках времён Фридриха Великого. Лица же, напротив, чёрны от грязи.
Точно так же, как долго капающая на бритую макушку пленного вода становится китайской пыткой, так и всякие мелочи на марше утяжеляют движение: винтовочный ремень давит плечо, противогазный футляр и шлем долбят бока, сбились проклятые Fu;lappen (прим.: портянки, «тряпки для ног»)…
— Все дороги в этой стране идут в гору, — бормочет фельдфебель Вебер. — Местность вроде равнинная, а дороги, куда бы ни поворачивались, только вверх…
Сильная, грубая фигура фельдфебеля припушена пылью. Широкие скулы и большой рот делают Вебера похожим на щелкунчика. Ноги короткие и крепкие, идёт тяжело, вперевалку.
Вебер немного тугодум, но общителен, подчинённых не сторонится, правда, больше всего любит слушать самого себя. Рассказывая байки из жизни, не слишком утруждает сослуживцев правдивостью.
В декабре тридцать девятого года его призвали на службу во второй пехотный полк одиннадцатой пехотной дивизии в Алленштайне, в Восточной Пруссии. С этим полком в звании ефрейтора он участвовал во французской кампании. Усердие по службе было замечено командованием, и Вебер довольно быстро получил звание фельдфебеля.
Лейтенант Майер идёт впереди взвода, расстегнув чёрный под мышками от пота китель на все пуговицы, держась обеими руками за портупею. Смятая фуражка торчит из кармана. Мокрые волосы прилипли ко лбу. Лейтенант идёт не по-военному, будто на прогулке.
Фельдфебель Вебер смотрит на спину в белых разводах высохшей соли размеренно шагающего лейтенанта и завидует ему: легко и невозмутимо идёт лейтенант, так он, похоже, сможет идти сколько угодно.
— Это не дороги идут вверх, это ноша тянет вниз, — бурчит пулемётчик Бауэр. До войны он работал докёром, знает, что такое таскать грузы вверх и вниз по сходням.
Земля на грунтовке взбита в мучнистую пыль.
Недалеко от обочины пасётся корова. Двигаясь, странно подпрыгивает. Становится видно, что при каждом прыжке у неё болтается раздробленная передняя нога. Скорее всего, ближе к вечеру она отправится в котёл какой-нибудь полевой кухни.
Подвывают моторы грузовиков и «кюбелей» (прим.: армейские малолитражные вездеходы). Автомобили плетутся на первой и второй передачах между пешими колоннами, объезжают усердно тянущих повозки и пушки лошадей.
Майер смотрит на лёгкий и проходимый армейский вариант фольксвагена, прозванный «кюббельваген» (прим.: лоханка-повозка) за открытый кузов из плоских гофрированных листов, вздыхает. Полковые и штабные офицеры на таких авто легко поспевают за танками практически везде, где могут двигаться сами танки. А полноприводные и амфибийные варианты кюббельвагена — мечта любого офицера.
День всё жарче. Воняет резким конским потом. Не привыкшие к «русским» нагрузкам, измученные жаждой, немецкие лошади падают без сил. Их оставляют на обочинах. Бросают на произвол судьбы.
Vorw;rts! Только вперёд! Не останавливаться!
По правую сторону раскинулось поле с мирно колышущимися высоченными стеблями кукурузы.
Повозка тылового подразделения съезжает на обочину… Взрыв! У одной лошади оторвало заднюю часть туловища, другая упала на землю, бьёт копытами в агонии, вокруг всё в крови, валяются обрывки кишок…
Суматошные крики солдат, злые приказы командиров…
Загорелся автомобиль для перевозки боеприпасов, который обгоняла взорвавшаяся на мине повозка. В кузове сдетонировали ручные гранаты. Огонь охватил бензобак. Из кузова повалил многоцветный дым — фиолетовый, оранжевый, зелёный — загорелись дымовые сигнальные гранаты.
Панические крики:
— Alarm! Alarm! Тревога!
Взорвался бензобак…
Со стороны поля раздались ружейные выстрелы. Их поддержала редкая трескотня пулемёта. Над головами с визгом скользнула стая пуль.
В мгновение ока колонна рассыпалась: одни плюхнулись на землю, другие пригнулись как можно ниже. Несколько солдат стремительно бросились в кукурузу, осатанело стреляя перед собой из автоматов и карабинов. Из зарослей послышались звуки рукопашной схватки, пистолетные выстрелы, тупые звуки ударов прикладами, немецкая ругань, невнятные вскрики.
Сжимая карабин наподобие дубины, из кукурузы выбрался здоровенный пехотинец. Приклад карабина верзилы густо испачкан кровью.
Майер поспешил в кукурузу. На мягкой земле, политой кровью, рядом с допотопным пулемётом в неестественных позах лежали пятеро русских. У одного на рукаве нашита красная звезда с серпом и молотом, которую солдаты вермахта называют «помидором». Комиссар. Остальные — солдаты. Головы иванов буквально вмяты в землю ударами прикладов. Руки комиссара судорожно сжимают вырванные с корнем стебли кукурузы.
— Бестолковая засада, — пробурчал Майер.
— Атаковать впятером колонну пехоты? Самоубийство! Глупая смерть, — удивился подошедший Zugf;hrer-2 лейтенант Виттман.
— Умной смерти на войне не бывает. Иногда она бывает полезной. Но эти кучки русских могут причинить нам массу неприятностей, — возразил Майер. — Кукуруза в человеческий рост — идеальное укрытие для таких засад.
— Иваны убили лейтенанта Кмедсена и четверых стрелков из велосипедного взвода. Плюс возница и водитель, подорвавшиеся на мине. Пятеро русских отдали свои жизни за семерых немцев. Совершенно не ценят свои жизни. Необходимо самым безжалостным образом расправляться с теми, кто подло нападает на наших мирно марширующих солдат, воинскую аристократию Европы, единственный её оплот против красной чумы. Русские варвары…
— Варвары, — кивнул Майер, криво улыбнувшись. — Неприятность в том, что, если каждый варвар убьёт хотя бы по одному цивилизованному арийцу, нас не хватит, чтобы дойти до Москвы.
Виттман промолчал.
Потери первой роты незначительны: один человек ранен штыком в руку, у другого лёгкое огнестрельное ранение голени.
Немного йода, немного марли, несколько наклеек из пластыря — можно продолжать движение. Но командир роты объявил привал, чтобы похоронить погибших.
Майер с грустью наблюдал, как солдаты копают могилу в мягкой податливой земле, как опускают в могилу завёрнутые в плащ-палатки тела. Наскоро соорудив саперными лопатами могильный холмик, солдаты мастерят из берёзок грубые кресты и втыкают в могильные холмики. На кресты надевают цепочки с идентификационными жетонами военнослужащих, сверху водружают стальные шлемы. На поперечинах из слегка оструганных топорами брёвнышек химическими карандашами пишут фамилии, должности и подразделения, где служили погребённые.
Майер хорошо знал девятнадцатилетнего лейтенанта Кмедсена. Он великолепно играл на пианино. Однажды они ночевали в деревенской школе. Исполнением «Лунной сонаты» на пианино, обнаруженном в школе, Кмедсен заставил Майера грустить чуть не до слёз.
Вот и обрёл лейтенант Кмедсен участок русской земли… Кусочек свинца вылетел из дула русской винтовки, за мгновение долетел до немецкого сердца, вычеркнул хорошего парня из списков живых и внёс в списки «павших за великую Германию».
Раньше Майер полагал, что у человека перед отбытием в мир иной есть время переосмыслить жизнь… Оказывается, человека можно лишить жизни, не дав и секунды на осознание, что жизнь кончилась. Шёл лейтенант, планировал воевать, мечтал о наградах… И вдруг — крохотное пятнышко от пули на груди… В общем-то, даже чисто.
***
И снова движение вперёд.
Палящий зной, безоблачное небо… Солнце — как пышущая жаром дыра в топке.
Бесконечные поля подсолнухов. Но мало кто смотрит по сторонам и видит красоты русской природы. Все идут, опустив головы или тупо уставившись в спину бредущего впереди. Отрешённость помогает терпеть муки похода.
— С начала века выкладка пехотинца не меняется, — ворчит старик Франк. — Люблю постоянство!
Он идёт уверенно, положив карабин на плечо и придерживая его за ствол, как дубину. Ему, старому корявому дереву, не страшны ни огонь, ни вода. Говорит он ни для кого. Может быть, от скуки.
— Всё те же сапоги с широкими голенищами, всё тот же карабин системы «маузер-98к» образца одна тысяча восемьсот девяносто восьмого, модификация тридцать пятого года. Четыре кило весит. Всё, как в Великой войне… Всё тот же «Wolf» (прим.: «волк», солдатский ранец) вгрызается лямками в плечи и дном в поясницу. Сапёрная лопатка, противогаз, фляга с водой, запасной боекомплект… Железный шлем полтора кило, сухарная сумка со жратвой… Шерстяное одеяло, подсумок с патронами, — бурчит он без каких-либо эмоций. — Двадцать с лишним кило… Больше! Под тридцать… Свихнуться можно.
Никто не реагирует на ворчание старика. Неровный топот, тяжёлое дыхание, сопение, покашливание, вздохи-охи…
— Такая жара, а мы в толстых кителях, да ещё и кальсоны под брюками… — ворчит Франк, но не заканчивает фразы. Его внимание привлекает сосед, шаги которого становятся неуверенными, колени подгибаются, как у пьяного. Соседа заносит в сторону… Он неудобно «оплывает» на дорогу. Старик Франк едва успевает подхватить соседа под руку, чтобы тот не ударился головой о жёсткую землю.
— Перегрелся, — спокойно определяет он, склонившись над упавшим. — Солнечный удар.
Присев на землю и открыв флягу, плещет на лицо солдата воды, немного отирает грязь со лба. С кряхтением поднимается:
— Господи, помоги мне встать — упасть я и сам могу.
Солдаты оттаскивают потерявшего сознание сослуживца на обочину. Kameraden (прим.: товарищи, в смысле — боевые) становятся спинами к солнцу, чтобы создать какую-то тень.
Проехать на телеге по случаю плохого здоровья не получится — лошадям ещё тяжелее, чем людям. Сами извозчики вынуждены идти пешком, то и дело подталкивая телеги. Лошади тянут груз из последних сил, иной раз тоже падают.
— Отлежится и дальше пойдёт… А вот я… — тяжело вздыхает пулемётчик Франц Бауэр. — В опасном мире мы живём, парни!
Вчера вечером в деревне он молоком запивал свежие огурцы, а теперь корчится от кишечных колик, то и дело отбегает на обочину из-за приступов поноса. Спустив штаны на виду у всех, облегчившись и наскоро воспользовавшись пучком травы вместо туалетной бумаги, из последних сил догоняет взвод. От него уже воняет сортиром.
— Бауэр, у тебя кальсоны какого цвета? — серьёзно спрашивает старик Франк.
— Были белого. Как у всех, — страдальчески отвечает Бауэр. — А тебе какое дело?
— Да, в общем-то, никакого. Но, судя по вони от тебя… Они, наверняка, уже коричневые.
— Не забывай, что коричневый цвет — это цвет национал-социалистической партии, — обидевшись за цвет партии, встревает в разговор Красная Крыса.
— Именно это я и имел в виду, — ухмыляется старик Франк. — Люблю я тебя за политическую подкованность! Хорошо пропоносившись, Бауэр созрел для того, чтобы вступить в партию, а не в кучку собственного дерьма. Его нутро стало идеально чистым, а кальсоны — идеально партийными. Но, Бауэр, — старик Франк брезгливо сморщил физиономию и помахал перед носом ладонью, словно разгоняя вонь, — если бы ты знал, как от тебя разит национал-социализмом! И, Бауэр, умоляю тебя, до первого боя смени кальсоны на чистые трусы. Умирать смертью героя в обгаженных кальсонах аполитично.
Солдаты устало улыбаются.
Чтобы соскользнуть с опасной политической темы, кто-то рассказал скабрезный анекдот. То ли рассказчика не слушали, то ли тема в данный момент была неактуальной для уставших молодых мужчин, но финалу анекдота никто не улыбнулся.
— Замотали эти переходы, — пожаловался молодой стрелок Хайнц Кноке. — Быстрей бы добраться до передовой, там хоть отдохнём.
— Не торопись на передовую, парень. Там у тебя будет много возможностей наложить в штаны, — с грустной снисходительностью «успокоил» молодого старик Франк.
Хайнцу Кноке восемнадцать лет, выглядит подростком в военной форме. Он берлинец, состоял в гитлерюгенде, в армию пошёл добровольцем из патриотических соображений.
— В гитлерюгенде в нас заложили основы прусского воспитания — фундамент умелого и бесстрашного солдата, в учебном центре довели его до совершенства, — с заносчивостью обиженного ребёнка огрызается Кноке. — Так что, я знаю, что к чему на фронте, и готов идти в атаку.
— Ты не то, что, «что к чему» не знаешь, ты понятия не имеешь, что такое фронт вообще и атака в частности, — качает головой старик Франк. — Во всех войнах сражается в основном молодёжь. А знаешь, почему? Потому что только молодые переполнены глупым чувством собственной неуязвимости и готовы бесстрашно бегать в атаки. Беда в том, что юнцы с горя¬щими от восторга глазами мечтают истреблять врага, но не знают ценности жизни. Опьянённые патриотизмом, способны героически гибнуть, но не умеют разумно воевать.
— На что ты намекаешь? — злится молодой Кноке. — Думаешь, я обделаюсь, услышав стрельбу ивана?
— Ни на что я не намекаю, — лениво отбрёхивается старик Франк. — Просто ты не видел лавину атакующих русских.
— Эти дикари против наших пулемётов… — яростно защищается Кноке, но старик Франк перебивает его:
— Именно, потому, что они — дикари. Когда услышишь крик «Ура!» атакующих дикарей, которым наплевать на наши пулемёты и карабины, вспомни меня и собери всё своё мужество в указательный палец, которому нужно будет без устали жать на спусковой крючок.
— Ты... Ты никудышный человек! — восклицает Кноке, как обиженный ребёнок, которому нечем аргументировать. — В тебе нет патриотизма!
— Никудышный, — снисходительно соглашается старик Франк. — Чем старше я становлюсь, тем лучше я был раньше. А насчёт патриотизма... Все мы когда то были патриотами, но с возрастом теряем это политическое качество.
— Радиосводки сообщают, что вермахт неудержимо движется по территории Советского Союза, — гордясь вермахтом великой Германии, заносчиво изрекает Красная Крыса.
— Это ободряет, — уныло бурчит старик Франк.
— Красная армия в основном разбита, миллионы красноармейцев попали в плен, неисчислимое количество погибло, а то, что Советы посылают на фронт, есть пушечное мясо, — продолжает Красная Крыса. — Войны выигрывают не количеством солдат, а их духовностью, побеждает не масса, а дух солдата. И с этой точки зрения никто в мире не может сравниться с вермахтом, и потому Германия непобедима. Русский человек примитивен, поэтому исход войны не вызывает сомнений. В расовом отношении один немец стоит десяти русских. Я уже не говорю о культуре. Наш враг — пространство России.
— О Россию обломали зубы шведы и французы, — бурчит старик Франк, — монголы и ещё много кто...
— Но мы — немцы! — яростно восклицает Красная Крыса.
— Да, мы — немцы. Но и русские остаются русскими.
— Теперешние иваны по сравнению с русскими времён Наполеона — вырожденцы! Доказано, что больше семидесяти процентов населения Советского Союза по происхождению монголы. И большевики умышленно проводят политику расового смешения. Настоящих русских почти не осталось. Да и вообще, славяне по определению раса рабов, бастарды. Ни один из славянских князей не был чистокровным русским, всегда примешивалась то скандинавская, то монгольская, то немецкая кровь. Даже их национальный поэт — метис, африканец.
Тяжёлая четырёхконная телега с высокими железными бортами увязла в песке. Лошади, понукаемые криками возницы, дёргаются на месте и, в конце концов, замирают, понуро опустив головы. Возницы выпрягают лошадей из ближней повозки, впрягают в застрявшую. Два отделения толкают сзади и по бокам, ещё два отделения тянут лямками…
Военная телега вермахта с откидными ступеньками хороша: рукоятки и замки на откидных бортах, как у грузовиков, ящики под сиденьем. Всё продумано, за исключением одной мелочи: расстояние между её колёс больше, чем у русских телег.
Дороги в России — либо засохшее месиво с глубокими колеями, по которым телега идет, как по рельсам; либо жидкое месиво, в котором, свернув с колеи, утонешь по самые ступицы. Поэтому одно колесо немецкой повозки идёт по колее, другое прыгает по кочкам и проваливается в ямы. Повозка едет, накренившись, чуть не опрокидываясь.
Хорошо тем ротам, у которых маленькие, запряженные одной лошадью лёгкие, удобные телеги, конфискованные в русских деревнях. Да и беспородные русские лошадки выносливее породистых немецких тяжеловозов.
Хорошо, что у начальства есть сострадание к лошадям: каждые два часа короткая передышка. Не будь лошадей, пехоту гнали бы без остановок.
У очередного степного перекрёстка пехота вновь останавливается: поднимая неимоверную пыль, ревя моторами и лязгая гусеницами, пехоту опережает бронеколонна.
Почти рядом с Майером остановился штабной «хорьх» с откидным верхом. На заднем сиденье устало развалились два оберста (прим.: полковника).
— Маршевая колонна дивизии растянулась на семьдесят километров, — жалуется один офицер другому.
— Да, русских спасает отсутствие европейских дорог. При хороших дорогах мы были бы уже на подступах к Москве, — соглашается другой офицер.
В тень придорожных деревьев съехали четыре санитарных машины, давая раненым передышку от длительной тряски.
— Далеко до передовых позиций? — спрашивает у раненых обер-ефрейтор Вольф. — Я бы хотел боевые действия сфотографировать.
— Какие, к чертям, действия? Мы ивана догнать не можем!
— Как там… Вообще? — интересуется Майер, подойдя к одной из машин.
— Советы выглядят убого. Техника допотопная — старый хлам, жестяные «Микки Маусы», которые из пистолета можно прострелить, — пренебрежительно замечает молодой лейтенант с прибинтованной к правой руке шиной. — Автоматов нет, только антикварные винтовки, похожие на древние пики. С таким противником мы войну закончим быстро. Одно интересно: вернут нас в Германию через месяц или оставят здесь в качестве оккупационных войск?
— А нас русский арьергард обстрелял, — пожаловался солдат с забинтованной головой. — Комиссар и четыре солдата засели посреди поля пшеницы, то и дело меняли позиции. Бились до последнего. Их же там не видно! Чистейшее самоубийство, атаковать батальон пятеркой бойцов! — возмутился солдат.
— И нас такая же группа обстреляла, — как бы в утешение, сообщил Майер.
— Такое происходит везде: и в лесах, и на полях, — подтвердил небритый, мрачный гауптман с забинтованной рукой. И обреченно добавил: — Эти russischen Schweine (прим.: русские свиньи) прячутся в пшенице, дожидаются, пока пройдет наша колонна, и стреляют из укрытий. Избегают воевать с открытым забралом, стреляют нам в спину. Нечестная игра.
— Все русские — от рождения обманщики! — возмутился солдат с забинтованной головой. — В финскую войну они притворились намного слабее, чем были на самом деле. Сам рейхсмаршал Геринг сказал, что это был подлый большевистский трюк.
— Представляете, мы видели русских женщин-солдат! — удивился лейтенант с шиной на руке.
— В юбках или в солдатских штанах? — заинтересовался обер-ефрейтор Вольф. — Вот бы сфотографировать русских солдаток!
— Ни в юбках и ни в штанах… У сгоревшего советского танка лежали два обожжённых, раздетых догола женских трупа. Штыки наших солдат позанимались с ними сексом.
— Эти штыки? — хохотнул обер-ефрейтор Вольф, похлопав себя между ног.
— Нет, им в «пилотки» воткнули настоящие штыки…
— Ого! Это хороший секс для варварских женщин-солдаток. Жаль, меня там не было. Я бы сфотографировал такую красоту для своего военного альбома! — расстроился Вольф.
— Успеешь сфотографировать. До Москвы путь неблизкий.
— Неблизкий, да недолгий. Не успею камеру расчехлить, а мы уже на кремлёвской площади.
— Она у русских Красной называется!
— Представляете, женщины — танкистки! — расстроено покачал головой лейтенант. — Ужас! Нет, Kameraden, те, с кем мы здесь сражаемся — животные. Не могу представить себе трупы молодых девчонок в солдатской форме. Мне, конечно, без разницы, какого пола мой противник. Но если комиссары посылают в бой девчонок, значит, такая у них концепция тотальной войны. Что за скотский режим, если посылают на убой юных женщин?! Ни в Польше, ни во Франции подобного не было! Да ни в одной стране Европы такого не было! Да, мужики, двадцать второго июня мы вышли из Европы и вошли в дикую Азию.
— Поведение русских в бою разительно отличается от поведения поляков и французов, — сердито осудил русских мрачный гауптман. — Иваны ведут себя непредсказуемо. Наш полк въехал в одну деревню на грузовиках, захваченных у русских, и там столкнулся с русскими, которые ехали, представьте себе, на автомобилях, захваченных у нас! По сути, иваны запоролись в центр нашего лагеря. Сдавайтесь! Так нет, русские забросали нас гранатами, дали несколько очередей — и ускользнули! Непредсказуемый народ. К примеру, французский солдат в бою что думает, попав в окружение? «Кажется дела плохи, пора сдаваться, сопротивление бессмысленно». Мы, немцы, думаем только о том, как победить. А русские, по-моему, ничего не думают. Они закусывают удила и прут на пулемёты, пушки, или на сплошную стену из колючей проволоки… И запомните на будущее, Kameraden, русские мужики, женщины — они все русские, независимо от того, что у них между ног. Запомните хорошо — целее будете.
«Да, подобные инциденты давят на психику, — подумал Майер. — Ветераны предыдущих кампаний во Франции, Польше и других странах привыкли, что зажатый в угол неприятель сдаётся. А русские, судя по разговорам, ведут себя, как дикие звери, зажатые в угол. И поросшие высокой пшеницей поля — идеальное прибежище для русских солдат, отбившихся от своих частей».
***
Вечером взвод Майера остановился на ночлег рядом с подразделениями гренадёров и айнзацкомандой. Стрелки хорошо поужинали, выпили эрзац-кофе и положенную дозу шнапса.
По небу разливалась вечерняя заря, гнетущая жара спадала, день уползал на запад.
Какая заря красивее: утренняя или вечерняя? Там и там солнце у горизонта, там и там окрашивает тучи в багровые тона. Если человек проснулся утром отдохнувшим, он с надеждой на удачный день радостно встречает утреннюю зарю. Если человек умаялся за день, он с надеждой об отдыхе встречает вечернюю зарю. Или, истратив за день все силы, не замечает красоты вовсе.
Взбодрившись шнапсом, Майер разговорился с унтерштурмфюрером айнзацкоманды, стоявшей лагерем по-соседству, рассказал о засаде русских в кукурузном поле.
— Обычное дело, — подтвердил унтерштурмфюрер. — Мы играем с русскими в игру под названием «прятки». Моя задача как раз и состоит в прочёсывании лесов и полей в поисках русских горилл.
— Куда отправляете арестованных?
— Никуда. Согласно приказу, красноармейцев брать в плен разрешено лишь в исключительных случаях. А в основном их необходимо расстреливать, как и военнослужащих женщин.
Унтерштурмфюрер решительно встряхнул кулаком.
— Долг немецкого патриота — быть максимально беспощадным к унтерменшам. Один бог знает, сколько мы их перестреляли. Но и я потерял несколько человек. Эти русские свиньи, отходя, понаделали множество потайных складов в полях. Обстреливают наши колонны из снайперских винтовок. Чудовища. Видели бы вы, какая у них расовая мешанина среди рядового состава! Монголы, татары и калмыки, узкоглазые ублюдки неизвестной породы… Варвары, дикари. Как будто в каком-нибудь Китае находишься… Азия! Но в этих полях, можете быть спокойны, русский сброд вас не потревожит, — похвастал унтерштурмфюрер. — Эту территорию я очистил тщательно. Мой роттенфюрер в одной из деревень лично расстрелял полтора десятка Untermenschen только для того, чтобы эти красные свиньи не сотворили то, что наверняка замыслили. Но сначала он заставил их рыть для себя могилы. Чтобы получить информацию о террористах, матерей заставили смотреть, как расстреливают их детей.
— Поэтому русский солдат понимает, что у него есть только один выход: сражаться до конца, пусть даже трагического, — усмехнулся Майер.
— Если противник — недочеловек, можно забыть о гуманизме. И мой совет вам на будущее: если останавливаетесь поблизости от засеянного поля, не поленитесь сжечь его, чтобы прячущиеся там русские снайперы поджарились. Фюрер распорядился в случае малейшей опасности принимать самые жестокие меры для утверждения авторитета оккупационных властей. В качестве искупления за жизнь одного немецкого солдата следует казнить сотню коммунистов.
— Когда наши солдаты подрываются на минах, заложенных ночью партизанами, — кивнул Майер и жестом подтвердил согласие, — и человека, заложившего мину, в назидание приговаривают к публичному повешению, это я понимаю. Но если в подобном случае сжигают население всей деревни — это, на мой взгляд, чрезмерная жестокость. Массовые казни мирного населения вызовут у местных жителей ненависть к нам. Зло порождает зло. Человек, испытывающий над собою насилие, не может не стать насильником. У русских есть поговорка: «Не рой яму другому, сам в неё попадёшь». От старого участника Великой войны я слышал её интерпретацию: «Не копайте русским яму. Они используют её, как окоп».
Майер не стал говорить, что русскую поговорку и её интерпретацию он слышал в детстве от отца.
Унтерштурмфюрер нахмурился.
— Советский Союз отказался подписывать Гаагские соглашения (прим.: соглашения о гуманных принципах ведения войны). Поэтому международное право, ограничивавшее наши действия на Западе, здесь не действует. Согласен, не обходится и без невинных жертв. Но это война! При бомбардировках заводов, производящих вооружение, мирные жители тоже гибнут. Нам, немцам, с нашей врожденной чувствительностью и человечностью, русские тоже причиняют страдания. Но мы должны превозмочь себя и быть твёрдыми в достижении целей. Фюрер призывает нас пожертвовать для Германии своими сомнениями. Мы — солдаты рейха. Мы служим нашему великому народу и фюреру! Мы готовы пожертвовать всем за народ и фюрера. И мы не сойдём с пути, указанного фюрером.
Помолчал немного и добавил:
— Тех, кого в мирное время клеймят, как убийц, на войне за более жестокие действия объявляют героями. То, что в мирное время считают жутким, на войне становятся нормой. Жутко представить, чтобы в мирное время людей сжигали заживо. А на войне огнемётчики именно этим и занимаются. Струя горящей жидкости с температурой в четыре тысячи градусов мгновенно превращает жертву в пылающий факел и плавит кирпичи, как воск. Стоит подобраться к траншее и провести по ней струей огня — спасения ни для кого нет. Большинство гибнет на месте, везунчикам выжигает глаза. Кошмар, конечно. Ни наши, ни иваны огнеметчиков в плен не берут, на месте пристреливают. Но каждая сторона считает своих огнемётчиков героями.
Майер понял, что спорить с унтерштурмфюрером бесполезно, и, уловив паузу между идеологическими лозунгами, попробовал отвлечь собеседника от политики.
— Слава богу, пока иваны достают нас не так сильно. А вот беспрестанное движение выматывает, — пожаловался он.
— Значит, пока ваши услуги госпоже войне не нужны, — снисходительно улыбнулся унтерштурмфюрер.
Тихая ночь раскинула чёрные крылья над землёй. Яркие звёзды высыпали по бархатному небу. От реки тянуло сыростью, со стороны дороги пахло осевшей пылью. Где-то фыркнула лошадь, и было слышно, как она пила, отдуваясь. Вдалеке тявкнула спросонья собака, подчеркнув спокойствие ночи. Сверчки устали и прекратили вечерний концерт. Ночная птица спела последнюю песню и уснула. Лохматый туман лежал на спрятавшейся в зарослях речке, клубился в прибрежных кустах. Бледный свет неполной луны очерчивал контуры деревьев и кустов. Легкий пар поднимался от влажной почвы, разносил запах прелой травы, конского навоза, разлагающихся трупов.
Измотанные длительным переходом пехотинцы провалились в мертвецкий сон. Их не беспокоил треск мотоциклов, подвывание автомобильных моторов, рёв и лязг танков, доносившиеся с дороги. На подложенной под голову каске солдату спится не хуже, чем на пуховой подушке. Сон, даже под аккомпанемент орудийной канонады — одно из немногих удовольствий солдатской жизни.
Но трудно ранним утром разбудить уставшего как собака пехотинца. Кости ноют, мышцы деревенеют, ноги распухли так, что не влезают в сапоги.
Кто не служил в пехоте, тот не представит себе эту нечеловеческую усталость, это палящее солнце и горящие от мозолей ноги. Переутомление стало проклятием тех, кто сражался на Восточном фронте.
Уже засыпая, Майер сочинял в полусне:
«Mein liebte Gretel… Мы проходим одну русскую деревню за другой. Мужчин в деревнях нет, лишь старики в живописных лохмотьях. Лица у них обветренные и загорелые, как кора дуба, обрамлены седыми бородами. Нас встречают высокогрудые девушки и широкобёдрые женщины в косынках и юбках красного цвета. Красивые вышивки украшают их белые кофты. Но можешь не ревновать меня к русским женщинам, широкоскулым, раскосым азиаткам. Я думаю только о тебе, моя стройная арийская принцесса.
Россия удивительно печальная, огромная и демоническая страна без заборов, в отличие от Франции, к примеру, где любой клочок земли обносят высокой оградой. Живут русские в бедных хибарах. Однажды мы зашли в такую, крытую соломой. Через крохотное окошко внутрь едва пробивался свет. Пол в хибаре земляной, подметают его берёзовым веником. Я зажег спичку… С потолка на меня стали падать клопы! По стенам и земляному полу бегали, создавая беспрестанный шорох, полчища чёрных тараканов! Самые крупные — с мизинец! У печки сплошной ковёр из небольших рыжих тараканов…».
Но, если признаться, Майер этих страстей-мордастей с клопами, падающими с потолка, и тараканов с мизинец, сам не видел. Он пересказывал то, что слышал от солдат, ходивших в деревню за «млеко-яйко», и изрядно преувеличил рассказанное, чтобы попугать Грету.
В дрёме Майер слышал, как Красная Крыса зачитывал сослуживцам строки письма, полученного от матери:
— «…Я ни капли не сомневаюсь в победе над русскими свиньями, которых и людьми-то не назовёшь. И я согласна с рейхсфюрером Гиммлером: единственное, что с этими унтерменшами надо делать — это расстреливать без всякой жалости. Из утренних сообщений Верховного главнокомандования вермахта мы узнаём о победоносном шествии наших войск по территории варваров. Юргену присвоили звание обер-ефрейтора. Мой дорогой мальчик, я беспокоюсь о тебе и о Юргене, пиши мне, как только появится возможность, хотя бы несколько слов».
— Юрген — это мой старший брат, — пояснил Красная Крыса.
«Похоже, вы втроём с мамочкой засадили в концлагерь своего папочку», — уже засыпая, подумал Майер.
Где-то в кустах пронзительно щёлкал соловей. Чудесная ночь, накрыв землю покрывалом звёздного неба, убаюкала людей безграничным покоем. Сбоку неба контуром повешенного хозяйкой на стену ковша замерла Большая Медведица. Ветер проделал дыру в небе и скользнул меж облаков в мировое пространство. Мир замер, накрывшись тонким, как шёлковый балдахин, сном. Было тихо и сыро, пахло мокрыми листьями. Издалека бильярдным шаром прокатился одинокий выстрел.
Миллионы звёзд в небе будили воспоминания об огромном Берлине, украшенном праздничными огнями.
***
Колонна идёт. Время проходит. Силы уходят.
Не слышно шуток, пустопорожних разговоров — только короткие реплики по делу.
Подвывают моторы грузовиков и тягачей, иногда слышится лошадиное ржание, более похожее на надрывный стон замученного животного.
В придорожных полях и лесах движутся цепи солдат. Облавы необходимы для выявления и уничтожения скрывающихся иванов. Патрулирование выполняется без энтузиазма, но со всей педантичностью.
Багровое солнце, утомившись за день, медленно присаживается за поднятые колонной облака пыли. Вот оно полностью скрылось за горизонтом, но молчаливое шествие тысяч солдат продолжается и в сгущающихся сумерках.
Хоть бы русские где-то там, впереди, остановили, наконец, своё бегство! Пусть хоть что-то нарушит однообразное движение! Что угодно! Даже бой — лишь бы прекратилась невыносимая монотонность, убийственная непрерывность бесконечного шествия.
Привал объявили в начале двенадцатого ночи. Расположились на большой ферме немного в стороне от дороги.
За день колонна прошла около шестидесяти километров! Это невообразимое расстояние для однодневного марша.
Солдаты повалились на землю как убитые, кто где стоял, не раздеваясь. Уснули, не успев опустить головы на стальные шлемы и полевые фуражки, подложенные вместо подушек. А через два часа ненавистная, возвращающая к мучениям команда: «Подъём!».
Несчастные полтора-два часа сна уставшему, как собака, солдату отдохновения не дают. После мучительного пробуждения кости ноют, мышцы каменные, стопы болят, будто зажатые в тисках, песок царапается во вскрытых санитаром волдырях. От новых пузырей ощущение, будто стоишь на резиновых подушках. Ноги распухают так, что утром не влезают в сапоги. Поэтому многие спят, не снимая сапог.
На завтрак хлеб с вареньем или с Affenfett (прим.: буквально «обезьянье сало» — шутливое название маргарина) и консервированная колбаса или «паштет из задницы обезьяны» в тюбиках. Второпях — чай или эрзац-кофе — Negerschwei; (прим.: «негритянский пот»). Некоторые успевают проглотить сырое «яйко», добытое в русской деревне, или допить оставшееся с вечера «млеко».
— Angetreten! (прим.: Строиться!)
В неверном свете разгорающегося утра коноводы запрягают лошадей, командиры формируют ротные колонны. Маршевую колонну выстраивают так, чтобы быть готовыми к отражению неожиданного нападения: когда среди степей вдруг поднимаются сосновые боры, солдатам вермахта кажется, что за каждым кустом, за каждым деревом сидит иван с чудовищной винтовкой.
Кто не служил в пехоте, не представляет утреннюю нечеловеческую усталость в мышцах после вчерашнего марша, мучительную боль в стёртых до кровавых ран стопах, жжение воспалённого от солёного пота паха, заставляющее идти враскорячку. Главное мучение не в конце сорокакилометрового марша, а на следующее утро. А такие «следующие утра» — ежедневно.
Очень медленно ноги привыкают к ходьбе. За спиной окажется не один километр, пока подошвы разомнутся и станут нечувствительными к боли. А потом сознание впадёт в состояние боксёрского грогги, стоячего нокдауна, когда человек теряет соображение. Впереди лишь ритмично качающаяся спина в грязном потном кителе. Усталость поднимается из ног, заполняет тело, проникает в голову, солдаты закрывают глаза, спят на ходу. Просыпаются, наткнувшись на спину остановившегося товарища, или споткнувшись и упав. Разбуженные резким криком, срывают с плеча карабин, пытаются стрелять, не успев открыть глаза. Беда, если товарищи не схватят такого за руки.
Время от времени на востоке слышится приглушённая канонада. Ходят слухи, что у Белостока, на западе, отчаянно сопротивляются, пытаются вырваться из окружения две русские армии.
«Русские обращены в поспешное отступление, практически бегут, наши войска плотно преследуют их, — думает Майер. — Русские уже никогда не остановятся и не смогут закрепить оборону. А мы не сможем догнать их. Придётся мучиться в бесконечном марафоне до самых ворот Москвы. А может и до Урала».
Да, русские почти не оказывают сопротивления, как должны бы сопротивляться армии, батальоны, полки. Сопротивляются отдельные фанатики, а они не в счёт. Они жалят, как комары. Правда, этих комаров много. Но побеждают в войнах не фанатики, побеждают армии.
Вдоль дорог замерли длинные вереницы разбитых русских тракторов, пушек и старомодных фордовских грузовиков, над которыми потешаются немецкие солдаты.
Водитель стоявшего автомобиля, мимо которого проходили смешливые солдаты, заметил:
— Эти автомобильчики производят в России. Русские называют их «eineinhalb». Это надёжные машинёшки, несмотря на их допотопный вид. В Красной Армии всего три или четыре марки грузовиков, а не как у нас — тридцать три. Поэтому любая разбитая машина служит у них «поставщиком запчастей». Это удобно.
Изредка встречавшиеся подбитые немецкие танки и обугленные остовы немецких грузовиков заставляют думать о том, что за наступление всё-таки приходится платить кровавую цену.
Потея от невыносимой жары, чихая и кашляя в дорожной пыли, пехота преодолевает бесчисленные километры, стараясь не отстать от танкистов.
Эта страна бесконечна, её палящее небо бездонно, расстояния не меряны. Сойдя с дороги, в бескрайней степи затеряться легко так же, как в открытом море.
На обочинах дорог и в кюветах множество мёртвых тел в красноармейской форме. Это штурмовики Luftwaffe (прим.: военно-воздушных сил) застигли врасплох и уничтожили отступавшую русскую колонну. Тыловые службы не успевают закапывать трупы. Посиневшие, вздувшиеся от жары, смердящие, они валяются в самых неимоверных позах. Среди них девушки в военной форме. На некоторых немецкие шутники располосовали гимнастёрки и выпустили груди наружу.
Обер-ефрейтор Вольф расчехлил фотоаппарат, сфотографировал крупным планом труп девушки. Не удержался, тронул за обнажённую грудь.
— Как она, Вольф? Возбуждает? — засмеялся кто-то.
Вольф отдёрнул руку, усмехнулся смущённо.
— Нет, ты знаешь… Жёсткая… Мертветчиной пахнет…
— Это война, парень, — бурчит старик Франк. — Война всегда пахнет смертью. Война смердит гниющими лошадиными и человечьими трупами и гноящимися ранами. Смрад тлена заглушает запахи живых людей и лошадей… Вонь мёртвых машин сильнее запаха зерна и аромата подсолнухов. Деревья, травы и сено пахнут горелой резиной и обуглившимся мясом. Ядовитый запах пожарищ, вонь пота, конской и человечьей мочи и экскрементов — это запахи войны, сынок. Дерущая глотку вонь пороховой гари и пыли, луковая тошнотность взрывчатки, смрад горящей земли, сожжённых деревень и полей — это запахи хозяйки войны, имя которой Смерть.
На обочине бронетранспортёр, разбитый прямым попаданием бомбы. Борт с огромной дырой. Передний мост выворочен, словно потроха. Рубка со щитом изуродована, ствол пушки с раструбом на конце изогнут. Грязное тряпьё там и сям.
Обгоревшие остовы грузовиков походят на чёрные скелеты с кладбищ динозавров. От догорающих танков в небо струится чёрный маслянистый дым.
Яркий солнечный свет усиливает ужас от вида кошмарно раздувшихся на жаре конских трупов с выпущенными внутренностями и страшно оскаленными мордами.
Колонна поднимается на взгорок. Неподалёку сожжённая то ли артиллерией, то ли штурмовиками деревня — длинные трубы печей подобно гигантским закопченным пальцам укоряют небо.
Свинья, повизгивая, пытается вырвать кишки из брюха мёртвой лошади.
Невыносимый смрад огромного количества тухлого мяса. Бьющее в нос зловоние скотомогильника от разлагающихся лошадиных и человечьих трупов.
Обер-ефрейтор Вольф то и дело вытаскивает фотоаппарат, чтобы увековечить результаты победоносного наступления вермахта.
Солдаты идут, закрывая носы рукавами, отворачиваясь от страшной картины.
— Не исключено, что и нас ждёт подобная участь. И будем мы, околев, валяться и смердеть, как эти лошади, — бурчит старик Франк.
— Не будем смердеть. Потому что иванов догнать невозможно. И потом… Мы погибших солдат не бросаем! — с гордостью заявляет Красная Крыса.
— Спасибо, успокоил, — «похоронным» голосом благодарит Крысу старик Франк. — Люблю я тебя за неистощимый патриотизм.
Впереди замаячил широкий остров соснового бора. Солдаты обрадовались: в сосновом лесу дышать легче.
Рано радовались.
Пятнадцать километров шли мимо «Leichenwald» (прим.: «трупного леса»), на опушке которого лежало бесконечное множество вздутых зловонных трупов лошадей, между которыми терялись трупы красноармейцев. Здесь советская кавалерия шла на прорыв...
— Ужас! — буркнул Фотограф. Даже его, циника, любящего фотографировать фронтовое «горяченькое», поразила картина бойни.
— Ужас — неизбежный спутник любого наступления, — прокомментировал картину старик Франк.
Гул двигателей услышали издали, к колонне приближались танки.
— Принять вправо! Идут наши танки!
Все обрадовались: уж танки-то догонят иванов!
Вот из желтовато-бурого облака пыли вырвались танки… с красными звёздами на боках… И открыли огонь по колонне! Взрывались машины. Лошади, опрокидывая телеги, ломая оглобли, разрывая постромки, мчались, сшибая людей. Солдаты бежали, в панике бросая карабины, противогазы, пулеметы… Вымуштрованные солдаты вермахта мгновенно превратились в обезумевшее стадо…
Майер увидел советские танки Т-26 и Т-34.
Панические крики разбегающихся солдат, вопли раненых и умирающих, дикое ржание лошадей, треск ломающегося дерева, громыхание сталкивающегося железа…
Следовавшие в центре колонны три грузовика с боеприпасами взлетели на воздух. Жуткий взрыв разметал во все стороны обломки.
Пламя, артиллерийская и пулемётная стрельба, крики, мученические стоны… Ад явился на землю.
Непрерывно стреляя, русские танки давили колонну.
Как страшно вопили несчастные лошади, попавшие под гусеницы!
Автоцистерна с горючим взорвалась, выбросив в небо огромный ярко-оранжевый гриб и облив живым огнём людей. Один из Т-26 оказался слишком близко от горящей цистерны и сам превратился в пылающий факел.
Бежавшего солдата пулемет остановил очередью по ногам. За беглецами в бою смерть охотится… Как сказал фюрер, солдаты могут умирать, а дезертиры должны умирать. Но дезертир ли тот, кто свою смерть увидел? Вот она, ползёт на него, железная, урчит, как некормленая. Это только бабки детям сказки рассказывают, что смерть холодом дышит. На войне смерть очень горячо дышит, гусеницами гремит, на раненого надвигался.
Солдат пытался отползти, работая локтями и волоча за собой перебитые ноги. Искажённое ужасом лицо… Собрав последние силы, откатился в сторону с пути танка. Случайно ли, или по воле водителя танк повернулся, траки поехали по перебитым ногам лежащего на спине солдата. Солдат приподнялся, раскинул руки, словно хотел обнять железного монстра... Когда гусеницы подмяли его таз, солдат оскалил зубы, как лошадь, его лицо растянулось в дьявольской ухмылке, побагровело... Тело лопнуло… Мундир, мышцы и кишки смешались в месиво страшного цвета, грудь и голова пехотинца исчезли под танком. Танк проехал, сзади осталась размазанная по земле, красно-грязная бесформенная, отвратительная масса, часть которой ошмётками прилипла к гусеницам…
Из хвоста колонны удалось выкатить противотанковое орудие. Выстрелами в гусеницы артиллеристы остановили Т-34. Разрывая одной гусеницей дорогу, машина поворачивалась на месте. Получив снаряд в моторный отсек, загорелась.
Более маневренные Т-26 методично поджигали грузовики.
Трупы усеивали дорогу. Кричали о спасении раненые… И, ужасно завопив, умолкали под гусеницами утюжившего дорогу танка.
Удары снарядов о броню смешались с воем бушующего пламени, трескотнёй карабинов и автоматов — что они против танков? В воздухе свистели осколки металла. Танковые пулеметы крошили в фарш человеческое мясо. Взрывались, как арбузы, черепа… Зияли развороченные грудные клетки… Кишки вываливались из животов…
Пушечный выстрел…
Оглушительно взорвалась тридцатьчетвёрка, подскочила, тряхнула землю многотонным весом… Башню подкинуло вверх упругим пламенем, гусеничные ленты размотались, как шнурки на ботинках, машина встала поперек дороги и зачадила. Наводчику, сидящему в башне, оторвало голову, и швырнуло на броню. Перевалившись через край башенного проема, его тело свесилось, как выстиранный комбинезон на бельевой веревке. Из рваной шеи толчками выплескивалась яркая кровь.
Ещё один танк русских загорелся. Из люка башни высунулся по пояс русский и открыл стрельбу из пистолета. Автоматная очередь прошила ему грудь. Танкист свесился наружу и мешком сполз вниз… У него не было ног! Их ему оторвало, когда снаряд прошил броню. И, невзирая на это, русский вылез из люка и палил по врагам из пистолета!
Лейтенент Майер бежал, как и остальные. Увидел солдата, совсем ещё мальчишку, сидевшего у колеса разбитой повозки. Из живота у него вываливались синие, с красными прожилками кишки. Он пытался удержать их, бережно обхватив, как обхватывают животы беременные женщины. Шоково-белое лицо безобразила гримаса ужаса и великая обида плачущего ребёнка.
— Помогите мне! Помогите!..
Майер остановился…
Плачущий мальчишка умоляюще смотрел на лейтенанта, ждал…
Подбежал старый фельдфебель, выстрелил мальчишке в голову. Крикнул озлобленно, осуждающе в лицо Майеру:
— Так ему будет легче! Не жилец!
Побежал дальше.
Майер стоял, глядя на вспоротый живот мальчишки. Что было бы, узнай его мать, как погиб мальчик! Хорошо, что она получит письмо из дивизии с высокопарными фразами: «…Ваш сын с честью пал на поле брани за Великую Германию!».
Сильнейший взрыв пошатнул Майера… Лейтенант испуганно оглянулся, напрягся бежать, но…
Молчали моторы… Молчали пушки… Молчали пулемёты.
Горел русский танк.
Горели все русские танки.
Крики и стоны людей без орудийной пальбы, без рёва моторов воспринимались, как тишина.
И периодически взрывающийся боезапас в горящих танках воспринимался, как фон тишины.
Стальные колоссы горели, образовав неровную огненную стену вдоль колонны.
За много метров невозможно терпеть жар горящей бронетехники.
На земле лежал чёрный, скрюченный огарок. Только по рукам можно узнать, что это был человек. Бывший человек в сгоревшей форме с прожжённым мясом, с обугленной головой и корками вместо век, с безгубым в оскале ртом на сгоревшем лице…
Множество трупов на дороге и по обочинам. Раздавленные гусеницами, исковерканные взрывами, разорванные пулеметными очередями. Размазанная грязно-кровавая каша и лужи крови на дороге, над которыми уже роились мухи. Оторванные руки и ноги, вмятые в землю каски и карабины...
…
Успешность наступления надо измерять не километрами, пройденными взводом, полком или армией, а количеством трупов на оставленном после себя пути…
…
…
Солнце медленно разливалось кровавой каплей по западному краю горизонта.
Воздух пропитал смрад пожарища. Пахло кровью, как на скотобойне. Пахло горелой плотью, как в крематории. Пахло горелым металлом, как в кузнице.
Лейтенант Майер смотрел на горящие русские танки.
«Мы гнали русских, практически не встречая сопротивления. Радовались лёгким победам, — думал он. — Но у нас не выходит покончить с пошатнувшимся от удара, но не желающим упасть замертво глиняным колоссом, о котором с презрением говорят наши рейхсфюреры. Стойкости, с которой иваны пытаются удержать оборону, не убавляется.
Русский лётчик, израсходовав боезапас, ради нанесения максимального ущерба противнику, идёт на таран. Экипажи четырёх русских танков, собираясь напасть на военную колонну немцев, вряд ли были убеждены в своей победе. Но, поставив на кон свои жизни, решили разгромить колонну или нанести ей максимальный ущерб. Это был русский коллективный таран. Погибнув, они, похоже, выполнили свою задачу.
Кто они, эти русские? Узколицые, как европейцы, и широколицие, как монголы. Голубоглазые блондины, как арийцы, и кареглазые брюнеты, как жители гор. Одни похожи на японцев и китайцев, другие — на арабов и греков... И все они — русские! Какие же непонятные эти русские! То они безропотно сдаются в плен, а то готовы умереть, сражаясь до последнего патрона в одиночку или безнадёжно малыми группами. И наши победы оказываются пирровыми. И, складывается впечатление, что сопротивление иванов растёт, что разгромленные русские не перестали существовать как военная сила».
По дороге медленно ехал грузовик. Выжившие собирали в кузов тела погибших, сгребали лопатами и забрасывали в кузов куски товарищей, разорванных снарядами и раздавленных танками. Неестественно оттопыренные руки и ноги, изуродованные тела. Из щелей бортов струйками вытекала кровь. Отвратительно жужжали мухи. Пахло едкой гарью взрывчатки, потрохами и кровью.
Сбором останков руководил пожилой фельдфебель. Он задыхался от жары, собственной толщины, запахов мертвечины и похабно ругался.
Майер старался не глядеть на разорванные животы, оторванные до паха ногу или до плеча руку, раздавленные головы. Картина ужасна, но это неизбежная реальность войны, которую надо принимать, как… как реальность.
Он вспомнил слова ефрейтора Франка, старика Франка, которые он говорил с философским спокойствием: «Общая черта убийств — их необратимость. Украденные деньги возвращаются, синяки и ссадины заживают, сожжённые дома отстраиваются. А убитые… Их смерть окончательна».
Санитары на носилках выносили на обочины раненых. У кого нет ноги, у кого руки. Кители черны от грязи и свернувшейся крови. Ярко белели окровавленные повязки. На лицах гримасы боли, глаза впалые, как у мертвецов.
То, что Майер видел здесь, никак не вязалось с тем, что им втемяшивали в голову пропагандисты: мол, русский солдат воевать не умеет, на героизм не способен.
Майер вдруг осознал, что иваны бьются насмерть, до конца, несмотря ни на какие потери. И сдаваться не собираются. Танкист, которому оторвало ноги, а он выбрался из люка и стрелял во врагов — это ли не герой? Вот этих танкистов, пришедших сюда погибнуть, неужели их гнали на смерть комиссары? Но нет на рукавах погибших танкистов комиссарских нашивок! Похоже, не зря говорил Фридрих Великий, что русского солдата мало убить, его надо ещё и повалить, чтобы пройти там, где он стоял.
Майер смотрел на грузовик, наполненный изуродованными трупами соратников. Товарищей. Их накидали в кузов беспорядочно, как грузят туши убитых животных. Слишком много мёртвых, чтобы раскладывать их рядами.
Совсем недавно они были живы, шутили, делились надеждами, радостно шли на восток завоёвывать Lebensraum для Великой Германии, чтобы каждому получить сто гектаров русской земли для немецкого поместья. И вот одних разорвало на куски взрывами, и неизвестно, какие руки-ноги какому обрубку туловища принадлежат. Другим животы и грудные клетки разворотили крупнокалиберные пули. Кого-то, раздавленного гусеницами, счищают с дороги лопатой… А с гусениц не счищают, потому что танки горят, к ним подойти невозможно.
Мертвецы… Боже, как их много, этих мертвецов. Сначала мертвецы были главным образом у иванов. Но вот смерть всё решительнее врывается в ряды немцев.
Убийство врага, когда солдаты вермахта бегут в атаку… это нормально. Но убийство соратников вот так… Когда тела раздавлены, когда оторванные руки и ноги неизвестно кому принадлежат… Это… Это ужас.
«Русский танк и меня мог размазать по дороге. А я ведь из той же хрупкой плоти, что и они, — со страхом подумал Майер. — И я могу стать куском грязи, не жившим по-настоящему».
Он попытался вообразить, как бы его семья отреагировала на похоронку. И впервые в жизни понял, как близки ему… Кто близки? Нет у него никого, кроме Греты. Но как сильно он её любит!
Ужасно видеть трупы соратников… У всех есть матери, сёстры или братья, любимые, которые теперь познают горе потери близкого человека. С какими мыслями, с какими надеждами матери провожали сыновей на Восточный фронт? С надеждой, что сыновья завоюют для них Lebensraum — «жизненное пространство», заработают поместье в сто гектаров на плодородных русских землях…
Час назад мы шли рядом, приятель рассказывал про любовные приключения во французской кампании… Рассказывал про роскошную француженку, благоухающую духами… Про её стройные ножки с округлыми, нежными коленками в тонких шёлковых чулочках, про тончайшие кружевные трусики. Со смехом рассказывал, как трудно было стягивать узкую юбку с женских бёдер — и француженка ему помогала! Как его отвыкшие пальцы не могли расстегнуть крошечные пуговицы на полупрозрачной блузке. И он удивлялся, что забыл, как расстёгивается лифчик! Он рассказывал, как выпорхнули на волю её груди, как прыснули в разные стороны соски, как его истосковавшийся по женскому телу рот ласкал их… И как он чуть не потерял сознание от нежности… А потом… Вы не поверите! Потом патруль, шедший мимо сквера, где они занимались любовью, чуть не арестовал его за изнасилование! Так вопила его француженка.
— Ты что… бил её? — поразился Майер.
— От страсти она вопила! — расхохотался приятель. — Мы занимались этим с такой страстью, что наши органы удовольствия дымилась.
Да, француженки напропалую гуляли и, наверняка, продолжают гулять с нашими солдатами. Я могу понять, думал Майер, когда солдат, устав от войны, принимает от женщин покорённой страны ласки и нежности… Но крайне безнравственно, когда женщины покорённой страны добровольно отдают свои тела для утехи завоевателей. Прежде, чем подарить мужчине своё тело, женщина должна доверить ему душу.
Майер словно очнулся и вновь увидел, как грязные ошмётки-останки солдат вермахта, покорителей Европы, грузят лопатой в кузов машины. А те, кто эти ошмётки грузил, равнодушно смотрят на кровавую груду в кузове и радуются, что живы.
Ему показалось, что он уже видел подобную картину. Множество изуродованных трупов... Да! Он видел колонну русских, военных и гражданских, которую измолотили немецкие «штуки». Но тогда картина множества мёртвых врагов ни капли не тронула его.
Майер горько усмехнулся. По сути, в гибели тех, кто сейчас в кузове, тоже ничего ужасного. Они — запланированные «безвозвратные потери» в ряду многих на этой войне. Жизнь на войне явление временное. И всё же страшно быть втоптанным в дорожную грязь и стать никому не нужной кучей праха.
Солдат — пешка в игре правителей: пешками жертвуют ради замыслов короля. Пешки — это народ, которым правят короли.
Война — это кровопускание, которое народу делают короли.
***
Толпы оборванных пленных, с глазами как у больных собак. Повсюду падаль лошадей… Падаль танков, грузовиков, пушек… Падаль домов, деревень, городов, рек, лесов… Падаль красных командиров и их подчинённых, падаль женщин, стариков, детей…
Война.
Schnell! Vorverts! Быстро! Вперёд! Дальше! Вглубь «русского континента», к Смоленску, к Волге, к Москве, к Уралу.
Мы воюем не с русскими, мы воюем с большевиками. Мы боремся за землю для Fatherland, за жизненное пространство для Отечества.
Но как жарко идти по русской бесконечности!
Ничего, жара кончится, осенью будем в Москве. Придёт знаменитая русская зима. Прелестная зима. Будем кататься на знаменитых русских тройках…
***
В одиннадцать вечера, отмотав полста километров, взвод лейтенанта Майера дотащился до развалин огромной фермы.
Получив команду устраиваться на ночёвку, солдаты со стонами, охами и проклятиями в адрес неуловимо отступающих иванов падали на землю. Немного полежав, сбрасывали ранцы, раздевались, давая телам дышать. Затем принялись ставить палатки. Карабины служили опорами посередине, стальные шлемы прикрывали торчащие дула. Палатки ставили на коленях — стоять не было сил. Растяжки палаток, которые в хорошие времена натягивал один человек, пристёгивали вчетвером.
Приехал фельдфебель с «гуляшканоне» — дымящей полевой кухней. Во время марша он успел приготовить сладкую рисовую кашу. В качестве добавки желающим — ливерная колбаса.
Фельдфебель разложил в котелки кашу, помыл котёл, налил воды, обрадовал:
— Сегодня сладкий час с ромом!
Солдаты одобрительно загудели.
— Эй, Гюнтер, ром весь в чай вылил, или бутылочку припрятал? — засомневался в поварской честности старик Франк.
— Leck mich am Arsch, altе Furzer (прим.: лизни меня в зад, старый пердун)! Чтоб у тебя на языке сифилисная язва вскочила! — рассердился фельдфебель. — За мои заботы, за то, что я вас сегодня ромом побалую, такая неблагодарность!
— Не обижайся, Гюнтер. Я знаю: ты честный человек, за что я тебя и люблю, — успокоил фельдфебеля старик Франк. — Извини за неудачную шутку: я стал злым от усталости.
— И тебе за твою доброту дай Бог на том свете всего, чего хотелось на этом, но не смоглось.
Насупившись, фельдфебель открыл котёл, вылил в кипящую воду две бутылки рома, высыпал сахар. Отвернув лицо от горячего пара, с закрытыми глазами пошарил в ящике сбоку от котла и швырнул из надорванных пачек заварку, сердито захлопнул крышку.
Лёгкий ветерок прижал терпкий дровяной дым к земле, заставил солдат закашляться.
— Не приставайте к повару, а то у него даже кухня, вон, рассердилась, — пошутил кто-то.
— Давай чайку, Гюнтер! Заварился уже!
— Эх, хорошо после тяжёлого похода кишки побаловать горячим чайком, да с ромом-сахарком! Спасибо тебе, повар! — польстил самолюбию повара молодой Кноке.
— Мы с друзьями как-то перед войной в «Камински» (прим.: дорогой ресторан в Берлине) завалили, — похвастал старик Франк. Пятью бутылками «Liebfraumilch» (прим.: вино «Молоко любимой женщины») побаловались…
— Я тоже один раз был в «Камински», — признался повар. — Eisbein (прим.: вареная свиная ножка с капустой) под тридцативосьмиградусный «Nordh;user Korn» заказывали… Кстати, вчера мы слушали берлинское радио. Верховное главнокомандование надеется достичь Москвы в течение ближайших двух недель. Пилоты разведывательных самолетов «Дорнье-215» сообщают, что на улицах большевистской столицы русские сооружают баррикады.
Отходчивый фельдфебель, довольно улыбаясь, черпаком разливал чай в котелки и кружки.
— Не торопитесь, всем хватит, и даже с добавкой.
Пулемётчик Бауэр подул на чай, чтобы остудить его, подозрительно принюхался.
— Что-то чай у тебя какой-то…
Осторожно попробовал жидкость и брезгливо сплюнул:
— В опасном мире мы живём: не русский подстрелит, так повар отравит…
— Пей! Не подавишься — будешь жить, — ухмыльнулся фельдфебель.
— Может, ром прокисший? — рассмеялся Профессор и хлебнул из кружки. Но тут же скорчился и выплюнул жидкость: — Ты чем нас поишь, K;cheb;ffel (прим.: кухонный буйвол)?!
Солдаты пробовали «чай»:
— Ну и гадость!
— Лошадиная моча!
— Повар, ты отравить нас вздумал?
Кто-то подобрал бумажки из-под «заварки».
— Да он, зараза, чай табаком заварил!
— Повар, ты что натворил?! Ром сгубил, сахару сколько испортил…
— А нечего было меня злить! Рассердился я, вот и перепутал… Скипячу я вам чай, только без рома и без сахара.
После ужина побрели к озерцу, смыть с себя грязь.
— Помоешься — и полгода чувствуешь себя счастливым! — пошутил Фотограф.
Лейтенант Майер слышал, как неподалёку от его палатки в добродушной усталости переговаривались вымытые, наевшиеся солдаты. Хольц, любитель женщин, рассказывал о своих похождениях:
— Дефилирую я как-то по бульвару. Вижу: алая земляника на блюде взбитых сливок, фифа — на плечах меха, пукает в шелка! Я, естественно, подкатываю к ней: «А нельзя ли нам познакомиться, очаровательная фройляйн?». Она, окинув меня снисходительным взглядом, отвечает: «Возможно»...
— Но, послушав тебя, пустобрёха, видит перед собой натуру ловеласа, и даёт тебе команду отчалить, как ржавой барже от элитного причала.
— Фи! Я досконально изучил женщин и прекрасно знаю, что, когда женщина говорит «нет», она подразумевает «возможно». А если она говорит «возможно», это наверняка означает «да».
— А если женщина говорит: «Да»?
— Ну а если женщина сказала «да», то она явно не леди. Так вот, фифочка сказала «возможно». Я красавец, модно одет, обхождение по высшему разряду. Она явно захотела всего этого отведать и, как выяснилось чуть позже, осталась весьма довольна результатом. Правда, попыталась выведать у меня планы на обзаведение семьёй. Но я прямо сказал ей: «Мне интересно только то, что у тебя под платьем, милашка».
Хольц помолчал немного и продолжил:
— Была у меня одна... Руки чесались, когда я смотрел на нее и представлял, как мы с ней кувыркаемся в постели.
— Больше ничего не чесалось?
— И чесалось, и зудело, да так, что зубы ломило. В конце концов, я добрался до неё. Я скажу о ней только одно: это была та ещё кошка. — Оп сплюнул на землю и старательно растёр плевок ногой. — Я имею в виду, хотючая, как мартовская кошка. Как стая мартовских кошек! Она признавала только жёсткий секс на гране насилия, во время траханья вопила, как бешеная, особенно, когда изображала на мне мустангера, объезжающего дикого коня. Про такой секс мужики говорят: «Я отодрал её». У неё крыша ехала, когда дело доходило до секса. Если бы вы видели, что она вытворяла, у вас бы волосы встали дыбом.
— И не только волосы, — хохотнул Фотограф.
— Ну, это само собой. Потом на ней женился мой приятель. Как по мне, так он сделал это зря. Когда парень может переспать с девкой, не доводя дело до свадьбы, не обязательно связывать с ней свою судьбу. Женщина, которая любит это дело, никогда не будет верна одному мужчине — он надоест ей. Таков закон жизни.
— Слушаю я твои россказни, Хольц, и удивляюсь, — стрелок Йозеф Лемм покрутил головой и развёл руками, подчёркивая своё удивление. — Я тоже до женитьбы донжуанил... Но ты... Ты, наверное, коллекционировал женщин! Сколько их у тебя было?
— Я поимел сто тринадцать женщин, — гордо сообщил Хольц. — Я, как увижу хорошенькую женщину... Так у меня душа и загорается.
— Не то место у тебя загорается, Хольц, признайся уже, — негромко заметил старик Франк, но все услышали его реплику и расхохотались.
— Сто тринадцать... Ты их, что... считал? — поразился Лемм.
— Я заносил их имена в записную книжку.
— Ты сумасшедший. Ты свихнулся на траханье. Ты, наверное, не успел ещё родиться, а уже думал о бабах.
— Возможно, ты прав. Сколько себя помню, всегда думаю о них.
— Сотня баб у него была... Наверняка в твоей сотне было половина дур.
— Ну и что? Для меня форма их тел вообще и величина груди в частности, а также их «розочки», жаждущие поглотить мой «пестик», важнее содержания приделанных к их телам голов. А ты сколько женщин поимел?
— Ну-у... Я ухаживал за многими... Но спал только со своей женой, — честно признался Лемм.
— Фи-и... Тогда у тебя нет почвы для дискуссии со мной.
— У меня хорошая жена, — оправдался Лемм. — А чего ты в армию добровольцем подался, если такой умный для дискуссий? Если хотел служить, надо было в офицерскую школу идти. Глядишь — генералом бы стал.
— Ну, ты тупой, Йозеф! Во-первых, красный цвет генеральских лампасов не гармонирует с цветом моих волос. Да и вообще, красные лампасы на генеральских штанах — старомодный ужас. Я предпочитаю одеваться современно. А во-вторых, добровольность моя невольная.
— «Добровольная невольность»… Такое бывает?
— Не знаю, у кого как, а у меня случилась. Иду я однажды по Unter den Linden (прим.: «Под липами» — один из наиболее известных бульваров Берлина), такой из себя выбритый, напомаженный, надушенный и одетый по последней моде, к тому же начиненный бочками оптимизма.
— Тощ, как хвощ, и сексуально озабочен, — съязвил Фотограф.
— Насчёт хвоща, это к тебе, — парировал замечание Фотографа Хольц и продолжил: — Брюки, естественно, без старомодных красных лампасов. Вдруг подскакивает ко мне ужасная фрау с кульком на руках, тычет им мне в моё благородное, честное, красивое лицо, и заявляет, что я отец её чада.
— На всякую удачу своя незадача, — вздохнул Фотограф, изображая сочувствие. — Надо знать моменты, когда лучше попридержать свой член.
— А я, — Хольц посмотрел на Фотографа презрительно, — присоединяюсь к мнению любимого фюрера, что продолжение расы — долг каждого арийца. Я выявляю дезертиров репродуктивного фронта и бастующие лона изменщиц природы. И помогаю им выполнить священный долг по продолжению арийской расы. И вообще... Терпеть не могу девушек, которые, дорожа своей девственностью, лишают парней возможности узнать, в чём прелесть обладания женским телом. Я, конечно, мужчина темпераментный...
— ... жеребец для секретарш, осеменитель машинисток, — хмыкнув, вставил с улыбкой Фотограф.
— Но вежливо объясняю, — не обратив внимания на реплику Фотографа, продолжил Хольц, — что это есть прискорбное послеродовое заблуждение: у такого красивого блондина, как я, не может быть в потомстве такого краснорожего уродца. И тактично посылаю её туда, куда любят ходить женщины. И представляете, эта образина потащила меня в суд! Я стоял перед изображающими моралистов стариканами-судьями, которые четверть века назад забыли, как делают детей, и доказывал, что не могу быть отцом плода похоти этой самонадеянной фрау! Это же физически невозможно, чтобы такой красивый молодой человек, как я, мог породить такой недоброкачественный продукт, какой притащила в суд эта дамочка в качестве вещественного доказательства! Мне пришлось угробить кучу денег, чтобы анализ крови, ошибочно подтвердивший мою причастность к сотворению её уродца, переделали в правильный, подтверждающий мою непричастность к обсуждаемому деторождению.
— А, может, анализ не ошибался? — засмеялся Фотограф.
Хольц проигнорировал уточняющий вопрос и продолжил:
— Не успел я успокоить нервы после этой передряги, как ко мне на квартиру является перезрелая свиноматка и сообщает, что скоро опоросится. И где она только мой адрес достала?! Я, будучи воспитанным молодым человеком, учтиво поздравляю её. Говорю, что фюрер будет доволен явлению на свет ещё одного потенциального солдата, что прошу передать мои поздравления отцу её ребёнка. А она улыбается кобыльей мордой, и говорит, что отец её ребёнка я!
Хольц тяжело вздохнул и укоризненно покачал головой, подчёркивая, как нелегка порой бывает жизнь красавца-мужчины.
— Да-а-а… — сожалеюще протянул Фотограф. — Попала собака блохе на зуб.
— В суде не забыли дискуссии по первой проблеме моего отцовства, и отнеслись ко мне без сочувствия. В общем, передо мной замаячила скучная перспектива сменить костюм модного серого цвета на костюм устаревшего покроя из полосатой ткани и остаться без девушек на долгие годы… Взвесив все положительные и отрицательные моменты вырисовывающейся перспективы, я сказал своим девочкам: «Подтяните трусики, мои хорошие, сотрите грим с мордашек и не плачьте, что я не смогу больше доставлять вам удовольствие. Девственницы могут спрятать свою непорочность под подушки: я записался добровольцем в армию, вернусь не скоро». А выйдя из суда — сунул хвост в зубы и скачками помчался на призывной пункт.
— Да, Хольц, ты, прямо скажем, очень несдержан в отношении женщин!
— Очень даже сдержан! И твёрдо заявляю, что не тащу женщин в постель силой. Обычно мы культурно общаемся, говорим об искусстве, литературе. Бывает, конечно, целуемся, обнимаемся… Ну, посидит она у меня на коленях…
— Ты удачлив с женщинами, Хольц, — оценил ситуацию старик Франк, — но позволь дать тебе отеческий совет: перед тем, как посадить женщину к себе на колени, проверяй, застёгнута ли у тебя ширинка...
Солдаты расхохотались.
— В опасном мире мы живём, парни! — проворчал пулемётчик Бауэр. — Удивляюсь, как ты, перебрав сто с лишним женщин, не подхватил триппер или сифилис?
— Я болен, друг Бауэр, — вздохнув, печально произнёс Хольц. — Я давно болен неизлечимой болезнью, передающейся половым путем. Название этой болезни — жизнь.
Майер усмехнулся, покрутил головой, удивляясь неиссякаемому жизнелюбию Хольца, с кряхтеньем поднялся. Надо было проверить часовых. Обходя посты, почти в полусне, по привычке сочинял письмо невесте.
«…На ночлег мы остановились в гостях у матушки-природы: в придорожной рощице, под деревьями, чтобы нас не увидел изредка появляющийся «Железный Густав» — русский бронированный штурмовик Ил-2, которого очень трудно подбить. Спать будем по четыре человека в палатке на земле, устланной сеном, которое солдаты принесли с ближнего поля. Но и без сена тепло от нагретого жарким солнцем песка. Ночь в лагере под открытым небом у костра необычайно красива. Kompaniefuhrer спит в своей легковушке, свернувшись, как ёж, на заднем сиденье. Он угостил офицеров роты «штайнхегером» (прим.: Steinh;ger — «Охотник за камнями» — немецкий можжевеловый джин). Плюс каждому по две бутылки игристого вина «Кордон Руж». Вино сделало этот вечер ещё приятнее. Мы пели солдатские песни и песню русского бандита Стеньки Разина: «Volga–Volga, Mutter Volga…». У нас было отличное настроение. Для немцев война — это охота. Мы окружаем русских и потом выкуриваем их. Дорогая Гретхен, это весело!
Тебе, наверное, интересно знать, какая она, Россия? Ты не представляешь, насколько эта страна далека от цивилизации. Русские живут в низеньких хижинах из брёвен или кирпичей из сырой глины. Стыки между брёвнами заткнуты мхом и промазаны глиной. Крыши крыты соломой. Внутри одна комната с земляным полом, в которой много места занимает огромная печь, на которой спит вся семья. Освещают избы керосиновыми лампами и свечами на маленьком угловом столике перед иконами. Но керосина у иванов сейчас нет. Иконы обрамлены фольгой и искусственными цветами, помещены в деревянные ящики.
Из мебели — грубый стол из досок, скамьи вдоль стен и лежанка у печи. Клопы донимают ночью, а русские вши уже поселились в наших мундирах. Мыши шелестят в соломе и бегают по земляному полу. Пауки, мокрицы и тараканы бродят по столам. Огромное количество мух! Так что от ночёвок в русских домах мы отказались.
В каждой хижине могут жить до десяти русских, которые всё время спят или бездельничают. Питаются капустным супом с труднопроизносимым названием «Stschi» — щи. Мы из интереса попробовали русское варево: вкус отвратительный, годен только для унтерменшей. Может быть Stschi едят свиньи, когда голодные. Мы вылили эти помои.
Но, тем не менее, русские сильны и здоровы, не замечают окружающую их бедность и убогость. Цивилизованные немцы чужие для этой дикой страны.
На днях мы ночевали в деревне. Войдя в один из домов, я увидел большое ведро на плите, вода закипала, на полу стояли кастрюли с холодной водой и таз. Я закрыл дверь, разделся и вымылся, воспользовавшись этой водой и куском хозяйственного мыла, лежавшего на табурете. Какое блаженство, мыться горячей водой! Я покраснел, как варёный рак. Во время купания я слышал какой-то шум на улице и даже пару выстрелов. Я представил невозможную ситуацию, что отряд иванов напал на нас, и мне пришлось убегать от орды орущих дикарей голым, в одних сапогах. Я рассмеялся. Хозяева избы, наблюдавшие за моей помывкой, не понимали, отчего я смеюсь. Когда я оделся и вышел на улицу, увидел, что горят два дома на соседней улице.
После купания, чувствуя себя в приподнятом настроении, я зашёл на огород за домом, собрал помидоры и цветы. Поставил букет бархатных светло-коричневых звёзд в вазу и украсил стол, который мы вытащили из избы на улицу. Перед каждым домом в деревне есть маленькая скамья, на которой можно сидеть вечерами и любоваться природой. Снопы зерновых культур были сложены перед домом. Наши лошади с удовольствием лакомились русским угощением. Я тоже ужинал, сидя на скамье за столом, украшенным цветами. Русские почему-то не украшают жилища цветами.
Я любовался багровыми тучами, за которыми пряталось уходящее на покой солнце. Вспоминая тебя, я чувствовал себя таким счастливым в одиночестве, каким может быть только влюблённый мужчина, уверенный во взаимной любви своей женщины. Мужчины, которые не любят, становятся безжалостными.
Неподалёку за околицей виднелись остовы машин наших хозяйственных подразделений — несколько дней назад их сожгли партизаны. Поджигателей поймали и повесили в назидание аборигенам. Русским верить нельзя: крестьянин с весёлым взглядом, женщина, работающая на кухне немецкой части, сельская учительница или хозяин дома, в котором мы жили, — любой из них может оказаться партизаном.
Страшная участь ожидает солдата вермахта, если он попадёт в руки партизан. Чтобы добыть нужные сведения, иваны применяют жесточайшие пытки. Рассказывают, что пленным выкалывают глаза, отрезают языки и уши… и не буду говорить, ещё что. Лишь немногим везёт быть застреленными в затылок без предшествующих мучений. Моих солдат, слава богу, миновала такая участь.
Вооружены партизаны самодельными ножами и оружием, изъятым у наших солдат. Есть русские винтовки и охотничьи ружья. В ближнем бою с танками они применяют бутылки с зажигательной смесью — у русских нет недостатка в пустых бутылках из-под горячительных напитков.
Организация партизанского движения — дьявольский замысел Сталина. Партизаны очень мешают снабжению вермахта. Но полицейские войска СС справятся с этой проблемой, уверяю тебя.
Вы в Берлине наверняка слышали о невероятных победах вермахта, о фантастических потерях личного состава, техники и территории противником. А мы это видим и уже представляем победное шествие наших войск по Москве…».
О сегодняшнем побоище на дороге Майер не хотел вспоминать. Жутко. Немыслимо. Разве такое могло случиться? Нет. Их же было всего четыре танка! Это отдельные фанатики. Без поддержки пехоты, без реальной возможности отхода… Шли на смерть обдуманно… Варвары. Несмотря на все невзгоды тоталитарного режима, защищают этот режим. Непонятные русские фанатики.
«…Ты не представляешь, Гретхен, как облегчают письма к тебе мою душу, с каким нетерпением я жду весточки от тебя! Почта — наша единственная радость вдали от дома».
***
Утром получили горячий ячменный кофе — сколько хочешь, по полбуханки хлеба армейского образца и куску копченой колбасы на человека. Налили сладкий кофе во фляжки — сладкое питьё поддерживает силы, да и неизвестно ещё, когда удастся в очередной раз напиться всласть.
Взвод лейтенанта Майера в составе длинной колонны двигался в направлении русского города Grodno. Впереди запели строевую песню:
Wenn die Soldaten
durch die Stadt marschieren,
;ffnen die M;dchen
die Fenster und die T;ren.
(Если солдаты
По городу шагают,
Девушки окна
И двери открывают).
Но песню никто не поддержал, и она заглохла.
Нещадно жарило солнце.
Песчано-глиняные равнины сменились чернозёмными перелесками и болотами, поросшими чахлыми рощицами. Желающие справить нужду на обочине возвращались в строй, не успев надеть штаны и избивая оголённые ягодицы ладонями: из влажной травы поднимались тучи злокусачих комаров.
Через пару-тройку часов колонна достигнет линии фронта и поможет остановившимся в наступлении частям закрыть котёл, в который угодили две дивизии русских.
Сухой далёкий выстрел никого не испугал. Вскрикнул и упал командир соседнего взвода. Подчинённые растерянно толпились около упавшего офицера, испуганно озирались.
— Scharfsch;tze! Снайпер! — крикнул один из стрелков Майера. Знающие губительную работу снайпера не понаслышке, солдаты кинулись врассыпную, спрятались за бугорки, вжались в ямки на обочинах дороги.
Распластавшись на дороге, Майер осторожно оглядывался. Откуда стреляли? Из замаскированного окопчика, выкопанного в любом месте равнины? Никаких подозрительных бугорков, никаких возвышений. Да и глупо искать видимое укрытие — на то он и снайпер, чтобы быть невидимым. В полукилометре от дороги росло несколько раскидистых деревьев…
Следовавшие в хвосте колонны солдаты, не понимая причины остановки, напирали на остановившихся впереди…
Раздался щелчок, вскрикнул и упал ещё один офицер.
Наконец, какой-то командир заорал благим матом:
— Volle Deckung (прим.: в укрытие)! Hinlegen (прим.: лечь)!
Колонна бросилась врассыпную.
Вскрикнул от боли очередной офицер. Майер успел заметить вспышку среди ветвей стоящих в отдалении деревьев, крикнул:
— Снайпер на дереве! Офицерам укрыться! Снайпер бьёт по офицерам!
Сам стряхнул с головы офицерскую фуражку, отцепил от пояса и надел стальной шлем.
— Герр лейтенант! Прикройте погоны! — вытащил из подсумка и бросил Майеру скомканное полотенце стрелок Шульц.
— Снайпер не дурак. Увидит полотенце на плечах, подумает, что я полковничьи погоны прячу, — пошутил Майер и вернул полотенце Шульцу. Расстегнул и кое-как снял китель, остался в нательной рубахе.
— Герр лейтенант, может, достать его из карабина?
— Расстояние изрядное, — поскрёб щеку грязными пальцами Майер. — Прицельно без спецподготовки даже в крону дерева трудно попасть. А уж в снайпера, который оборудовал безопасную позицию, вообще невозможно.
— А если залпами?
— Если снайпер опытный, он предусмотрел этот вариант и спрятался за толстыми сучьями. Сюда бы пулемёт.
— Я видел где-то сзади пулемётный расчёт, — обрадовался Шульц. — Точнее, солдата, который нёс за плечами треногу. Ну, а где тренога, там и «бензопила» (прим.: «бензопилой» за скорострельность немцы называли пулемёт МГ).
— Пора бы тому солдату открыть стрельбу, — проворчал Майер. — Много времени прошло, как снайпер положил нас.
— Я сбегаю, потороплю его, — проговорил Шульц и по-пластунски пополз в хвост колонны.
Но снайпер, вероятно, следил, чтобы в колонне не было движения. Щёлкнул выстрел…
— Schei;e (прим.: дерьмо)! — выругался сквозь зубы Шульц. — Чуть не попал. Мы смеёмся над старыми винтовками иванов, а винтовка Мосина — прекрасное оружие. Точное, убойное и надёжное.
— Лежи, не двигайся! — приказал Майер. — Прикрытие всё-таки придётся устроить.
Подумав немного, он крикнул:
— Слушай мою команду! Нужна огневая поддержка! У кого карабины, приготовиться к стрельбе! Стрелять по деревьям на юго-востоке! Стрелять, пока не кончатся патроны! Приготовиться… Feuer frei (прим.: беглый огонь)!
Сначала вокруг Майера, а потом и по всей залегшей колонне началась беспорядочная стрельба.
Но и со стороны деревьев открыли огонь, как успел заметить Майер, из четырёх или пяти точек. Похоже, там засело отделение снайперов.
Несмотря на то, что солдаты постарались спрятаться в складках местности, то там, то здесь раздавались вскрики раненых, а может и умирающих.
Майер перекатился на обочину и, сдерживая себя, пополз в хвост колонны. Главное, добраться до пулемёта живым. Если поторопишься и обнаружишь себя, снайпер возьмёт на мушку… О собственной гибели Майер думал, как о чём-то отвлечённом и третьестепенном. Но, погибнув, он не доберётся до пулемёта и не сможет уничтожить снайперов.
— Где пулемёт? — то и дело спрашивал он залегших там и сям солдат.
— Не знаю, — отвечали одни, не поднимая головы от земли. Другие показывали в хвост колонны.
Майер полз дальше.
От жары и напряжения он взмок, рубашка пропиталась потом, локти и живот покрылись грязью.
Ближе к хвосту колонны почти никто не стрелял.
— Feuer! Огонь! Стреляйте, donnerwetter! Где пулемёт?
— Ich bin hier! Я здесь! — услышал обрадованный голос перепуганного мальчишки Майер.
Лейтенант пополз на голос и вскоре увидел вжавшегося в землю солдатика с треногой на спине. Не снял с перепугу или рассчитывал железякой прикрыться от пули снайпера? Рядом навалился на пулемёт убитый пулемётчик.
Майер облегчённо вздохнул: «Добрался!».
Перевалил мёртвое тело через пулемёт, уложил его наподобие бруствера. Выволок пулемёт на тело, расчехлил и настроил оптический прицел.
— Ленту! — потребовал у второго номера.
Пока солдат доставал ленту, Майер рассматривал через оптику деревья, на которых скрывались снайперы.
В камуфляже снайперы почти не различались среди листвы, сучьев и двигающихся теней. Выдали их выстрелы.
Один… Второй… На соседнем дереве ещё один…
Майер не спешил. Он понимал: бить надо наверняка, потому что с первыми его выстрелами снайперы перенесут огонь на него. И чтобы обезвредить нескольких снайперов прежде, чем они «обезвредят» его, придётся изрядно пострелять.
Второй номер подал конец металлической ленты. Майер открыл крышку приёмника, уложил ленту на лоток, сдвинул рычаг подачи, закрыл крышку, дёрнул за рукоятку заряжания. Готовый к стрельбе пулемет, словно хищный зверь, замер, угрожающе вытянув над трупом-бруствером ствол.
Майер прицелился и выпустил короткую очередь. Прицелился в соседнего снайпера… Ещё короткая очередь…
Вокруг зачмокали в землю и в прикрывавшее его тело пули.
Майер понял, что если он не заставит снайперов позаботиться о сохранении своих жизней, ему самому жить — секунды. Он нажал на гашетку и беспрерывной очередью стал окашивать ветви на деревьях.
«В ленте четыреста патронов, на всех хватит», — подумал со злой радостью.
Вот с одного дерева упало тело… С другого…
Даже на таком далёком расстоянии он видел, как редели посечённые пулями кроны деревьев.
Ствол пулемёта начал краснеть, запахло калёным железом. Майер на пару секунд отпускал гашетку, но этих секунд не хватало, чтобы ствол остыл.
Наконец, патроны кончились. Ствол пылал, словно его только что вытащили из кузнечного горна.
— Ствол сменить! Ленту! — крикнул Майер, дёрнув на себя пулемёт и отвалившись с ним за тело, исполнявшее роль бруствера.
Солдат подал Майеру запасной ствол, бросил асбестовую прихватку.
Лейтенант поменял раскалённый ствол, вставил новую ленту, перебросил пулемёт на «бруствер».
Снайперы молчали.
Короткими очередями Майер ещё раз «проверил» деревья.
Иваны не стреляли.
Умолкла и стрельба со стороны лежащей вдоль дороги колонны.
Из головы колонны раздался приказ командира. Несколько солдат перебежками, отклоняясь к флангам, двинулись к деревьям.
Майер выпустил короткую очередь.
Перепуганные солдаты упали на землю. Поняв, что стреляют для их прикрытия, пригибаясь, продолжили движение.
Майер короткими очередями стрелял по деревьям, пока солдаты не достигли цели.
Осмотрев деревья, солдаты замахали руками, сигнализируя, что опасности нет.
Лежавшие вдоль дороги солдаты вставали, отряхивались, удовлетворённо переговаривались. Некоторые пошли к деревьям, посмотреть на русских.
Майер поставил пулемёт на предохранитель и тоже отправился к деревьям. Радостный Шульц догнал Майера, подал ему китель.
Тела двух русских снайперов в неестественных позах валялись под деревьями. Ещё три искромсанных пулями тела застряли на ветках. Пожилой усатый солдат, девушка в солдатских штанах, гимнастёрке и великоразмерных сапогах, да три совсем молодых солдатика.
К Майеру подошёл гауптман Буше:
— Герр лейтенант, это вы уничтожили снайперов?
— Так точно, герр гауптман!
— Вы будете представлены к награде серебряным знаком «За участие в атаке».
— Хайль Гитлер!
Майер щёлкнул каблуками и отдал честь.
Солдаты с любопытством рассматривали русских снайперов.
— Видать, инструктор с подопечными.
— Они были заведомо обречены. Уйти отсюда невозможно.
— Но они выполнили задачу, задержали нас, чтобы их товарищи успели выйти из окружения.
— Жалко, девчонка мёртвая. Прежде, чем умереть, могла бы нам удовольствие справить.
— Да она только что была живая. И пахнет, как живая. Может попробуешь?
— Попробовал бы из любопытства… Гауптман не разрешит…
Солдат сжал испачканную кровью грудь мёртвой девушки:
— Как у живой! Будто спит…
— Иваны пожертвовали собой, чтобы их основные силы перегруппировались для прорыва. Мелкие подразделения идут на смерть ради спасения крупных.
— Да, русские не сдаются. Наверное, приказ политкомиссаров.
— Вчера разговаривал с раненым — ехали с передовой в тыл. Рассказывал, что наткнулись они на русский блиндаж. В общем, сидела там девчонка с ранеными. То ли санитарка, умеющая стрелять из снайперской винтовки, то ли снайперша при раненых…
— У русских все умеют стрелять!
— Одним словом, отстреливалась до последнего. Два десятка наших положила. Когда блиндаж взяли, раненых сразу добили. А ей в наказание изрезали тело кинжалами, глаза выкололи, груди вырезали, между ног воткнули штык и добили выстрелом в упор из противотанкового ружья.
— Русские сражаются как бешенные… Только черти сопротивляются так же, как они!
— Иваны достали своим глупым сопротивлением. Мы должны стереть их с лица земли. Стереть!
— Да, русские иваны дерутся как фанатики, даже когда им нечего есть и пить. Ни во Франции, ни в Польше ничего подобного мы не встречали, — подвёл итог рассуждениям фон Буше и дал команду строиться.
***
Немецкая колонна двигалась по территории, которая чуть не стала для иванов котлом. Но это «чуть» стоило русским огромных потерь.
Над колонной висели облака пыли. В душном воздухе пахло кон¬ским потом. В разрушенных окопах, на берегах речек, по обеим сторонам дороги и на улицах разрушенных деревень лежало множество трупов. Чудовищное количество разлагающихся под жарким солнцем, раздутых газами трупов. Тут и там раздавалось змеиное шипение и противное хлюпанье выходящих из трупов вонючих газов.
Вечером, когда колонна остановилась на ночлег, от вони не спасло даже разбрызгивание вокруг палаток бензина.
…
Русские успели уйти из окружения по единственной дороге через раскинувшееся с запада на восток огромное болото.
= 3 =
Командир полка, оберст фон Леманн временно передал взвод Майера в подчинение оберштурмфюреру (прим.: звание в СС, равное обер-лейтенанту вермахта) Гольдбергу, заместителю командира айнзацкоманды (прим.: военизированный эскадрон смерти, осуществлявший массовые «зачистки» гражданских лиц на оккупированных территориях в глубоком тылу).
Эсэсовцы в мундирах, украшенных множеством эмблем, кантов, знаков, значков, нашивок и прочими элементами геральдики, в серо-зеленоватых стальных шлемах с «рожками», обтянутых металлическими сетками для укрепления маскировочных веток, выглядели довольно зловеще по сравнению с невзрачной пехотой вермахта.
Лица у высоких крепких эсэсовцев безэмоциональные, словно рублены топором, губы плотно сжаты. Настороженные, бесчувственно-ледяные глаза с поволокой ненависти под надвинутыми касками походили на глаза кобры или на дульные «зрачки» карабинов. Мальчишки в коротких штанах, которые совсем недавно гоняли мяч во дворах и на городских стадионах, цвет немецкой молодёжи, превращены нацистской пропагандой в безупречную машину для убийств. Молодые эсэсовцы поражали удивительным хладнокровием: они убивали как мясники — просто выполняли свою работу. Из всех видов боя «тотенкопфы» (прим.: «мёртвые головы»), черепные коробки которых были набиты идеологией, а не умением воевать, освоили только оголтелые атаки любой ценой. Потому и гибли в бою чаще солдат вермахта. Но в облавах и прочих карательных мероприятиях «тотенкопфам» не было равных.
Среди переживших Великую войну и познавших гибельность войн идейных нацистов было немного. Больше «молчунов да ворчунов», как старик Франк. Были, конечно, «вечные вояки», для которых война с её ужасами — жизненная необходимость. И были неудачники, которые, получив в руки оружие, терроризировали «унтерменшей», чтобы ощутить и показать свою силу.
Истинные же нацисты в большинстве выросли из предвоенной молодёжи, воодушевлённой идеями Гитлера о расе арийцев, которой править миром предначертано свыше.
Подразделению оберштурмфюрера Гольдберга предстояло зачистить деревню, где, как сообщила разведка, располагался очаг сопротивления иванов.
Оберштурмфюрер Гольдберг — рослый, плечистый офицер двадцати пяти лет с лицом гранитного памятника — рассказал, что в оккупированных деревнях, несмотря на их мирный вид, нередко собирают, иногда по кусочкам, трупы солдат вермахта: солдаты гибнут от нападений партизан. Бывает, и по собственной неосторожности. Один взорвался на заложенной у колодца мине, другой — открыв сундук в брошенном доме, который был «заряжен» гранатой, несколько были зарезаны или застрелены, добывая «яйко-млеко».
— Русские полки рассыпаются под ударами вермахта, но тут же организуются в наших тылах, превращаются в партизанские отряды. К ним примыкает местное население. Партизаны нарушают снабжение, нападают на потерявшие бдительность тыловые подразделения, — пояснял Гольдберг. — Партизан, как и тараканов, в этой стране извести невозможно. Они самозарождаются и плодятся с невероятной скоростью. Сталин знает о любви русских к своему отечеству, поэтому назвал войну отечественной, призвал население встать на защиту Матушки России. Нас, освобождающих народ от коммунистического угнетения, Сталин назвал захватчиками, которые, якобы, уничтожают их родину...
Личный состав погрузился в броневики, колонна направилась к указанной деревне. Впереди впечатляюще двигались танки: лёгкий Pz.II и разведывательная «Рысь», за ними три средних Pz.III и один Pz.IV. На несколько сотен метров отставали от них четыре Backofen (прим.: «духовки») — полугусеничные бронетранспортёры «Ганомаг» со взводом лейтенанта Майера. Замыкали колонну четыре «духовки» взвода эсэсовцев, которыми командовал сам оберштурмфюрер Гольдберг.
Стрелки, сидевшие в «Ганомаге» вместе с Майером, перекрикивая громыхание железа, травили похабные анекдоты.
Промчавшись на полной скорости километров десять, колонна въехала на взгорок и остановилась.
Внизу вдоль ручья сгрудились два десятка домов. Под солнечными лучами деревня казалась позолоченной. За деревней скверная дорога вилась по пересеченной местности и терялась в лесу. Деревня, не тронутая войной, выглядела безлюдной: ни лая собак, ни петушиного крика, ни людских голосов.
Танки двинулись вниз и, не доезжая метров трёхсот до крайнего дома, остановились.
Пехота, выпрыгнув из «ганомагов», приготовилась к атаке.
Деревня лежала в низине как на ладони — жалкая дыра, как и все деревни в виденной Майером России. Одна улица с двумя рядами одноэтажных хибар под соломенными крышами. В центре церковь из серых от времени брёвен, с обычным для России куполом в форме перевёрнутой луковицы под синей глазуревой черепицей. Неподалёку двухэтажное каменное здание, вероятно, административное. На небольшой площади перед зданием колодец с журавлём.
Один из танкистов открыл верхний люк, высунулся наружу, закурил. Раздалась пулеметная очередь, танкист обмяк и медленно сполз вниз.
Сердито тявкнула русская противотанковая пушка. Русский артиллерист, похоже, был опытным стрелком, а броня у разведывательной «Рыси» слабоватой: танк задымил.
Ещё один выстрел русской пушки и у более мощной «трёшки» (прим.: танк Pz III) порвалась гусеница.
Танки развернулись веером и открыли пушечный огонь в сторону деревни.
Загорелся дом позади русской пушки. Плетень, за которым пряталась пушка, обвалился, оголив пушку. Русский выстрелил ещё раз, и снова удачно: снаряд прошил подбашенную коробку танка. Танк не взорвался и не загорелся, но замер, словно убитый монстр: вероятно, осколки поразили экипаж.
Другие танки продолжали стрелять. Взрыв поднял русскую пушку в воздух и опрокинул на бок.
Солдаты зааплодировали удачному выстрелу танкиста. Не снимая с плеч карабинов, стрелки прятались за броневиками. В общем-то, все наблюдали не за боем, а за своего рода развлекаловом.
Вдруг из дыма, клубившегося после взрыва на месте пушки, поднялся русский солдат. Раненый или контуженый, он стоял покачиваясь, широко расставив для устойчивости ноги.
Позади русского пылала хата. Искры сыпались на него, но боец не обращал на огонь внимания.
— О, русский артиллерист! — восторженно закричали стрелки, указывая на ивана пальцами. — Браво, иван!
Немцы приветственно замахали ему руками.
Русский погрозил немцам кулаком.
Стрелки засмеялись.
— Рус! Сдавайс! Плен, иван! Ходи-ходи плен!
Русский показал немцам кукиш, повернулся к немцам спиной и, пошатываясь, направился в сторону горящей избы.
— Что этот придурок хочет сделать? Спрятаться в горящей избе?
Русский артиллерист подошёл к горящей избе, повернулся к немцам, вытянул руку с кулаком вперёд и хлопнул ладонью другой руки выше локтя.
Стрелки поняли, что это неприличный жест.
Вытащив из кобуры пистолет, русский скрылся в огне. Раздался приглушённый щелчок пистолетного выстрела.
— Они сумасшедшие, эти иваны, — недоумённо проговорил один из стрелков. — Дикари!
Крыша горящей избы обвалилась.
Стало так тихо, что слышалось потрескивание и гул пожара.
Оберштурмфюрер Гольдберг жестом скомандовал пехоте наступление.
Словно очнувшись от шока после самопожертвования русского, с неистовым дурашливым ором эсэсовцы, а с ними и стрелки Майера помчались к ближайшим домам.
Откуда-то из деревни раздавалась редкая ружейная стрельба.
Солдаты достигли первых домов. Гранаты в окна. Взрывы. Соломенные крыши вспыхивали ярким пламенем.
Из дома выскочили два русских. Один стал посреди улицы, отстреливаясь. На втором горела одежда. Упав, он катался по земле, пока его не прошила очередь.
Майер стрелял из автомата. Его переполнял гнев. Достали иваны глупым поведением. Ну, бессмысленно же сопротивляться! Вы побеждены, сдавайтесь! Не хотите жить? Тогда мы уничтожим вас!
Патроны кончились. Майер сменил магазин. Патронов много, на всех глупых иванов хватит. По два магазина за голенищами, подсумок с магазинами бьёт по боку. Гранаты «яйцо» висят на портупее и оттягивают карманы, две «колотушки» за поясным ремнём.
Солдаты швыряли гранаты в окна домов, крыши рушились. Клубы дыма, тучи искр.
В дыму мелькали зелёные призраки, пытающиеся убежать в лес.
Граната… Ещё...
Куски кровавой плоти среди развалин.
Зачистка домов автоматными очередями.
Пробежка вдоль улицы до следующего дома.
Посередине улицы стоит ещё одна противотанковая пушка русских. Только идиоты могут подумать, что танки ринутся в деревню по улице.
«Та-та-та-та» — неторопливо, но убедительно застучал тяжёлый «ворошиловский» пулемёт (прим.: пулемёт ДШК — «Дегтярев, Шпагин, крупнокалиберный»).
В офицерской школе курсантам показывали все виды русского оружия, из многих Майер стрелял. Глухой кашляющий, грубо скрежещущий звук этого пулемёта он помнил хорошо. Кроме того, что этот пулемёт пугающе грохочет, он ещё и жуткой убойной силы.
На высоких тонах, с шипением стрекотали немецкие машиненгеверы (прим.: пулемёты МГ).
Ногами выбивая двери домов и окна, эсэсовцы продвигались «сквозь дома».
Густые очереди эсэсовских автоматов, россыпи ружейных выстрелов, многочисленные взрывы гранат…
Наверное, все жители сбежали из деревни. Они знают: за пособничество партизанам, согласно приказу генерал-фельдмаршала Рейхенау, русское население, включая женщин и детей, должно быть уничтожено. И генерал-фельдмаршал Кейтель в своей директиве писал, что, учитывая громадные пространства оккупированных территорий на Востоке, для поддержания безопасности всякое сопротивление необходимо карать не через суды, а жесточайшим террором, чтобы навсегда искоренить у населения мысли о сопротивлении Рейху.
Двое оставшихся в живых красноармейцев ещё у одной пушки русских подняли руки вверх. Очереди окрасили иванов кровью, переломили пополам.
Майер осторожно вошёл в большой деревянный дом, из которого только что стреляли иваны. Эти дикари так и не поняли, что сопротивление бессмысленно.
У выбитого окна два мёртвых тела. Разбитые черепа, зияющие раны, остекленевшие глаза. Даже мёртвые, они не выпустили из рук винтовок. Варвары! За что и получили свое.
Майер оглядел помещение. Палец на курке автомата готов выпустить из дула смертоносные кусочки свинца.
Закрытая хлипкая дверь. Там, наверное, чулан. Майер носком сапога осторожно надавил на дверь. Дверь не поддалась: заперта изнутри.
Удар ногой снёс дверь с петель.
Из темноты выскочил дико кричащий человек.
Палец рефлекторно нажал на спусковой крючок. Стиснув зубы, Майер описал стволом дугу, словно нарисовал шестёрку.
Сквозь дымку, окутавшую его во время стрельбы, Майер разглядел прошитого пулями русского. Ощутил нервную дрожь в руках и слабость в коленях. Разозлился на себя: пора уже, чёрт возьми, понять, что это не учения в офицерском училище, а реальная война, где тебя могут подстрелить.
Русский безоружен.
«Но он же кинулся на меня!».
Снаружи продолжалась пушечная стрельба.
Майер выглянул в окно. Танки, обойдя деревню с двух сторон, обстреливали дальнюю околицу.
Где его подчинённые? Стрелки могут подумать, что лейтенант плохой командир, бросил их. Майер выбежал на улицу и натолкнулся на своих: слава Богу, не потерялся!
Наступление продолжалось. Очищена половина деревни. Там и сям валяются трупы русских солдат.
Женщина с тремя детьми не старше четырёх лет выскочила из дома на улицу.
— Дура! — выругался Майер.
Какая-то сила швырнула женщину назад. На груди расплылось красное пятно. Дети топтались на месте, с удивлёнными и испуганными лицами смотрели на упавшую мать, ждали, когда она поднимется.
Рядом раздался выстрел… Другой… Третий…
Детей поочерёдно кидало на землю.
Майер оглянулся.
— Всё равно щенки без матери погибнут, — с каплей сожаления пояснил стрелявший эсэсман.
Зачистка продолжалась.
Технология взятия штурмом домов у эсэсовцев отработана до автоматизма. Один открывает шквальный огонь из автомата по окнам, чтобы уложить находящихся внутри на пол. Другой бросает в окна гранаты. После взрыва очереди в окна для окончательного уничтожения живой силы противника.
— Дерьмо! — буркнул эсэсовец. — После войны я не смогу зайти в пивную, не бросив внутрь гранату!
Шарфюрер (прим.: унтер-фельдфебель) Бельке со злорадным выражением лица пробирается вдоль домов. Вытаскивает из-за голенища «колотушку», снимает колпачок, дёргает запальный шнур, ждёт мгновение, красивым жестом бросает гранату более чем на тридцать метров вперёд. Граната проваливается сквозь соломенную крышу. Взрыв! Крики в доме.
Высушенные знойным солнцем дома вспыхивают бесцветным на фоне яркого дня пламенем. Улица пылает жарко и душно.
Из-за угла группа русских выкатывает ещё одну противотанковую пушчёнку. Да сколько же их здесь?!
Несколько дружных залпов показывают, что русские слишком самоуверенны. Один из иванов, схватившись за живот, катается по земле и громко воет. Пуля в голову прекращает его страдания. В данном случае это акт милосердия.
Та-та-та-та… Та-та-та-та… — продолжает долбить ворошиловский пулемет.
Откуда он стреляет? По фонтанчикам от пуль на земле Майер устанавливает направление, откуда стреляют. Вот! Окно на втором этаже административного здания.
— Четыре человека за мной! — командует он.
Перебегая от стены к стене, от дерева к дереву группа выходит к цели.
Но пулемётчик замечает приближение врага и открывает прицельный огонь.
Пронзительный вопль раненого завершается ужасным гортанным клёкотом. Молодой солдат валится на землю с разбитой скулой и простреленным горлом, захлёбывается в крови, хлещущей изо рта.
Другой солдат бросается к раненому, чтобы утащить товарища в укрытие… Голова его взрывается красными брызгами, превращается в чудовищный обрубок. Словно большая кукла на тряпичных ногах солдат неловко оседает на землю, заваливается на сторону, некоторое время двигает ногами, будто едет на велосипеде. Неестественно взбрыкнув ногами, замирает в луже крови.
Русский пулемет продолжает стрелять по первому раненому. Тело бедняги содрогается, подпрыгивает, как в судорогах.
Майер понимает, что выбить русских невозможно, командует отход.
За домом, в необстреливаемом пространстве, оберштурмфюрер Гольдберг разговаривает с подчиненными. Заметив Майера, поворачивается.
— Майер, ты получишь вместо железного креста банальную пулю, действуя таким образом. Не надо бросаться грудью на пулемёты русских. Убивай их с безопасного расстояния. Сейчас подойдёт танк и сделает всё как надо.
Слышится топот ног. К Гольдбергу подбегает эсэсовец и становится по стойке «смирно».
— Оберштурмфюрер, мы захватили несколько большевиков, двое из них комиссары.
Смотрит на командира выжидающе.
— Веди их сюда, — приказывает Гольдберг.
Скоро приводят русских с поднятыми руками. Цивилизованными назвать их сложно: наголо стриженые головы, грязные монголоидные лица, коричнево-загорелая кожа, многодневная небритость, как у каторжан, насторожённо-звериные взгляды исподлобья. На рукаве у одного комиссарская звезда.
Майер смотрит на комиссара. Гольдберг замечает взгляд Майера, понимающе кивает:
— Они твои, лейтенант! Распорядись ими.
Майер стоит не шевелясь. Комиссара следует расстрелять. Но… Одно дело убить врага на поле боя, когда тот готов убить тебя. Или, когда ты видел, как он стрелял в тебя, на твоих глазах убил товарищей, как та снайперша. Другое дело — пустить пулю в лоб безоружному, который смотрит тебе в глаза.
Гольдберг замечает колебания Майера, усмехается:
— Успокойся, Майер. Эту формальность выполнит роттенфюрер Гофман.
Гофман небрежно подходит к пленному.
— Komissar?
— Да… А что? — с вызывающей ухмылкой отвечает пленный.
Гофман лениво достает из кобуры пистолет, под взглядом выкатившихся глаз русского проверяет, сколько патронов в магазине, вскидывает пистолет и нажимает на спуск. Бритая голова пленного дёргается, образовавшаяся в голове дырка плюёт кровью, Майер не успевает защитить лицо от брызг крови и мозга, вздрагивает. Его рука непроизвольно дёргается к щеке, размазывает каплю крови. Тело комиссара безвольно падает на землю.
Стоящий рядом пленный растерянно смотрит на убитого соратника.
Мгновение — и второй падает на землю.
Один из пленных бросается наутёк.
Выстрел!
Гофман стреляет навскидку. Стреляет как в тире. Беглец падает, некоторое время дрыгает руками и ногами, издавая нечленораздельные, животные звуки. Замирает.
— Здесь не Франция, Майер, — рассуждает Гольдберг. — Это там нам приносили всё, что мы хотели. Здесь нам не дают ничего. Во Франции мы ночевали в удобных казармах, здесь вместо цивилизованных жилищ — ветхие хибары. В жизни не видел такой грязищи! Во Франции асфальтовые дороги, здесь — бесконечные равнины и дремучие леса без дорог. Часы и километры для России — слишком малые мерки. Россия сведёт нас с ума.
Помолчав немного, Гольдберг продолжает в доверительном тоне:
— Эти непонятные русские… Признаюсь честно, Майер, я боюсь этих дикарей. Русские умеют поставить природу себе на службу. Их физическое состояние под стать окружающей среде. Там, где мы в силу своей цивилизованности бессильны, они ведут себя точно дикое зверье: ориентируются в непроходимых лесах, воюют ночью. Я был свидетелем, как иваны продрались сквозь болота, обозначенные на картах абсолютно непроходимыми. Ты бы видел, с какой силой и яростью они шли в атаку! Это был самоубийственный шаг, акт отчаяния — чувства, недостойного германского офицера. Нам приходится обходиться с ними так же решительно, как мы обходимся с диким зверем.
— Такая решительность сильно похожа на жестокость, — сомневаясь, качнул головой Майер.
— Это вынужденная жестокость, лейтенант. Бывает, конечно, иногда от избытка молодецкой силы наши ребята увлекаются расстрелами и насилием, немного перебарщивают. Мы не пансион благородных девиц, а организация испытанных бойцов. В эсэсовских частях нет людей, мучающихся душевными терзаниями. Эсэсовец обязан прикончить собственную мать, если получит на то приказ. Естественно, мы жестоки там, где русский зверь не желает уступить нам. Ты же не будешь на охоте упрашивать медведя покинуть берлогу, верно? Ты затравишь его собаками и пристрелишь. Здесь мы тоже на охоте, выгоняем русского медведя из берлоги, чтобы превратить её в Lebensraum im Osten — в жизненное пространство арийцев на востоке. Я убедился, Майер, что все русские если не партизаны, то активно помогают партизанам. А успеха мы сможем добиться лишь в том случае, если борьбу с партизанами будем вести с особой жестокостью, до полного их истребления. Так повелел фюрер.
— На мой взгляд, можно победить, не прибегая к полному истреблению. Убить в бою — достойно воина. А уничтожать взятых в плен противников… Не думаю, что это достойно офицера.
— Школярское понимание проблемы, Майер. Не обижайся, конечно. Для вас, офицеров вермахта, война — искусство. Мы войну рассматриваем с идеологических позиций. Наше превосходство над русскими в частности, и над славянами вообще, однозначно. И задача CС не в том, чтобы победить противника, а в том, чтобы уничтожить его национальную сущность. Вы знакомы с секретным дивизионным приказом о видах и формах допроса партизан?
— Нет, мы же передовые части, а на передовой партизан нет.
— В этом приказе даются указания по ведению допросов подозрительных лиц: каждый вопрос нужно заканчивать требованием: «Hovori!» (прим.: «Говори!»), и в случае неполучения ответа предписывается двадцать пять раз ударить допрашиваемого мужчину резиновой дубинкой, женщину — шлангом. Казнить рекомендовано выстрелом в затылок, а значительных лиц вешать в посещаемых местах с табличкой на русском и немецком языках, объясняющей вину казнённых. И самое главное, Майер… Верховное главнокомандование вермахта постановило, что ни один немец, участвующий в борьбе против партизанских банд и их пособников, не может быть привлечен к ответственности за свои действия. Фюрер требует отказаться от всех традиционных понятий о рыцарстве, от общепринятых правил и обычаев ведения войны, и превратить Россию в руины. Фюрер требует не считать комиссаров солдатами, а рассматривать их, как преступных носителей большевистской идеологии, и расстреливать на месте.
Гольдберг умолк. Взгляд его скользнул по лежащим неподалёку убитым иванам. Трупы вызывали в его сознании не больше эмоций, чем лежащее у забора полено.
Истинный ариец Гольдберг посвятил себя делу, которое любил по-настоящему — уничтожению врагов. Он не испытывал к врагам ненависти. Ненависть мешает работе. Голова арийца должна быть холодной.
— Германия — великая страна, — продолжил Гольдберг рассудительно. — Желающих уничтожить нас полмира. Мы сражаемся не только за победу, но и за жизнь германской нации. Унтерменши ненавидят нас, арийцев. Поэтому я буду жечь деревни и расстреливать партизан, если потребуется сберечь хоть одного моего солдата. Ненависть к врагу — от неё зависит боевой дух армии с древнейших времен. Чтобы солдат побеждал, ему жизненно необходима всеослепляющая ненависть. Наши солдаты освобождены законом от уголовной ответственности за совершенные ими убийства в военных операциях. Немецкий солдат не знает страха, поэтому побеждает. Здесь, в дикой степи, мы, немцы, должны быть едины. Противопоставив неорганизованному врагу сплоченность и мужество, мы быстрее победим его.
— Да... — как бы для себя пробормотал Майер. — Во время атаки испытываешь что-то гораздо хуже страха.
Лязгая гусеницами и рыча трёхсотсильным мотором, подъехала короткоствольная «четвёрка» (прим.: танк Pz.IV).
Гольдберг объяснил танкистам, что от них требуется.
Железный монстр со скрежетом развернулся, выехал на улицу. Прямой наводкой выстрелил в дом, откуда стрелял пулемёт. Ещё раз. Ещё…
Поднялся башенный люк, танкист жестами показал, что дело сделано, прокричал:
— Alles in Ordnung! Всё в порядке!
Солдаты осмотрели руины на предмет живых иванов. Раздалось несколько выстрелов: эсэсовцы избавляли раненых русских от напрасных мучений.
Гольдберг указал жестом вдоль деревни и что-то приказал подчинённым. Эсэсовцы быстрыми шагами пошли с двух сторон улицы, бросая гранаты в окна неразрушенных домов. Никто не заглядывал, не проверял, остались ли в домах жители. После взрыва, услышав в доме крики или стоны, эсэсовцы «подчищали территорию» автоматными очередями. Они всего лишь обезвреживали «недочеловеков», зарабатывали ордена за «ближний бой». Такова война.
Подобрав убитых сослуживцев, солдаты возвратились в бронетранспортеры.
Пленных не видно. Очевидно, эсэсовцы и их избавили от мучений продолжительного плена.
По улице полз удушливый дым, растекался жуткий запах горелой плоти. В воздухе, как фантастический снег, летали чёрные хлопья копоти. Каждый дом, каждый сарай охватывало ревущее пламя.
Красивое зрелище!
Майер устал. Наверное, устал от психического напряжения.
В тени ящиков с русскими надписями, сложенных в пять этажей сбоку от горящего дома, сидел стрелок Шутцбах.
Майер присел рядом, снял фуражку, принялся обмахиваться ей, как веером. Чуть отдохнув, вытащил сигареты, предложил Шутцбаху. Закурили.
— Я впервые в жизни убил людей вот так, в упор, — показал рукой и признался, словно в нехорошем поступке, бывший учитель Шутцбах.
— Относись к этому проще, — успокоил стрелка Майер, хотя по его лицу было видно, что он тоже относится к этому не слишком легко. — Они вражеские солдаты, хотели напасть на Германию. Мы просто опередили их.
Подошёл фельдфебель Вебер, сел рядом.
— Рехнулись? — насмешливо заметил проходящий мимо обершарфюрер. — Заняли очередь на небеса? В раю хорошо, но для поездки туда требуется нанять катафалк!
Майер вопросительно посмотрел на эсэсовца.
Тот с улыбкой кивнул на ящики и трусцой побежал прочь.
Фельдфебель Вебер внимательно посмотрел на ящики и лицо его побледнело.
— Vorsicht! Volle Deckung! (прим.: Осторожно! В укрытие!) — крикнул Вебер и бросился прочь от ящиков.
Майер долей секунды осознал, что они сидели на ящиках с боеприпасами, что ящики уже дымятся, и метнулся следом. За ним кинулся Профессор. Едва они забежали за угол дома, как за спиной у них рвануло…
— Вероятно, русские охраняли склад боеприпасов, поэтому столько пушек, — предположил фельдфебель Вебер.
По дороге в лагерь солдаты, сидящие в бронетранспортёре с Майером, раздевшись до пояса, ошалело горланили старинный солдатский марш:
Zweifarben T;cher,
Schnauzbart und Sterne
Herzen und k;ssen
Die M;dchen so gerne.
(Ордена блистают,
Лица беззаботны.
Ласкают и целуют
Девушки охотно).
Яркое солнце блестело на торсах крепких ребят. Энтузиазм переполнял солдат-победителей и заставлял их петь.
Позади горела деревня. Вся горела. Не было ни одного дома, ни одного сарая, не охваченных пламенем. Дымно-чёрные лохмотья, как стаи воронов, носились над пламенем.
***
Наступление продолжалось по плану. Или быстрее планов.
Танки полка «Викинг» ползли по бездорожью косогора. За танками по дороге торопились полугусеничные бронетранспортеры третьего батальона двадцать восьмого егерского полка. Машины виляли, как на слаломе, объезжая бесчисленные воронки и раздувшиеся на жаре трупы лошадей. Трупы людей тоже старались объезжать. Не из моральных соображений, а потому что и без них тряски хватало.
Предстоял бой с иваном, окопавшимся с другой стороны низины. Иван отчаянно сдерживал бронированную лавину стрельбой из зениток, которые он использовал, как противотанковые орудия. Танки приблизились к полю боя, маневрировали, уходя из-под обстрела.
Стрелки в бронетранспортёрах крепко держались за железные стойки. На поворотах и ухабах машины неимоверно швыряло, тела стрелков бились о железные борта.
Пулемётчик, широко расставив ноги и вцепившись в ручки МГ, выжидал, когда машина подойдёт к противнику на расстояние действенного огня.
Из облаков вынырнуло звено «Штук» (прим.: Юнкерс Ю-87, нем. Stuka: Sturzkampfflugzeug — пикирующий бомбардировщик). Самолеты вытянулись цепочкой в хвост друг другу. Один из самолетов включил сирену, завалился на крыло, устремился вниз, пикируя на плохо замаскированные камуфляжными сетками и ветками русские батареи. Майер в бинокль различал их даже из неимоверно прыгающего броневика.
Очередной залп русских пушек… Вой приближающегося снаряда… Грохот взрыва… Едущий впереди бронетранспортёр подпрыгнул передком, будто великан дёрнул машину за капот. Солдаты, сидевшие в кузове, посыпались на землю. Один истошно кричал — ногу оторвало до бедра. Окровавленное тело другого повисло через борт головой вниз, как брошенная тряпичная кукла.
От взрывов земля содрогалась, будто готовилась лопнуть, разойтись в стороны и поглотить терзающих её тело людей. Непрерывно стучали автоматические пушки бронемашин.
Ослепительная вспышка. Дьявольский грохот. Дорога разломилась пополам и вздыбилась, сбрасывая с себя бронетранспортёр, в котором сидел Майер. Кто-то завопил нечеловеческим голосом:
— Санитары! Санитары!
Снаряд попал в передок бронетранспортера. Слегка оглушённый, Майер тёр уши, удивляясь, что ещё жив. И не ранен! В нос ударил густой запах ржавого кипятка. Мотор заглох.
— Schei;e! — завопил водитель, ударяя руками по рулю. — Panzerwagen ist bereit (прим.: броневик «готов»)!
— Аbsitzen! — скомандовал Майер десантирование.
Солдаты прыгали из кузова, некоторые побежали к ранее подбитой машине, чтобы освободить товарищей, зажатых искорёженным железом.
Иваны перенесли огонь на броневик.
Все погибнут, если задержатся здесь, понял Майер.
— Rasch vorw;rts (прим.: быстро вперёд)! — скомандовал он, и подтвердил приказ длинным свистком.
Пробежав метров сто, Майер вдруг обнаружил, что руки его пусты, свой автомат он, вероятно, забыл у броневика. Возвращаться глупо.
Краем глаза увидел, что справа упал роттенфюрер (прим.: эсэсовец, равный по званию обер-ефрейтору вермахта). Глаза остекленевшие, неподвижные, не видят окружающего. Этот уже не с нами, ему оружие больше не понадобится.
Майер выхватил из рук убитого автомат.
Взрывы со всех сторон. Интенсивность огня русских увеличилась.
— Hinlegen (прим.: ложись)! — скомандовал Майер.
Земля билась в судорогах и стонала, поле дымилось, горело, взрывалось. От дыма и пороховой гари слезились глаза и перехватывало дыхание.
Вжимаясь в землю, Майер пытался увидеть, ведут ли наступление другие подразделения. Задерживаться на одном месте опасно — накроют миномёты противника.
«Боже! — взмолился Майер, — если мне суждено выбраться живым из этого пекла, я в первой же церкви преклоню колени и воздам благодарственную молитву».
Кто-то должен взять на себя ответственность за управление атакой.
Майер поднял левую руку и что есть сил крикнул:
— Аchtung! Auf! Marsch! Marsch (прим.: Внимание! Встать! Быстро вперёд)!
И длинным свистком продублировал команду для тех, кто в грохоте обстрела не понял его криков.
Взвод, подчиняясь команде, помчался вперёд. Следом — солдаты соседних подразделений.
Майер нажал на курок, но автомат молчал: нет патронов! По кисти стекала кровь — то ли царапнул осколок, то ли поранился обломками перевернувшегося транспортёра.
Рядом огромными скачками промчался громила-эсэсовец, у которого автоматные рожки были напиханы везде, где только можно. Лицо эсэсовца, наполовину спрятанное опустившимся на глаза шлемом, походило на морду разъярённой гориллы. Майер успел выхватить у него из-за пояса один рожок, второй выпал сам.
— Ура-а-а! Ура-а-а, за Родину! — с бешеным ором навстречу немцам устремились русские. В руках огромные винтовки с примкнутыми штыками. Огнестрельные копья, а не винтовки.
Некоторые иваны обнажены по пояс, но в пилотках. Не беда, что пуля грудь прострелит. Главное, чтобы солнце голову не напекло!
Пулемётчики вермахта успели занять позиции и косили иванов, образуя бреши в атакующих рядах.
— Ура-а-а! А-а-а!
В соответствии с наставлениями красных комиссаров, иваны презирают смерть. Им запрещено думать о ней.
— А-а-а-а! А-а-а-а!
Слова кричать — не хватает дыхания. Поэтому атакующие дико вопят. Лица большевиков перекошены. От ненависти или страха? Кто знает… Растут груды трупов. Настоящая бойня. Кажется, что даже убитые русские ползут вперёд.
— Трж-ж-ж…— выплёвывает по полтора десятка пуль в секунду «бензопила Гитлера», славный пулемёт МГ.
Это забой скота. Потери русских чудовищны. Штабеля трупов вперемешку с ранеными. Но русских неисчислимое количество!
Немецкие танки с жутким воем сирен пошли в наступление с флангов, утюжат наступающих, косят живых из пулемётов, прессуют мёртвых и раненых в кровавую массу, открывают путь мотопехоте.
Солдаты вермахта в едином порыве с солдатами СС бегут за танками, стреляя из автоматов, расшвыривая гранаты, поливая окопы из огнеметов, в рукопашном бою пронзая врага острыми, как бритвы, кинжалами СС, на рукоятках которых готическим шрифтом выгравировано: «Treue bis auf dem Tod» (прим.: «Преданный до смерти»).
Поняв, что атака русских отбита, что русские отступили, Майер приказал взводу окопаться. Расслабившись, он увидел не узкий сектор обстрела перед собой, который контролировал в бою, а поле боя целиком, во всём его многообразии.
Бой не утих окончательно. Ещё свистели пули, жужжали осколки снарядов и мин, стрекотали пулемёты, ухали взрывы… Майер увидел месиво из тел, частей тел и кроваво-грязных ошмётков, отваливающихся от танковых траков. В рёве танковых двигателей, в лязге гусениц тонули далёкие вопли раненых, такие протяжные и мученические, что кровь стыла в жилах… Он услышал предсмертные хрипы и крики множества умирающих, переполнившие пространство. Никогда Майер не слышал, чтобы люди так кричали…
Постепенно бой затих. Иваны перестали кричать. Снаряды перестали взрываться. Танки перестали рычать.
В ушах ломило от тишины. Серый туман из едкого дыма застилал небо.
Майер увидел оторванную, на удивление аккуратно, ногу. Неподалёку валялась голова, похожая на театральную бутафорию. И немного — на футбольный мяч. Ему захотелось пнуть голову, но он так устал, что… Да и не футбольный мяч это. А вон, наверное, туловище, которому принадлежала голова. Или наоборот. Из развороченного живота на несколько метров тянулись кишки. Множество тел, оторванные части тел… Видеть трупы вокруг себя в таком количестве было жутко.
Устал… Вроде окопы не копал. Психологическое напряжение сказывается. Страх быть убитым. Потому и устал.
Солнце растеклось по горизонту гигантской багровой каплей.
То тут, то там раздавалось далёкое отчаянное: «Sanit;ter! Sanit;ter!». Санитары бегали с носилками, собирали кровавый урожай. Щедрый урожай одного боя.
Старик Франк сидел на кочке, неторопливо курил. Усталость наполнила тело горячей тяжестью. В душе благостность: бой закончился, он жив и даже не ранен. Смерть играла с ним в догонялки, он опять выиграл. Не догнала костлявая.
Война для Франка — обычная работа, повседневное занятие. Может, кого и потрясает вид изуродованных мертвецов, по открытым глазам которых ползают мухи. Но старик Франк опытный боец, он давно смотрит на страшные раны и тяжёлые увечья без содроганья. Дыхание смерти в затылок, её постоянная близость заглушили, а, может, и убили сострадание в сердце Франка. По большому счёту, для него нет разницы между трупом врага и трупом товарища. По мере приобретения военного опыта, солдаты становятся циничнее. Что к чужим, что к своим.
Они, солдаты вермахта, находятся на территории чужой страны, подвергаются смертельной опасности. Война сместила привычные ценности, возвратила людей в доисторические кровавые времена. Война переполнена кровью и смертью. Франк видел, как молодые солдаты хладнокровно расстреливают политруков. И это те мальчишки в коротких штанишках, которые не так давно гоняли мяч под Гамбургом или в Берлине!
Земля, деревья, животные, человек — создания Божьи. Землетрясенья и наводнения, пожары в лесу, град, уничтожающий посевы и мор животных — всё случается по воле Божьей. Значит, и война случается по воле Божьей. Значит, и в войне есть Божий промысел.
Франк прекрасно знает, что большинство из его сослуживцев погибнет. Может, и он погибнет. Если трезво рассудить, на фронте есть только покойники и кандидаты в покойники. Жизнь продолжается до тех пор, пока однажды ты не окажешься там, где есть лишь одна дверь, название которой могила. Все на войне стоят перед той дверью, все на войне временно живые. А жизнь похожа на игру в шахматы: с окончанием партии и короли с королевами, и пешки — все оказываются в деревянном ящике.
Право на жизнь на войне имеет только смерть. Естественно, Франк старается подольше остаться в списках кандидатов в покойники, поэтому готов убивать и истреблять, чтобы не убили его. Солдат на войне сражается не за правителей, пославших его, а за собственную жизнь и жизнь соратников. Солдат воюет, чтобы продлить свое существование на фронте ещё на несколько дней. Солдат воюет против смерти, как это ни парадоксально.
Люди верят в судьбу. Верят те, которые не могут противостоять происходящему. Судьбе, в принципе, плевать на тебя. Ты сам должен поворачивать её туда, куда тебе надо. Война бьет вслепую, но Франк знает: те, кто себя бережёт, уберегутся. Франк верит в Бога, но больше надеется на себя. Он всегда настороже, с хладнокровной тщательностью прячется от опасности. Опасность нельзя устранить, но фатальный результат от неё можно уменьшить.
Франк не шарахается от свиста пуль. Пуля, свистнувшая у твоего уха, летит мимо. Пулю, которая продырявит твой лоб, не услышишь.
Когда начинает строчить пулемет противника, Франк падает на землю. Фронтовики делают это машинально, не думая, что находятся под огнем. Франк слышит снаряд, вылетевший из ствола орудия. По звуку определяет, немецкий он или русский. Почти точно может предсказать, где он упадет.
Новички считают опытных фронтовиков сумасшедшими. Новичкам жизнь на передовой кажется адом в сумасшедшем доме. Франк с жалостью смотрит, как они либо впадают от страха в истерику, либо им отрывает головы. А без голов они уже нечего боятся.
В отделении Франка сегодня двое легкораненых и никто не погиб. А в других отделениях солдаты погибли. Не важно, как погибли… Всем домой напишут: «…геройской смертью».
Если подумать рационально, война полезна, когда воюют племена дикарей, вооружённые копьями и мечами: у них выживают сильные и умные. В войнах цивилизованных народов первыми гибнут лучшие. Герои гибнут. Правителям нужны мёртвые герои. Потому что живые герои могут стать конкурентами правителей. Благодарность же правителей и восхищение публики бурно проявятся тогда, когда смерть героя узаконит его славу. На родине воздадут должное погибшим за отчизну. Газеты напишут красивые слова в чёрных рамках. Впрочем, неопытные новички тоже гибнут, и о них газеты напишут красивые слова: «Солдат погиб, спасая свою страну и культуру…». А через день страна и культура забудут о том, кто их спасал.
Обыватели представляют себе геройскую смерть по кадрам из кино: красивая атака, удар… Потрясающий сердца зрителей многозначительный взгляд героя… Голос за кадром о пробегающей перед умирающими глазами жизни. Тёмный экран. Всё.
Пропагандистская чушь. Большинство подыхает в муках и им не до воспоминаний о довоенной жизни. Кому-то корявые осколки вспарывают животы, вываливая кишки наружу. Назад запихивать бесполезно. Кому-то крупнокалиберная пуля делает дыру в грудной клетке величиной с кулак. Не заткнёшь. Кто-то во время атаки, пронзённый штыком или пулей, падает мордой в лужу и захлёбывается грязью.
Тем, кто пишет в газетах красивые слова о погибших, надо ходить на военные кладбища, чтобы видеть реальную цену побед. Увидеть возраст на крестах погибших.
Да, почётно быть мёртвым героем. Но Франк не хочет быть мёртвым героем, не хочет, чтобы его геройские кости гнили в братской могиле или даже были придавлены тяжеленным гранитным или бронзовым памятником. Мало радости в «чести» присовокупить собственную героическую смерть к тысячам других героических и не очень героических смертей. Потому что мёртвые остаются мертвецами, даже если их наградят самыми почётными наградами, напишут о них романы и песни. Их всё равно будут оплакивать матери, что бы ни говорили о почётности смерти героев.
Проходивший мимо Франка незнакомый унтер-офицер пнул тело русского ногой, сердито проворчал:
— Этот ещё жив.
Выстрелил из карабина в голову жертвы. Тело дёрнулось.
— У тебя зуд в указательном пальце? Что не отправил его в плен? — лениво спросил старик Франк от нечего делать.
Унтер-офицер недовольно посмотрел на Франка, зло процедил сквозь зубы:
— Разве можно брать в плен тех, кто притворяется мёртвыми! Эти свиньи готовы в любой момент вскочить и всадить нам штык в спину. Такое не раз бывало. Тут принцип один: или мы их, или они нас!
— Излишняя жестокость… — без каких-либо эмоций буркнул старик Франк.
— Иваны жестоко обращаются с нашими солдатами, мы платим тем же: зло порождает зло, жестокость порождает жестокость.
— Но ведь это мы напали на Советский Союз, сжигаем их дома, уводим у них последнюю корову из сарая, забираем последнюю картошку из погребов и расстреливаем их, если они противятся нашим желаниям. Может, это они платят нам за наше зло?
— Не мы с тобой войну затеяли, не мы за нее в ответе. Мы выполняем свой долг.
— Не мы затеяли, но отвечать назначат нас. Как бы иваны не сделали с нами того же, что мы с ними.
Старик Франк затянулся, прищурив правый глаз от дыма, безразлично шевельнул свисающей с колена кистью. С одной стороны, по уставу, не оказывающего сопротивления противника положено брать в плен. Но Франку, в общем-то, безразлична смерть русского. Вон сколько их лежит вокруг, убитых. Одним больше, одним меньше… Война!
Боже, как устал! И, похоже, отдохнуть не придётся: заставят или окопы рыть, или топать дальше.
«Когда над тобой будет два метра земли, тогда и отдохнешь», — упрекнул Франк себя и усмехнулся.
***
Вечером Майер рассказывал в письме Грете о пережитом бое: «…Группой иванов командовал раненый капитан, к руке которого вместо шины была прибинтована палка. Неподалёку от него раненый советский унтер-офицер (прим.: Майер имел в виду сержанта или старшину), лишившийся оружия, бросал в нас камни, пока его не застрелили. Иваны сражались как дикари — и гибли как дикари. Не дай тебе Бог, увидеть это безумие...
Но наши солдаты — настоящие герои. Утром, когда начался бой, я занял стрелковую ячейку на фланге нашего взвода. Вдруг я услышал у себя за спиной:
— Герр лейтенант, ваш завтрак.
Я обернулся и не поверил глазам. Мой связной, ефрейтор Дальке, работавший до войны управляющим в магазине, подполз ко мне под обстрелом и принес бутерброды на подносе. Они были украшены петрушкой и прикрыты бумажной салфеткой!
— Ты безумец! — воскликнул я. — У меня есть заботы важнее завтрака!
— Я понимаю, герр лейтенант. Но голодные командиры становятся нервными. А я ответственен за состояние вашего здоровья.
Он вручил мне бутерброды и под обстрелом уполз в тыл».
***
Солдаты лежали, растянувшись в высокой душистой траве, расслабившись под жарким, пока ещё приятным солнцем начинающегося июльского дня. Несколько дней не брились и не умывались, устали до чёртиков. Руки и осунувшиеся лица пепельно-серые, местами чёрные от грязи и копоти. Бывшее белым исподнее превратилось в грязное тряпьё оборванцев, у кого-то испачканное засохшей кровью — чужой или своей.
О том, что надо окопаться, не думал никто. Охранение не выставлено. Лишь по приказу командира роты каждые два часа в сторону противника ходили дозоры.
— Что нам может сделать иван? Вчера русские попали в жуткую мясорубку, — лениво рассуждал стрелок Шульц. — Ну, выйдут из болота. Дорога одна, обязательно наткнутся на нас. Заметят, что мы здесь, обойдут за километр.
— Негде обходить, — нехотя возразил пулемётчик Бауэр. — Болота вокруг.
— Значит, назад повернут.
— Люблю я вас за вашу неколебимую самоуверенность. Но кто высоко заносится, тот больно падает! — с кряхтеньем проворчал старик Франк. — Вчера эти проклятые русские доставили нам много хлопот. Только черти сопротивляются так, как они. Подозреваю, что в аду иваны лучшие. Их боятся даже черти.
Kameraden из второго взвода тоже отдыхали в тени, беспорядочно разбросав оружие.
Стрекотали кузнечики в траве и сороки в кустах. С дерева каркала недовольная ворона. Кукушка-врушка в лесу предсказывала кому-то долгую жизнь. Мир и благодать!
Из леса вышла разведгруппа, посланная Майером полчаса назад в дозор к дороге через болото.
Разведгруппа прошла половину расстояния между опушкой и отдыхающими взводами, когда из леса выскочили иваны, с ошеломляющим рёвом «Ура!» помчались в атаку. Похоже, они шли за спиной разведгруппы и подобрались совершенно незаметно. Мастерская операция!
Вопя осипшими голосами, иваны атаковали без артподготовки, без командиров и комиссаров. Земля дрожала от топота их сапожищ.
Из-за высокой травы стрелять можно только стоя. А стоять — значило попасть под огонь русских. Идти в контратаку против озверевших иванов — сумасшествие.
Майер скомандовал отход к главной линии обороны.
Солдаты вермахта помчались к окопам. Бежали они, натренированные в учебных центрах, быстро, и русским никак было не поспеть за ними. К тому же некоторые для увеличения скорости бросили карабины.
Вообще-то, это называлось бегством.
Но, слава Богу, атаку русских и отступление двух взводов пехоты вермахта заметили на главной линии обороны. Kompaniefuhrer послал ещё два взвода охватить атакующих с флангов. Вперёд срочно выдвинулись два лёгких орудия.
— Огонь!
Два взрыва в гуще атакующих...
Слышались громкие команды русских… Несмотря на взрывы, иваны мчались вперёд.
Отступающие немцы приостановились и попытались организовать оборону.
Пули свистели над головами, с визгом и жужжанием рикошетили от ветвей.
Стрелку оторвало щеку, вскрыв челюсти, как у разложившегося трупа. Сосед торопливо прикрыл рану ватно-марлевой повязкой, повернул ничего не соображающего раненого спиной к иванам, толкнул, понуждая бежать в тыл.
Командира второго взвода лейтенанта Блазе ранило в плечо. Он продолжал командовать взводом, пока его не настигла смертельная пуля.
Из кустов выскочил русский, швырнул в отступающих гранату. Другого оружия у него не было. Сжав кулаки, зверски оскалившись и бешено крича, он ринулся на замершего в ошеломлении стрелка Винкельмана, выхватил из его рук карабин, с яростным ором пронзил Винкельмана штыком в живот и побежал дальше.
Огромный иван, держа наперевес варварски ужасную винтовку с длинным, четырехгранным штыком, догнал убегающего немца. Штык с хрустом вошел в немца между лопаток. Немец упал. Его ноги беспорядочно дёргались, словно отбиваясь от кого-то, скрюченные пальцы скребли ногтями рыхлую землю.
Майер увидел содрогающегося в конвульсиях, ползущего на локтях и на одном колене ивана. Его вторая, неестественно длинная нога не двигалась... Боже, нога держалась на одном сухожилии! Майер остолбенел. Подвывая и загнанно оглядываясь, русский вытащил из кармана перочинный ножик, перепилил сухожилие. Вынул из штанов поясной ремешок, перетянул кровоточащую культю. Дико скалясь и озираясь, присыпал отрезанную ногу листьями, пополз прочь.
Очнувшись, Майер скомандовал:
— Zur;ckziehen! Отступление!
И продублировал команду двумя длинными свистками.
Солдаты помчались в спасительные окопы…
= 5 =
Дорогу через болото освободили.
Танковый батальон и Schutzen Regiment (прим.: стрелковый полк) Waffen SS ушли вперёд.
Стрелки взвода Майера в составе длинной цепи первой роты третьего батальона, «подчищая тылы», взяли в плен спавших в перелеске четырнадцать бойцов и лейтенанта Красной Армии, у которых было оружие, но кончились патроны. Майер отправил пленных в тыл на грузовике под охраной фельдфебеля Готфрида Вебера.
Грузовик неторопливо переваливался по ухабам разбитой дороги, петляющей среди топей. Мотор подвывал, плакался о тяжестях военной службы.
Вебер сидел на лавке, спиной к кабине. Лениво поглядывал на сидевших перед ним на полу кузова пленных, курил. Автомат лежал поперёк широко расставленных колен. Указательный палец Вебера ласково поглаживал рычаг стопора взвода.
Пленные, нахохлившись, словно куры под дождём, молчали.
«Вояки!» — неприязненно думал фельдфебель о неспособных к мужской профессии русских. Уж он-то, воевавший в Великой войне четырнадцатого года, знал цену людям, мог отличить воина от недееспособного гражданского.
Мотор вдруг скучно притих, машина замедлила движение и остановилась.
Пленные, вытянув шеи, смотрели вперёд. Лица их посветлели.
— КВ! «Клим Ворошилов»! — радостно переглядываясь, заговорили они.
— Ruhig! Leise halten (прим.: Тихо! Молчать)!
Вебер глянул через плечо.
Поперёк дороги стоял русский танк Klim Woroschilow. Русский «Gespenst» (прим.: «Призрак»). Фельдфебель видел такого, подбитого. Пятьдесят тонн! У него калибр пушки пятнадцать сантиметров! Железный монстр, высотой в три с половиной метра. С башней в виде огромного куба высотой в человеческий рост. Этим динозавром управлял экипаж в шесть человек. С железным чудовищем могла справиться только зенитка.
«Да, это выехали на пикник ребята дядюшки Сталина», — без энтузиазма подумал фельдфебель.
Башня танка вздрогнула, пушка стала поворачиваться в сторону машины.
Пленные бросились на фельдфебеля. Русский лейтенант вцепился в автомат, кто-то норовил схватить немца за горло. В сутолоке пленные мешали друг другу.
Водитель грузовика надавил на газ, машина дёрнулась, пытаясь развернуться. Пленных кинуло в сторону. Водитель включил заднюю скорость и дёрнул машину назад. Пленных бросило на Вебера. Грузовик рванул вперёд, пленных откинуло назад.
Фельдфебель сумел освободить одну руку и изо всех сил ударил русского лейтенанта. Лейтенант рухнул, увлекая с собой несколько человек. Прежде чем пленные вновь бросились на Вебера, тот передёрнул затвор и дал очередь по взбунтовавшимся. Четверо пленных вместе с лейтенантом выпрыгнули из кузова. Остальные рухнули мёртвыми. Машина, подскакивая на ухабах, помчалась в обратную сторону.
Раздался пушечный выстрел. Взрыв далеко впереди. Ещё выстрел… Опять мимо!
***
Единственную дорогу, ведущую к основным силам полка, заблокировал русский сверхтяжелый танк КВ-2. Время шло, но железный монстр, как докладывали наблюдатели, не двигался. Разведчики сообщили, что кроме этого танка не обнаружили ни войск, ни другой русской техники.
Каким образом одиночный КВ застрял в тылу немцев — непонятно. То ли заблудился, то ли горючее кончилось.
Танк перекрыл дорогу, ведущую из тыла к линии фронта, уничтожил колонну грузовиков со снабжением, которые шли к передовым позициям. В сторону тыла движение по единственной дороге через болото тоже прекратилось. Из-за невозможности эвакуации несколько раненых скончались, не получив медицинской помощи.
Командир полка приказал батарее лейтенанта Гласнера подойти через лес к танку на дистанцию эффективной стрельбы и уничтожить его. Отважные артиллеристы приступили к операции.
С командного пункта на вершине холма Майер следил, как артиллеристы крались к русскому танку. Несколько стрелков взвода Майера раздобыли бинокли и забрались на деревья, чтобы наблюдать за происходящим.
К танку, стоящему посреди дороги, первое орудие приблизилось на тысячу метров. Судя по всему, русские не замечали угрозы. Второе орудие на какое-то время пропало из вида, а потом вынырнуло из оврага перед танком ещё ближе, чем первое. Прошло ещё полчаса, и последние два орудия вышли на исходные позиции.
— Не движется, — констатировал факт старик Франк.
— Идеальная мишень, — позавидовал артиллеристам стрелок Шульц. — Может, иваны бросили танк?
— Представьте разочарование наших Kameraden, которые, обливаясь потом, тащили пушки на огневые позиции, но обнаружили танк брошенным! — хохотнул молодой Кноке.
Грохнул выстрел первой из противотанковых пушек, блеснула дульная вспышка, и серебристая трасса уперлась в танк. Клубок огня, треск. Прямое попадание! Тут же последовал второй выстрел.
Офицеры и солдаты радостно закричали, словно зрители на весёлом спектакле.
— Попали! Браво! С танком покончено!
Танк никак не реагировал.
Ещё выстрел… Попадание!
Но… башня танка развернулась, нащупала цель… Неторопливо стреляя, танк методично уничтожал немецкие орудия. Несколько человек погибли, уцелевших и раненых с трудом вывели из зоны обстрела.
Стало ясно, что только «ужасная ахт-ахт», 8,8-сантиметровое зенитное орудие, стреляющее девятикилограммовыми снарядами на пятнадцать километров сможет уничтожить стального исполина.
Во второй половине дня полугусеничный тягач потащил «ахт-ахт» к русскому танку с юга.
Башня КВ была развернута на север, откуда проводилась предыдущая атака.
На обочине дороги дымились грузовики, которые накануне уничтожил чудовищный танк, их дым мешал артиллеристам целиться. Но, с другой стороны, под прикрытием дыма многотонную пушку можно подтащить ближе.
Привязав к орудию множество веток для маскировки, артиллеристы катили его вперёд.
Наконец, расчёт выбрался на опушку. Расстояние до танка не превышало полукилометра. Первый же выстрел наверняка уничтожит русский танк.
Артиллеристы затянули тормоза на колёсах, опустили на землю станины, вбили в землю стальные штыри.
Весившая больше пяти тонн, зенитка наводилась тяжело, из-за этого зенитчики называли её «амбарной дверью». Пока зенитка двигалась, она не представляла угрозы для танка. Русские, похоже, знали об этом. Но как только расчёт стал готовить зенитку к выстрелу, танк развернул башню и выстрелил. Разбитая зенитка завалилась в канаву, несколько человек расчета погибли, остальные бежали.
Солдаты вермахта, отрезанные от тыла, провели остаток дня в подавленном настроении. Ужинали консервами, так как подвезти горячую пищу было невозможно.
В штабе долго обсуждали варианты уничтожения русского танка, блокировавшего единственный путь снабжения полка. Остановились на предложении сапёров подорвать танк ночью.
С наступлением темноты лейтенант Цильке, командир сапёров, повёл взвод к танку. Полная луна хорошо освещала дорогу. Издалека, с востока, доносились отзвуки боя, не прекращавшегося весь день. Русский гигант стоял на месте.
Внезапно в лесу послышался треск валежника и шаги. Едва различимые в темноте фигуры подбежали к танку, постучали палкой в башню, что-то негромко сказали. С лязгом открылась дверца на задней стенке громадной башни, один из танкистов вышел на поверхность бронекорпуса, принял снизу термос с едой и вещмешок.
— Может, нападём? — предложил один из сапёров. — Они нас не ждут. Бросимся, захватим в плен!
— Один танкист снаружи, пятеро в танке. Плюс наверняка вооружённые «гости». Добежать не успеем, кто-нибудь обязательно крикнет, стрельбу откроет. А пулемёты у танка крупнокалиберные, знаете-ли… Три штуки.
Пришлось ждать, пока «гости» уйдут.
Потом выждали ещё полчаса, надеясь, что танкисты уснут.
Тихо подобрались к танку. Стараясь не обнаружиться какими-либо звуками, установили заряды на гусенице и у основания дула, подожгли бикфордовы шнуры. Через несколько секунд прогремел двойной взрыв. Не успело эхо взрыва умолкнуть, как ожили пулеметы танка, засвистели пули. Сам танк не двигался.
Лейтенант Цильке и его сапёры вернулись не очень уверенные в успехе.
Утром убедились, что танк продолжал блокировать дорогу, обстреливая всех, кто пытался перемещаться по дороге или вокруг.
В штабе полка разработали план новой операции уничтожения русского танка.
Решили отвлечь внимание русского чудовища ложной атакой лёгких танков и скрытно подвезти ещё одно зенитное орудие «ахт-ахт» на расстояние эффективной стрельбы.
Вскоре вёрткие PzKw-35t зашныряли вокруг русского монстра, словно мелкие щенки вокруг крупной собаки.
Гигантская башня КВ поворачивалась из стороны в сторону, пытаясь поймать в прицел нахальные немецкие танки, но всё время опаздывала с выстрелом. Немецкие танкисты стреляли, иногда попадали в башню КВ, но эти попадания для чудовища были, что удар горошины в слоновью шкуру.
Русские перестали следить за тылом, откуда к ним приближалось несчастье. Зенитное орудие заняло выгодную позицию… Выстрел! Царственная «ахт-ахт» жахнула так, что в закрытых ладонями ушах зазвенело, а солдатам, оказавшимся рядом с пушкой впервые, подумалось, что от этого звука у них вылетят зубы. Артиллеристы ощутили ногами, как земная твердь на полметра сдвинулась относительно земной оси. Попадание!
Раненный КВ попытался развернуть башню. Зенитчики затолкнули в дымящийся ствол «ахт-ахт» новый снаряд, поправили угол горизонтального наведения, зажали уши, отвернулись и присели. Выстрел!
Башню русского монстра заклинило, она перестала вращаться. Чтобы быть уверенными в успехе, зенитчики сделали ещё четыре выстрела. Орудие КВ беспомощно задралось вверх, пулемёты молчали.
Когда артиллеристы и любопытствующие зрители подошли к русскому монстру, они обнаружили, что только два снаряда пробили броню. Один из артиллеристов вскарабкался на поверженного «голиафа» и попытался открыть башенный люк. Внезапно ствол орудия начал двигаться. Артиллерист сунул «колотушку» в дыру, пробитую снарядом в нижней части башни. Прогремел глухой взрыв, дверца люка позади башни отлетела в сторону…
На броне танка любопытные насчитали без малого две сотни выбоин от снарядов.
…Командир полка, уважая героизм русских, приказал похоронить экипаж.
***
А странный танк на дороге появился вот как.
Командование советского полка узнало, что к обороняемому им участку фронта движется колонна немецкой бронетехники. Железный кулак вермахта, однозначно, проломил бы фронт.
Как остановить немецкие танки? Пехоте с малым количеством противотанковых ружей и несколькими сорокопятками задача не по силам. Командование решило послать на перехват колонны единственный оставшийся в полку танк, сверхтяжёлый КВ-2, который немцы называли «призраком».
Сможет ли один танк остановить колонну бронетехники? Задача самоубийственная. Но командир танка трудную для себя задачу решил сделать непреодолимой для врага.
К переднему краю вели две дороги. По какой подойдёт колонна, неизвестно. Но примерно в десяти километрах до линии обороны полка две дороги сливались в одну, образуя звезду, как на капоте автомобиля «Мерседес».
Поразмыслив, штабисты вместе с командиром танка лейтенантом Челобановым решили остановить немцев на этом перекрёстке. Обойти перекрёсток танкам немцев мешала болотистая местность.
Командир «призрака» выбрал для танка позицию на расстоянии ста пятидесяти метров от развилки. Танкисты успели выкопать капонир — углубление, в котором танк спрятался по самую башню. Машину замаскировали ветками и охапками травы.
«Рама», пролетевшая над перекрёстком, засады не заметила.
Минут через двадцать после того, как «рама» улетела, по дороге запылили мотоциклы с колясками.
— Пропускаем! — решил командир «призрака». — Это разведчики, а нам нужны танки.
Следом показалась колонна. Впереди — штабные машины, за ними — танки. Колонна приближалась, лязгая гусеницами и урча моторами. За штабными машинами шёл командирский танк Pz-I без пушки, следом — Pz-III и Pz-IV. Не опасаясь нападения, танки двигались на сокращенной дистанции с открытыми люками. Часть экипажей разместилась на броне. Голый по пояс танкист на командирской машине сидел на башенке, как на сундуке. Одной рукой держался за антенну, обвивающую башню в виде ограды, в другой руке держал бутылку, которую время от времени подносил ко рту. На других танках кто-то жевал, один танкист играл на губной гармонике, звуков которой из-за грохота танков не было слышно.
— Десять… Пятнадцать... Двадцать один, — считали советские танкисты. — Плюс командирский «недовесок» и две штабные машины.
— Снарядов хватит на всех, да ещё и останется. Почти двойной боезапас загрузили, — похвастал заряжающий.
Головной танк прошёл мимо капонира, а командир что-то выжидал.
— Командир… Пропустим! — забеспокоился наводчик.
Наконец, Челобанов скомандовал:
— По головному, прямой, выстрел под башню, бронебойным… Огонь!
Громыхнул выстрел, остро запахло пороховым дымом. Там, где секунду назад катил командирский танк, дымился искорёженный металл. Ещё выстрел… Взрыв! Башню следующего танка сорвало с погона, корпус развалился.
Колонна была очень длинная, и задние танки продолжали движение, сокращая дистанцию между собой. Загорелся третий танк. «Призрак» открыл огонь по хвосту колонны, чтобы запереть немцев в болоте.
Подбив танки в голове и в хвосте колонны, «призрак» заблокировал дорогу с обоих концов. Немецкие танкисты запаниковали. Одни танки, пытаясь укрыться от губительного огня, сползали с дороги и вязли в болоте. «Призрак» расстреливал их, как в тире. Другие пытались развернуться, натыкались друг на друга, рвали гусеницы, коверкали катки. Перепуганные экипажи метались между горящими машинами и попадали под пулеметный огонь советского танка.
Справившись с паникой, несколько танков открыли ответный огонь. Они не видели замаскированный в капонире советский танк и били по копнам, высившимся в стороне от КВ, решив, что засада устроена там. Но скоро немцы определили местоположение «засадного» танка и открыли прицельный огонь. Наверняка одинокий советский танк показался немцам самоубийцей.
Началась дуэль на дистанции прямого выстрела. Пушка «KB» уничтожала фашистские танки один за другим, неповреждённые били по «KB». От маскировки не осталось ничего. Фашистские снаряды кромсали гигантскую башню советского монстра. Но, защищённый семидесятипятимиллиметровой бронёй, «призрак» был неуязвим для немецких танковых пушек. Танкисты глохли от разрывов на броне и от выстрелов собственной пушки, задыхались от пороховых газов. Окалина, отскакивая от брони, ранила им лица. Бой длился час с лишним.
Разрывом срезало командирский перископ. Механик-водитель вылез на броню и под огнём противника установил запасной.
А потом стрельба стихла.
Дорога молчала. Горели двадцать два немецких танка. В бронированных утробах рвались боеприпасы, тяжелый синий дым тянулся над равниной.
Разгромив вражескую колонну, «призрак» отправился восвояси. Но у него кончилось топливо, и он остановился там, где стоял сейчас. Линия фронта передвинулась, танк оказался в тылу немцев. На удачу к танку подошли сбежавшие из плена красноармейцы с лейтенантом. Их послали с донесением в полк…
= 6 =
Взводу лейтенанта Майера вместе со взводом СС под командованием унтерштурмфюрера (прим.: лейтенант в вермахте) Кределя предстояла акция устрашения — повешение террористки и двух заложников — и «зачистка» деревни от пособников партизан.
— Около деревни на минах взорвались два наших автомобиля и бронетранспортёр — рассказывал Кредель. — Дополнительные посты в окрестностях деревни задержали террористку. При ней обнаружили противотанковую мину и сапёрную лопатку. Согласно приказу, вместе с террористкой будут повешены два жителя деревни. Акция состоится на площади в центре деревни.
Оставив бронетранспортёры в начале улицы и развернувшись широкой цепью, эсэсовцы с севера, солдаты Майера с юга окружили деревню. Никого в лесу не нашли, выставили оцепление и по отделению от каждого взвода послали на зачистку деревни.
Держа автомат на изготовку, Майер шагал рядом с унтерштурмфюрером Кределем.
Девятнадцатилетний Кредель, пару месяцев назад закончивший трёхмесячные офицерские курсы, выглядел весьма плакатно. Высокий, широкоплечий, физически развитый блондин в новеньком, хорошо пригнанном мундире и скрипучих ремнях — эталон истинного арийца. Новоиспечённый унтерштурмфюрер изображал из себя взрослого офицера. Ходил, постукивая стеком по высокому — «кавалерийскому» — голенищу, хотя на лошади ездить не умел. В его гитлерюгендовских глазах светилась убеждённость, что бывалый офицер СС именно таким красавцем и выглядит.
Бывалые же видели перед собой заносчивого пижончика из дворянского рода с бледным, похожим на девичье, лицом. Гладкая кожа выглядела свежевыбритой, хотя бритва касалась этого лица раз в неделю, чтобы показать окружающим взрослость данного лица. От молодого офицера разило одеколоном и «коричневыми» лозунгами, как от специального экземпляра германской расы для съёмок киноновостей с фронта.
Судя по обильному багажу, с которым он прибыл на передовую, белому белью и новенькому обмундированию, кандидат в герои представлял себе жизнь на передовой весьма необременительной.
Новоиспечённого офицера переполняла непоколебимая уверенность, что к
тому моменту, когда его мамочка будет читать письмо любимого сыночка с фронта, фанфары по всей Германии возвестят победу над самым диким врагом, с которым приходилось сталкиваться цивилизации. Он откровенно страдал «болезнью горла» — жаждал повесить на шею Рыцарский крест. К нему моментально прилипло прозвище «Bubi» (прим.: малыш). Свою молодость и недостаток опыта он пытался компенсировать вызывающим поведением и мальчишеской хвастливостью.
— Мы уничтожим всех, кто пытается уничтожить нас. Советский Союз — страшная угроза для всей Европы. Устранить её — наш общечеловеческий долг, — разглагольствовал Кредель в офицерской палатке, выкладывая из чемодана многочисленные туалетные принадлежности. — Гитлер — величайший командующий всех времён. Мы с оружием в руках готовы бороться до последней капли крови и умереть за фюрера и отечество…
— Да-да… До последней капли крови… своих солдат, — буркнул один из офицеров.
— Есть офицеры, которые любят собственную карьеру — такие не щадит своих солдат. А есть, которые любят себя — такие прячутся за солдатские спины, — добавил другой.
— Я горд тем, что сражаюсь за фюрера, отечество и народ, я не буду прятаться за спины солдат и, если нужно, отдам за фюрера и отечество жизнь.
— Осторожнее с озвучиванием желаний. Дьявол очень быстро исполняет пожелания фанатиков.
— Я не боюсь паршивых коммунистов!
Парень сощурил голубые глаза. Он был образцом национал-социалистической воинственности, безумно стремившимся схватиться со злобными выродками-коммунистами.
— Бояться надо. Без страха не выживешь. Русские не бумажные куколки, какими их изображают партийные газетёнки, — с интонацией учителя, которому надоело разъяснять тупым ученикам прописные истины, проговорил оберштурмфюрер Вайс, воевавший с тридцать девятого года и уже понявший, чем отличается война в России от войны в Западной Европе. — А война — банальная скотобойня, где нам уготовлена роль забиваемой скотины.
Майеру не нравилась политическая упёртость эсэсовцев, тем более — едва оперившихся птенцов гитлерюгенда в офицерской форме.
— Зачистки, ликвидации… Такая служба не по мне, — вскользь высказал нелестное мнение о службе эсэсовцев Майер.
— Мы строим новую, единую Европу, несём в Россию новый справедливый порядок. Мы боремся за счастливую жизнь всего человечества. Сила и правда на нашей стороне, — строго заметил Кредель. — Расстрелы политкомиссаров и еврейских функционеров черновая работа, но мы её выполняем, потому что она нужна Великому Рейху. Чтобы узнать, где прячутся террористы, не так давно нам пришлось заставить русских матерей смотреть, как расстреливают их детей. Потом мы набили их телами колодец. Кажется, там были и живые.
Кредель едва заметно усмехнулся.
— А однажды для устрашения я велел своим ребятам принародно изнасиловать молоденькую русскую. Мои ребята становились в очередь, — поскучнев, сообщил он банальность. — Русские — раса рабов. Им по природе необходим страх, для них естественно чего-то бояться. Они сами хотят, чтобы кто-то добивался от них покорности. Если в схватке сошлись сильный и слабый, по закону природы справедливо, когда побеждает сильный. Если ребенок слаб умом или здоровьем, он должен умереть. Если Великая Германия сильнее Советского Союза, большевики должны отдать свои территории Германии. Если мы не будем достаточно сильными, другие сожрут нас. К сожалению, общество часто отклоняется от законов природы. Есть командиры и есть подчинённые. Есть владельцы фабрик и есть работники на фабриках — это правильно. Но есть юристы и священники — вредные профессии, потому что они помогают слабым одерживать верх над сильными, защищают слабых от судьбы, назначенной им законами природы.
Унтерштурмфюрер мечтательно глянул вдаль.
— Мои солдаты, — Кредель кивнул в сторону эсэсовцев, — воспитанники гитлерюгенда, соединили в себе главные нацистские добродетели: расовую чистоту и армейское хладнокровие. В бою они ведут себя безжалостно и порой жестоко, но добиваются поставленной цели. Это важно, потому что мы нуждаемся в жизненном пространстве, а нам его не дадут, если мы проявим слабость. Если противник — недочеловек, ради расширения жизненного пространства и установления Нового порядка нужно пренебречь гуманизмом. Чтобы защитить ценности западной цивилизации, следует использовать любые средства. Побеждает тот, кто не обременён сентиментальностью.
— Или — не обременён честью? — усмехнулся Майер. — Победитель — понятие субъективное, победа — объективна. Ну, перевешаем и перестреляем мы половину русских… Будут победители, но не будет победы.
Унтерштурмфюрер пробуравил мир глазами, заговорил резко и длинно, без пауз.
— Посмотри на русских: носатые, лысые, грязные, растрёпанные бороды, одеты в лохмотья — дикари, недоразвитые уроды, похожие на обезьян, действия которых основаны на инстинктах уничтожения, вожделения и подлости. В духовном отношении они ниже любого зверя, нацелены завоевать мир. И руководят ими еврейские комиссары. Примитивные русские — инструмент в руках хитрых жидов.
Кредель брезгливо сморщился и сделал резкое движение, будто стряхнул с руки что-то мерзкое.
— Это тупые существа понятия не имеют о цивилизации. Скотские ублюдки, низшая раса, размножающаяся подобно крысам! Представь, насколько опасными для рейха могут стать эти твари, будь их страна технически развитой! Советский Союз ведь значительно превосходит Германию по количеству населения!
Кредель с недоумением посмотрел на Майера.
— Война с Советским Союзом — расовая война, говорит фюрер. И задача этой войны — искоренение славян как низшей расы. Разработанный в Главном имперском управлении безопасности «Генеральный план ОСТ» предусматривает окончательное решение славянского вопроса и германизацию Востока вплоть до Урала, а может и дальше.
— Я слышал об окончательном решении еврейского вопроса. А ты говоришь об окончательном решении славянского вопроса…
— Русские совершенно не понимают, что такое порядок: прийти вовремя, выполнить работу качественно. Славяне — рабы. Их нужно использовать как рабов для немецкой культуры. Славяне должны работать, работать и ещё раз работать — на немцев. Работать до тех пор, пока не передохнут. А тех, кто не захочет работать на нас, тех, кто окажет сопротивление — уничтожать беспощадно, показательно, в назидание непокорным: сжигать в запертых сараях, набивать колодцы убитыми и недобитыми детьми, не говоря уже об обычной практике применения виселиц, расстрелов, и других методов «убеждения». Порядок в России можно навести только жесточайшим насилием. Плановым, аккуратным истреблением с загодя подготовленными газовыми камерами, печами для сжигания трупов, приёмниками для «отходов». Это и есть окончательное решение славянского вопроса. Сжечь дом цивилизованного человека — преступление. Русские дома примитивны и не представляют ценности, поэтому ненужные нам русские дома нужно зачищать так же, как зачищают культурные парки от сгнивших деревьев. Фюрер планирует разрушить до основания крупнейшие русские города для демонстрации незыблемости нашей власти в России. Чтобы вернуть русский пролетариат в деревню, мы уничтожим промышленность страны. — Кредель ненадолго задумался. — Хорст Вессель, мученик за наше дело (прим.: нацистский активист, штурмфюрер СА, погибший в результате пьяной разборки с активистом компартии Германии. Его смерть активно использовалась нацистской пропагандой), сказал перед гибелью: «Нацисты! Если красный повредит вам глаз, ослепите его. Если он выбьет вам зуб, разорвите ему глотку. Если он ранит вас, убейте его». И я считаю, это верные слова! Враг коварен и жесток, враг готов надругаться над нашими святынями. Я призываю солдат: «Убей врага, иначе он убьет тебя!». Русскими дикарями признаётся и уважается только один закон: око за око, зуб за зуб. А наш закон: два ока за око, все зубы за наш зуб.
— Я офицер вермахта, — пожал плечами Майер. — Я готов воевать…Стрелять из карабина и автомата, бросать гранаты… Воевать с гражданским населением, карать непокорных, показательно насиловать на площади девушек и набивать детскими трупами колодцы — это не дело офицера вермахта… А для того, чтобы склонить население на нашу сторону, эффективнее было бы, к примеру, организовать аборигенам здравоохранение.
Кредель усмехнулся.
— Безответственно заботиться о здоровье унтерменшей, кормить их за счет Германии или беспокоиться о потерях среди гражданского населения. Чем больше советского народа побежит на восток, тем сильнее будет хаос в России, тем легче продвигаться нашим войскам, тем проще управление оккупированными территориями. Здравоохранение на освобождённых территориях займётся ограничением рождаемости, начиная от бесплатной раздачи презервативов и кончая повальной стерилизацией населения. Русскую нацию надо кастрировать не только физически, но и в культурном смысле, уничтожить славянскую интеллигенцию: учёных, инженеров и врачей. Русские нам нужны только в качестве рабов. Надо вычеркнуть из памяти русских великие события, наводнить русский язык немецкими словами, закрыть учебные заведения, пусть русские умеют считать до ста — читать им ни к чему. Сменится одно-два поколения, и русские забудут, что они русские. Да, мне приходится карать непокорных — такова служба в СС. К этой службе быстро привыкаешь, как привыкаешь к службе по уничтожению вредных насекомых или опасных животных — русских недочеловеков можно назвать людьми с большой натяжкой.
Офицеры размеренно шагали к центру села, откуда слышался приглушённый человеческий гомон, плач женщин и детей.
— Сейчас для устрашения остальных мы повесим три пособника партизан. Партизаны затрудняют передвижение наших войск, поэтому мы принимаем самые решительные меры, — небрежно и деловито рассказывал Кредель. — Любого, кто бродит ночью за пределами населённого пункта без документов, выданных немецкими органами, расстреливаем. В случае нападения на солдата вермахта мы расстреливаем или вешаем несколько человек из местного населения, а их дома сжигаем. Недавно иван в гражданской одежде убил немецкого офицера. Мы окружили деревню, где случилось убийство. На улицах установили пулеметы. Дома подожгли. Выбегающих из домов расстреливали. Иваны горели заживо. По-моему, это эффективная акция устрашения непокорных. Этим я и мои ребята занимаемся практически каждый день.
Юное лицо Кределя посуровело.
— Это не Франция и не Бельгия, Майер. Это Россия. Понятие «унтерменш» здесь имеет такое же значение, как «негр», «индеец» или «цветной» в Америке. Цивилизованный человек поймёт цивилизованного человека, даже если они враги. Снимать скальпы с индейцев, уничтожать раненых унтерменшей и применять акции устрашения равноприемлемо что в Америке, что в России.
— На днях мне случилось разговаривать с учительницей немецкого языка сельской школы, — задумчиво проговорил Майер. — Представь себе: в школе русского убогого села учат немецкий язык! И я бы назвал ту учительницу интеллигентным человеком. Не по одежде, а по разумению. Так вот, учительница сказала, что, вешая, расстреливая и пытаясь запугать население, мы русских не удержим.
— Другим путём освободить Россию невозможно, — категорично утвердил Кредель.
Майер кивнул.
— Для русских мы не освободители, а захватчики. В глазах русского народа мы палачи, сказала учительница. А те, кого мы уничтожаем — мученики. Мы толкнули коммунистов на путь мученичества, а русский человек всегда идёт за мучеником. За палачом, за захватчиком русский народ не пойдёт, сказала учительница. И никакой демократией со свободной торговлей русского человека не купишь. Русский потерпит, потерпит — и за оружие возьмётся. История показывает, что захватчики на Руси обречены. И чем больше мы станем вешать и расстреливать, тем сильнее будет сопротивление. Это мнение учительницы. А она, я полагаю, знает свой народ.
Улица вывела офицеров на небольшую площадь. Жители деревни толпились на площади перед подобием советского военного мемориала: бронзовый мужик в полувоенной одежде размахивал ружьём. Приглядевшись внимательнее, Майер понял, что памятник, судя по яркому цвету без следов окиси, покрашен краской цвета бронзы, а скульптура, похоже, дешёвая железобетонная или гипсовая отливка.
П-образная виселица одной стороной прикреплялась к высокому электрическому столбу перед административным зданием напротив мемориала, другой стороной опиралась на врытый невысокий столб. Под свешивающимися с перекладины петлями сгорбилась, словно тяжкая жизнь стремилась пригнуть её к земле, хмурая старуха крайне уродливой внешности в старой одежде. На ногах у нее была диковинная соломенная обувка — Lapti — в подобной ходили многие иваны. Однако, невзирая на дряхлость, неряхой старуха не выглядела.
Справа от неё — пожилой мужчина типично крестьянского вида, смирившийся с судьбой быть повешенным за чужие грехи. Слева подросток с переполненными ненавистью глазами. Руки у всех связаны в единую цепь верёвкой. Поодаль в окружении автоматчиков небольшим стадом перепуганных овечек сгрудились крестьяне.
— А где террористка? — полюбопытствовал Майер.
— Так вот же! — Кредель указал на старуху. — Между прочим, учительница. В сельской школе преподавала немецкий язык. Разговаривает на немецком. Правда, с жутким акцентом.
Кредель недоумённо покрутил головой. В его понимании человек, разговаривающий на немецком языке, должен и думать, как немец, ценить всё немецкое, и, естественно, быть приверженцем национал-социалистической идеологии.
— Попалась, диверсантка! — презрительно глядя с высоты стандартного арийского роста на убогую старуху, покачиваясь с пятки на носок широко расставленных ног и постукивая стеком по «кавалерийскому» голенищу, выразил презрение Кредель.
Старуха покосилась на Кределя, как маленькая птичка, скривилась и плюнула в его сторону. Несмотря на то, что голова её была чуть выше пояса эсэсовца, смотрела она гордо и даже с большим презрением, чем немец на неё.
— У меня трое сыновей в армии! — проговорила старуха по-немецки с угрозой, убеждённая, что сыновья доберутся до палачей.
Кредель жестом разрешил начинать акцию.
Под каждой верёвкой поставили друг на друга по два ящика. Охранники указали приговорённым, чтобы те забрались на ящики.
Старуха связанными руками поправила платок на голове, без страха, словно примеряясь, взглянула на виселицу, попыталась вскарабкаться на ящики, но споткнулась. Громила-конвоир, подхватив под мышки, поставил её на ящики. Женщина задумчиво глядела над головами толпившихся людей. Люди притихли. Мужчина, кривясь лицом и едва сдерживаясь, чтобы не заплакать, с трудом залез на ящики. Подросток стоял недвижимо, словно уснув. Два охранника подняли его на ящики.
Старуха, брезгливо плюнув в сторону немцев, выкрикнула:
— Будьте прокляты, гады! Сказано в Библии: каждому по делам его. Вы получите втрое! Вдесятеро!
***
— Пойдём, прогуляемся по русской деревне, — предложил Кредель.
Подошли к хибаре, крытой соломой. Унтерштурмфюрер пнул дверь.
В единственной плохо освещённой комнате добрую четверть помещения занимала русская печка. В углу рядом с печкой железная кровать с тюфяком, из дыр которого торчала солома. В стене два окна с разбитыми стёклами. Одно наполовину заткнуто тряпьем. У стены деревянная лавка. В углу закопчённые иконы.
У кровати стоял перепуганный бородатый старик в заштопанных, пузырящихся на коленях портках, и линялой рубахе навыпуск. Несмотря на ветхость, одежда была чистой, заметил Майер. У стола оцепенели от страха две немолодые женщины.
С медного соска пузатого рукомойника, висящего в углу у печки сорвалась капля и неестественно громко шмякнулась в лохань, стоящую внизу.
Кредель сопел, как молоденький бычок, раздумывающий, поднять на рога старика, или не стоит — сам от страха помрёт.
На веревке, перекинутой поперёк жилища, висели тряпки, мешающие наблюдать за стариком. Кредель неторопливо, даже медленно нажал стволом автомата на верёвку, верёвка звучно хрупнула, тряпьё плюхнулось на пол.
Около печки на чёрной, тронутой ржавчиной сковородке, положенной на лавку вместо подставки, стоял медный самовар с множеством вмятин, видать, очень старый. Ржавая самоварная труба уводила самоварный дым в специальное отверстие печки. На полке у окна замызганная бутылка с постным маслом. У стены две табуретки с овальными прорезями в сиденьях.
Кредель постоял над табуреткой, скептически скривился, презрительно ухмыльнулся. Подумал. Засмеялся, как смеются дети, разгадавшие секрет. Сунул руку в прорезь, поднял табуретку, хмыкнул:
— Gut!
Показал Майеру:
— А что, удобно!
Поставил табурет к столу, увидел лежащий на столе гребешок странного вида: квадратный, с ладонь, с короткими, но очень частыми зубцами. Заинтересовался, указал пальцем, глядя на старика:
— Was ist das?
Старик понял вопрос, суетливо заторопился к столу, взял гребешок, наклонил голову над столом, почесал волосы. На стол упало несколько вшей. Старик ногтем придавил их к дереву, победно взглянул на немца.
— Scheise! — выругался Кредель, брезгливо сморщившись. Сплюнул на пол, взглянул на стену со следами раздавленных мух и клопов. Увидел посреди стены старые ходики с цепью, гирями и неподвижным ржавым маятником, безнадёжно махнул рукой.
«Русское время истекло», — подумал Майер.
Кредель ткнул стволом автомата в грудь старика:
— Parteig;nger? Partizan?
Низенький старик в выцветшей рубахе на фоне хоть и юного, но плечистого унтерштурмфюрера в тёмной плащ-накидке и стальном шлеме с рожками выглядел жалко, и явно не понимал, чего от него требуют. Старик потёр ладонью ушибленную стволом автомата грудь, поднял голову и в замешательстве глянул на каждого из вошедших. Наконец пробормотал, пожав плечами и болезненно сморщившись:
— Нет, я таких не знаю, кого вы спрашиваете.
Немецкие офицеры тоже не поняли лопотания аборигена.
— Не думаю, что мы получим информацию от этого тупицы, унтерштурмфюрер, — качнул головой Майер.
— К черту! Он заговорит или получит пулю, грязный ублюдок! — зло оскалился Кредель. Покраснев от ярости, закричал, забыв, что старик не понимает по-немецки:
— Слушай, ты, негодяй! Если не скажешь, где эти грязные партизаны, я нашпигую тебя свинцом!
Унтерштурмфюрер схватил старика за плечо и яростно затряс его:
— Террористы! Не понимаешь? Террористы! Что тебе известно о террористах?
Кредель ткнул автоматом в шею старика.
— Отвечай, или я стану стрелять из этой штучки!
Женщины перепугано прильнули друг к другу, завыли тоскливым дуэтом.
— Ruhig! (прим.: Тихо!) — юношеским дискантом взвизгнул Кредель.
Женщины онемели, залепив рты трясущимися ладонями.
Старик медленно сполз на колени и схватил подол плаща Кределя.
— Сжалься, хер немец. Не убивай!
— Ублюдок!
Кредель ногой оттолкнул старика.
Женщины завыли низко, по-животному.
Кредель передёрнул затвор автомата.
Женщины в панике схватились за головы, присели, сжались, будто ожидая ударов по головам, завыли совсем уж отвратительно.
— Ruhig! — сорвался на фальцет Кредель и стал пинать старика.
Старик ползал по полу, уворачиваясь от пинков Кределя.
— Пощади…
— Грязная свинья! — выругался Кредель и нажал на курок.
Короткая очередь прозвучала сухо, но громко в маленьком помещении. Завоняло дымом.
Старик откинулся назад, его глаза закатились до белков. Голова глухо стукнулась о пол.
Унтерштурмфюрер зло наблюдал, как под головой старика по полу расползается лужица крови.
Женщины, повизгивая наподобие избитых собак, поползли к старику.
Майер почувствовал некоторое сожаление от того, что унтерштурмфюрер убил старика. Солдат не должен поддаваться чувствам. Но… Это служба. У немецкого народа есть свои слабости, и одна из них — свойственная военным жёсткость.
Выйдя на улицу, Кредель оправдался, как мальчишка перед учительницей:
— Перестарался, конечно. Но старый негодяй что-то знал. Они все что-то знают. И не говорят. Тем хуже для них. Слишком много наших солдат гибнет.
Во дворе пьяной старухой подвывала собака.
Недовольно посопев, Кредель удивился:
— Оборванные, завшивевшие… Грязное, разваливающееся жилье. Безграничное запустение в каждом доме и в каждом дворе. Дороги разбиты. Да и дорог-то нет — тропинки. Средневековье! Что иваны защищают? Им же защищать нечего! Ничего... С нами они пройдут школу цивилизации. Эта земля может принести много пользы, если приложить к ней руки. Немецкий народ совершает доброе дело, освобождая иванов от власти еврейских комиссаров.
— Жизнь немцев определяется ритмами культуры, а жизнь русских — ритмами природы, — замысловато оправдал русских, а может поддержал недовольство Кределя Майер. — А защищают иваны свою землю, свою родину. Был у них царь, потом пришли большевики, потом придут неизвестно кто. Так же и у нас: был кайзер, теперь фюрер... Правители приходят и уходят, а страна, земля, родина у людей остаётся. Вот они и защищают свою страну, землю, родину.
— Мы ведём борьбу против жестокого, мстительного и сильного врага, который не мог вынести победоносного рождения Третьего великого германского рейха, — убеждённо, как на митинге, указал пальцем в небо Кредель, словно не услышав сказанного Майером. — И только красные, руководимые еврейскими комиссарами, несут ответственность за беспощадные репрессии и вынужденное насилие в этой борьбе. На Германию обрушились кровожадные полчища, и мы были вынуждены обороняться…
— По-моему, иваны уверены, что это мы на них... обрушились, а они защищают своё отечество, — насмешливо заметил Майер..
— Отговорки иванов о защите их отечества, на которое мы вероломно напали, чушь. Мы напали из жизненной необходимости уничтожить Советский Союз, прежде чем он уничтожит нас. Мы просто опередили русских. Не сейчас, так позже эта война непременно случилась бы, — сердито засопел Кредель. — Русские собрали огромную армию и планировали переделать мир по своему усмотрению. Не начни мы войну сейчас, Красная Армия стала бы ещё сильнее, и обязательно напала бы на нас. Тогда нам пришлось бы тяжелее.
— Нам и сейчас нелегко. Иваны слабо подготовлены, но сопротивляются, как дьяволы, — с сожалением произнёс Майер. — Видит бог…
— Бога нет, — перебил его Кредель. — Есть Адольф Гитлер, наш фюрер, и непобедимая мощь немецкого Рейха. Мы должны защитить нашу страну от русского варварства, от террора, который развязало красное командование. Защитить, мобилизовав немецкую волю и стойкость…
Подошёл унтершарфюрер (прим.: унтер-офицер в вермахте) Мартин, «громила Мартин» величиной со шкаф — флегматичный ветеран «Лейбштандарта», командир отделения, полюбопытствовал:
— Что случилось? Партизана нашли?
Кредель сердито промолчал.
Майер тоже промолчал, считая, что не вправе объяснять поступки офицера СС его подчинённому.
Собака завыла громче.
Кредель раздражённо передёрнул затвор, выпустил очередь в сторону скулежа. Раненая, похоже, собака истошно завопила.
Кредель выругался, выпустил в сторону воя весь рожок. Вой прекратился.
— Не в настроении разговаривать, — «догадался» Мартин.
— Отстань, Мартин! — рыкнул Кредель. — Займись делом! Иди, вон, с лейтенантом, а я распоряжусь, чтобы остальных жителей собрали на площади. Поговорим сразу со всеми, нечего за ними гоняться, как за перепуганными цыплятами.
Кредель направился к броневикам. Майер в сопровождении Мартина пошёл вдоль улицы.
Выбрав дом поприличнее, Майер открыл дверь, переступил порог. Споткнувшись в полутёмных сенях и загремев пустым ведром, вошёл в жилую комнату. Следом, задев каской за притолоку и упёршись головой в низкий потолок, вошёл громила Мартин. Навстречу с лавки поднялся старый крестьянин с окладистой бородой. Выцветшая, заштопанная рубаха, штаны с латками на коленях, ноги в обрезках от валенок. В общем, такой же, как и предыдущий абориген.
Из двери в дальнем конце комнаты появилась довольно молодая женщина, прильнула к спине старика, словно ища у него защиты, испуганно уставилась на вошедших.
— Hier gibt es die Terroristen (прим.: Здесь есть террористы)? — шагнув к старику, внятно и громко спросил Майер.
Старик выглядел совершенно тупо. Женщину иностранная речь перепугала до потери рассудка.
— Terroristen! Terroristen! — раздражаясь от тупости русского, почти закричал Майер. И пробормотал, немного повернув голову к Мартину: — Ходячий образец идиота… Сообразительности у него не больше, чем у лепешки коровьего дерьма.
Старик что-то пробормотал и перекрестился для убедительности.
Тягучая речь старого ивана Майеру показалась абсолютно нечленораздельной.
Старик выглядел взволнованным, его пальцы нервно сжимались и разжимались.
Несмотря на невинное выражение лица старика, у Майера возникло чувство, что тот валяет дурака, а в действительности что-то знает.
Мартин с любопытством наблюдал за Майером.
Майер чувствовал, что показывает себя не с лучшей стороны. Постаравшись говорить уверенно, он обратился к женщине. Женщина в страхе молчала, словно немая. Выпучив коровьи глаза, трясла головой.
Глянув на трясущуюся голову аборигенки, Майер усмехнулся:
— И вот в этом должны рождаться мысли! С таким же успехом я мог бы расспрашивать ослиную задницу, — проворчал он, солдатскими шуточками стараясь понравиться Мартину.
Поведение русских вывело Майера из терпения. Он заорал, угрожающе размахивая кулаком.
— Тупые дикари! Мне что, прикончить одного из вас, чтобы другой заговорил?
Перепуганные русские молчали, словно потерявшие остатки мозгов овцы.
Разговаривать с ними бесполезно, понял Майер, указал Мартину на дверь и последовал за ним. Выходя, хлопнул дверью так, что с потолка посыпалась глина.
В начале улицы, где стояли бронетранспортёры, раздалась интенсивная стрельба. Майер и Мартин помчались на звуки выстрелов. От бронетранспортёров убегали гражданские люди.
Рядом с бронетранспортёрами на земле лежали без движения трое часовых, один стонал.
— Партизаны! — указал Мартин в сторону убегавших.
— Но ведь деревня окружена! — воскликнул Майер.
— Значит, прятались в самой деревне.
На звуки стрельбы прибежали другие солдаты.
— Садитесь в транспортёр! Надо перехватить бандитов, — приказал Майер.
Взревев мотором, бронетранспортер рванул с места и, громыхая гусеницами, помчался в лес. И вдруг затормозил. Водитель заметил на земле среди деревьев немецкий мундир.
Майер выпрыгнул, подбежал к лежащему солдату… И застонал от ярости, увидев рядового из своего взвода. Двадцатилетний берлинец прибыл в роту с последним пополнением. И вот...
Судя по деформированному, представлявшему собой сплошную рану лицу, стрелок получил чудовищный удар дубиной. И живот в крови. Они добили его штыком.
— Drecksauen! Грязные свиньи! Они заплатят за это!
Потрясенный Майер вернулся в кузов. Говорить от бешенства не мог, поэтому дал команду «вперёд» очень длинным свистком.
Поиски по дорогам и труднопроходимым подлескам в радиусе пяти километров не дали результата, Майер приказал возвращаться.
Мотор подвывал, словно оплакивая убитых. Солдаты молчали. Сжимая кулаки, Майер думал о погибших Kameraden. «Отомстить! Отомстить!» — горячо пульсировало в голове.
Вернулись на площадь. Толпа русских, окружённая автоматчиками, за это время увеличилась раза в два. Мужчин не было, сплошь старики, женщины с малышами на руках, цепляющиеся за их подолы маленькие дети.
Перед каменным русским идолом-памятником на расстелённых плащ-палатках лежали мёртвые немцы.
Майер подошёл к унтерштурмфюреру, мрачно сообщил:
— Не нашли.
После некоторого молчания спросил:
— Вы забрали тело стрелка в лесу?
— В лесу? Нет, только этих.
Кредель подозвал четырёх эсэсовцев, распорядился:
— В лесу ещё один наш убитый. Возьмите плащ-палатку, принесите.
Майер объяснил, где найти труп.
На лице унтерштурмфюрера заиграли желваки, на лбу вздулась вена.
— Schmutzige russische Schweine (прим.: грязные русские свиньи)! Они заплатят за это. Я говорил тебе, они всё знают. Все нас ненавидят. Режим комиссаров обрёк их на рабство, а они нам нож в спину. Эти дикари любят свою землю, даже будучи рабами на ней. Ну что ж, они насытятся ею! Мы набьем землёй их глотки, — криво ухмыляясь, выдавливал сквозь зубы Кредель.
Возвратились эсэсовцы. На плащ-палатке принесли тело.
— Ужасно! — пробормотал Кредель, отворачивая край ткани, прикрывавшей лицо убитого. — Пусть русские посмотрят на него. Проведите их мимо убитых, пусть они подышат запахом арийской крови, запахом мёртвых немцев.
Берлинца положили рядом с другими убитыми.
Эсэсовцы принялись теснить жителей, принуждая их идти мимо трупов.
Русские топтались, не желая идти, куда их направляли. Майеру они напоминали перепуганных овец, шарахающихся от мёртвых тел.
Кредель выхватил автомат из рук эсэсмана, стоящего рядом.
— Ублюдки! Не хотите приблизиться к мёртвому немцу?! Я вас заставлю! — голосом обиженного подростка прокричал он и выпустил очередь в толпу.
Русские завопили, стоящие впереди упали. Толпа смешалась, люди в ужасе бросились врассыпную.
Эсэсманы пытались удержать русских, выставив карабины и автоматы наподобие шлагбаумов.
Обезумевшая растрёпанная женщина с младенцем на руках кинулась прочь, подвывая от страха, как животное. Ярость эсэсовцев, накопленная за дни зачисток оккупированных деревень в поисках партизан, прорвалась наружу. Автоматная очередь сбила её с ног. Ребенок покатился по земле. Удар тяжёлого сапога отбросил тельце дальше…
Автоматная стрельба, вопли женщин, детей и стариков, крики-команды эсэсовцев слились в ужасающий гам.
— Кредель, приведите к порядку ваших солдат! — закричал Майер. — Это бойня позорит честь мундира, который вы носите!
Унтерштурмфюрер стоял ссутулившись, расставив ноги. В руках автомат. Мундир запачкан грязью. Лицо в красных крапинках. Из-под низко нахлобученной каски Кредель бросил на лейтенанта волчий взгляд. Майеру показалось, что Кредель его не понимает.
Унтерштурмфюрер цинично ухмыльнулся:
— Это война, Майер! Русские существуют только для уничтожения. Они убили наших солдат. Или, по-вашему, мы находимся на пикнике в воскресной школе? Это твоих людей подвергли бойне, как ты выражаешься. А наши действия, — Кредель указал в сторону площади, — защитная реакция на бойню.
Подумав, он всё же вынул свисток и издал длинную трель.
Никто его не услышал.
— Как будто мы забавляемся, — огрызнулся Кредель. — Может, ты воображаешь, что состоятся трибуналы, которые решат по закону, кто виновен, а кто нет? Если мы будем медлить с этим и не преподадим проклятым русским сурового урока, партизаны уничтожат наших солдат больше, чем армии Тимошенко и Будённого, вместе взятые.
Он наклонился к Майеру и заговорил почти спокойным голосом:
— Эти люди, по сути, скоты, Майер, а скотина понимает только язык кнута. В данном случае стадом управляем мы, солдаты. На войне солдаты убивают, такова их профессия. Мои солдаты не играют в Джека-потрошителя. Согласно закону, мы обязаны участвовать в войне. Согласно закону, все мужчины на войне должны стать убийцами. У меня хорошие солдаты, а хорошему солдату нравится его работа — убивать. И это предписано законом германского рейха.
— А они, — Майер раздражённо махнул в сторону вопящих женщин, — защищались от нас, считая нас захватчиками согласно законам своей страны. Предположим, европеец попал в африканское племя, которое поклоняется богу в облике ядовитой змеи, и убийство змеи там считается ужасным преступлением. Европеец не знает африканского табу и в порядке самозащиты убивает палкой ядовитую гадину. По мнению племени — он убил олицетворение бога, он преступник. А перед своей совестью он совершенно чист — он убил змею, чтобы та не укусила его. Законы аборигенов предписывают схватить святотатца, привязать его к дереву и медленно изжарить. По законам цивилизованных людей аборигены совершают преступление. А аборигены уверены, что наказывают святотатца.
Удушливый чёрный дым поднимался над деревней. Горели соломенные крыши, подожжённые трассирующими пулями. Занялось пламя на крашеной деревянной церкви. Со сделанными наскоро факелами эсэсовцы перебегали от дома к дому и поджигали их.
Старая женщина, упав на колени, умоляла о чём-то солдата. Эсэсовец ткнул ей в голову горящим факелом, загорелись платок и волосы…
— Человечество состоит из рас, — пожал плечами Кредель. — У каждой расы свои законы. Немец и тысячелетие назад был благородным, великодушным, храбрым носителем культуры. Таков он ныне, таковым будет впредь. А иваны были и останутся такими же скотами, какими мы их видим сегодня. Степень способности к культуре заложена в гены, а законы отражают внутренние ценности народа, основывающиеся на генетических особенностях. Дикарь поклоняется животному и пожирает человечину по причине недочеловеческого естества. Ариец обладает законом высшей ценности и не может провиниться перед неполноценным отребьем. Черномазый же виновен по закону белого человека — закону высшей ценности, который властвует над низшими расами, препятствует унтерменшам удовлетворять свои низменные прихоти, препятствует евреям, живущим в немецкой Европе, осквернять священное для немцев, препятствует большевикам уничтожать цивилизацию, хоть этого и требует их натура. Когда белый человек нарушает закон негров, или ариец нарушает закон иванов, его поступок продиктован более высокими духовными ценностями. Поэтому законное право и нравственный долг арийца — уничтожить с корнем всякие убеждения, исходящие от унтерменшей, стереть с лица земли их последователей как крыс, которым те сродни и которые распространяют чуму и прочую заразу.
Эсэсовцы устали гоняться за русскими, успокоились. Неторопливо пригнали несколько русских на площадь. Русские горбились над убитыми односельчанами, плакали. Одна женщина, став на колени у трупа, вознесла вверх руки, жутко воя, как собака.
Эсэсовец с размаху ударил женщину сапогом в бок. Женщина поперхнулась и умолкла, свалившись на бок.
— Предположим, белый человек пришёл в джунгли или в пустыню и, неся аборигенам культуру, запретил им употреблять в пищу человеческое мясо, — менторским тоном продолжил Кредель. — Опираясь, естественно, на свои законы, поддерживаемые машиненгеверами и панцерами. Дикарю запрет так же непонятен, как непонятно белому табу убивать священных змей. Жизнь священной змеи для дикаря важнее жизни белого человека, но дикарь вынужден повиноваться силе, не понимая законов белого человека. Дикаря можно принудить к цивилизованной жизни — учим же мы обезьян носить штаны! А чёрные, жёлтые или коричневые унтерменши — те же обезьяны, двуногий скот. Абориген поймёт, что будет жестоко наказан, если поджарит белого человека. Но он воспользуется первой же возможностью полакомиться шашлыком из мяса миссионера, потому что его кровожадные инстинкты заложены в генах.
Кредель развёл руки в стороны и изобразил на лице мину безнадёжности. Сделав паузу, продолжил:
— Можно ли обвинять обезьяну за то, что она родилась волосатой? Она от рождения такая. И у людей: одни рождаются арийцами, другие унтерменшами, третьи — дураками. Всё от Бога, а не от человека. Мы рождены арийцами, нам предназначено править унтерменшами. И участь унтерменша присуждена ему Богом. Чем виноват еврей, что родился евреем? Ничем. Он лежал в колыбели и не совершил ничего дурного, но уже был отмечен пятном еврейства. Такое пятно можно стереть только смертью того, кто его носит. Над этим уже работают крематории наших концлагерей. А лучше, чтобы такие «запятнанные» вообще не рождались. Поэтому тех, с кем не справятся крематории, надо стерилизовать. И когда перемрут оставленные в живых, у нас воцарится спокойствие. Это и будет, как сказал шеф Главного управления имперской безопасности Гейдрих, окончательным решением еврейского вопроса. И славянского, и цыганского.
Поглядывая на убитых женщин, лежащих на площади, на лужицы крови под ними, Кредель лениво согласился:
— Может ты и прав, урок суров. Но суровые уроки дольше помнятся. Больше здесь нам делать нечего.
Он подошёл к бронетранспортёру и, нажимая на клаксон, длинными гудками дал команду сбора.
В голове Майера дьявольской, кричащей, издевательской чередой смешивались противоречивые впечатления.
«Жизнь, смерть, убийства из мщения… Кто я такой, чтобы порицать Кределя? Я тоже посланник смерти. Возможно, такова моя судьба…».
Свистки, отрывистые команды. Солдаты, бегущие по площади, чавканье сапог по грязи. По кровавой грязи.
Большинство домов в деревне горело, дома рушились, посылая в небо мириады искр. Обугленные остовы печных труб зловеще показывали в облачно хмурящееся небо, словно грозя: «Воздастся за деяния ваши!».
«Возможно, мы жестоки, — размышлял лейтенант Майер. — Но партизаны тоже ведут бесчеловечную войну. Защищают свою страну? Цивилизованные французы, поняв, что сопротивление бесполезно, цивилизованно сдались, чтобы не гибнуть без смысла. А русские дикари не понимают, что, если они не прекратят сопротивляться, мы их уничтожим. Таков закон любой войны. Русские виновны в подлом убийстве немецких солдат. Они дикие террористы. Обуздать террористов могут только назидательные казни. Только убивая жён и детей бандитов можно заставить их думать цивилизованно!».
= 7 =
Берлинцы узнали, что 22 июня 1941 года непобедимая армия Германского рейха ступила на территорию СССР. Берлинцы восторгались, что солдаты вермахта захватили все мосты на границе, что все советские самолёты уничтожены на аэродромах, не успев взлететь, что сто тысяч советских солдат взяты в плен и целые армии попали в окружение. «Мы закончим войну быстрее, чем в Польше и Франции», — уверяли друг друга берлинцы.
С раннего утра немцы выстраивались в очередь за газетами, с жадностью искали информацию о новых победах немецкого оружия. Массовая истерия охватывала немцев, когда они видели правительственный кортеж фюрера. Беснующаяся толпа на Вильгельмплац требовала, чтобы Гитлер появился на балконе рейхсканцелярии. Германия преисполнялась духом милитаризма и патологического шовинизма.
Перед войной в Германии была введена карточная система, и продовольственные нормы систематически урезались: «рабочий паек» на неделю составлял два с половиной килограмма хлеба на человека, полкило мяса и мясных изделий, двести пятьдесят граммов маргарина и столько же сахара, три десятка сигарет. Исчезло из свободной продажи бутылочное пиво — национальный немецкий напиток.
Но война оказалась очень выгодным коммерческим предприятием: из Голландии, Норвегии, Дании, Бельгии, Франции и Украины в рейх нескончаемой вереницей тянулись эшелоны и грузовики с «трофеями». Когда в коммерческих магазинах Берлина появились банки датского масла, головки голландского сыра, французские вина и парфюмерия, обыватель возликовал: война оказалась прекрасным способом обогащения за чужой счёт и наказания еврейской плутократии, до войны обворовавшей нацию. Германия не просто воевала, Германия восторгалась войной.
Германию накрыла человеконенавистническая идеология стоящих по ту сторону добра нацистов. «Почему мы, немцы, страдаем от перенаселенности, — возмущались признанные арийцами бюргеры, — ютимся на клочке земли и позволяем унтерменшам-славянам жить на исконных германских территориях?». Рейху понадобятся колонисты, когда славяне исчезнут. И солдаты-победители станут образцовыми немецкими пионерами восточных провинций. Так сказал фюрер.
Unter den Linden (прим.: «Под липами» — одна из центральных улиц Берлина) шумит листвой вековых лип. Фешенебельный бульвар Kurf;rstendamm — Kudamm, как называют его берлинцы (прим.: Княжеская дамба) — сверкает зеркалами витрин магазинов и ресторанов. На улицах красуются рекламные плакаты моющих средств: война войной, а «Persil» нужен каждой домохозяйке. В лотках на Potsdamer Platz (прим.: Потсдамская площадь у желелзнодорожного вокзала) продают цветы и плюшевых медвежат — символ sch;ne Hauptstadt, прекрасной столицы.
После работы берлинцы, как всегда, пьют в Kneipen (прим.: в пивных) любимое пиво «Berliner Kindl» (прим.: самое популярное в Берлине пиво «Берлинское дитя») или «Pilsner» (прим.: «пильзенское», от чешского города Пильзен). И прохожие на улицах пьют пиво, едят вкусные, как и в мирные годы, свиные сосиски. Бутылки у лотков стоят в больших деревянных ящиках — спрос на пиво большой.
Берлинцы, как и до войны, любят дневные и вечерние «выходы». По K;nigstra;e (прим.: по Королевской улице) прогуливаются женщины в шляпках, жакетах, плиссированных юбках или в приталенных платьях. Девушки по случаю жары ходят в кожаных сандалетах. Молодые люди из хороших семей носят гольфы и щеголяют модными галстуками. Офицеры блистают идеально начищенными высокими — «кавалерийскими» — сапогами при широченных галифе, хрустят портупеями.
Ночами площади и улицы сверкают яркими огнями: великая Германия непобедима! В шикарных кабаре аншлаги и очереди перед дверьми. По-прежнему великолепны представления в варьете «Scala», где до войны выступали телепат Штайншнайдер, силач Брайтбарт, предсказательница фрау Магда. Многочисленные столичные театры ставят хорошие спектакли: «Разбитый кувшин» Клейста, например.
Молодые женщины по вечерам ходят в престижные бары и рестораны «Nichtjuden» — «не для евреев» — слушать джаз или изящного Листа, а не надоевшего маршевой торжественностью Вагнера, которого любил Гитлер, хвастать украшениями и духами, купленными на Шарлоттенбургском шоссе.
Три подруги беседуют:
— Мы танцевали всю ночь и разговаривали о наших солдатах-победителях. Они скоро получат отпуск и приедут к нам.
— Я не понимаю народы, которые оказывают нам сопротивление. Мы же хотим им добра! Я слышала, что каждый воевавший на Восточном фронте получит домик на завоёванных территориях!
— Не домик, а поместье в сто гектаров! И пять семей славян в качестве работников — так обещал фюрер!
— А я слышала — десять семей!
Мужчина и женщина неторопливо идут по аллее.
— Фюрер в последней речи сказал: «Враг повержен и никогда больше не поднимется», — экзальтированно восклицает женщина в возрасте увядшей лет десять назад, но настойчиво бальзамируемой молодости.
— Наполеон так же говорил, — негромко возражает с усмешкой немолодой спутник. — И другие завоеватели России. И каждый раз русские поднимались.
— Но мы быстро справились с Францией!
— Военная кампания во Франции по сравнению с Восточным фронтом — вылазка гитлерюгенда на природу.
В руках обывателей шуршат «Тагесшпигель» (прим.: «Зеркало дня»), офицеры читают газету вермахта «Берлинер иллюстрирте», а нацисты — «Фёлькишер беобахтер» (прим.: «Народный обозреватель»), печатный орган нацистской партии и флагман нацистской пропаганды. «Фёлькишер Беобахтер» — ФБ — думающие люди расшифровывают как «Ферблёдунгсблатт», «газета оглупления».
Газеты сообщают, что немецкие войска неудержимой лавиной катятся к Москве. Пресса вселяет в немцев предвкушение великой победы.
В «Романском кафе» перед просторным дверным тамбуром карлик в униформе, бархатные драпировки, зеркала и золотые украшения, уютные укромные уголки и цветы на столах. Сюда приходят клиенты в нарядах от берлинских кутюрье высшего разряда, чтобы посидеть с бокалом коктейля «шерри-коблер» и обсудить новости со знакомыми. Это кафе — интеллектуальный центр Берлина. Здесь собираются издатели, поэты, художники, драматурги, актёры. Здесь сохранился неподражаемый берлинский юмор, отличающийся скепсисом и иронией. Здесь высокопоставленные чиновники присылают дамам корзины цветов с вложенными записками на украшенной гербами старой пергаментной бумаге.
В двух-трехэтажных особняках зажиточных кварталов мраморные балконы держат мускулистые кариатиды (прим.: девы) в стиле эпохи императора Вильгельма, лестничные перила из тёмного дерева с псевдоготической резьбой, на лестницах ковры, прижатые медными прутьями, паркет натёрт мастикой. Хотя их обитатели и настроены скептически по отношению к «тысячелетней империи» Гитлера, но согласны mitmachen (прим.: сотрудничать) с новым режимом.
Женщинам-аристократкам чужд принцип «Kinder, K;che, Kirche» (прим.: дети, кухня, церковь), который провозгласил немецкий император Вильгельм II Гогенцоллерн, повторил «железный канцлер» фон Бисмарк и взяли на вооружение нацисты. В аристократических кругах нравы, культура и деньги остались либеральными.
Зажиточные берлинки, как в былые времена, приглашают друг друга на ужин или плотный завтрак, заказывают в дорогих магазинах русскую икру, скандинавскую водку, карпатскую кабанину, датское сливочное масло, греческие маслины, югославские и голландские консервы, норвежские шпроты, арденнскую ветчину и перигорские паштеты из гусиной печени. На центральных улицах бакалейные лавки расположены через каждые сто метров. Каждый при желании может купить что угодно, если имеет много денег, работает на Имперскую службу труда или служит в армии.
Солдаты из провинции перед отъездом на Восточный фронт гуляют по столице. Для военных развлечения бесплатны или очень дёшевы. Большинство с помощью гидов из организации Kraft durch Freude — «Сила через радость» — осматривают Hauptstadt на традиционном Berliner Kremser (прим.: берлинский кремзер — по имени основателя транспортной фирмы) — длинной повозке, запряженной крупными померанскими лошадьми. Солдат-отпускников спиртным угощают их штатские приятели.
Перед Бранденбургскими воротами — Триумфальной аркой Берлина времен Бисмарка — галдит толпа желающих сфотографироваться на память. Берлинцы и берлинки посмеиваются над крестьянскими парнями, искренне восхищающимися столицей. Провинциалы — чужаки. Берлинцы презирают наглых баварцев, упрямых саксонцев и простодушных фризов (прим.: фризы, «береговой народ» с побережья Балтики). Провинциалы же называют берлинцев сумасшедшими. Берлин — обособленный остров в море германских земель.
Берлинские новобранцы гуляют по тенистым аллеям Тиргартена с улыбающимися хорошенькими девушками. Дети выезжают на пикники в леса, окружающие аэропорт «Темпельхоф» (прим.: «двор храма»). На некоторых улицах допоздна проходят гулянья, похожие на рождественские шествия в национальных костюмах, как до войны.
В кинотеатрах идут фильмы о героях вермахта и ваффен СС. Немецких киногероев никогда не убивают и, как освободителей и носителей желанного Нового порядка, со счастливыми улыбками и цветами встречают местные киножители в национальных костюмах.
Перед фильмами обязательная кинохроника — предваряемые фанфарами Листа сводки новостей с Восточного фронта: «Советские военно-воздушные силы полностью уничтожены!». Бодрый голос диктора перечисляет победу за победой. «Враг предпринял попытку контратаковать передовые части наших стремительно наступающих войск», но «германский солдат был и остаётся победителем!».
Vernichtungskrieg (прим.: война на уничтожение) близится к завершению!
Геббельс ликует с экранов:
— Под Белостоком окружены две армии красных. У врага нет ни малейшей возможности прорвать кольцо окружения! Наши войска подойдут к Москве в следующие выходные!
Кинохроника показывает пленённых красноармейцев. Оборванцы с грязно-окровавленными подобиями повязок, они дерзко смотрят с экрана, излучая мрачную непокорность на удивлённых зрителей германской кинохроники.
Да, советские войска застигнуты врасплох, но отнюдь не собираются сдаваться, как это было в Западной Европе. Обыватели не знают, что лёгких побед на Восточном фронте нет. Обыватели уверены: фюрер всё держит в руках.
Киножурнал «Wochenschau» (прим.: «Недельное обозрение») показывает триумфальное возвращение фюрера из Франции. Он на пике славы. Немцы вытягивают руки в нацистском приветствии, истерически рукоплещут. Радостные дети в форме гитлерюгенда забираются на фонарные столбы, чтобы увидеть фюрера. Кордоны эсэсовцев едва сдерживают толпы экзальтированных, обезумевших от любви к фюреру фрау. Восторженные крики женщин не утихают на протяжении всего выпуска хроники. Дикторы захлебываются в восхищении, комментируя безмерную любовь народа к фюреру.
Славные дни фанфар, парадов и «специальных сообщений» о великих победах вермахта следуют одни за другими. Жизнь — бесконечный праздник. Немцы ужасно гордятся собой.
Стать солдатом? Естественно! Вступить в вермахт или в СС добровольно, пока есть время совершить героический поступок и получить железный крест! Война так скоротечна.
Лицо фюрера крупным планом:
— Мы взяли более двух миллионов военнопленных, уничтожили и захватили семнадцать тысяч русских танков, свыше двадцати тысяч артиллерийских орудий, сбили в небе и уничтожили на земле более десяти тысяч самолетов противника. Это невиданные победы! Сталинские орды никогда не оправятся от такого разгрома! Если они предложат капитуляцию, мы не примем её! Это священная война! Клянусь, что мы продолжим её, пока не уничтожим большевистское чудовище!
Фюрер взволнован: по лицу струится пот, галстук сбился, пуговицы рубашки расстегнулись.
Выходя из кинотеатров, берлинцы выпивают по кружке пива, и обмениваются шутками по поводу фургонов гестапо, которые колесят по городу. Но все евреи, слава богу, выловлены, заперты в гетто и ожидают депортации.
— Гитлер потребовал ускорить окончательное решение еврейского вопроса.
— Что за «окончательное решение»?
— Про «окончательное решение» хорошо сказал дядюшка Сталин: «Нет человека — нет вопроса».
— Все уверены, что евреям на этой планете делать нечего.
— Абсолютно! Однажды на улице мы увидели человека со звездой Давида. Вероятно, это был какой-то привилегированный Mischling, метис. Я пошутила: «Смотрите, штурмбанфюрер, еврей! Почему вы ещё не отравили его газом?». Мы так смеялись!
— Ходят слухи, что Москва скоро падёт.
— Да, и, говорят, Сталин уже просил фюрера заключить мир.
— К Рождеству войска должны вернуться в Германию.
— О падении Москвы гадать сложно. Доктор Геббельс объявил, что советская авиация разгромлена, рейхсминистр люфтваффе Геринг обещал, что ни одна бомба не упадёт на столицу рейха, а седьмого августа сто пятьдесят английских самолётов, пытались бомбить нашу столицу. Прорвались к Берлину семнадцать, пять сбито, но прорвавшиеся успели сбросить бомбы на мирные кварталы. Множество жертв среди гражданского населения. Эти английские чудовища бомбят гражданское население! После победы мы должны провести судебные расследования военных преступлений. Виновные в подобных зверствах ответят за них.
— Но английское Би-би-си сообщило, что седьмого августа английская авиация над Берлином не летала.
— Это были русские бомбардировщики. Всего несколько штук. Ни одного не сбили.
— Вы слушаете вражеское радио? Эти «несколько штук» сбросили бомбы огромной мощности! У этих воздушных убийц нет совести! Они убивают наших женщин и детей!
— Мы тоже убиваем их женщин и детей.
— Мы уничтожаем врагов, защищаем нашу Родину!
— И они защищают свою Родину.
— Историю пишут победители. Мы победим и расскажем, кто защищал Родину и кто убивал врагов. Немцы поддерживают Партию и ее руководство, верят в фюрера и в окончательную победу. Национал-социалистический дух укрепил мысли и сердца немецкого народа.
Девушки провожают приятелей-новобранцев до вокзала, откуда отправляются поезда на Восточный фронт. Парни и девушки посылают друг другу воздушные поцелуи. Молоденькие солдатики, прижавшись лицом к вагонному стеклу, что-то кричат, жестикулируют. Поезд трогается, хрупкие девичьи фигурки, такие желанные, остаются в мечтах, в эротических снах. Впереди — реальности Восточного фронта, о кровавости которого будущие фронтовики даже не подозревают. Они едут, чтобы победно, под бравурную музыку, маршировать до Москвы.
К перронам подходят товарные поезда, гружённые продуктами с Украины.
Никогда ещё Берлин не был таким счастливым, радостно возбуждённым от ощущения близости великой победы: Берлин становится сердцем империи от Норвегии до Африки, от Бретани до Урала, которую строит фюрер, более гениальный, чем Наполеон и Цезарь, вместе взятые.
Всеобщую радость портят газеты, с нехорошей постоянностью публикующие извещения о гибели солдат под рубриками: «В гордом трауре», «За фюрера, народ и Отечество», «Геройская смерть ради будущего Германии». Но берлинцы понимают, что славные победы невозможны без печальных жертв — понимают даже те, кого настигло горе. Великие поступки совершаются через боль.
«Deutschland, Deutschland ;ber alles…» (прим.: гимн «Германия, Германия превыше всего…»). Все принимают личную беду с достоинством сплочённых членов единого общества. Ведь фюрер сказал: «Эта война объединит всех».
Всё бы празднично, но на окраинах Берлина по плохо замощёным улицам пыльный ветер несёт обрывки газет, в воздухе витает кислый запах помоев и вонючих бочек с селёдкой у питейных заведений. Лотошники продают дешевый товар. У подъездов слоняются стареющие проститутки без лицензии и молодые сутенеры. Молодые калеки — жертвы Восточного фронта — ковыляют на костылях или катятся по тротуару на колясках, просят милостыню. Плакат на груди: «Я отдал стране ноги. Что ты отдашь мне?»
Килограмм мяса и двести граммов маргарина в месяц, быстро плесневеющий хлеб по продовольственным карточкам бодрости духу и пыла патриотизму не добавляют. Но Геббельс в выступлении по радио настойчиво обещает, что продукты будут распределяться справедливо, что улучшится их качество, просит немного подождать. Можно и подождать — было бы чего.
Две женщины обмениваются впечатлениями перед большим магазином:
— Хлопчатобумажное платье за двести марок — это безумие!
В пригородах судачат о высоких зарплатах служащих гестапо. Поглядывают краем глаза на объявления о судах над Kohlenklau — расхитителями угля.
Дельцы скупают продукты у крестьян оптом, приобретают у военных «пакеты фюрера» (прим.: продуктовые наборы, которые вручают фронтовикам, едущим в отпуск домой), перепродают их втридорога.
Простые люди, привыкшие к скудной и однообразной пище, мечтают о дешёвой говядине, о белых батонах, о достойных зарплатах.
Матери бедных окраин, естественно, беспокоятся за сыновей-фронтовиков, но не очень сильно. Pflicht. Долг. Обязательства. Каждый немец выполняет свое предназначение. К тому же, государство кормит солдат на месте их службы, они даже оставляют свои продовольственные карточки семьям. А те, кто служит во Франции, и вовсе привозят полные сумки фруктов и овощей, вина и сигарет.
Французы под покровительством гестапо импортируют из своей страны «профессионалок» для Берлина. За чувство стиля, красоту, светские манеры французских проституток называют «кокотками» (франц.: cocote, букв. курочка, цыпочка). Впрочем, и более точным словом — Dirnen (прим.: шлюхи) тоже не обходят. Но француженки всё равно теряются в море немецкой проституции.
— Никогда раньше у нас не было столько проституток, предлагающих свои услуги одиноким мужчинам, — сетуют добропорядочные берлинцы и берлинки.
И неодиноким.
Чтобы привлечь клиентов, проститутки по ночам подсвечивают свои икры цветными фонариками. Поэтому в Берлине их называют «голубоножками».
Дойчландзендер (прим.: немецкое радиовещание) из государственных приемников с орлами и свастиками «Фолькс-Эмпфенгер VE301» с фиксированными настройками только на немецкие станции, впихивают в миллионы ушей призывы: «Живи верно, сражайся храбро, умри смеясь!». Рокочет голос рейха из динамиков, и граждане приникают к приёмникам, словно к устам Бога: «Отечество, победы, слава, жертвенность! Великая Германия!» И миллионы людей готовы отдать жизнь за Великую Германию. Пламя новой веры разгорается из этой жертвенной готовности! «Наше знамя реет впереди, — поют бодрые марши детские голоса в радио. — Наше знамя в вечность нас ведёт». Немецкий народ полон отваги, уверенности и оптимизма.
Обывателей воодушевляют прибывающие на вокзалы составы с транспарантами на вагонах: «Продукты питания. Украина — Берлин».
В Германию с оккупированных территорий вывозят всё. Даже плодородный чернозём.
Ein Volk, ein Reich, ein F;hrer! (прим.: Один народ, одно государство, один вождь!)
***
Гертруду фон Бок вызвали в офис организации «Вера и красота», подразделения Союза немецких девушек.
Молодая девушка в тёмно-синей юбке, белой блузке и чёрном галстуке с кожаной заколкой провела Грету в кабинет к женщине в такой же униформе, но больше похожей на офицера СС, чем на сотрудницу женской, а тем более — молодёжной организации.
— Фрау Эрна, — представила она женщину.
Фрау Эрна предложила Грете сесть в кресло у журнального столика, сама села на стул напротив.
— Ваша тётя подала заявление… Точнее, она рекомендовала вас, как чистокровную арийку, желающую отдать свои силы на благо рейха. Мы проверили вашу родословную на «правильность расы» до обязательного тысяча восьмисотого года. И дальше. Поздравляю, вы — чистокровная арийка.
Грета вежливо улыбнулась.
— Задача нашей организации — воспитание сильных и умных женщин, будущих товарищей политических солдат рейха. Женщин, которые организуют семейную жизнь в соответствии с национал-социалистическим мировоззрением.
Фрау Эрна требовательно и чуть вопросительно взглянула в лицо Грете. Грета осторожно склонила голову: да…
— Мы предлагаем вам вступить в наш союз.
Грета выжидающе молчала.
— Наша организация не занимается политикой. Мы обучаем девушек ведению домашнего хозяйства, готовим к материнству, уходу за детьми. Мы учим девушек умению растить гордое и закалённое поколение, воспитывать сыновей героями.
«Совсем никакой политики, — улыбнулась в душе Грета. — Но в соответствии с национал-социалистическим мировоззрением».
— Идеал женщины в нашем понимании — хороший дом, любимый муж и счастливые дети. Образцовая германская женщина дополняет германского мужчину. Настоящая германская женщина должна быть хранительницей чистоты крови немецкого народа. Сейчас вы одна. Подозреваю, что влияние тёти на вас очень велико. И не всегда… справедливо. Но вы, одинокая девушка, не можете противостоять давлению тёти. Вступив в нашу организацию, вы из «я» вырастаете в «мы». Вы приобретёте уверенность в себе, потому что «мы» нашей организации сильнее «я» любой тёти.
Грета задумалась.
— Ваша тётя сказала, что у вас есть молодой человек…
— Он офицер, — поспешила сказать Грета и добавила, словно оправдываясь: — Мы обручены.
— Он член национал-социалистической партии? Офицер СС?
— Он служит в пехоте вермахта, — почему-то смутилась Грета. И продолжила оправдываться: — Он очень хороший офицер! Он прошёл проверку на чистоту расы.
Фрау Эрна как будто потеряла интерес к жениху Греты.
— Наша организация работает под покровительством организации Lebensborn (прим.: «Источник жизни» — организация в составе Главного управления расы и поселений. Работала над программой превращения германской нации в расу господ путем селекционного отбора), у которой есть комфортабельные «Дома матери» — роддома. Придёт время, вы забеременеете. Члены нашей организации, носители чистых арийских генов, рожают в идеальных условиях: хорошее питание, удобные палаты, профессиональный уход, доброжелательный персонал. Мы считаем, что каждая немецкая женщина-арийка должна подарить рейху и фюреру четырёх детей. Многие незамужние женщины участвуют в акции «Подари ребёнка фюреру!». Вы слышали об этом?
— В общих чертах.
— Цель акции — рождение истинно арийских детей от офицеров СС и настоящих немок — арийцев в третьем поколении. Зачать ребёнка в данном случае можно и вне брака. Будущая мать вынашивает плод под присмотром медиков и производит на свет младенца, который сразу же становится достоянием нации. Мать мы обеспечиваем хорошей работой в офисах СС и партии, всячески поддерживаем. Те, кто сотрудничают с нами, не питаются на «народных кухнях».
Фрау Эрна краем глаза внимательно следила за лицом Греты.
Грета знала по собственному опыту, точнее — по собственному желудку, что на «народной кухне» бесплатный суп для неимущих вкусным и сытным не бывает.
— Ваш жених обязательно приедет в отпуск, — продолжила фрау Эрна. На войне, случается, солдаты гибнут, подумала она, но не сказала об этом вслух. — Наша организация поддерживает женщин, которые решают забеременеть от офицеров-арийцев до вступления в брак.
Грете очень хотелось избавиться от вечного брюзжания тётушки, получить хорошую работу, нормально питаться… В общем-то, ни к чему опасному членство в организации, вроде, не обязывало… Она написала заявление на вступление в организацию «Вера и красота» Союза немецких девушек.
= 8 =
Восемьдесят второй пехотный полк, миновав русский город Grodno, шёл сменить полк, понёсший большие потери в тяжёлых боях с врагом, рвущимся из котла фантастических размеров от населённого пункта с названием Belostok у западной границы русских до крупного города Minsk на востоке.
— Это километров четыреста! — восхитился успехами вермахта лейтенант Виттман, Zugf;hrer-2 (прим.: командир второго взвода). — И армия русских, попавшая в котёл, неисчислима. Правда, есть ещё у котла горлышко, выход на восток в междуречье Зельвянки и Щары. Там скопилась пятнадцатитысячная толпа русских. Но мы и это горлышко скоро закроем.
— Как хорошо ты знаешь русскую географию! — удивился Майер. — А я никак не привыкну к аборигентским названиям.
— И не надо привыкать! — успокоил Майера Виттман. — На завоёванных территориях мы всё переименуем. Предлагаю Grodno назвать Майербургом.
Офицеры рассмеялись и дружески хлопнули друг друга по спинам.
— Жаль, в Grodno не зашли, — в шутку расстроился Майер.
— Почему? — заинтересовался Виттман.
— Несколько дней назад знакомый офицер из штаба сказал, что в Grodno привезут бордель с немками-волонтёрками, которые своими телами решили поднять дух солдат вермахта.
— Ну, как говорится, кто чем может, тем и поможет. Мы с тобой в дело победы вермахта вкладываем свои знания и умения, солдаты кладут на алтарь отечества свои головы в стальных шлемах, ну а немки раскрывают солдатам… своё умение. Я горжусь победами вермахта, горжусь самоотверженностью немецких солдат. Горжусь собой и тобой — офицерами вермахта… И даже этими женщинами горжусь — они решили подарить свои нежные пилотки грубым солдатам-победителям!
Виттман ушёл к своему взводу, а Майер подумал, что его Gretel, при всей её арийской чистокровности, не настолько пропитана идеями национал-социализма, чтобы пойти на такое экстравагантное проявление патриотизма. И по любимой привычке, начал сочинять письмо невесте:
«…Наши тела закалились, окрепли и привыкли к нагрузкам. Пузыри на ногах зажили, на ступнях наросла кожа.
Мы пробираемся через кустарники, перелески и болота по краю дремучих русских лесов. Однажды вышли на русский аэродром, когда там садился самолет. Его и стоявшие рядами самолеты мы обстреляли из пулемётов, довершили дело ручными гранатами и автоматным огнём. Захватили ценный трофей — полевую кухню с готовившимся в ней русским блюдом «kulesch». Это очень густой суп из пшена с мясом, салом и специями. Естественно, мы тут же всё съели. Прямо на земле лежала груда буханок хлеба. Мы их собрали и продолжили наступление.
…Похоже, убегающего противника нам не догнать до самой Москвы. Позавчера иваны взорвали мост через реку. Пока сапёры наводили понтонную переправу, у нас выдалось свободное время. Мы выстирали насквозь пропотевшие кителя, штаны, рубашки, бельё, высушили на солнце и надели чистое. Точнее, свежевыстиранное. Потому что наше бельё после стирки стало землистого цвета. А перед стиркой было почти чёрное.
Если бы ты знала, какое это блаженство — смыть многодневную потную грязь и чувствовать себя чистым! После предыдущего купания я чувствовал себя счастливым целый месяц… Я пошутил! Извини за солдатскую шутку.
Иногда в русских деревнях мы моемся в маленьких купальных домиках наподобие сауны — русские называют их banja, «банья». Рассказывают, что русские в купальных домиках стегают друг друга дубовыми и берёзовыми розгами — и получают от этого удовольствие. Дикари! Однако стоит признать, что при всём их варварстве, сами русские достаточно чистоплотны: почти на каждом дворе в деревнях имеются бани. Старик Франк, наш ветеран, сказал, что он во всей Франции не видел столько бань, сколько в одной русской деревне.
…Мы за несколько дней марша по России сильно изменились. Ещё недавно мальчишеские лица моих солдат стали лицами суровых воинов, лицами беспощадных ветеранов Великой войны. Да и моё обветренное и загорелое лицо выглядит высеченным из гранита. Отросшие бороды и грязища состарили нас, мимика изменилась: исчезла беззаботность, взгляды стали жёсткими, насторожёнными. Говоря высоким слогом, весёлые дни гитлерюгендовских прогулок по русским землям закончились, наши мальчики превратились в мужчин. Романтических настроений и бесшабашности, с которой мы начинали войну с иванами, нет и в помине. Поход по дикой России не имеет ничего общего с прогулкой по уютной, комфортабельной и сытой Франции. В России мы похожи на охотников, выслеживающих очень опасного зверя. Который, кстати, следит за нашим передвижением и может выскочить из-за любого куста или спрыгнуть нам на спины с любого дерева.
Но, несмотря на тяготы и лишения, ударные силы вермахта сжимают железные клещи танковых дивизий вокруг котла, в котором «варятся» сотни тысяч русских солдат. Наши успехи поразительны. Мы готовы петь от радости — плясать не сможем, настолько устали. Эта война скоро закончится, мы добиваем врага. Недалёк час, когда мы окажемся у ворот Москвы, а русские дикари бросятся нам в ноги с предложениями о заключении мира…».
***
Kompaniefuhrer (прим.: командир роты) гауптман Людвиг фон Буше приказал роте построиться.
— Через час выступаем. Походная кухня перед выходом организует горячее питание, вы получите двухдневный паёк и неприкосновенный запас. Оружие почистить. Командирам взводов проследить получение дополнительных боеприпасов. На марше ни при каких условиях не пить колодезную воду — она может быть отравлена. Это всё. Разойдись!
Прибыли к деревне Золоцеево. Впереди открылась равнина, слегка поднимающаяся к цепи холмов на горизонте.
Командиры установили протяженность фронта для роты, обозначили присоединение справа и слева. Взводам разметили их участки.
— Окопаться!
Взводные пулемётные расчёты разбежались влево и вправо. Стрелки равномерно расположились от пулемета до пулемета.
Стрелки принялись рыть для себя окопы-укрытия.
Побеждают или отступают армии. В приказах и донесениях говорится, что взвод, рота или полк заняли такую-то высоту или такие-то позиции. Но война — глубоко личное дело. Воюют, страдают и умирают в боях живые солдаты. Каждый солдат ведёт собственную битву в своём окопе, каждый солдат держит свой фронт.
На фронте в атаку бегают сообща, а умирает каждый в одиночку. Каждый пехотинец знает, что на войне убивают и ранят, и чем дольше он на фронте, тем больше вероятность быть убитым или покалеченным. Жизнь и смерть на фронте так близки, что одна в другую переходит незаметно для окружающих.
Рядом со стариком Франком рыл окоп Gr;nschnabel Хайнц Кноке (прим.: «зелёный клюв» — «желторотый», новобранец).
Молодой Кноке вознамерился рыть окоп вплотную к Франку. Но старик отогнал его от себя:
— В опасной ситуации люди лепятся друг к другу. А два-три солдата рядом — хорошая мишень для вражеских миномётчиков и пулемётчиков. Так что, соблюдай дистанцию, Кноке. Я не хочу быть хорошей мишенью. Вон, смотри, на каком расстоянии от меня роет окоп Профессор.
Старик Франк пальцем опробовал остроту лезвия сапёрной лопатки. Нашёл камень, ширкнул несколько раз по лезвию, выправляя заусенцы. Сунул лопату под мышку, поплевал на ладони, взялся за черенок покрепче и, размахнувшись, вонзил лопатку в землю.
Саперная лопатка — маленький инструмент, а пользы от неё много. Солдату почти ежедневно, а то и не раз за день приходится вгрызаться в землю для защиты от пуль и осколков. Солдат почти не чувствует веса лопатки, когда она на поясе. Но куда бы солдаты ни пришли, везде первый приказ: «Окопаться!». Некоторые особо запасливые солдаты не ленятся таскать с собой даже лопату с длинным черенком — большую сапёрную. Потому что жизнь солдата сильно зависит от того, насколько быстро он успевает зарыться в землю.
Кожа на руках старика Франка огрубела, черенок лопатки не натирает мозоли. Франк отлично знает, как пользоваться шанцевым инструментом не уставая, чтобы вырыть наилучший окоп.
— Давай увеличим темп. Быстрее закончим — больше отдохнём, — предложил Франк, заметив, что молодой Кноке копает землю с ленцой.
Франк выкопал окоп глубиной по колено, когда подошел фельдфебель Шварц, командир штабного отделения, и передал Майеру приказ командира роты:
— Вы слишком оттянулись назад! Командир роты приказал передвинуть окопы на сто метров вперёд!
Франк выругался:
— Чёртов кретин! Какого лешего он ходил здесь, размечал и указывал? А нам копать заново.
Майер сожалеюще развёл руками, но приказал взводу передвинуться вперёд. Подчинённый вермахта обязан выполнять приказы командиров, не раздумывая.
Второй окоп был почти готов, когда опять пришёл негодяй Шварц, чтобы передать новый приказ командира роты:
— Чтобы выровнять фронт, вам надо продвинуться ещё вперед.
Солдаты чуть было не взорвались от негодования. Чертыхаясь, заняли новую позицию в третий раз.
Молодой Кноке возмущался громче любого «старичка».
— Для нас, простых солдат, начальство хуже врага, — заметил старик Франк.
Кноке решил сэкономить силы: нашел глубокую яму, положил две-три лопаты земли в качестве бруствера — и счёл, что укрытие готово. Лёг на спину рядом с «убежищем», раскинул руки в стороны, со стоном облегчения вздохнул.
— Сынок, жить хочешь? — спросил старик Франк, размеренно выбрасывая землю из своего окопа.
— А как же, — лениво ответил Кноке.
— Тогда рой окоп полного профиля. Главная заповедь пехотинца: «Глубже копаешь — дольше живёшь!». Так что, нажимай на лопату, пота не жалей, окупится.
— Сил нет, — безвольно буркнул Кноке. — Воды нет. Во рту сухо, даже бутерброд пожевать не могу.
Старик Франк отцепил с пояса фляжку, бултыхнул, прикидывая количество содержимого, позвал Кноке:
— Иди, отхлебни глоточек.
Кноке вскочил, торопливо подошёл к Франку, сел рядом, взял фляжку, сделал большой глоток. Жидкость обожгла горло, словно огнём.
— Черт возьми, что за гадость? — просипел Кноке, держась за горло. — Горит, словно я выпил кислоту.
— Слишком крепкая? — усмехнулся Франк. — Это смесь лигроина (прим.: дизельное топливо) и мочи французских кошек.
— Где ты взял кошачью мочу? — не веря Франку, спросил Кноке, нюхая фляжку, из которой шёл жуткий запах. — Тем более, французскую?
— Я реквизировал её у одного столетнего француза, когда мы прогуливались по Франции, — пошутил Франк, забирая у Кноке фляжку. И открыл секрет: — Я добавил в кофе русский Samogon. Реквизировал в деревне. То, что вкус отвратный, это хорошо: меньше хочется эту гадость пить.
— Чай лучше! — мечтательно протянул Кноке. — Чай с лимоном и со льдом!
— О чае можешь не мечтать.
Старик Франк отпил крохотный глоток, повесил фляжку на пояс.
— Почему?
— Кухни приедут только завтра к утру.
— Чёрт, до утра без питья!
— Придется пить шнапс, отобранный у иванов, у русских шнапса всегда много.
Далеко на востоке громыхнуло. Кноке вздрогнул и оглянулся.
— Это не артиллерия, — успокоил молодого Франк. — Чёрная туча за спиной у иванов. Будет гроза. Так что напьёшься досыта.
От восточного горизонта ползли огромные тучи. Донёсся приглушенный раскат грома. Молния перечеркнула край неба. Загремело, будто что-то тяжёлое прокатилось вдали по металлической крыше.
Исполинские глыбы туч медленно двигались на запад, обшаривая землю белыми и жёлтыми щупальцами молний.
— Надо до дождя закончить с окопами, — проворчал старик Франк, опасливо поглядывая на темнеющее небо. — Чуешь, холодом повеяло?
Скоро Франк, несмотря на стариковское кряхтение и неторопливость движений, выкопал в твёрдой, высохшей земле окоп в полный профиль. Макушка его едва возвышалась над бруствером, а он продолжал копать. Молодой Кноке, торопливый и потеющий, за это время углубился едва до пояса.
— Пехотная лопатка, — старик Франк не удержался от поучений молодого солдата, — есть важнейшее оружие. Равнозначное карабину. И прикрепляют её напротив сердца не потому, что она дорога солдату, а потому, что её сталь защищает сердце от пули. Ты, Хайнц, не суетись. Суета нужна при ловле кур у ивана на подворье.
Укрепив бруствер, сделав удобные подкопы для запасных обойм и гранат, старый солдат примерился копать неглубокую траншею, чтобы при необходимости проползти в окоп Кноке.
Вытерев рукавом испарину на лбу, он с неодобрением глянул на пропотевшего до нитки молодого соседа.
— Вот ты суетишься: тюк-тюк-тюк…
— Я не суетюсь, — обиделся Кноке.
— Суетишься. И тратишь силы на суету. А нужно копать размеренно, но сильно. Вот так… Раз-два… Раз-два…
Мощными ударами старик Франк вырубил квадрат дёрна, подсёк его и уложил на бруствер.
— Вот так…
И ещё один ломоть земли лёг на бруствер. А в сторону недоделанного окопчика Кноке наметился проход.
— А ко мне зачем копаешь? — мокрым рукавом Кноке размазал по лицу грязь.
— Для личной пользы! — усмехнулся Франк. — Предположим, ранят меня… Тьфу-тьфу-тьфу… Как ты ко мне проползёшь, чтобы оказать помощь? По верху — подстрелят. А я проходик сделаю. Хлопот — всего ничего, а польза для меня великая.
Прокопав неглубокий проход к соседу, Франк возвратился в свой окоп, подкопал выемку в боковой стенке наподобие вагонной полки. Острой боковиной лопатки нарубил из случайной деревяшки и заострил колышки, вбил их в стенку, завесил спальное место плащ-палаткой, чтобы в случае дождя лежанка не промокла.
Удовлетворившись результатами полудневного труда, присел на дно окопа, одобрительно посмотрел на стенки окопа из глянцево-чёрной, жирной, пронизанной корнями растений русской земли. Он хоть и не был бауэром (прим.: крестьянином, фермером), но толк в плодородии понимал.
Подумав, вставил в «колотушки» детонаторы. Ещё подумал. Свинтил крышки в нижней части рукояток, освободил шнуры запалов. Чтобы дёрнуть за шнур с фарфоровым шариком — и швыряй в иванов без задержки. Сложил «колотушки» и «яйца» на полке.
— Кстати… Вас ножом драться в рукопашном бою учили? — спросил молодого соседа.
— Ну-у… Показывали… — неуверенно протянул Кноке.
— Понятно… Ежели доведётся, не бей между ребер, лезвие застревает. Бей в шею или в живот. А самое надёжное — в пах под углом. А вытаскивай лезвие с рывком вверх. Чтобы артерию порезать.
Кноке молча сопел и покрякивал, продолжая рыть окоп.
— А сапёрной лопаткой драться учили?
— Нет… — выбрасывая землю на бруствер, огрызнулся Кноке.
Понаблюдав за соседом, старик одобрительно улыбнулся: движения молодого солдата стали размереннее, удары мощнее.
— Сапёрная лопатка — страшное оружие в рукопашном бою. Не хуже топора. Ты вот что… — Франк посерьёзнел, раздумывая. — Русский солдат не так уж плох и туп, как о нём рассказывают политики. Я даже скажу, очень опасен. Можно сказать, безумен в рукопашном бою. И чем раньше ты начнёшь уважать русского солдата, тем у тебя больше шансов вернуться домой живым.
Старик Франк глянул на закрывающееся чёрными тучами небо, покосился в сторону молодого солдата, усмехнулся, успокоил:
— Да ты не возбуждайся, иваны ведут себя спокойно, сегодняшний день будет мирным. Ладно… Схожу, пулемётчикам помогу.
— Сами, небось, закопаются. Тебе, вон, никто не помогал.
— Пулемётчикам помочь — себе помочь. Ты хоть раз видел, как иваны в атаку идут? Обезумевшим стадом. Страшное дело. Стадное чувство свойственно русским дикарям… Лавину дико орущих иванов остановить могут только «бензопилы Гитлера».
Некоторое время спустя старик вернулся. Одобрительно взглянул на молодого соседа, заканчивавшего обустройство окопа.
— Нам с тобой ещё туда ход выкопать надо, — указал в сторону тыла.
— Заче-ем?! — простонал уставший молодой.
— Очень нужна эта траншейка: за боеприпасами сбегать, подкреплению подойти, раненого оттащить… Да мало ли зачем! Групповой окоп бы ещё выкопать, брёвнами и землёй накрыть…
— Ты чего, старый?! — возмутился Кноке. — Я и на траншее-то сдохну, а ты какой-то групповой окоп планируешь!
— Война, парень, это тяжёлый труд. Не бойся потеть, сынок, когда окапываешься. Пот экономит кровь. Ладно, это на будущее. Завтра узнаем, надолго ли мы здесь. А то, может, и не понадобится.
Кноке вылез из окопа, потянулся, разминая спину, заглянул в окоп Франка.
— Ну ты и выбухал! Как же стрелять? Даже твоей макушки над землёй не видно, — удивился Кноке.
— Глубже копаешь — дольше живёшь. Это первая заповедь пехотинца. А чтобы стрелять, я приступочек сделал.
Старик Франк стал на приступок. Его локти удобно легли в выкопанные выемки у бруствера, голова поднялась над бруствером.
До поздней ночи солдаты рыли окопы. Невесело, а надо. Иван не хочет проигрывать войну.
— Сколько же нам придётся ждать наступления этих русских? — недовольно ворчал Кноке. — Дурацкое ожидание!
— Время — понятие обманчивое. Когда ждёшь, время может тянуться бесконечно и быть дурацким, а может пролетать, как один миг — и быть сладким. Всё зависит от того, чего ты ждёшь.
Старик Франк вздохнул.
— Солдатская служба — сплошное дурацкое ожидание. На войне либо бесконечно идёшь с полной выкладкой, умираешь от солнца и жары, и ждёшь конца этого движения, либо никуда не идёшь, однообразно копаешь окопы и ждёшь наступления иванов. Иногда по нескольку раз в день, как сегодня. Война монотонна. Война скучна. Даже в минуты бомбёжки, когда каждый миг грозит тебе смертью, война скучна странной скукой, от которой случается расстройство кишечника. Вот ты сидишь в окопе, день тих, жарок и бесконечно пуст, и чувствуешь, как скука сочится внутрь тебя — точно капает из подтекающего крана. Ты расслаблен, и мысли в голове расслаблены, и ты думаешь, что не такая уж она страшная, эта война. И в этот самый момент у тебя за спиной: ба-бах! И твой желудок норовит вывернуться через глотку, и ты визжишь перепуганной свиньёй. Такая вот скука. А по мне, так лучше от безделья маяться, чем деловито увёртываться от пуль, мин и снарядов, — закончил Франк флегматично. — Нечего делать? Время попусту не теряй, спи в запас. Когда надо, иваны тебя разбудят.
Старик Франк присел на дно окопа, любовно похлопал укрытие по стенке. Великолепный окоп! Полная гарантия остаться живым, если только не прямое попадание. Опять же, определённый комфорт. Есть ступенька, чтобы сидеть. Есть лежанка. Есть приступок для стрельбы. В общем, есть всё, чтобы продержаться в любом бою. Если бы ещё бутылку шнапса и немного жратвы, то все русские «ратш-бум» (прим.: пушку ЗИС-3 немцы прозвали «ратш-бум», так как шелест пролетающего снаряда был слышен раньше, чем звук выстрела орудия), пулеметы и вся эта дерьмовая война могут идти в...
Единственная, пожалуй проблема… В животе урчит и булькает. То ли из-за кофе с «мочой французской кошки», то ли от голода. Надо бы кишку опорожнить, с пустой кишкой спится лучше… А удобств для этого никаких...
Старик Франк поскрёб грязной пятернёй щетину на щеке, скривившись, как при бритье, двумя пальцами задумчиво сжал лодочкой нижнюю губу.
Ни в одном уставе, ни в одной книге про войну не пишут о том, как солдату на передовой опростаться по-большому, ежели нет благоустроенного сортира. Про муштру, наступление, артподготовку и геройскую смерть во славу фюрера и Великой Германии — сколько угодно. А про то, как облегчиться, если после гороховой каши приспичит в окопе — ни строчки.
Старик Франк укоризненно крякнул, взял сапёрную лопатку и полез по земляной лесенке из окопа, чтобы поодаль выкопать ямку, а после её использования закопать на кошачий манер. Солдаты эту «процедуру» так и называли: «прогуляться за окоп с сапёрной лопаткой».
Вернувшись в окоп, старик Франк достал из сухарной сумки жестяную баночку «Шокаколы» (прим.: Scho-Ka-Kola — марка немецкого шоколада в круглой баночке, который содержал кофеин, какао, жареный кофе и орех колы), благоговейно приподнял крышку, отломил кусок шоколада, прижал бумагу и снова закрыл баночку. Положил шоколад в рот, сел на приступок, откинув голову и закрыв глаза. С наслаждением ощутил, как шоколад плавится и обволакивает язык.
— Франк, что делаешь? — спросил Кноке. В его голосе звучали тоскливые нотки.
— Размышляю, — буркнул старик Франк. О шоколаде он решил умолчать.
— О чем размышляешь, старик? Мне перед боем что-то не размышляется.
— О глупости человеческой.
— На меня намекаешь? — чуть обиженно спросил Кноке.
— Ты молод, Хайнц. Молодости свойственна глупость. Но это с возрастом проходит. Я думал о тех, давно не юных командирах, которые сегодня три раза заставляли нас копать окопы на новых местах. Если бы ты знал, сколько таких весьма уважаемых идиотов я встречал за многие годы своей службы!
— Ты меня обнадёжил, Франк…
— Куда ведёт дорога, вымощенная надеждами, ты, вероятно, знаешь. Поэтому надейся больше на себя…
— А ты боишься смерти, Франк? — смущённо спросил Кноке.
— Нет, — беспечно ответил старик Франк. — Сегодня я не умру. А если доведётся умереть завтра, какой смысл бояться этого сегодня? Да и... умирают только раз. Повторно мучиться не придётся.
— А я боюсь, — как ребёнок, признающийся в стыдном деянии, пробормотал Кноке.
— И у самых сильных бывают минуты слабости, — с беззаботностью взрослого, успокаивающего перепуганного некоей «бякой» ребёнка, проговорил старик Франк. — Ты, как и многие новобранцы, до войны со смертью не сталкивался, трупы не видел. В киножурналах вам показывали здоровых, романтически настроенных солдат-победителей. Новобранец попадает на фронт и что видит? Раненых без рук, без ног, почерневшие от грязи мундиры, повязки в запёкшейся крови, на лицах гримасы боли, глаза впалые, как у мертвецов. Поля, усеянные трупами, окопы с телами убитых солдат. Увиденное не вяжется с россказнями пропагандистов, что русский солдат на героизм не способен, а солдаты вермахта идут по России победоносным маршем...
— Но когда умирают хорошие люди, это печально. И с этим ничего не поделаешь.
— Думай о них, как о живых. Вспоминай всё хорошее, что с ними было. Их можно удержать живыми не горестными воспоминаниями, а любовью.
Помолчали некоторое время.
— Не забудь сделать лестницу на эшафот, — напомнил старик Франк.
— На какой эшафот? — не понял Кноке.
— Ну, лестницу, чтобы из окопа вылезти.
— А почему на эшафот?
— Ну... Дадут нам команду, вылезем мы по лестнице наверх, а иваны нас к расстрелу приговорили...
— Старый дурак, — буркнул Кноке.
Тучи громыхали до позднего вечера, но дождь так и не начался. Хорошо, что тыловые службы привезли сухпайки и по пол-литра воды на каждого солдата.
Когда стемнело, за спинами старика Франка и молодого Кноке обустроила огневые позиции артиллерийская батарея. Заполночь «кухонный буйвол» и его помощники принесли термосы с кашей и по полфляжки эрзац-кофе на каждого. Днём это всегда сложная операция.
Время от времени трещали пулеметы, из которых для собственного успокоения расстреливали ночь караульные передового охранения.
***
Едва солнце выползло из-под горизонта и бросило лучи над землёй, часов в пять или чуть позже, далеко перед окопами словно из земли поднялись там и сям десяток человек и засеменили меж редких облаков утреннего тумана, заполнивших низины. Вслед за ними, видимо, подчиняясь призывным взмахам рук торопившихся, в утренней тишине поднялось ещё несколько. Люди поднимались и поднимались, и выглядело это как-то нереально. Иваны бежали грязно-зелёной молчаливой толпой. Несмотря на то, что Иванов было много, и число их всё прибавлялось, издали они казались маленькими и нестрашными.
— Идиоты несчастные! Хоть бы перебежками… В открытую на смерть идут, — проворчал старик Франк и глянул на небо. — Хороший день для самоубийства.
Подумал, глядя на далёких русских, хмыкнул, добавил с тяжёлым вздохом, словно жалея:
— Люблю я их за настойчивость…
Пулемётчик Франц Бауэр на левом фланге деловито устанавливал на треногу пулемет. Наверняка он сейчас проворчал свою любимую поговорку: «В опасном мире мы живём, парни!». У такого рука не дрогнет. Будет жать на гашетку и поводить стволом, посылая россыпи пуль навстречу иванам точно на уровне живота, когда они идут в атаку, или методично стричь траву, оставляя газон высотой в пять сантиметров и превращая красноармейцев в бугорки мёртвых тел, если те залягут.
Его второй номер неторопливо вытягивал пулемётную ленту из ящика. Когда Франк помогал пулемётчикам обустраивать окоп, он видел, что у них в запасе четыре ящика лент. Хватит, чтобы остановить две орды иванов.
Лейтенант Майер пристально глядел на приближающихся иванов и нежно гладил свой МР-40. Так гладят лошадь перед ответственным моментом, призывая надежного друга не подкачать.
Стрелок Шутцбах поглядывал на приближающихся иванов с безразличным выражением лица. Пальцы его неторопливо барабанили по ложу карабина, и видно было, что ему хотелось пострелять. Наверняка, Профессор сейчас пытается сосчитать количество иванов, бегущих друг за другом и помножить их на ширину наступления в метрах.
Ефрейтор Шульц внимательно спокоен. Чуть насторожённо наблюдая за семенящими иванами, он бормотал под нос мелодию на два тона. Сначала высоко: «Люди гибнут за-а-а мета-а-алл», потом низко: «Люди гибнут за-а-а мета-а-алл». И так беспрестанно.
Молодой Кноке не скрывал обеспокоенности. Он перебирал ногами, словно бил копытами. Или, будто ему приспичило пописать, а отойти нельзя. То и дело поправлял гранаты, лежащие в специальной нише, выдёргивал из ножен и задвигал обратно штык-нож, стучал кулаком по сапёрной лопатке, вытягивал шею и вглядывался вперёд.
Кноке волновался. Он сначала не понял, что поёт-посвистывает рядом с его головой: «Пи-уть! Пи-уть!». Но, обратив, наконец, внимание на отдалённые винтовочные хлопки, похолодел: пули! Это же пули свистят! Смерть насмешливо посвистывает щербатым ртом! Чмокнет в лоб… и крышка. Они же в меня стреляют!
Кноке боязливо спрятался за бруствер.
— Что-то я побаиваюсь, Франк! — голосом ребёнка, готового заплакать, пожаловался Кноке. — Хорошо смелым и отважным… Они ничего не боятся…
— Как говорил какой-то мудрец: преодолей самого себя. В жизни часто приходится преодолевать себя. А отвага — это элементарное умение сопротивляться желанию драпать. У тебя есть желание драпать, сынок?
— Нет, Франк, драпать желания нет.
— Значит, ты отважный солдат, Хайнц.
Старик Франк обратил внимание на обер-ефрейтора Вольфа. «Фотограф» с рычанием корячился, уткнувшись лбом в угол окопа… Ага, блюёт. Перед каждым боем он впихивает в себя всю имеющуюся еду и всё имеющееся питьё, после чего его желудок исторгал содержимое обратно. Вольф объяснял, что перед боем неудержимо хочет есть. Такой, казалось, бывалый весь из себя. Всё, мол, ему нипочём. Вон как его колбасит. Маска бывалого, а нутро рано или поздно покажет, какое оно: заскорузлое, как кирзовый сапог, или нежное, от грубого прикосновения трепещущее.
Франк расслабленно привалился плечом к стенке окопа, как к косяку Kneipe (прим.: пивной) на Унтер-ден-Линден, время от времени поглядывая поверх бруствера на наступающих иванов. Далеко ещё. Рано волноваться.
Русские приближались. В толпе уже вычленялись отдельные фигуры. Сколько их? Двести? Триста? Пятьсот? Против «бензопилы Гитлера» — скорострельного «машиненгевера» у иванов нет шансов. И они наверняка это знают.
Но если нет шансов, почему идут? Сражаются за свою землю и свободную жизнь? А мы за что сражаемся? Лейтенанту Майеру, к примеру, фюрер обещал сто гектаров завоёванной земли и десяток семей унтерменшей в батраки. Молодой Кноке призван служить не по своей воле, а по долгу: «За фюрера, народ и фатерланд!». Он, как и выпендрёжник Фотограф, трус. Может убежать с поля боя. Но добежать сможет только до расстрельного столба, куда его приведёт бдительная полевая жандармерия.
Сам Франк служит за деньги. Чистые деньги, никаких идей. Он подходил к войне и к её многообразным методам убийства по-деловому, как к ремеслу, требующему прилежного исполнения: ему платят — он стреляет.
Но русские, похоже, приблизились на опасное расстояние… «Пусть командиры думают, как хотят, а мне пора стрелять», — решил Франк.
— Кноке, кажется, пора составлять завещание! — крикнул он молодому соседу.
Кноке испуганно уставился на Франка.
Франк навёл мушку на идущего впереди русского.
Огрубевший, грязно-коричневый палец мягко потянул спусковой крючок. Пришли в движение мелкие железочки внутри карабина. Боёк стукнул в пуговку капсюля, порох воспламенился… Пуля помчалась по гладкому стволу, вращаясь по нарезке… Бах! Фью! Свистнула над землей… Чмокнула в мокрую от пота кожу, продырявила живое тело, швырнула навзничь человека… Из дырки плюнул фонтанчик крови… Был человек — и не стало его.
Немецкие стрелки открыли беспорядочный огонь.
Франк без устали жал на курок. И Кноке без устали жал на курок. И остальные стрелки жали на курки. А число наступавших не уменьшалось! Они падали, одни оставались лежать недвижимо, другие отползали назад… Но, словно набравшись сил и размножившись, поднимались и упрямо шли вперёд.
На левом фланге, где оборону держал второй взвод, размахивая саблями, с посвистами, криками и гиканьем понеслась русская лава. Под копытами лошадей земля дрожала, будто выбивали дробь огромные барабанные палочки.
Второй взвод открыл шквальный огонь из всех видов оружия. Лошади падали, кувыркались через головы, подминая под себя всадников… Невзирая на убийственный огонь, кавалерия продолжала атаку.
Ничего подобного солдаты вермахта не видели.
Прорвавшись к окопам, кавалеристы саблями кроили головы немецких солдат, направо и налево, сплеча, как лозу, рубили тела бегущих. Головы катились по земле, как футбольные мячи, а тела по инерции пробегали ещё пару шагов, фонтанируя кровью из обрубков шеи.
Прорвав оборону, кавалеристы умчались в сторону леса.
Кошмар продолжался. Советская пехота трусила вперёд широким фронтом, густой волной.
— Они что, сумасшедшие? — плаксиво орал молодой Кноке, растерянно глядя на приближающуюся массу людей, ощерившуюся длинными винтовками с примкнутыми штыками, дико оравшими «Ура!» и просто «А-а-а!». — Они нас убьют! Всех прикончат!
Кноке словно потерял рассудок. Он то ли смеялся, то ли рыдал.
Старик Франк покосился на молодого соседа. Похоже, кроме пары глаз, в которых мыслей не больше, чем в глазах перепуганной овечки, готовых выпасть из дырок в черепе, под каской у молодого сейчас ничего нет. Ещё и каска на череп давит, мешает думать…
— Русские, они такие, — словно одобрил противника громким криком старик Франк, умолкая, чтобы выстрелить в очередной раз. — Они ни бога, ни дьявола не боятся. Если иваны пошли в штыковую — пиши пропало! В штыковой у них одна цель — убить врага. Хоть одного, но убить. Иванов много, нас меньше. Даже если потери один к одному, мы быстрее кончимся.
Старик Франк стрелял размеренно, не переставая. Валил на землю одного русского, останавливал другого, опрокидывал третьего… Франк методично лишал жизни врагов. Он вошёл во вкус, испытывая известный лишь настоящим солдатам голод, когда не можешь насытиться кровью врагов, когда враги становятся желанной, сладчайшей добычей… Он испытывал настоящий экстаз от возможности убивать. Не радость, а именно экстаз, когда забываешь обо всём. Экстаз от возможности убивать без всякого разбора в этом богом забытом краю. В такие мгновения Франк не чувствовал ни жары, ни холода, ни жажды, ни голода.
— А-а-а-а! А-а-а-а! — дико кричали русские.
— Это же верная гибель, — стонал Кноке.
— Любая война — это кровь и чья-то гибель. Не исключены и наши смерти, — философски кричал старик Франк.
Полковые пушки молчали — на батарею не успели подвезти боеприпасы. Подвели проклятые русские дороги!
А серая лавина приближалась. Иваны стреляли на бегу. Пули свистели у головы Кноке. Заработала русская артиллерия.
Грохот слева… Это русская пушка… Земля дрогнула в рвотной потуге, пытаясь выблевать солдат из окопов… Визжали осколки… Волна горячего воздуха… Кноке вжал голову в плечи. В фонтане земли взметнулось тело, тяжело, как мешок с картошкой, шлёпнулось о землю.
Артобстрел — жуткая вещь. Кноке первый раз попал под такой обстрел. Грудь его сжало нервное напряжение, превратилось в волну истерии, перехлстнуло некий предел, поднялось от трепещущегося в панике сердца вверх, заполнило черепную коробку…
Кноке хотел кричать, но лишь раскрывал и закрывал рот и не мог закричать. Всхлипывая и молча повторяя: «...осподи ...сусе», он трясся от страха, плакал, закрывал руками голову, давал себе, Богу, родителям неисполнимые клятвы, только бы уцелеть. Страх оказался разрушительнее взрывчатки.
Обстрел неожиданно прекратился — русские пушки никогда не стреляли долго. Кноке сморгнул слёзы, тайком утёр лоб, нос и глаза, стыдливо ощупал тело, чтобы убедиться, что он не убит.
Словно в замедленной съемке, кадр за кадром, мир обретал прежние очертания и звуки: абсолютная тишина, потом ветер, потом солнечный свет, потом голоса товарищей. Кноке закурил, заставил себя улыбнуться, повернув лицо в сторону окопа старика Франка, прокашлялся, словно извиняясь, сплюнул горькую слюну, стряхнул землю с карабина. Покачал головой и едва слышно признался себе: «Надо же, чуть не обделался. Жуть!». И, прищурившись, взглянул на солнце, обрадовался: «Живой!».
Кноке услышал крики наступающих иванов, заставил себя встать. Выглянул из окопа и увидел неимоверное количество иванов. Оцепенев и онемев, Кноке взирал на приближающихся русских полными ужаса остекленевшими глазами. И панически закричал, повторяя, как безумный:
— Спасите! Спасите! Спасите!
И ещё что-то бессмысленное.
— Заткнись, или я выкину тебя из окопа под обстрел! — заорал старик Франк. — Осточертело слушать твоё нытье!
Кноке продолжал орать. Его накрыл животный, утробный страх.
— Заткнись, ублюдок! Пристрелю!
Старик Франк повернул карабин в сторону Кноке и выстрелил. Естественно, немножко мимо. Чтобы испугом привести паникёра в чувство.
Кноке замолчал.
— Стреляй в иванов! — прорычал старик Франк. — Собрат по аду… Некогда ждать санитара, чтобы он вколол тебе успокоительное!
Иваны в ста метрах… В пятидесяти! Вселяющий ужас русский рёв «А-а-а!»
Кноке завороженно смотрел на приближающиеся толпы. Он впервые слышал этот страшный вопль наступающих русских так близко. Он казался ему страшнее рыка бросившегося на жертву тигра.
— Стреляй! — рявкнул Франк.
— Почему молчат пулемёты?! — заорал Кноке. Дрожащей рукой он никак не мог передёрнуть затвор карабина. Даже сквозь слой грязи было видно, что лицо у него побледнело.
— Заговорят, когда время придёт… Стреляй! — крикнул старик Франк. — Гранаты готовь!
— Ад какой-то! — едва не плача от ужаса, пожаловался Кноке.
— Это ещё не ад. Вот пулемёты заговорят, тогда узнаешь, как выглядит мясорубка в аду.
Пулеметы зарычали в последний момент.
И молодой Кноке увидел, что такое мясорубка в аду. Три станковых МГ выплёвывали по шестьдесят пуль в секунду. Пулями мело, как в зимнюю вьюгу. Воздух насытился металлом. Это было истребление. Невидимый пропеллер рубил людей, рвал человеческие тела на части и разбрасывал куски плоти. В воздухе летали руки, головы, части грудных клеток. Части человеческих тел шмякались в тех, кто бежал сзади. Бежавшие сзади, к удивлению Кноке, не реагировали на этот кошмар. Кноке почувствовал тошноту.
Война — это мясорубка, перемалывающая людей.
Глухо рвались ручные гранаты.
Кноке торопливо жал на курок, почти не видя, куда стреляет, ощущая лишь толчки приклада в плечо.
— Не торопись, Кноке! Бей прицельно! Экономь патроны, они тебе ещё понадобятся! Стреляй, когда можешь попасть! Делая дырки в воздухе, собственный страх не убьёшь! — кричал старик Франк, улыбаясь. Его улыбка походила на оскал зверя, готового к жестокой драке.
Русские отпрянули, бросились назад…
Кноке покинули силы, он свалился на дно окопа. Лежал трупом, неудобно подвернув ногу, не в силах шевельнуться.
— Ты живой? — лениво спросил старик Франк. По голосу было понятно, что за здоровье соседа он не беспокоится.
— Живой, — глухо буркнул Кноке.
— Попал хоть в одного ивана? — спросил старик Франк без всякого интереса.
— Попал, — по-детски обиженно огрызнулся Кноке.
— Это ты с перепугу, — усмехнулся старик Франк. — Ты патроны и гранаты береги, когда снова пойдут. На снабженцев плохая надежда.
— Думаешь, пойдут ещё раз?
— Обязательно пойдут. И не раз. Будут атаковать до тех пор, пока не прорвутся, куда рвутся. Или пока мы их не перебьём. По агрессивности и отчаянности напора иванам равных нет. Мне ещё в Великую войну унтер говорил, что русские способны выполнить поставленную задачу даже в нечеловеческих условиях. Русские, это… это особая раса. У них каждая атака — сражение не на жизнь, а на смерть.
Старик Франк помолчал и тоном доброго дедушки, вспомнившего былое, продолжил:
— В четырнадцатом году пришлось мне пережить кавалерийскую атаку русских казаков. Страшное дело! Представь, скачет на нас группа лошадей без всадников... Ближе, ближе… Мы от удивления рты поразевали… И вдруг кто-то закричал: «Они висят сбоку лошадей! Огонь!». Начали мы стрелять. Кто стоя, кто с колена, кто лежа. Даже раненые стреляли... Хорошо, что у нас пулемёты были…
Старик Франк покрутил головой, снова переживая удивительный момент из дальних времён.
— Поняв, что прятаться нет смысла, казаки вскочили в сёдла. Впереди, с высоко поднятыми шашками, галопом неслись два офицера, на белом и на гнедом конях. Можно было уже разглядеть дикие сарматские лица. Ужас овладел нами, волосы зашевелились.
Старик Франк безнадёжно махнул рукой.
— Наш ураганный огонь косил мчавшуюся навстречу гибели русскую кавалерию. Поднимались на дыбы и опрокидывались лошади, падали или спрыгивали с подбитых лошадей всадники, лошади неслись, не слушая поводьев. Один казак пробил пикой моего товарища и волок его, пока сам не упал с лошади, поражённый несколькими пулями... Некоторым удалось проложить себе путь сквозь нашу цепь. Следом ринулась пехота… Казаки пожертвовали собой во имя спасения окружённой пехоты. Потери их были огромны. Всё поле усеяли убитые и раненые люди и лошади. Отовсюду слышались стоны...
— Если они пойдут снова, я свихнусь, — голосом обиженного ребёнка пожаловался Кноке.
— Могу огорчить тебя, — посочувствовал старик Франк. — Свихнуться ты не успеешь. Тебя пристрелят раньше. Но и в этом я вижу пользу: ты осточертел мне истеричным ором во время прошлой атаки, поэтому мне будет приятно стрелять, когда ты умолкнешь. А мёртвый, это всем известно, лучший молчун.
Как и предполагал старик Франк, скоро началась вторая атака русских. Несмотря на оружейную и пулемётную стрельбу, желтовато-серая волна иванов приближалась.
— Они стреляют! — то ли испуганно, то ли удивлённо проголосил Кноке. — Так и... убить могут!
— Постарайся не навалить в штаны, бойскаут, а остальное обойдется. Война — гигантская лотерея, — философски прокомментировал реплику молодого старик Франк. — Только вместо шариков здесь крутятся настоящие пули и куски железа от мин и снарядов. И выиграть жизнь здесь так же реально, как сорвать джекпот в новогодней лотерее.
Кноке обиженно промолчал.
— Капусту топором рубил когда-нибудь, сынок? — громко и задорно спросил старик Франк.
— Нет, я из города, — чуть удивился странности вопроса Кноке.
— Готовь лопатку, сейчас научишься.
Кноке зажал в правой руке лопатку, а левой нащупал лежавшие на приступке гранаты-колотушки.
В ожидании рукопашной с русскими варварами Кноке взмок от ужаса.
Вдруг за спиной жахнуло, встряхнув землю, дунуло в спину горячим воздухом. В гуще наступавших русских взметнулась земля. На батарею, наконец, привезли снаряды.
Батарея стонала, будто тяжелораненый зверь в предсмертных муках, артиллеристы работали прекрасно, снаряды рвались в гуще наступающих. В воздух летели изувеченные тела и винтовки.
…Линию обороны удержали.
Полумертвый от ужаса, без сил, Кноке свалился на дно окопа. И лежал там, как труп, не в силах шевельнуться. Его мучила жажда, но сил не было даже отвинтить пробку фляжки. С великим трудом опомнившись, он заставил себя достать фляжку. Пара глотков воды, оставшиеся во фляжке, были тёплыми, невкусными.
Как-то незаметно сгустились тучи и разразилась сильнейшая гроза.
Старик Франк залез на «вагонную полку», зашторился плащ-палаткой и задремал под шум ливня.
Кноке не успел сделать подобного убежища и стоял, накрывшись плащ-палаткой, с удовольствием подставляя лицо и голову под живительные струи. Он выставил на край окопа котелок и крышку. Едва дождался, пока в крышке накопится немного воды, прильнул к посуде и почувствовал, как чистая, прохладная влага потекла по пересохшему горлу до самого желудка, наполняя тело свежестью. Он поставил крышку под дождь и взял котелок. Вздохнув, выпил воду из котелка. Попеременно с наслаждением пил набиравшуюся вкусную дождевую воду то из котелка, то из крышки. Пить! Больше пить! Пить, пока вода не польётся из ушей!
Вода потоками стекала в окоп, размывая рыхлый бруствер. Раскисшие от дождя стенки окопа ожили и поползли вниз. Временами от стенок отваливались куски земли, с чмоканьем падали в воду, разгоняя белесоватую пену и образуя крупные пузыри. Окоп превратился в сточную яму. Но вылезать из окопа Кноке опасался.
Время шло. Грязная вода заполнила сапоги и поднялась выше колен. И её количество уже не радовало молодого солдата.
Перед рассветом дождь кончился. Но так похолодало, что стоявший в воде Кноке затрясся в крупной дрожи. Мокрая плащ-палатка, накинутая на голову, от холода не спасала.
Старик Франк, услышав зубовную дробь и подвывания молодого соседа, окликнул его, широко позевнув со сна:
— Эй, бойскаут! Ты замёрз, что-ли?
— Д-д-д-да…
— А чего в прикопок от дождя не спрятался?
— Й-йя не успел в-выкопать…
— Ты там плаваешь, что-ли? — услышав журчание воды, в которой шевелился Кноке, с подковыркой спросил старик.
— В-воды выше колен…
— Ну, ползи ко мне. Только не высовывайся, а то иван постреливает, я слышал сквозь сон. Рассказывают, что у русских вся молодёжь — снайперы, награждённые медалями «Ворошиловский стрелок» (прим.: значок, выдававшийся гражданам СССР, овладевшим азами стрелкового дела и сдавшим минимальные нормативы). Всадят пулю в лоб, всю траншею мозгами заляпаешь!
— Й-я и без тебя всю ночь слышал…
Кноке шумно прыгнул в окоп Франка.
— У т-тебя воды нет… — позавидовал Кноке.
— Так я ход под горку выкопал, я ж тебе рассказывал!
— А я не успел…
— На войне, сынок, кто не успел, тот пропал, — уже серьёзно проговорил старик Франк. — Полезай за шторочку, погрейся в сухости.
Кноке вылил из сапог воду, лёг на сухой приступок и тут же уснул.
Старик Франк вслушивался в затихшую после ливня ночь. Издали доносились приглушённые крики, команды, тарахтенье моторов. Наверное, враг перестраивался для атаки.
Где-то на западе раздавались звуки боя: вермахт замыкал кольцо окружения. Небо в той стороне окрашивалось багровыми сполохами. Время от времени погромыхивали далёкие взрывы.
***
Утро оживало. Всё, что было укрыто покровом ночи, обретало пугающие очертания. Робкий свет обрисовывал следы вчерашнего кровопролития. Вон труп ивана. Будто ползёт по-пластунски вперёд. Несмелые лучи солнца золотят его голову с багровой точкой — пулевым отверстием на лбу. Ему повезло с лёгкой смертью. Чуть поодаль трупы, изуродованные взрывами. Небритые лица, выпученные глаза, сведенные судорожными гримасами лица. Между трупами валяются винтовки и ручные гранаты, оторванные конечности и бесформенные кровавые ошмётки. Земля залита разбавленной дождём кровью.
Едва различимые вначале, всё отчетливее проявлялись странные звуки. Множество непонятных звуков. Шум усиливался, из него выделялись конское ржанье, поскрипывание тележных колес, приглушённый рокот двигателей. И вдруг сигнальные и осветительные ракеты прочертили утреннее небо. Старик Франк увидел такое, от чего кровь в жилах застыла: сотни, нет, тысячи русских, бесчисленные фигуры в серых гимнастерках надвигались на их позиции неукротимым потоком лавы.
— Alarm (прим.: Тревога)!
— Alarm! Alarm! Alarm! — понеслось по окопам.
Русские приближались.
— Без команды не стрелять! — разнеслось по окопам из одного конца в другой.
Молодой Кноке, перебравшись в свой окоп, вглядывался в наступающих русских и слушал, как бухает о рёбра его сердце. Когда же скомандуют открыть огонь?! Невозможно смотреть на приближающихся иванов.
Наконец:
— Feuer frei (прим.: Беглый огонь)!
Зарычали пулеметы. Защелкали карабины. Затарахтели автоматы. Все понимали: если они не уничтожат нападающих иванов, нападающие уничтожат их.
Первый вал русских будто срезало. На убитых и раненых первой волны падали убитые и раненые второй волны. С душераздирающими криками, воплями, руганью катила третья волна.
— Они, наверное, сошли с ума, — восторженно крикнул старик Франк.
Кноке, словно загипнотизированный, не мог оторвать взгляда от приближавшейся массы одетых в грязно-песочную форму иванов. Русские бежали, ощетинившись длинными пиками-винтовками.
— А-а! Ура-а!
— Это убийство, — проворчал старик, методично нажимая на курок.
Но что такое война, если не убийство? Конечно же, убийство! Массовое узаконенное убийство!
Русские приближались.
— А-а-а-а!
Трупы громоздились друг на друга. Бежавшие даже не пытались использовать рельеф местности, не прикрывались, хотя местность вполне позволяла. Иваны двигались прямо на пули. Раненые вопили так, что кровь в жилах стыла, но продолжали стрелять, пытались подползти ближе к окопам, бросали гранаты.
Безоружный русский сержант со страшной раной в плече бросился на старика Франка с сапёрной лопаткой, но получил пулю в грудь и свалился.
— Безумие, настоящее безумие, — бормотал старик Франк, плотнее прижимая к плечу карабин и раз за разом нажимая на курок. — Дерутся, как звери — и погибают стаями.
Груда тел перед окопом росла. Франк качественно выполнял свою работу: отстреливал избыточно расплодившихся хищников. Если он не перебьёт их, они сожрут его.
Опасность боя, осознание стихийной силы и необратимой разрушительности оказывала на Франка странное действие. Приходило осознание красоты ужаса, творящегося вокруг. Приходило осознание удовольствия, которое даёт мужчине война: удовольствия от реализации первобытного «зова крови», ощущения полной свободы во время боя. Беспредельной свободы, когда можно всё, вплоть до самого жестокого убийства.
Солдатская жестокость чувственна. Дьявольски чувственна. Бывает, мужчина в любви с женщиной испытает всё. Но ему хочется чего-то сексуально-запредельного и непознанного. В жестокости тоже есть что-то сексуальное, пугающе прекрасное, ужасающе великолепное, выходящее за рамки морали в совершении поступков, мучительно сладострастное.
Для Франка убить кого-то не составляло труда. Он давно пропитался смертью, уподобился ей. Смерть приняла Франка за своего и перестала караулить его. В моменты разгула смерти, когда она перемалывала и уничтожала всё вокруг, Франк ощущал, как прекрасна жизнь. Страх исчезал, накатывало пьянящее возбуждение. Франк в своей жизни испытывал разные удовольствия, но удовольствие от жизни он ощущал, лишь чувствуя за спиной дыхание смерти. На Франка война действовала подобно сильному наркотику. Кайф приходил, когда в вену впивалась игла опасности. Осознавая, что рискует жизнью, Франк ощущал вброс адреналина в кровь, вызывавший смесь ужаса и наслаждения. Это сравнимо со счастьем наслаждения последней ночью у любовников… По прошествии времени это ощущение стало потребностью, которая превратилась в голод.
Лишь пребывание на пороге вечности даёт понимание, что жить — счастье.
…Беспрестанно стонали орудия. Мелькали руки заряжающих, дергались туда-сюда стволы… Стволы перегревались… Артиллеристы вылезали за бронещиток, меняли раскалённый ствол… Снова стреляли…
Наверное, и у иванов так же стонали орудия и перегревались стволы.
Грохот страшный, земля ходуном, в глотке першило от пороховых газов... Громкие команды и крики никто не понимал — все оглохли от выстрелов… Каждый работал, как привык, как автомат… Времени на страх не хватало.
Русские лезли с сумасшедшей отчаянностью. Казалось, они задались целью заставить артиллеристов израсходовать все снаряды.
Солнце поднялось высоко, жарило в полную силу. После ночного ливня было душно, как в парилке.
Воздух наполнялся запахом свежей крови, вонью содержимого порванных кишок и смрадом начавших разлагаться вчерашних трупов…
Крики о помощи и нечеловеческие вопли раненых…
Кноке стрелял, ничего не соображая. Глаза воспалились от солёного пота, многодневной грязи, едкого дыма и недосыпания. Обожжённое солнцем лицо горело. От чудовищной усталости и голода слабели и подкашивались колени. Или от страха?
Старик Франк услышал в поднебесье знакомое шуршание, перешедшее в тонкий посвист. Восьмидесятидвухмиллиметровая, по стандартам русских, мина, определил Франк. Опыт слушания мин у него большой. В ближнем бою, кроме пулемета, нет страшнее оружия, чем восьмидесятидвухмиллиметровый миномет русских. Мина падает отвесно, воронка от неё крохотная. Взрываясь, мина размётывает осколки над землей в таком количестве, что сбривает всю траву и всё живое в округе.
Вой снарядов и мин — это трубы Сатаны, призывающие грешников в ад.
«Моя», — почувствовал Франк.
Судьба указывает перстом, на кого захочет, очерёдности не признаёт. Как угадать, к кому летит и чья вот эта визгливая смерть? Хоть беги от неё, хоть стой, хоть падай или прячься в окопе, она найдет тебя, как прилежная собака-ищейка, если на тебя указала судьба-хозяйка.
Франк торопливо перекрестился, обмякшие колени подогнулись, голова бессильно уткнулась лицом в стенку окопа. Даст бог, попадание окажется прямое, а смерть мгновенная.
Рвануло близко. Старик Франк понял, что жив, открыл глаза, деловито стряхнул с головы землю, затряс головой, пытаясь избавиться от звона в ушах.
— Komm zu mir! Франк! — позвал слабый хриплый голос из соседнего окопа.
Старик Франк подполз к соседу. Он участвовал в двух войнах, пережил много боёв, но содрогнулся, увидев окровавленного Кноке без ног с развороченным низом живота.
Франк не мог отвести глаз от изуродованной массы, мгновение назад бывшей человеком. Юный солдат, полуразорванный-полураздавленный, жутко дышал…
— Господи, — закрыв рукой глаза, пробормотал старик Франк. — Пусть он умрёт быстрее… Это лучшее, что он теперь сможет сделать.
Раненый задёргался, как припадочный.
Когда умирает солдат, положено винить кого-то или что-то. Можно винить войну — эдакую неопределённую причину. Многие винят идиотов-политиков, которые развязали войну. Можно винить дождь, грязь, погоду. Можно винить реку, которую пришлось форсировать под обстрелом. Можно винить поле, через которое пришлось наступать под обстрелом. Можно винить пулемёты. Можно винить врага — целые народы. Можно винить Бога или злую судьбу.
Старик Франк вспомнил, как однажды они бежали вверх по склону. Солдат из пополнения решил бросить гранату вперёд. Упав, граната скатилась вниз и взорвалась рядом с солдатом, бросившим её. Другие вояки палили из карабинов вверх по склону холма, отдача валила их с ног, они катились по крутому склону вниз…
На войне причины смерти конкретны. Небрежность, ошибочное решение или обычная глупость имеют последствия с печатью «вечность».
Впрочем, иногда и предусмотрительность не спасает. Вот… Эта мина предназначалась ему, Франку, он чувствовал это. Но по каким-то причинам чуть-чуть изменила своё решение…
Франк уронил голову на подставленный кулак.
— Entschuldigung, Kamerad (прим.: Извини, товарищ), — прошептал умирающему и вернулся в свой окоп. Сидеть минуту или две, ждать, пока раненый умрёт, некогда. Чтобы выжить самому, надо стрелять.
Старик Франк утратил чувство времени. В очередной раз атакующие русские залегли перед первым взводом, укрываясь от ураганного огня за трупами соратников. Из жуткого нагромождения тел доносились стоны, призывы о помощи и крики раненых, придавленных мертвецами.
Старик Франк подумал, что, если не даст себе отдохнуть несколько секунд, то умрёт, истратив последние силы. Не отводя взгляда от поля боя, нащупал фляжку, сунул горлышко в пересохший рот. Вода давно кончилась. Он вспоминал об этом каждый раз, когда совал горлышко пустой фляжки в рот.
Изредка постреливали короткими очередями пулемёты, неровно щёлкали винтовки и карабины. Иногда пули попадали в мёртвых, мертвецы шевелились, словно живые: дёргали ногами, вскидывали руки или переваливались на спину или на живот. От крупнокалиберных пуль мертвецы подпрыгивали, будто пытались броситься в очередную атаку. Изредка прилетавшие снаряды рвали, уродовали скопления плоти, перемешивали мёртвых с живыми, превращали живых в мёртвых.
Вдруг Франк увидел такое, отчего между лопаток у него онемело, как от холода. Из кучи тел поднимались… Мёртвые? Или живые? С криками «ура!» русские в очередной раз бросились на линию обороны немцев.
Франк стрелял… стрелял… стрелял…
Ну не по силам нормальному человеку столько убивать! Сколько можно отбивать безрассудные атаки русских, шокировавшие даже его, старого вояку?!
«Мы же их всех уничтожим до конца войны!» — с ужасом думал Франк.
Откуда-то появился лейтенант Майер. Опустившись на колено рядом с окопом Франка, самозабвенно поливал наступавших свинцом из дымящегося МГ. Рядом с ним присел на корточки второй номер, державший коробку с лентами.
Майер видел, как падают, истекают кровью и умирают враги, слышал их крики и стоны, но не испытывал к ним ни капли жалости.
Майер знал, что только безжалостные командиры выигрывают бои, а безжалостные солдаты совершают подвиги и становятся героями. Став героями, они не имеют права погибать, потому что становятся образцами для подражания. Главная задача героев — вдохновлять на подвиги слабых.
Майер расстрелял очередную коробку патронов. На потном, грязном лице лихорадочно блестели глаза. На губах запеклись корочки чёрной слюны. Болели обожжённые ладони: в горячке он менял раскалённый ствол голыми руками…
Красноармеец выскочил сбоку и устремился на лейтенанта с гранатой в руке, выдернул чеку, замахнулся… Франк выстрелил ему в грудь, красноармеец упал, не выпуская гранаты…
Взрыв!
Ошмётки земли и кровяной плоти…
Подобно приливной волне русские перекатились через окопы, сметая и затаптывая орудийные расчеты. Обезумевшая людская масса хлынула в лес. Среди толп пехотинцев мчались на лошадях командиры, громыхали по бездорожью телеги, подвывали грузовики, набитые доверху беженцами.
Но, лязгая гусеницами, ревя моторами, из тыла приближались немецкие танки. Переваливаясь с боку на бок, стреляя из пулеметов и орудий, стальные громадины с ходу контратаковали серую людскую массу.
Метались испуганно ржущие лошади с убитыми седоками, рвали постромки и волочили за собой опрокинутые телеги. Обезумевшие от страха лошади без всадников носились по полю, падали, кричали, как дети. Одну на полной скорости сшиб и переехал танк, из-под гусениц в стороны плюнуло что-то жидкое…
Русские грузовики, увешанные гроздьями людей, неслись вперёд, подминая мёртвых и живых…
Один из кавалеристов прыгнул с подстреленной лошади на ефрейтора, выхватил висевший на боку у немца штык-нож, и заколол ефрейтора ударом в спину. Русского тут же застрелил из окопа унтер-офицер.
Эхом раздавались звуки взрывов… безумные вопли… крики умирающих в мучениях людей.
Фантастические видения: кишки, опутывающие тела убитых, изуродованные остовы пылающих машин, похожие на останки монстров, расколотые на мелкие щепы деревья…
Крики офицеров и унтеров, пытающихся командовать сквозь грохот катастрофы.
Танки катились по телам русских, наматывали на гусеницы кровавое месиво.
— Огонь!
Лошади оседали на прошитые пулями и осколками зады, падали, давили людей, хрипели в агонии и судорожно молотили копытами воздух. Умирая со вспоротыми животами, не вынося боли от разрываемой осколками плоти, дико ржали. Нет, не ржали — кричали необычным, неживотным криком.
Страшнее Франк ничего не видел.
— Огонь…
Бой — это агония жизни.
Когда кошмар прекратится?! Артиллеристам за спиной у Франка легче — они, по крайней мере, не слышат страшных воплей тех, кого убивают.
Русских окружили. Русских расстреливали в упор.
На войне каждый выстрел делается для того, чтобы убить человека. Война — это бойня.
Танкисты прекратили стрелять. Танки гонялись за мечущимися людьми, давили их, объятых смертным ужасом. Сбив человека, танк крутился на месте и стремился за новой жертвой. Сзади оставались смешанные с кровавой кашей земли человеческие ошмётки.
Война — это кровоизлияние земли.
***
Наконец, ад утих.
Война — это ад. «Я хорошо знаю ад», — подумал старик Франк.
Выживших русских толпами гнали в тыл. Старик Франк вглядывался в отрешенные, равнодушные лица. Его охватило чувство гордости за причастность к нелёгкой победе.
Сел на бруствер, положил карабин у ноги, закурил, бездумно поглядывая на небо.
Ушли радостное возбуждение и ярость боя. Неимоверная усталость накатила на плечи — не поднять с колена руку, держащую сигарету. Ноги гудели, подобно телеграфным столбам в поле. Переутомлённое тело, устав кричать, тихо и жалобно подвывало от боли.
«Ну вот, в очередной раз я выжил».
Старик Франк хмыкнул, невесело усмехнулся, качнул головой, удивляясь приятной загадке уходящего дня: как он выжил в эдакой мясорубке?
А Кноке, без сомнения, умер. При таком ранении не выживают.
Франк не пошёл смотреть на соседа. Нет смысла разглядывать изуродованный труп.
Санитары тащили на носилках и вели под руки раненых. Старик Франк позавидовал раненым, конечно же — лёгкораненым: их отправят в тыл, где нет вони, не валяются там и сям трупы. Не то, что на этой скотобойне. Их перевяжут, помоют, накормят, положат в чистые кровати. За ними будут ухаживать молоденькие сестрички, касаться нежными пальчиками. А здесь неизвестно ещё, когда приедет «гуляшканоне»…
Прикатил взвод эсэсовцев на четырёх бронетранспортёрах — айнзацкоманда. Развернувшись цепью, пошли с «очистительным огнём»: два огнемётчика с ранцами за спинами медленно водили форсунками, струями пламени шумно плевали во все кусты и ямы метров на тридцать вперёд. От адского жидкого огня спасения нет. Волны горячего воздуха от огнемётов настолько сильны, что Франк чувствовал их лицом, ощущал зловоние горелой человеческой плоти.
Вопили сжигаемые в адском пламени раненые и прятавшиеся иваны. Человек, объятый пламенем, с безумными воплями катался по земле, пытаясь сбить огонь.
Бесполезно. Такое пламя не собьёшь. Никто не стал тратить патроны, чтобы прекратить мучения ивана. Глаза Франка с бездушностью фотоаппарата фиксировали страшное зрелище.
В небо поднимался густой чад, воздух пропитывался смрадом сожжённого мяса и тряпья, от которого у старика Франка перехватило дыхание.
Говорят, иваны огнеметчиков в плен не берут, пристреливают на месте. Впрочем, немцы к русским огнемётчикам и снайперам относятся так же. Да и танкисты никогда не берут в плен танкистов.
Какая разница, как умирают враги. Главное, чтобы они подыхали и, по возможности, в больших количествах. Война предполагает уничтожение — и здесь без жестокости не обойтись.
Отличие «боевых операций» от «зверств садистов и психопатов» — выдумка обывателей. На войне ты освобождён от какой-либо вины и от того, что называется совестью. Можно расстреливать людей, пробивать им черепа или сжигать заживо, если это тебе нравится. Это война. Если хочешь победить, хороши любые средства. А победить хотят все, потому что у побеждённого мало шансов остаться в живых.
Старик Франк ещё раз взглянул на поле боя, на территорию, усеянную обезображенными трупами русских солдат и лошадей.
Неподалёку, вцепившись ногтями в рыхлую землю, лежал иван, которому крупнокалиберной пулей вырвало бок. Кишки вывалились синеватой кучей в грязную лужу крови. Рядом красный командир: вместо лица кровавое месиво.
Сделав своё дело, уезжали танки, бронемашины, сидящие на них гренадёры, одурманенные победой, покрытые грязью и копотью…
Как фон — пылающие стога сена, бредущие с поднятыми вверх руками русские…
Как завершающий мазок к картине войны — смрад тлена и горелого мяса. Смрад, который изрыгнула преисподняя.
Громкие звуки утихли, в наступающей тишине звучал голос солдата, читавшего вслух письмо:
— «Дорогой мой. Нам в эти времена надо быть храбрыми, черпать силы из проведенных вместе чудесных лет. После опустошающей тоски первых дней войны с иванами я постепенно прихожу в себя, остаюсь любящей матерью наших детей и верной женой солдата победоносного вермахта. Как бы мне хотелось прибежать к тебе и принести поесть и освежиться в эту жарищу — я знаю, тебя наверняка мучает жажда. Где ты находишься, любовь моя?
В Германии сейчас тоже тяжело. Нашу квартиру разбомбили. Прекрасные картины, которые ты прислал из России, уничтожены. Такого варварства нельзя простить! Я переполнена жаждой мщения: не щади русских! Уничтожай их, как только можешь. Я ни на минуту не сомневаюсь в победе над этими собаками, зверьми и чудовищами, которых и людьми-то не назовешь.
Я с детьми сейчас живу в поместье родителей. Наша соседка приобрела себе работницу. Она внесла в кассу деньги и ей предоставили возможность выбрать по вкусу любую девку из России. Это недорогое и полезное приобретение.
Я взяла трёх девок для работы на огороде, двух для работы по дому и двух пленных иванов для работы по хозяйству, так что дела у нас пойдут на лад. Будь спокоен, они у меня поработают! Пленные обходятся дёшево, потому что все кормят иванов варёной свёклой.
Кто бы мог подумать, Вилли, что одна из моих девок, это животное, умеет прекрасно шить. Я довольна ей. Да и иваны, понятно, без дела не сидят. Папа говорит, что их нужно почаще наказывать, иначе будут лениться.
Наша соседка очень зла из-за того, что у них в свинарнике повесилась русская девка. Соседка постоянно била и ругала лентяйку, поэтому та решила досадить хозяйке и покончила с собой. Мы успокоили фрау Ростерт: за недорогую цену можно приобрести другую работницу.
«Фолькишер беобахтер» радует нас сообщениями о том, что задачи наступления на Востоке полностью выполнены — враг разгромлен. Сталинские армии стёрты с лица земли. Наступление на Москву вселяет в немцев предвкушение великой победы. Газеты полны заголовками: «Прорыв на Восточном фронте ширится!», «Поля сражений Вязьмы и Брянска в нашем глубоком тылу», «Крушение большевистской системы вопрос нескольких дней», «До взятия Москвы остались считаные дни. В ясные, холодные дни башни города видны невооруженным глазом! Поход на Россию почти выигран»...
— Но русским, похоже, дела нет до того, что их основные силы разгромлены, — скептически заметил другой голос. — С каждым днем их сопротивление становится всё ожесточённее.
— Да, яростный отпор русских внушает неуверенность, — добавил третий.
— «Мой дорогой! Ты знаешь, как я беспокоюсь о тебе! Как только появится возможность, черкни мне — хотя бы открыточку, — продолжил первый. — Здоровья тебе, дорогой мой. И пусть тебя оберегает Бог и моя любовь к тебе. Надеюсь, что всё у тебя в порядке, любовь моя».
— А я своей написал, не успел ещё отправить. Сейчас прочитаю, — проговорил второй и через некоторое время, потребовавшееся ему, по-видимому, чтобы достать из кармана письмо, начал читать: «Война тяжела, но моя забота о семье и домашнем очаге безгранична. В последнем городе, который мы заняли, до войны работал стеклозавод. Здесь в каждом доме полно стеклянных изделий. Мы расквартировались в доме партизанского городского головы, всю семью которого в назидание жителям «актировали». В сарае хозяин закопал много стеклянной и хрустальной посуды. Мы пили молоко из красивых стаканов, масло подавали в красивой стеклянной посуде и всё прочее. Каждый из нас взял себе что-нибудь на память. Я уже отдал в канцелярию пять посылок. В ближайшее время ты получишь новое зелёное одеяло для двуспальной кровати и покрывало к нему, чтобы оно не так скоро износилось, а также пять бокалов для шампанского и два маленьких.
Я собрал для вас много прекрасных вещей, но вынужден таскать их за собой, пока не поеду в отпуск, потому что крупные посылки у нас не принимают. Я помню, что ты заказывала себе валенки и меховой полушубок. Я обязательно пришлю тебе и валенки, и прекрасное меховое пальто».
Внимание старика Франка привлекла непонятная одноконная повозка и две фигуры около неё. Медленно выписывая зигзаги по полю, она приближалась к линии немецких окопов. Наконец, стало понятно: лошадь везла деревянную бочку на колёсах. Два русских солдата то отходили от бочки, зачем-то наклоняясь к земле, то возвращались к ней.
Вдоль окопов шёл лейтенант Майер, пересчитывал стрелков взвода, оставшихся в живых.
— Герр лейтенант, позвольте воспользоваться вашим биноклем, — попросил старик Франк.
Майер молча подал бинокль.
Старик Франк поднёс бинокль к глазам.
Боже…
Две русских девушки в солдатской форме. Одна вела лошадь под уздцы, старательно объезжая лежащие на земле тела, вторая набирала черпаком воду из бочки и поила раненых…
«Непонятный поступок, — осудил девушек старик Франк. — Бессмысленный. Раненые всё равно погибнут — наши лечить их не будут. Девушками эсэсовцы из роты зачистки займутся. Используют по-полной, не приведи Господи… Прежде, чем прикончат. Несчастные девчонки!».
— Благодарю вас, герр лейтенант.
У Франка мелькнула дикая мысль: если бы можно было спасти одну из этих девчонок, взяв её в жёны, он бы взял. Объезжают же кобылок из диких табунов! И такие из них завидные лошадки получаются! Но тут же отказался от своей мысли: русские в узде и под седлом не ходят, как бы их ни взнуздывали и ни кололи шпорами. А от плетей только на дыбы становятся.
Со вздохом отдав бинокль, Франк окинул взглядом пространство. Солнце уже коснулось западного края земли, багровое зарево расползалось по краю небосвода, окрашивая его в алый цвет щедро пролитой крови. Восток, как глаза умирающего, уже подёрнулся сумеречной дымкой. Вздымавшиеся к бирюзовому небу столбы чёрного дыма были по-своему красивы, если отвлечься от ужасов войны. Даже варварское небо может быть красивым!
«День спешит обручиться с вечером», — вспомнил старик Франк строки давно прочитанного стихотворения. В России необыкновенно длинные вечера. Закатное солнце играет алыми, багровыми, рубиновыми оттенками подобно драгоценному камню, который обработал опытный гранильщик. Тонкий серп луны выделялся серебром на голубом покрывале, словно медаль на парадном мундире героя… Прекрасный закат!
Старик Франк вновь обратил внимание на утихшее поле битвы, вдохнул запах разложения, наполнявший воздух после боя. Сколько дней лежат трупы иванов в поле? Два или три? Франк не помнил. Впрочем, трупы немцев пахнут ничуть не лучше трупов русских.
После боя мозг Франка оценивал окружающее всегда одинаково. Сначала Франк чувствовал запах крови, мрачный запах, затмевающий остальные ощущения. Затем глаза Франка фиксировали тела убитых. Тела, лишённые всего человеческого, бесполезные оболочки людей. Тела, которые Франк и его товарищи лишили жизни. Потом мозг начинал фиксировать звуки: стоны раненых, негромкие реплики уставших солдат, изредка — требовательные крики командиров…
У войны свой запах. Точнее, палитра запахов. На марше чувствуется смесь запахов пыли и пролитого бензина с привкусом горящего железа от танков и машин на обочинах. Запахи мочи и пота людей и лошадей. Смрад чёрного дыма от горящей резины и машинного масла. Во время боя — дерущий глотку запах пороховой гари, тошнотная луковая вонь взорвавшегося снаряда и ядовитый запах пожаров. В госпиталях — запахи экскрементов и гноящихся ран. Противный запах подгоревшей гречневой каши на привале. В этих «солдатских» запахах войны тонут мирные запахи земли, пшеничных и ржаных полей, скошенной травы, вкусный аромат подсолнухов.
Но главный запах войны — удушающе тяжёлое зловоние гниющего мяса, смрад разложения убитых и сгоревших людей и лошадей. Когда смерть достигает определённого размаха, накрывает чёрным саваном огромные территории полей сражения, этот смрад доносится отовсюду. Тяжёлый дух витает над полем боя, пропитывает одежду, тела и души солдат ароматом смерти, и не исчезает со временем. Даже с окончанием войны. Кто был на поле боя, тот знает, как пахнет смерть, распростёршая крылья над миром ужаса.
Неодолимое изнеможение окончательно лишило сил Франка. Нахлынуло чувство одиночества и нереальности происходящего. Он не хотел думать о том, что от его рук сегодня погибло много людей. Он, стрелок Франк, лишил их жизни, чтобы сохранить собственную жизнь. И всё же жалко, что столько людей погибло. Глупые иваны: сдались бы, были бы живы.
Старик Франк смотрел на столб чёрного, жирного дыма, поднимающийся в небо над горящим автомобилем. Нет, это не дым — это тёмное пламя ада... И чтобы выжить в адской грязи и жестокости войны, чтобы не свихнуться, нужно уничтожить остатки собственной души, уподобиться машине, без содрогания делающей своё жестокое дело. Необходимо погрузить себя в особый мир воинов с особыми правилами поведения, сильно отличающийся от нормального мира. И этот мир изменит твою душу и твою жизнь.
Господь дал душу младенцу, которого нарекли Франком. И другим младенцам, которые, как и Франк, стали солдатами вермахта. Война — творение рук человеческих — нанесла тем душам такие раны, которые вряд ли когда заживут. Может быть, зарубцуются уродливыми шрамами. И будут те души кричать от боли, да ни один ангел не услышит их крики… Потому что утонут те крики в проклинающих воплях душ тех людей, которых убили солдаты, пришедшие в чужую страну взять её.
Лейтенант Майер стоял за спиной Франка.
«Неплохо бы после такого сражения получить Железный крест, — устало расслабившись, думал лейтенант. — Приехать домой в отпуск бывалым, безупречно воевавшим фронтовиком, отмеченным Железным крестом. Смотреть свысока на партийных функционеров и прочих тыловых фазанов…».
— О чём думаешь, Франк? — со снисходительностью офицера к подчинённому, спросил Майер.
— Ну, о чём сейчас можно думать, герр лейтенант? О войне.
Старик Франк устало шевельнул в сторону усеянного трупами поля боя пальцами, держащими сигарету.
— И что ты о ней думаешь?
— Я думаю… Даже если мы потеряем в этой войне дом, мечты, достоинство, руку или ногу, друзей… Словом, потеряем всё… У нас останется главное: то, что мы можем потрогать руками, увидеть глазами, учуять или попробовать на вкус: бабочка на цветке, покрытый травой луг, влажная земля, свет солнца, одинокая сосна на опушке, смех юной девушки… Те, кто сталкивался лицом к лицу со смертью, знают, за что надо любить жизнь…
Франк вытащил очередную сигарету, закурил, мечтательно поглядел в небо, выпустил вверх струю дыма.
— А мы изо всех сил стараемся изничтожить друг друга… — подвёл итог устало. — И, похоже, русские не хотят отдавать нам своих бабочек на цветках, свет своего солнца, не хотят, чтобы смех их девушек радовал наших солдат.
Франк опустил голову, словно разглядывая что-то на земле.
— И ещё вот что я думаю… Мы — самая сильная армия из всех, которые я знаю. Мы воюем. У иванов солдат много, но подготовка ни к чёрту. Но они дерутся. Дерутся!
Старик Франк качнул головой. То ли недоумевая, то ли укоризненно.
— Слава богу, мы победили, — устало и примирительно негромко проговорил Майер.
— Смерть победила, — поправил командира Франк. — Мы, герр лейтенант, до сих пор воевали по общепринятым правилам, как своего рода военные спортсмены: если посылали противника в нокаут, считали себя победителями. И лежащий на полу противник признавал себя побеждённым. Но уходил с ринга живым. А русские дерутся, не соблюдая правил. Если русский вцепится зубами в глотку противника, ему можно отсечь голову, но он не расцепит челюсти. Здесь побеждает только смерть.
Майер молча обдумывал метафору бывалого солдата. И, похоже, Франк был прав.
День умирал медленно и неохотно. Багряное солнце наплывало на западный горизонт, растеклось широкой кровавой каплей, пропитало окружающие его облака алым цветом, нежным, почти ласкающим. Луна, бледная, как лицо тяжелораненого, поднималась с востока. Наконец, солнце удалилось на свое ложе за горизонтом, словно ему было стыдно смотреть на то, что за день натворили люди. День истёк багровыми сумерками, чёрный саван укрыл землю.
Нигде Франку не приходилось видеть такой прекрасный закат, как в России.
«А, всё-таки, приятно, что мы победили в таком тяжёлом бою», — подумал Франк.
***
«…Сегодня двадцатое июля, прошло четыре недели с тех пор, как мы пересекли границу Советского Союза. Наши передовые части продвинулись примерно на столько же, сколько от южных границ Германии до побережья Балтики. Нас изнуряют беспрестанные марши по русским полям и бесконечным дорогам. Лошади, орудия, облака пыли, тучи комаров. После очередного марша падаем без сил. Воды не хватает, даже умыться нечем. От пыли и грязи кожа зудит, побриться нет возможности, мы заросли щетиной. Уверен, meine liebe Gretel (прим.: моя любимая Греточка), ты бы со мной сейчас не захотела целоваться. Надеюсь, скоро мы достигнем важного транспортного узла русских под названием Мосты — Br;cken. Это точка схождения пехотных «клещей» двух наших армий. Там вымоемся и отдохнём: судя по карте, поселение расположено на реке.
Вчера я участвовал в своей уже десятой по счету атаке. Разные они были, одни тяжелее, другие легче. Этих атак у меня и моих товарищей, идущих по России, больше, чем у любого, воевавшего во Франции Можешь представить, как я этим горжусь.
При всей отчаянной храбрости, у иванов нет минимальной пехотной подготовки. Прорываясь из окружения, русские рвутся напролом, как одержимые, толпами гибнут под огнём наших пулеметов и орудий. Русских не счесть! В конце концов, их толпы накрывают наши окопы. И начинается ужасное — рукопашный бой. Всё самое страшное, что знаешь ты и твои знакомые, не бывшие на Восточном фронте, — это детские страшилки по сравнению с рукопашным боем…
После боя мы собираем наших раненых и убитых, изувеченных штыками, сапёрными лопатками и ударами прикладов.
А если честно, последние несколько боёв исчерпали моё мужество. Русское редколесье и внешне мирные, по-русски необозримые поля пшеницы таят угрозу для нас. Выстрела можно ожидать из-за каждого деревца или кустика, из гущи колосьев.
У нас большие потери. Пополнение должно прибыть через несколько дней. После вчерашней битвы русским уже не оправиться, но и наша рота потеряла две трети личного состава. Гибнут в основном новобранцы. Солдаты, побывавшие в двух-трёх боях, умеют выживать.
Понятно, что потери были и будут — это война. Нельзя зажарить яичницу, не разбив яиц. Но я начинаю сомневаться, что нам удастся покончить с войной в России быстро. Военная мощь России поколеблена, но иваны стоят насмерть и сдаваться не собираются.
Начальник штаба нашего полка вычислил, когда мы дойдём до Москвы. Он обручён, ждёт отпуска и хочет жениться. Исходя из продолжительности кампаний в Польше и во Франции и имеющихся у нас сил, применительно к расстояниям и другим факторам, по его расчётам война должна завершиться к концу августа. Это по самым плохим прогнозам. На второе сентября начальник штаба назначил свадьбу.
Но, на мой взгляд, начштаба не учёл одного фактора — фанатичного упорства русских. Разница кампаний во Франции и в России огромна. После прорыва французской обороны их командование сочло сопротивление бессмысленной бойней и капитулировало. Здесь всё по-другому. Ни о каком перемирии с русскими мечтать не приходится. У русских даже смертельно раненые ползут вперёд, чтобы бросить в нас гранату.
Казалось бы, мы разгромили их, ушли далеко на восток… Отрезанными от своих частей и рассеянными по лесам оказались десятки тысяч советских солдат. Но они продолжают сопротивляться, как бандиты! Это же неэтично! Естественно, мы относимся к ним как к бандитам, не берём в плен и расстреливаем на месте…».
Закончил письмо Майер на оптимистичной ноте: «Вечером у нас был праздник. Мы смогли помыться, побриться и переодеться в чистые подштанники, постирали обмундирование. Ты не представляешь, какое это наслаждение — переодеться в чистое бельё! Нам привезли гуляш с лапшой, а на десерт был пудинг из манной каши с шоколадом».
Подумав, извинился, что мало пишет невесте нежных слов: «Так хочется написать тебе красивое письмо! Но, представив, как грязные руки унтер-офицера соответствующей службы, мозг которого парализован инструкциями и постоянно побивает рекорды идиотизма, раскрывают моё письмо, представив, как унтер-офицер с видом хронического идиота тупо читает строки, посвящённые тебе, вымарывает «аполитичные» фразы и скабрезно ухмыляется над словами нежности… Нет, не могу писать тебе нежные слова».
***
Лейтенант Майер, наконец, получил письмо от невесты.
«…Дорогой, судя по твоим письмам, вам тяжело, но вы стремительно продвигаетесь на восток. Любимый, я днями и ночами думаю о тебе, потому что знаю, каково тебе, когда ты на марше. Я надеюсь, ты здоров. Как твои ноги? Ненаглядный мой, я держу пальцы крестом, чтобы ты вернулся к своей будущей жёнушке. Наверное, мне следует написать твоему гауптману, что я хочу ребёнка, — я ведь и появилась на этот свет, чтобы стать матерью. Пусть он даст тебе отпуск, ты приедешь, и мы поженимся. Кое-кто из сострадания предлагает мне свои услуги. Но тебе беспокоиться не о чем, мой «папочка», я неспособна хитрить за твоей спиной и всегда буду тебе верна… Ганс, тебе нечего печалиться, наше время придёт. Я буду терпеливо ждать тебя. Извини за кляксы — это мои слезы!
Я вступила в организацию «Вера и красота». Это неполитическая организация, в ней девушек готовят к семейной жизни. Тем девушкам, которые состоят в этой организации, в будущем гарантируют квалифицированную помощь при родах в комфортабельных «Домах матери».
Сегодня по радио объявили, что войска группы армий «Центр» уничтожили множество советских дивизий и завершили формирование гигантского котла в районе русского города Belostok. А ведь ты где-то там служишь. У нас говорят, что Советам нанесён сокрушительный удар, после которого русские могут говорить только о капитуляции. У нас все уверены, что война с Советами надолго не затянется. Тебе надо поскорее вернуться домой, а не то все хорошие должности расхватают. Ты заслуживаешь достойного места, ты всегда понимал, ради чего ведётся война.
Молодого Шефера — ты его, кажется, не знаешь — тяжело ранили в первый же день войны с Советами, он потерял ногу. Но ему уже обещали хорошую должность по партийной линии. Так что, даже потерять ногу в этой войне много значит.
У моей подруги старший брат после госпиталя приехал домой, чтобы восстановить силы. Он награждён Железным крестом. Это совсем неплохо для недоучки, который не смог работать даже подручным в лавке. Хвастал, что его скоро произведут в офицеры. Он рассказывал, что немецкие солдаты в России не очень сдержаны в плане женского пола… Милый Ганс, не забывай, что ты мой — и только мой. Я понимаю, что в тяжких условиях войны мужчинам можно чуточку пофлиртовать с симпатичными молоденькими немками, которые в качестве вольнонаёмных служат в штабах, или не знаю где там у вас. Но я уверена, что ты не можешь любить их так, как меня. Я позволяю тебе немного пошалить и заранее тебя прощаю, если будешь целовать там других женщин и находить в них мимолётное утешение. Я не требую, чтобы ты жил монахом — только не совершай ничего, о чём не сможешь рассказать мне — например, о связях с расово неполноценными славянками…».
***
Kompaniefuhrer (прим.: командир роты) гауптман Людвиг фон Буше созвал командиров взводов в штабную палатку на совещание.
Кроме командира роты в палатке присутствовал гауптштурмфюрер (прим.: в вермахте — гауптман, т.е. капитан) в защитной форме спецподразделения Waffen SS.
— Господа, разрешите представить: командир штурмовой группы, гауптштурмфюрер Альтенберг. Нам предстоит участвовать в операции, которую проведёт штурмовая группа, с деталями которой вас и ознакомит гауптштурмфюрер.
Альтенберг подошёл к карте, разложенной на походном столике.
— Со стороны Белостока движется большая группа советских войск, — он сделал общее движение ладонью с запада на восток. — Их надо уничтожить. Вот здесь, у излучины реки Ивановка идёт дорога на деревни Кошели и Клепачи. Дорога проходит между крутым склоном поросшей лесом возвышенности и заболоченной низиной, — указал пальцем гауптштурмфюрер. — Вот отсюда дорога хорошо просматривается. Здесь прекрасные позиции для артиллерии. Сектора обстрелов для пулемётов нужно немного расчистить — спалить дома на краю деревни. На возвышенности за рекой создадим подобие штабного расположения, поднимем красный флаг, хорошо видимый при подъезде к деревне. К нему и устремится советская колонна.
— Позвольте спросить, гауптштурмфюрер, к чему этот театр? — скептически скривил губы Zugf;hrer-3 лейтенант Вольфганг Кох.
Гауптштурмфюрер снисходительно улыбнулся:
— Да вот такие мы, которые из штурмовой группы: в театры играем. Вы, наша доблестная пехота, роете окопы, с криками «Hoch! Hoch!» идёте в атаки ротами и полками, грудью встаёте на защиту… Мы же — малочисленное спецподразделение. Мы играем в театр, в охотников, в кого угодно. Потому что нас мало. Мы предпочитаем готовить западни, заманивать врага в гильотину, а когда он сунет туда голову, просто дёргаем за верёвочку — и голова врага катится в мусорную корзину.
— Гауптштурмфюрер, простите молодого лейтенанта, — коснулся локтя Альтенберга фон Буше. — Молодые офицеры, в число которых входит лейтенант Кох, пока не знают, какими методами действуют наши доблестные спецподразделения.
— Прошу прощения, гауптштурмфюрер, — признал свою неосведомлённость лейтенант Кох. — Какова наша функция в предстоящей операции?
— Ваша функция? — гауптштурмфюрер на секунду задумался и с едва заметной улыбкой сообщил: — Лейтенант Кох будет кричать «Hoch!». Ваши солдаты будут поддерживать вас… Извините за каламбур, лейтенант. Если серьёзно, функция ваших солдат — огневая поддержка наших действий. Каждому нашему бойцу будет придано одно отделение ваших стрелков. Возможно, наших бойцов не хватит на все ваши отделения, — гауптштурмфюрер с улыбкой посмотрел на лейтетанта Коха, — но, уверяю вас, мы справимся…
***
Взвод лейтенанта Майера сидел в засаде неподалёку от импровизированного «штаба» — приманки в ловушке, подготовленной для советской колонны гауптштурмфюрером Альтенбергом.
Рядом с Майером, расслабившись, как на пикнике, расположился фельдфебель из штурмовой группы. Он сразу сказал:
— Прошу прощения, герр лейтенант, но, несмотря на несоответствие в чинах, командовать действиями ваших солдат до завершения боя придётся мне.
Майер без обиды согласился.
Фельдфебель был старше Майера, вёл себя спокойно и уверенно. Производил впечатление профессионала, знающего своё дело: внимательные глаза, загорелое, грубоватое лицо. Крепкое телосложение скрадывали свободные куртка и штаны защитного цвета. Вооружён МР-40, пистолетом и кинжалом в ножнах. За ремнём заткнуты две гранаты-колотушки, запасные рожки в подсумке. У левой руки, как небольшой чемоданчик, лежала кумулятивная магнитная противотанковая мина.
— Что нам делать? — спросил Майер фельдфебеля. — Иваны, возможно, придут с танками. А у нас кроме «колотушек»...
Майер знал, что вид рычащих и лязгающих железных чудищ у многих солдат вызывал смятение и умственный паралич, не позволявшие действовать разумно.
— Очень попрошу… Без моей команды — ничего не делать. Я всё сделаю сам. Рассредоточьте людей вон там и там, — указал фельдфебель, — пусть будут готовы к стрельбе по пехоте противника. Но, бога ради, только по моей команде!
Фельдфебель пережил несколько танковых атак. У него в критические моменты обострялось мышление и он понимал, что нужно делать, чтобы победить.
Ближе к обеду на западе появилась извивающаяся по дороге советская колонна. Примерно за километр от деревни колонна остановилась. Вперёд выехали два мотоциклиста. У околицы их остановило «боевое охранение», переодетое в форму красноармейцев.
— Объяснили мотоциклистам, что под красным флагом расположен штаб, — прокомментировал происходящее фельдфебель.
Мотоциклисты уехали. Скоро в сторону деревни запылили два танка, за ними двинулась вся колонна.
— А вот это — наша дичь! — со скрытым азартом как бы для себя пробормотал фельдфебель.
— Но у нас же… Нет пушек… — растерялся Майер.
— Да не проблема, — пробормотал фельдфебель, наблюдая за танками. — Сам всё сделаю. Вы, главное, без команды не стреляйте. А то спугнёте.
Майер не понял, шутит фельдфебель или говорит всерьёз.
— Объясняю свои действия, чтобы вы приняли их разумно, — продолжил фельдфебель, наблюдая за приближающейся колонной. — В авангарде два танка. Въёхав в деревню, колонна остановится. Передний танк поедет на разведку. Доедет до нас, я его остановлю. Второй, не дождавшись первого, поедет узнавать, в чём дело. Я его тоже остановлю.
— Как можно остановить два танка одной миной? — хмыкнул Майер.
— Способов много… Сунуть в дуло пушки гранату, например. Стрельнёт, и разворотит себе башню… Здесь, конечно, это не пройдёт… Да чего гадать? Вот подъедет танк, там и решим, как его остановить. Как говорят русские, война план покажет.
На самом деле, колонна остановилась на въезде в деревню, передний танк отправился на разведку.
Скоро послышалось лязганье гусениц.
— Ну вот… Люк открыт, — удовлетворённо заметил фельдфебель. — Жарко же танкистам! Та-ак… Я отлучусь на некоторое время… Вы никуда не уходите, и мою железку не трогайте, — фельдфебель кивнул на мину.
Он посмотрел вдоль дороги, поднимающейся вверх на пригорок, что-то прикинул, неторопливой трусцой отбежал метров на сто, спрятался в кустах там, где дорога поворачивала почти под девяносто градусов и уходила вниз, за бугор.
Громадная тридцатьчетвёрка с лязганьем и рычанием промчалась мимо взвода Майера, притормозила у поворота…
Из кустов выскочил фельдфебель, прыгнул на корму танка, выхватил из-за пояса «колотушку», дёрнул за шнур, подождал пару секунд и театральным жестом забросил гранату в открытый люк. Присел, успев помахать Майеру рукой.
Раздался приглушённый взрыв. Из башни взметнулся мусор и негустой дым.
Фельдфебель бросил в люк «яйцо». Ещё один взрыв…
— Отец небесный, — прошептал Фотограф. — Вот это специалист!
Фельдфебель прислушался, захлопнул люк, спрыгнул на землю и трусцой вернулся к Майеру.
— Ну вот… А вы спрашивали, как… Вот так вот примерно…
— А чего там, а не здесь? — спросил Майер.
— Ну, во-первых, там его не видно со стороны колонны. Взрывы внутри башни они вряд ли слышали при работающих двигателях. Теперь второй танк должен узнать, куда запропастился первый. Пушки не стреляли, мины не взрывались — колонна пойдёт за ним. Я вам покажу, как русская тридцатьчетвёрка снимает шляпу перед фельдфебелем штурмовой группы. За это время колонна русских втянется на дорогу. Это идеальное место для её уничтожения…
Второй русский танк приближался.
Подхватив мину за ручку, фельдфебель сиганул к дороге, залёг в яме, заросшей высокой травой. В пятнистом защитном костюме он затерялся в зарослях.
Танк поравнялся с засадой фельдфебеля.
Увидев стоящую тридцатьчетвёрку без видимых повреждений, водитель танка затормозил.
Фельдфебель выскочил из укрытия, вскочил на броню, сунул магнитную мину в щель между башней и корпусом, дёрнул запальный шнур, соскочил с брони и кубарем покатился с дороги.
Рвануло так, что Майер и его солдаты схватились руками за головы и сжались. Танковая башня подпрыгнула и свалилась с танка.
Фельдфебель, ни от кого не прячась, вернулся к Майеру.
— Ну вот, а вы спрашивали, как… Примерно вот так.
Взлетела сигнальная ракета. Немцы ударили по втянувшейся на узкую дорогу колонне русских из орудий и минометов. Кинжальный огонь немецких пулемётов был ужасен.
У так называемого «штаба» под красным флагом захрипел громкоговоритель. На всю округу оглушительно загремел, отбивая чёткий ритм, немецкий марш:
…Eine Flasche Rotwein
Und ein St;ckchen Braten
Schenken die M;dchen
Ihren Soldaten.
(…Винцом угощают,
Да куском жаркого.
Девушки ласкают
Гостя дорогого).
***
Гауптман фон Буше ставил задачу перед командирами взводов:
— Отступающая артиллерийская часть Красной Армии сумела обойти Клепачи и углубилась в лес по этой дороге. Первой роте 28-го егерского полка поручено догнать и уничтожить её…
Роту погрузили в бронетранспортёры с прицепленными к ним противотанковыми пушками.
На песчаной лесной дороге колонна бронетранспортёров остановилась. Из первой машины выпрыгнул артиллерист-корректировщик и лейтенант Майер.
— Следы гусениц тяжелых артиллерийских тягачей, — указал на дорогу артиллерист. — Туда ехали.
— Почему не обратно? — засомневался Майер.
— Когда траки тягачей давят на грунт, они сдвигают его назад, — артиллерист показал ладонью движение.
Подошёл командир роты. Обсудили по карте предполагаемый маршрут русских. Свернуть с дороги на лесное бездорожье, не рискуя безнадёжно застрять, тяжёлая техника не могла. Учитывая, что у немецких бронетранспортёров маневренность и проходимость лучше, что скорость тягачей русских мала, решили опередить колонну беглецов.
Около часа транспортёры гнали на предельно возможной скорости по бездорожью в стороне от дороги, по которой ехали русские. Солдаты, которых в кузове швыряло, как плохо уложенные дрова, стонали, охали, ругались, но понимали, что страдают ради дела.
Наконец, выехали на дорогу.
Следов отступающей русской колонны не нашли — значит, она осталась сзади.
Выбрали участок дороги, где метрах на трёхстах колонна русских была бы видна полностью. Kompaniefuhrer гауптман Буше, посоветовавшись с артиллеристами, приказал устроить огневые позиции для пушек с обеих сторон дороги.
— Стрелок Фромм! — приказал Майер. — Ты хвастал, что был в России, знаешь пару слов по-русски… Займёшь позицию вон там. Когда головная машина подъедет к тебе, бросишь перед ней гранату, чтобы колонна остановилась. Крикнешь, чтобы иваны сдавались. Выполняй!
— Zu Befehl, Herr Leutnant!
Стрелок Фромм щёлкнул каблуками, козырнул и помчался в указанном направлении.
Пушки и пехота заняли позиции по обеим сторонам дороги.
Солнце опустилось ниже деревьев, сумерки начали густеть, когда вдалеке послышалось натуженное подвывание моторов. На простреливаемый участок дороги выползла колонна русских из нескольких тягачей с тяжёлыми пушками. Замыкали колонну грузовики, вероятно, везущие боеприпасы.
Передовая машина приблизилась метров на двести… Перед ней раздался взрыв.
Колонна остановилась.
— Russkie sdawaites! Wi okru… — закричал из укрытия стрелок Фромм, но сообщить русским, что они окружены, не успел: иваны открыли огонь из винтовок и пистолетов.
Немецкие орудия ударили по колонне.
Треск автоматов и пулемётов, громкие щелчки винтовочных выстрелов, грохот и яркие вспышки взрывов… Ответный огонь русских становился все слабее.
Когда взвод Майера приблизился к дороге совсем близко, стало видно разбитое подразделение тяжелой артиллерии русских. Сумасшедшим фейерверком взрывались боеприпасы на грузовиках…
***
Лейтенант Майер сочинял письмо невесте:
«Meine Liebe (прим.: моя любимая)! Мне не до «шалостей», о которых ты упоминаешь. Военнослужащих немок среди нас нет. Русские девушки, как бы тебе помягче сказать, не того уровня, чтобы быть достойными нас. Да и вообще, мы все силы тратим на маршах и так выматываемся, что нам не до женщин. А тот солдат, что рассказывал о своих похождениях, похоже, бывалый врун. Я расскажу тебе о той России, которую видел своими глазами.
Мы находимся на покрытой перелесками холмистой территории с множеством речек между населёнными пунктами Ружаны, Слоним и Волковыск. Эту, ограниченную реками и болотами территорию, по которой проложены дороги, русские назвали адским треугольником. Потому что только через этот треугольник их отступающие от Белостока с запада и от Гродно с севера части могут уйти из огромного котла на восток. В этом гигантском треугольнике мы уничтожаем русских всеми возможными способами. Но, даже погибая, русские упорно сопротивляются.
Похвастаюсь тебе: двадцать девятого июня наши войска соединились севернее Слонима и полностью отрезали пути отхода русским. Котёл, в который они попали, фантастической величины! Мы наблюдаем агонию врага. У русских паника и хаос, смертельный ужас и единственное желание — как угодно вырваться из кошмара окружения. Русские армии превратились в толпы. Десятки тысяч солдат, машины, повозки, беженцы, передвижные госпитали заполнили леса, толпы бредут по шоссе на областной город Минск. Мы решительно ликвидируем очаги сопротивления, в основном с помощью авиации и артиллерии. Потом вперёд идут танки и бронетранспортеры с гренадёрами и айнзацкоманды СС для зачистки.
Тебе трудно представить, что мы видели… Раздавленные, обугленные и взорванные советские машины, танки, бронетранспортёры, тягачи, пушки и телеги. Брошенная на дорогах неповреждённая техника, оружие, снаряжение, обмундирование. Зловонные останки русских солдат и лошадей, в том числе раздавленные гусеницами, над которыми роятся зелёные мухи. Кишки на земле и на ветках, куски человеческих тел… Мясорубка! Циклопическая мясорубка! От густого, как желе, трупного запаха перехватывает дыхание, и душат рвотные позывы. Четыре мёртвых офицера с лейтенантскими кубиками на петлицах лежали у большой сосны. Рядом валялись четыре пистолета. В безвыходную минуту, когда наши автоматчики прочёсывали лес, красные командиры-фанатики покончили с собой — предпочли смерть плену. В общем, абсолютная дикость и отсутствие цивилизации.
Наша пехота шла цепью через лес. Где можно, ехали броневики. Никто не стрелял. Оставшихся в живых русских теснили на восток. Иваны бросали оружие и шли, куда их выдавливали.
На выходе из леса на обочине дороги с обеих сторон стояли два танка. Русских обыскивали, выводили в поле, где под охраной солдат дивизии СС «Мёртвая голова», сидело несчётное количество красноармейцев.
Я видел их глаза. Это глаза людей, которые ещё не поняли — на том свете они уже или ещё на этом. Но уже смирились с тем, что они мертвы.
Наши тылы безнадёжно отстали, мы вынуждены питаться «местными ресурсами»: отбираем у русских женщин и детей последний кусок хлеба, курицу, гуся, свинью или кормилицу-корову, нагружаем телеги салом, крупами и мукой. На слезы, мольбы и проклятия не обращаем внимания. Мы победители, а на войне победители пользуются всем, что принадлежит побеждённым. Мы снимаем с крыш солому для постелей и кормим лошадей пшеницей, из которой аборигены зимой могли бы печь хлеб, мы прогоняем хозяев с их кроватей, выгоняем из домов беременных женщин и больных детей — пусть живут в конюшнях вместе с нашими лошадьми. Это война, а война обязывает победителей быть жестокими.
Ты наверняка слышала обращение фюрера, где он рассказывал о победоносном наступлении вермахта. С Москвой будет покончено до зимы. Молюсь о том, чтобы именно так и случилось, и все мы уцелели. К сожалению, Россия похожа на гигантскую гидру: сколько бы ног мы ей ни отрезали, она всё равно остаётся живой и растворяет в своей бездонной утробе батальоны и полки вермахта…».
Майер думал над письмом невесте. Письмо получалось таким, что вряд ли он напишет его на бумаге и отправит в Германию.
= 9 =
Дороги войны опять свели лейтенанта Майера с оберштурмфюрером Гольдбергом, заместителем фюрера роты легкой пехоты Waffen SS.
Майер прибыл в деревушку, где стояла рота Гольдберга. Гольдбергу предстояло разобраться с огромным количеством раненых русских — военным госпиталем, брошенным в поле красными командирами. Взвод Майера придали эсэсовцам для оцепления пленных раненых.
Эсэсовцы лениво бродили по улице, сидели и стояли в тени домов. Выражение лиц у всех обманчиво миролюбивое.
Один солдат держал за ошейник корову, другой доил её в широкое ведро. Рядом стояла пожилая женщина, скорбно смотрела на смеющихся и лопочущих непонятное немцев.
— Эй, Рольф! — воскликнул тот, который держал корову за ошейник. — Не заглядывай корове под хвост так часто, всё равно не увидишь то приятное, что снится тебе каждую ночь.
— Ночью мне ничего не спится, — огрызнулся «дояр». — Потому что я сплю, как убитый.
— Снится, Рольф, снится. Ты каждую ночь доишь своего бычка. Лущишь початок.
Он подвигал кулаком у себя между ног.
— Да пол-армии этим занимается! — оправдался Рольф. — Если я завалю русскую девку, гестапо отправит меня в концлагерь за то, что я испоганил арийскую кровь!
У одного из домов несколько эсэсовцев упражнялись в стрельбе из пистолетов по голубям, сидевшим на крыше. После каждого выстрела голуби взлетали и, сделав круг, садились вновь. Эсэсовцы со смехом продолжали стрелять, но всё время промахивались, лишь дырявили крышу.
Во дворе дымила гуляшканоне — «гуляшная пушка». Из открытого котла шёл сытный запах. Пожилой упитанный «кухонный буйвол» — повар — с кайзеровскими усами и незажжённой трубкой-носогрейкой во рту, помешивал варево узкой деревянной лопатой. Помощник повара подкладывал в топку дрова. Угли сыпались наружу, трава подгорала, распространяя запах пожара.
Группа солдат, стоя у полевой кухни и радостно улыбаясь, позировала перед фотографом: двое держали подвешенные на длинной палке десятка полтора ощипанных куриных тушек.
— Повар, раздавай кашу мужикам, кур варить пора! — потребовал один из любителей кур.
— Не сварилась ещё каша, — лениво отбрехнулся повар.
— Откуда ты знаешь, что не сварилась? Ты даже не попробовал кашу.
Повар глянул на крышку котла, указал пальцем на выходящий пар:
— Зачем пробовать? Когда от каши идёт пар — она варится, а когда пойдёт дым — значит, готова.
— Если от каши пойдёт дым, повар, мы заставим тебя в одного съесть весь котёл.
Гольдберг стоял у одного из бронетранспортёров. Увидел приближающийся взвод пехоты, узнал Майера, вскинул руки кверху:
— Хо-хо, Майер! Guten Tag, mein Kamerad! Я рад тебя видеть!
— Guten Tag, Гольдберг! Я тоже рад тебя видеть.
Майер жестом разрешил солдатам расположиться в тени, подошёл к Гольдбергу, козырнул, поинтересовался:
— Что начальство планирует делать с массой раненых русских? Чтобы их прокормить, нужно по эшелону продовольствия каждый день! А лекарства?
Гольдберг скептически посмотрел на Майера.
— Прокормить такую массу пленных у нас нет возможности. Лекарств и медперсонала для них тоже нет.
Гольдберг посерьёзнел. Глядя на далёкое облако у горизонта, продолжил:
— Война принимает всё более ожесточённый характер. Во Франции мы воевали цивилизованно, по принципу: «Вам шах и мат!», и противник клал короля на доску. Собственно, и войны, как таковой, не было. Мы совершили увеселительную поездку в провинцию Шампань, где пили вино и развлеклись с молоденькими француженками. Здесь иное. В дикой России мы тупо убиваем друг друга, потому что встретили не противника, а врага. И, как это ни странно, другое здесь невозможно. Кстати, Майер, ты читал новую «Памятку немецкого солдата»?
Майер пожал плечами.
— Мне она понравилась… Где-то она у меня была… — Гольдберг пошарил по карманам и нашёл сложенную много раз затёртую бумажку. — Ага, вот, ещё не использовал… Слушай: «Война скоро кончится. Для победы нужно напрячь все силы, забыть о нервах, о жалости. Убивай, убивай и убивай! Нежность понадобится твоей семье после войны. Обо всём и обо всех думает фюрер. Каждый немец должен убить сотню русских. Сейчас мы на мировом футбольном поле играем русскими головами, потом будем играть головами англичан, а там — покажем старому паралитику Рузвельту, чего мы стоим»… Ну и так далее. Хорошо написано. Просто и эмоционально. Ты спрашивал о нашей задаче здесь. Задача точно соответствует зачитанному мной тексту. Мы проинспектируем территорию, на которой комиссары бросили своих раненых, и рационально очистим её.
Давно переставший считать себя сентиментальным, Майер не нашёлся, что сказать Гольдбергу.
К трём эсэсовцам без кителей, полулежавшим в тени дома и лениво жевавшим бутерброды, подошёл русский мальчишка лет восьми, босой, в заштопанных штанах, в выгоревшей рубашке, в старой фуражке с большим, треснутым пополам козырьком.
— Эсэн, — смело потребовал мальчишка.
Эсэсовцы перестали жевать, удивлённо переглянулись.
— Брот, — указал мальчишка на пищу в руках немцев.
— Наглый пацан, — качнув головой, усмехнулся один из них. — Хлеба просит. Жрать, наверное, хочет.
Второй, подумав, расплылся в приветливой улыбке и предложил мальчику:
— Kascha! Kascha! Gut? Каращё? — и для ясности указал рукой на стоявшую у соседнего дома полевую кухню.
— Гут, — обрадованно затряс головой мальчишка. — Я люблю кашу. Ихь либе… каша!
Эсэсовец встал и, сделав многообещающий жест, с улыбкой направился в сторону полевой кухни.
Мальчишка с интересом смотрел то на бутерброды, исчезающие во ртах эсэсовцев, то на оружие, лежащее рядом с ними.
— Шмайсер, — указал на автомат.
Эсэсовец схватил автомат, передёрнул затвор, поставил автомат на предохранитель, прицелился в грудь мальца:
— Пу! — визгливым голосом изобразил он выстрел.
Мальчишка снисходительно улыбнулся. Он понимал, что немец шутит.
— Verwegenes russisches Tierchen (прим.: смелый русский зверёк), маленький чумазый большевик, — усмехнулся эсэсовец. И похвалил мальца: — Es ist gut, Vanya, es ist gut (прим.: Хорошо, Ваня, хорошо). Карашьё!
— Их хайсе Вася. Василий, — с достоинством поправил немца мальчишка.
Эсэсовцы переглянулись, оттопырили нижние губы, подчёркнуто уважительно закивали: «Вон оно как!».
— Зверёныш знает несколько немецких слов, — заметил один немец другому. — Когда я получу своих батраков, смогу обучить их работать.
Вернулся эсэсовец, пообещавший мальцу каши. Принёс кулёк из плотной бумаги.
— Diese sind Ihre Nahrung, kleiner ivan (прим.: Это твоя еда, маленький иван), — эсэсовец с полупоклоном протянул кулёк мальцу.
Мальчишка радостно схватил кулёк, заглянул в него… И бросил под ноги широко улыбавшемуся эсэсовецу. Выпавшие из кулька свежие человеческие испражнения запачкали эсэсовецу сапог.
Сидевшие на земле эсэсовцы захохотали, указывая пальцами на сапоги приятеля.
Лицо эсэсовеца побагровело от ярости. Он медленно вытащил из кобуры пистолет, взвёл курок, направил на мальчишку, указал пальцем на сапог:
— Lecken! Lecken schnell! (прим.: Вылизывай! Быстро вылизывай!)
Мальчишка презрительно сплюнул.
Эсэсовец выстрелил.
Пуля швырнула мальчишку наземь.
Майер удивлённо оглянулся на выстрел.
Из ближнего дома выскочила женщина, с диким воем кинулась к эсэсовцам. Видно было, что она вознамерилась вцепиться в эсэсовца, убившего её сына. Неторопливо подняв пистолет, эсэсовец выстрелил в женщину. Оборвав крик, женщина упала на дорогу.
— По-моему, это неоправданная жестокость, — поморщился Майер.
— Я бы не сказал… — возразил с ленцой Гольдберг. — Приплод нужно кормить. А если потомство врагов кормить нечем, проще от них избавиться. Бросить в канаву — и вся недолга.
— Но зачем расстреливать ребёнка на глазах у матери, а затем убивать и её? Это попахивает садизмом.
— Ну… Есть у нас и такие, кому нравится слушать крики женщин и детей. Это их возбуждает. Но в данном случае детёныш покорённого народа проявил неуважение к победителю. Я это видел и не осуждаю моего солдата. Ты, вероятно, знаком с приказом штаба Верховного главнокомандования относительно поведения оккупационных войск на территории России. Ни при каких обстоятельствах мы не должны обременять себя решением проблем гражданского населения, это компетенция местных комендантов. Насчёт враждебных действий местного населения против армии в приказе даны недвусмысленные указания, и мой солдат поступил в соответствии с приказом: аборигенка проявила агрессию в отношении немецкого солдата. Такие должны быть казнены немедленно. Это очень важно. Казнены немедленно.
Майер молчал.
— Н-да… — задумчиво проговорил Гольдберг. — Дикая страна. Ясно же, что мы разбили их наголову. Сотни тысяч пленных. Но, куда ни глянь — проявляют неуважение, сопротивляются. Это психология раненого зверя, которому жить осталось всего ничего, а он огрызается, пытается вцепиться в глотку охотнику. Ладно… Пойдём пообедаем, а потом и за работу.
— У вас сегодня каша? — кивнул Майер на «гуляшканоне».
— Это для стрелков. Зови своих командиров, у нас другое меню.
Столовая для командного состава располагалась в просторном деревянном доме, сохранившем прохладу. На обед собрались офицеры и унтер-офицеры Гольдберга и четвёрка унтер-офицеров Майера.
В качестве горячего блюда повар приготовил тушёную картошку с говядиной. На столе, кроме того, стояло несколько блюд с холодной жареной утятиной, большими кусками отварной свинины, копченая и лионская отварная колбаса, сыр, масло и мёд. В качестве десерта повар предложил засахаренные обжаренные хлебцы, леденцы, сигареты и коньяк.
— Waffen SS снабжается лучше вермахта, — заметил Майер.
Гольдберг, продолжая жевать, развёл руками, мол, куда деваться! Дожевав, указал на утятину, свинину и признался:
— Кое-чем нас по доброй воле снабжает местное население.
Его приятели довольно рассмеялись шутке.
— Правда, кое-что мы, по праву победителей, берём без разрешения хозяев, — с усмешкой поправился Гольдберг.
— Я видел на улице, как эсэсовцы берут «кое-что», — усмехнулся Майер.
— Мы берём у иванов всё, что нам надо... Они, естественно, недовольны… Но мы победители, а они — побеждённые! Поэтому в любом случае — правы мы! Нам, конечно, зачитали приказ, что взятие чего-либо без разрешения из домов аборигенов считается грабежом и строго наказывается. Но можно брать то, что, безусловно, необходимо солдату в боевой обстановке. Естественно, всё изъятое нами — «безусловно необходимое», — весело закончил Гольдберг.
После сытного обеда и лёгкой выпивки вышли на улицу покурить.
— Единственная здесь достопримечательность — церквушка на площади. Вон там. Времени у нас, — Гольдберг взглянул на часы, — с полчаса есть. Можете совершить моцион.
Майер и его унтер-офицеры неторопливо двинулись по улице.
Однотипные глиняные домики, крытые почерневшей от времени соломой. Ни единой души на улице, ни единой курицы. Даже собаки молчали.
Вышли на крохотную площадь, направились к церквушке на противоположной стороне площади… И остановились, увидев на столбе перед церковью подвешенный за ногу вниз головой голый труп мужчины. Спина выглядела, как засохший кровяной фарш, руки с окровавленными, без ногтей пальцами, свешивались до земли. Синее лицо вздулось, особенно щёки, неестественно выступавшие вперёд над забитым в череп носом. Изо рта вывалился засохший до черноты язык. Перекинутой между ног верёвкой к трупу была привязана доска с надписью: «Партизан».
От вида мертвеца Майеру стало весьма некомфортно. Он впервые видел повешенного, тем более — таким образом.
— То, что делают наши войска, не поддается воображению. Как будут наши солдаты чувствовать себя, когда вернутся на германскую землю? Не начнут ли привыкшие к безнаказанному насилию на Востоке «герои» и на родной земле насиловать женщин и убивать детей? (прим.: примерно так говорил Адольф Гитлер уже в октябре 1941 года) — бросив окурок и тщательно вкручивая его в землю носком сапога, проговорил Майер.
— Надеюсь, я не попаду в плен к русским, — буркнул фельдфебель Вебер. — Подозреваю, они многому у нас научились. Если допустить невероятную фантазию, что враг доберется до рейха... У нас будут крупные неприятности.
Все одновременно развернулись и пошли назад.
***
Десяток бронемашин с эсэсовецами и три броневика со взводом Майера по перелескам добрались до огромной поляны. Множество крытых машин с красными крестами на боках стояли на поляне ровными рядами. Между машин и вокруг них сидело и лежало огромное количество русских. Большинство на траве, некоторые на брезентовых носилках. У всех пропитанные кровью повязки на руках и ногах, на головах и на груди. У многих загипсованы конечности, у кого-то переломы обездвижены прибинтованными палками.
Броневики окружили русских со всех сторон, выпрыгнувшие солдаты рассыпались цепью вокруг поляны.
Броневики Майера и Гольдберга стояли рядом. Майер подошёл к Гольдбергу.
— Heilige Sakrament, vom Teufel (прим.: Святое причастие, к чёрту)! — негромко выругался Майер. — Сколько их здесь!
— Около четырёх тысяч, — мрачно усмехнулся Гольдберг. — Начальник Генштаба сухопутных войск Гальдер на днях сказал, что задача разrрома rлавныx сил русской сухопутной армии перед Западной Двиной и Днепром выполнена... По его мнению, кампания против России будет выиграна в течение ближайших двух недель.
— Verdammte Schei;e (прим.: Проклятое дерьмо)! — не сдержавшись, снова выругался Майер. — Не представляю, что с таким количеством раненых делать… Чтобы их лечить, нужен десяток госпиталей!
Между ранеными в направлении офицеров пробирался небритый русский в пропотевшей под мышками, грязной гимнастёрке.
— Гутен таг, геррен официре. Ихь бин арцт дизес кранкенхауз (прим.: Здравствуйте, господа офицеры. Я врач этого госпиталя), — на ломаном немецком произнёс русский, остановившись перед офицерами.
На петлицах русского были прикреплены медицинские эмблемы.
— Я думаю, мы не сможем обеспечить их госпиталями, — криво усмехнулся Гольдберг. — Да мы и не за этим здесь…
Он шагнул в сторону русских, с любопытством разглядывая небритые, грязные, истощённые лица.
За офицерами последовали два эсэсовеца с автоматами наизготовку.
— Я получил приказ осуществить «административный роспуск» содержащихся здесь русских. Приказ уточняет, что из-за непреодолимых трудностей с обеспечением транспорта невозможно вывезти находящихся в лагере раненых военнопленных за пределы зоны боевых действий. Поэтому мне придётся решить вопрос с ранеными радикально: уничтожить их. Zerst;ren!
Русский врач шёл следом за немецкими офицерами.
— Уничтожить? — удивился Майер? — Каким образом можно уничтожить четыре тысячи человек?
— Обычным для войны, — пожал плечами Гольдберг, двигаясь мимо раненых. — Erschie;en (прим.: перестрелять).
— Найн! Найн! — замахал руками врач. — Не надо шисен, найн шисен! Не надо стрелять!
Лежащий в бессознании молодой лейтенант вдруг очнулся. Вероятно, приказом к действию послужило громко произнесённое врачом слово «Стрелять!». Увидев перед собой стоящих немцев, он хрипло закричал:
— К бою!
Лейтенант выхватил откуда-то пистолет, выстрелил в грудь Майеру и вновь потерял сознание.
Майер удивлённо то ли вздохнул, то ли охнул, и медленно осел на землю. Эсэсовцы полоснули из автоматов в толпу раненых.
— Отставить! — рявкнул Гольдберг. И пояснил приказ: — Если это стадо поднимется, мы не сможем их остановить! Над головами стреляйте!
Эсэсовцы выпустили по короткой очереди над головами русских. Толпа повалилась на землю.
Стонали вновь раненые, кричали их товарищи.
— Нихьт шисен! Нихьт шисен! — умолял врач, подняв руки и размахивая ими. — Не стреляйте, пожалуйста! Это случайность, он контужен, мы недосмотрели насчёт пистолета, этого больше не повторится!
Успокаивая жестами немцев, врач подскочил к раненому, взял пистолет за ствол и подал его Гольдбергу.
Гольдбер движением головы приказал эсэсовецу взять пистолет.
Уткнув дуло автомата в бок врачу, эсэсовец забрал у него пистолет.
Врач склонился над раненым немцем, плотно прикрыл ладонью обильно кровоточащую рану на груди.
— Этого повесить, всех — расстрелять! — жестами указал на лейтенанта и на толпу раненых Гольдберг.
— Найн, герр официр! — умоляюще воскликнул врач. — Ихь бин хирург…
На плохом немецком языке он попытался объяснить, что транспортировать раненого немецкого офицера в госпиталь невозможно — он умрёт в дороге. Его можно спасти, если срочно прооперировать.
— Я спасу вашего офицера, но вы не расстреливайте раненых.
Гольдберг задумчиво смотрел на испачканную кровью руку русского, прикрывающую рану на груди тяжело дышащего Майера.
— Но куда я дену эту толпу? — возмутился Гольдберг, показывая на раненых.
— Никуда. Окружите территорию колючей проволокой, поставьте охрану. Это минимум затрат, но вы можете отличиться перед начальством в том, что организовали лагерь военнопленных. А ваш офицер выживет.
Гольдберг думал.
— Герр официр, время уходит. И его жизнь тоже.
— Gut, — решился Гольдберг. — Если он выживет, я оставлю в живых твоих раненых. Но если мой товарищ умрёт… — Гольдберг помедлил. — Я прострелю тебя здесь, здесь, здесь и здесь.
Он указал на плечевые суставы и на боковые области живота врача.
— С такими ранениями очень долго мучаются, прежде чем умереть. А его, — Гольдберг указал на стрелявшего лейтенанта, лежащего без сознания, — мы завтра утром повесим. И это не подлежит обсуждению. Что у него за ранение?
Врач приподнял подол гимнастёрки лейтенанта и показал пропитанную кровью повязку на животе:
— Проникающее ранение в живот.
— Пусть лежит здесь до завтра, — решил Гольдберг. — С таким ранением не побегаешь.
***
— Георгий Фёдорович, зачем вы спасаете фашиста? — упрекнул коллегу терапевт Лопухин, под руководством хирурга Синицина торопливо готовивший инструменты для кипячения.
— Роман Александрович, несерьёзный вопрос. Я спасаю тысячи наших раненых. Разве один спасённый фашист — не хорошая цена за четыре тысячи жизней наших раненых?
— Сильно сомневаюсь, что хоть половина из них выживет…
— Даже если половина выживет, даже если одна тысяча из четырёх выживет — и за это можно спасти одного или двух фашистов.
— У немца проникающее ранение грудной клетки. Большая кровопотеря… Выживет ли он?
— Я уже наладил ему переливание крови.
— А если не выживет, Георгий Фёдорович… — Лопухин боязливо покосился на коллегу.
— Роман Александрович… Я вопрос рассматриваю с другой стороны. Если выживет, мы спасём множество наших раненых. А если я не попытаюсь прооперировать немца, нас с вами плюс четыре тысячи раненых однозначно уничтожат. Так что есть смысл попробовать.
— Кто вам будет ассистировать, Георгий Фёдорович?
— Вы. Больше некому.
— Но я же терапевт!
— Ваша задача — что-то подержать, что-то подать. Я вам укажу, что надо делать. Безвыходная ситуация, Роман Александрович.
Оперировали в автомобиле, оборудованном под походную перевязочную. Наркоз давать было нечем. Синицин ввёл раненому успокаивающие лекарства и провёл операцию под местным обезболиванием. Методом инфильтрационной анестезии по Вишневскому он владел в совершенстве.
К вечеру состояние оперированного немца стабилизировалось.
Синицин мучительно раздумывал над тем, что завтра лейтенанта, который в состоянии шока ранил фашиста, повесят.
Он подошёл к перевязочному столику, завернул в салфетку зажим, пинцет, смоченный обеззараживающим раствором тампон. Подумав, набрал в шприц раствор кофеина для стимуляции, закрыл иглу стерильной салфеткой. Сунул в карман штанов пластырь и ножницы, пару широких бинтов, два порошка стрептоцида. Позвал Лопухина.
— Роман Александрович, посиди с больным, я отлучусь.
Лопухин подошёл к немцу, пощупал пульс, удовлетворённо кивнул головой, сел рядом.
— Вы кудесник, Георгий Фёдорович! — восхитился Лопухин. — В таких условиях сделать такую операцию!
Синицин довольно рассмеялся, хитро посмотрел на Лопухина, поманил его к себе и прошептал на ухо:
— Скажу вам по секрету, ранение не ахти какое тяжёлое. Перелом ребра, разорваны межрёберные артерии, которые перевязать не составило труда. Немец, конечно, потерял какое-то количество крови… Но главное, плевра не была повреждена. Операция для старшекурсника медвуза.
Поражённый Лопухин смотрел на хитро посмеивающегося Синицина.
— И вы об этом знали? — прошептал Лопухин с ужасом.
— Ну, скажем, предполагал. Но: тс-с! Это моя личная государственная тайна!
Синицин взял из шкафчика бутылку раствора глюкозы — немцы привезли необходимые лекарства для своего лейтенанта. Задрав халат, рассовал всё по карманам галифе.
Лопухин удивлённо посмотрел на коллегу.
— Присматривайте за ним, — указал Синицин на немца. — Там всё будет нормально. Я загрузил его, чтобы сонное состояние больного соответствовало тяжёлому ранению с потерей сознания.
Синицин подмигнул, снял халат и вышел.
Сидевший на ступеньке у кабины охранник-эсэсовец хмурым взглядом из-под низко надвинутой каски с рожками остановил Синицина, поправил лежавший поперёк колен автомат.
— Ихь гее цум кранкен, — махнул рукой вперёд Синицин. — Цейн минутен (прим.: Я иду к больным. Десять минут).
Охранник расслабился, опёрся локтем на автомат, перевёл взгляд в пустоту.
На улице уже стемнело. Немцы время от времени стреляли осветительными ракетами. Яркие шарики с шипением взлетали вверх, надолго высвечивали округу мёртвенно-бледным светом.
Синицин довольно быстро нашёл того лейтенанта. Опустился перед ним на колени.
— Как ты, лейтенант?
— Пока не убили, — пробормотал лейтенант, с трудом ворочая пересохшим языком. — Надеюсь, на кладбище мне прогул запишут. Попить бы.
Синицин вытащил из кармана флакон с раствором глюкозы, вскрыл. Приподнял раненому голову, сунул горлышко флакона в рот. Раненый жадно глотнул. Выпил полбутылки, оттолкнул горлышко, удивился:
— Сладкая!
— Раствор глюкозы, — пояснил Синицин. — Для поднятия сил. Покормить тебя нечем. Тебя как зовут?
— Лейтенант Говорков.
— А имя?
— Николай.
— Ты в курсе, Коля, что завтра тебя повесят?
— Вы умеете ободрить раненого, доктор. Спасибо.
— Бежать тебе надо. Часовые стоят редко, я смотрел днём. Можно проползти, если постараться.
— С дыркой в животе много не наползаешь. Да и сил нет, бегать.
— Силы отнимают нерешаемые проблемы. Решаемые проблемы воодушевляют. Твоя проблема решаемая: отсюда бежать можно. Давай, посмотрю, что у тебя.
— Что в темноте увидишь?
— Я не глазами. Я пинцетом.
— Вот не слышал, что железкой можно смотреть! — скептически проговорил Говорков.
— Хирурги умеют.
Синицин разрезал окровавленные бинты на животе раненого. Придавив края раны пальцами, в глубине нащупал пинцетом железный осколок.
— Потерпи немного, осколок вытащу.
Пинцетом и зажимом вытащил из раны осколок величиной с вишню. Прижал к ране влажный тампон. Подождав, пока вспыхнет осветительная ракета, присмотрелся к тампону, к ране.
— Свежей крови нет. Это хорошо. Из раны сальник торчит — это не очень хорошо, но хуже, если бы торчала кишка. Железку убрал, это отлично.
Внимательно прощупал живот вокруг раны.
— Перитонита нет, это прекрасно.
— С каждым вашим словом, доктор, я чувствую себя всё лучше и лучше. Ещё пара слов, и я начну отплясывать трепака. Перитонит, это что?
— Это гнойное воспаление, от которого умирают. В общем, Николай, нечего тебе по госпиталям ошиваться и по виселицам мотаться. Бери ноги в руки — и бегом к нашим. Лейтенанты в Красной армии нужнее, чем в немецких лагерях. Я тебе в рану засыплю стрептоцид от инфекции и укол кофеина сделаю для бодрости. Рану заклею пластырем и забинтую. С такой раной не то что из плена, в атаку бегать можно. С восторженными криками «Ура!». А твоё дело — за ночь просочиться сквозь охрану и раствориться в лесу. Если, конечно, у тебя нет желания болтаться в пеньковом галстуке на потеху эсэсовским сволочам.
— Из галстуков я только пионерский в детстве носил. И желания болтаться на перекладине у меня нету, доктор. Дел на фронте по горло.
— Ну, тогда допивай глюкозу — мне флакон нужен для отчётности, получи стимул в задницу, и вперёд. У меня тоже дела — мне фашиста надо спасать, которого ты подстрелил.
— А фашиста зачем спасать? — удивился лейтенант.
— За его жизнь эсэсовец обещал сохранить жизнь четырёх тысяч наших раненых.
— Хороший обмен, — согласился лейтенант.
Прямо сквозь штаны Синицин воткнул Говоркову укол.
Лейтенант крякнул и немного возмутился:
— Больно же!
— Это я с умыслом. А то надумаешь подремать… Всё, Коля! — Синицин похлопал лейтенанта по руке. — Отправляйся. И удачи тебе.
На рассвете Синицин обошёл пленных, нашёл умершего от ранения в живот бойца. С помощью соседей переодел его в лейтенантскую гимнастёрку, потихоньку перенёс на место лейтенанта Говоркова.
Днём немцы повесили мёртвого красноармейца.
***
Под восторженные комментарии на экранах кинотеатров рейха кинохроника показывала бесчисленные колонны русских военнопленных. Угрюмые физиономии пленных сменили улыбающиеся лица солдат вермахта. Духовой оркестр бодро выдувал марш, мужской хор воодушевлённо пел:
Wenn die Soldaten
durch die Stadt marschieren,
;ffnen die M;dchen
die Fenster und die T;ren.
(Если солдаты
По городу шагают
Девушки окна
И двери открывают)…
К третьей неделе войны с Советским Союзом потери вермахта превысили потери за всю кампанию во Франции в 1940 году. В начале августа темп наступления замедлился. К концу сентября немцы потеряли солдат в три раза больше, чем за всю кампанию во Франции. Вермахт одерживал пиррову победу.
(продолжение в соседнем файле)
Моя земля не Lebensraum 1. Drang nach Osten
© Copyright: Анатолий Комиссаренко, 2017
Свидетельство о публикации №217050500107
Свидетельство о публикации №217050500107
Рецензии
На это произведение написано 13 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.