Континент Паланга

 Континент Паланга

     Знаете ли вы, что такое Паланга? Правильный ответ: литовский курорт на Балтийском взморье. Так-то оно так, но в этом ответе лишь сухая информация.
Паланга – это чудо природы. Красавица Паланга – это сокровище на карте и в жизни страны по имени Литва. Ни один курорт разваливающейся Империи не мог сравниться с её красотой и уютом, благоустройством и чистотой, культурой обслуживания. Какие там Сочи…? С их сборищем быдла, преодолевшего дефицит железнодорожных и авиабилетов и тысячи километров пути со всех концов империи, чтобы греть свои промёрзшие кости и отмороженные мозги? Шахтёры, металлурги и освоители северных и приравненных к ним районных надбавок плыли на свои «кровно заработанные» в объятья алчных местных хозяйчиков, щипачей, аферистов и катал. «Знал бы прикуп, жил бы в Сочи», – гласила народно-воровская мудрость. Первые сожалели, что не знают, и, не имея выбора, искали и находили его в шахтах, у домен и мартенов, и на северах, будучи уверены в исключительном благе советских здравниц (разорённых дворцов и поместий) для народа. Вторые знали, верили в фарт и занимали лучшие места под южным солнцем, ибо то была их «работа». Немного приличней было в Крыму, но это скорее только о прослойке отдыхающих, приезжавших из советских столиц. Из южных курортов куда приличней были Дербент на Каспийском побережье Дагестана и, особенно, Батуми в Грузии. На таком фоне эстонский Пярну, Рижское взморье, Неринга (на Куршской косе) и Паланга стояли особняком, были для советской публики прообразом Запада. И, безусловно, самой яркой звездой из прибалтийских была Паланга. Да, Паланга, где ничто в обыденной среде обитания не напоминало о совке… Приезжавшие к нам на предприятие инсталлировать приобретенную у них технику французы говорили, что здесь comme il faut[1] (комильфо), почти всё, как у них в Нормандии. И естественно, Паланга привлекала продвинутых москвичей и ленинградцев, не соскучившихся по солнцу неординарных грузин и армян, а, бывало, и иных – не слишком промёрзших и не совсем отмороженных.

    
     Паланга – это праздник, который встречал вас неповторимым, пахнущим водорослями и йодом воздухом, прохладной и мягкой, несолёной морской водой, чистейшими меленького белого песка пляжами с тёплыми, укрывающими от свежего ветерка дюнами, подступающим к пляжу мачтовым сосновым лесом, благоухающим приморскими мхами, травами и хвоей. Вы окунались в нарядное многоцветье палангских улиц с островерхими черепичными крышами деревянных домов старинной постройки, с бетонными инкрустациями, кричащими новомодными архитектурными решениями, с фахверковыми строениями главного променада – улицы Басанавичюса (лит. Basanaviciaus), простирающей свой деревянный пирс поверх пляжей далеко в море. Рестораны и кафе манили вас своей демократичной атмосферой с изысканными интерьерами и живой музыкой, соблазняя ароматами и блюдами своих кухонь. Паланга – молодость, бесшабашность, гулевань… Паланга – ритуал. С Палангой многое связано, и когда в разные годы я с трепетом подъезжал к ней или подлетал, в моих ушах непременно звучал «Mungo Jerry»[2] –«In The Summertime» («Летом»):

;В этот летний день, когда воздух всласть,
Можно прыгнуть вверх – на облака попасть.
Когда погодка в кайф,
Женщин обнимай, женщин этих – ты о них мечтал.
Можно выпить, а можно тачкой управлять,
Можно двинуть в путь и кого-то повстречать.

    
     Первый раз я побывал в Паланге, когда мне было одиннадцать лет. Маму и меня с братишкой взяли с собой дядя Фима и тётя Клара Голодные – папины друзья военных лет, однополчане. Они усадили нас на заднее сиденье своего роскошного ЗИМа[3], и мы покатили по старому каунасскому шоссе через Каунас и Клайпеду. Дорога, полная восторженных детских впечатлений. До этого самое далёкое моё путешествие было в Друскининкай на дачу, куда мы с бабушкой и братом не раз по узкоколейке ехали поездом (такие поезда – паровоз и несколько вагонов – называли кукушкой). Я приник к окну ЗИМа, всю дорогу молчал, смотрел и впитывал в себя пышную летнюю красоту, любовался проплывающими мимо живыми полотнами лесов, озёр и рек. Мама сняла мансарду в самом центре, в доме рядом с автостанцией. Тут же на Витауто (лит. Vytauto) находились магазины и кафе, большой готический красного кирпича костёл, почта, телефон-телеграф, а за костёлом и сам главный променад Паланги – улица Басанавичюса.


     После завтрака мы отправлялись на «Семейный» пляж, где в основном загорали и купались целыми семьями мамы и папы с детьми дошкольного и школьного возраста. На этом пляже, который в народе называли «Шлингароп», преобладала еврейская публика. Думаю, через этот пляж прошли все послевоенные и уцелевшие во Второй мировой еврейские дети Литвы. Они плескались в прохладной балтийской волне, закапывали друг дружку в песок и строили из песка замки, их мамы играли в Ромме[4], а папы – в волейбол и футбол или «записывали пулю»[5], а когда наставало время кормить своих чад, отовсюду слышалось: «Ну-ну, шлинг ароп!», что на идиш означало: «Ну-ну, проглоти». В районе «Шлингаропа» лес подступал особенно близко – вплотную к пляжу, и многие предпочитали отдыхать там – под сенью корабельных сосен. Там расстилали байковые одеяла, раскладывали шезлонги и складные стулья или покачивались в гамаках, натянутых меж деревьев. Весь день до сумерек не смолкал детский шум и звонкий смех, а также возникавшее по разным поводам оживление родительского «комсостава». Мама водила нас обедать туда, где столовалось большинство еврейских семей: на частные кухни, которые преимущественно находилось в районе тенистых улочек Шлингаропа. Наша трапеза проходила за одним из трёх-пяти убранных свежими скатертями столов на светлых и чистеньких застеклённых верандах жёлтых или зелёных палангских домиков. Частные домашние кухни были нелегальными. Они не являлись частью государственного социалистического общепита. Представленные еврейскими и литовскими блюдами или, в отдельных случаях, общими и региональными, они кормили преобладавший еврейский контингент. Это действительно была вкусная и здоровая пища – не в книге, а у тебя на столе, и стоила не много дороже общепитовских столовок. Вот такая вот несомненно приятная «буржуазная отрыжка» из недавней довоенной жизни Литвы. Взрослая молодёжь и вообще большинство отдыхающих предпочитали «Общий» пляж, находящийся слева от пирса. Справа от пирса разного возраста голые тётки, по большей части толстые, возлежали на «Женском» пляже и из-за этого прозванного лежбищем бегемотов. Но заглядывали и немногие молодые красотки, чтобы загореть целиком, не оставляя на теле сметанно-белых следов трусиков и бюстгальтеров. «Семейный» и «Женский» пляжи ничто не разделяло – между ними было метров двадцать незаселённого песка, и мальчишки «Семейного» пляжа подбирались поближе и, лёжа на песке, рассматривали голых тёток. Бывал там и я. В первых рядах. Меня очень это завлекало и возбуждало мои детские сексуальные фантазии. За «Общим» пляжем находился «Мужской», а дальше – «пляж нудистов». Такая вот пляжная история с географией.
 

     Мне минуло восемнадцать, когда уже взрослым и самостоятельным юношей на свои трудовые я с друзьями помчался в Палангу. Наша тройка за символическую плату устроилась ночевать на сеновале за домом отдыха «Гинтарас» (лит. «Gintaras»). Август был жарким, и все дни мы проводили вдали от нашего сеновала: погожие – на пляже, редкие пасмурные – в кафе, в библиотеке. Возвращались на сено поздно – только переночевать. В памятный день в 15:00 впервые открывался новый ресторан «Васара» (лит. «Vasara») – шедевр архитектуры, поражавший духом западной роскоши и модерновостью. Сама конструкция ресторана была инновацией: она вся удерживалась одной железобетонной опорой в виде воронки, которая проходила сквозь два этажа, являясь также неотъемлемой частью интерьера, и была окружена сплошной стеклянной внешней стеной. Тело воронки было снаряжено прожекторами и разноцветными фонариками, её трубка упиралась в цоколь фундамента, а раструб держал крышу, и вся она виделась как бы вставленной в цилиндрический стакан. Это было зрелище, сверхвоплощавшее робкие фантазии совка о западной роскоши. Оно поражало воображение обывателей, собиравшихся вечером у горбатого мостика через речку Ронже (лит. Ronze) поглазеть, как «Васара» зажигает огни. Мы были в курсе событий и ждали дня её открытия. Проходя по Басанавичюса на пляж или с пляжа мимо «Васары», мы отслеживали анонс. Первый этаж, украшенный художественной керамикой, витражом и чеканкой Валайтиса[6], был открыт и уже несколько дней работал: кафе принимало посетителей, и мы там разок «покофейничали».
В назначенный день мы вернулись к своему сеновалу пораньше, чтобы умыться, надеть костюмы и галстуки, и направились к эпицентру событий. К тому времени, как мы вышли на перспективу, стемнело, и, зачарованные волшебным видением, остановились, не в силах оторвать глаз. Мы подошли ближе и некоторое время простояли среди зевак у горбатого мостика, и хотя надежд попасть внутрь никто не питал, я призвал ребят всё-таки сделать попытку прорваться, иначе зачем мы наряжались и направились сюда. У прозрачных стеклянных дверей, с завистью и нетерпением переминаясь с ноги на ногу, всматривались мы во внутреннее пространство и постукивали пальцами по стеклу. Никто не обращал на нас внимания, какие-то счастливчики уже уходили, «дверной» безжалостно захлопывал перед носом дверь, не желая нас выслушивать. Время приближалось к половине десятого, и мы, вконец отчаявшись и опасаясь, не пропал бы вечер, уже хотели оставить попытки и пойти в ресторан «Юра» (лит. «Jura» / «Море»), находившийся неподалёку, на противоположной стороне улицы Басанавичюса.

     Вдруг вижу – со второго этажа по лестнице спустился и направился в туалет мой бывший сосед по двору Женя. Я снова стал стучать в стекло и показывать пальцем в сторону Жени, желая привлечь чьё-либо внимание и жестами призывая позвать его. Дверной не шелохнулся, но кто-то из находившихся в вестибюле обратил на меня Женькино внимание. Женя – профессиональный музыкант, барабанщик, играл в различных эстрадных оркестрах Литвы, и его с бэндом музыкантов пригласили играть на вечере открытия. Он кивнул мне и жестом показал подождать. Через минут пять Женя вернулся со знакомым мне официантом. Витас прежде работал официантом в вильнюсском привокзальном ресторане, где поваром был мой закадычный друг со школьных лет Гедиминас. Там меня представил ему Гедиминас, и мне не единожды доводилось общаться с Витасом и бывать его клиентом. По велению Витаса дверь была мне открыта, я вошёл в вестибюль. У оркестра был антракт, Женя ждал в фойе, и вместе с Витасом мы подсели к нему. Приветливо ими встречен, я осмелился робко просить устроить мне столик на четыре персоны. Витас обещал, что столик будет, но надо подождать и велев дверному впустить мою хебру[7], побежал наверх разруливать ситуацию. Ждать пришлось совсем недолго; кто-то из приглашённых персон уже покидали ресторан, и нас с первыми аккордами закончившего антракт оркестра посадили за освободившийся столик. Витас предупредил: «Ничего не заказывайте, вам всё принесут…!» Пока официант прибирал наш столик, мы курили и разглядывали всю расчудесную красоту круглого зала вокруг центральной колонны, украшенной цветными светильниками и художественной керамикой, интерьер, мебель, посуду – великолепный дизайн. Тем временем отведённый нам столик, с которого хорошо виден зал и оркестр, был прибран, и из местного рога изобилия нам щедро насыпали холодных закусок и алкогольных напитков. Вот это сюрприз!!! Так неожиданно, весьма удачно и весело мы «погуляли», попили-поели. Нам казалось тогда очень исключительным, что удалось попасть на открытие «Васары», на такое престижное мероприятие, и, что это было круто. В тот фартовый вечер Витас исполнял обязанности метрдотеля, а рог изобилия был оплачен из средств то ли Литкоопсоюза, то ли профсоюзными деньгами, на которые в «Васаре» халявно гуляло всякое местное и повыше стоящее социалистическое начальство. И мы ...


     Прошло шесть лет. За эти годы я побывал в Паланге ещё раз, потом отслужил три года в армии. После службы, перезимовав, покуролесил там немного и летом следующего года прибыл туда самолётом. Мы с Яшей сняли комнату на втором этаже двухэтажного особняка, находившегося в самой гуще старой Паланги, недалеко от пересечения аллеи Бируте (лит. Birutes aleja) и улицы Саломеи Нерис (лит. Salomejos Neries). Недалеко от моря, рядом с главным променадом – улицей Басанавичюса, наш каменный коттедж утопал в зелени высоких кустов и лиственных деревьев, ласкавших руками ветвей широкую террасу второго этажа, куда вёл единственный выход из нашей комнаты. Ну, что твой пентхаус… Терраса смотрела немного на юго-запад и, от восхода до заката согреваемая солнцем и затенённая листвой, была в погожие вечера прекрасным местом застолий и отдохновенья. Когда приходили друзья, мы собирали все стулья и табуретки, выносили из комнаты большой деревянный овальный стол. Его щербатую столешницу застилали найденными у крыльца соседнего дома обоями кремового цвета, пока хозяйка не дала нам камчатную в цветочек скатерть того же цвета, и бражничали на террасе. Спустя несколько дней после «новоселья» мы обнаружили на первом этаже нашего особнячка двух ооочень привлекательных москвичек, которых долго уговаривать не пришлось, однако и объединять наши курортные забавы они не спешили, сославшись на то, что вся неделя у них расписана: то они на день в Клайпеду, то на два в Ниду, а то и вовсе в Каунас, и разве что в пятницу или субботу – ясно будет в пятницу утром.


     Неделя прошла отнюдь не в мечтах о будущей пятнице, и об «дамах из столицы» уже мы стали забывать, как в пятницу перед пляжем они одарили нас своим визитом и согласием скрасить нам субботний вечер. Стремясь внести не лишнюю привлекательность в намечавшийся завтра ужин, я предложил испечь утку в красном вине. От них изошёл ответный порыв – приготовить, как они выразились, «кое-что на сладкое». Я спросил, следует ли нам понимать это буквально. Милые девушки уловили, оценили, и мы все дружелюбно похохотали. В тот же день была куплена и замаринована утка, припасено болгарское сухое красное «Гъмза» в пузатых, оплетенных лозою бутылках. Утка была помещена в хозяйский холодильник, где в течение суток в темноте и холоде смиренно ждала, когда пробьёт час приступить к исполнению своей миссии и награды в виде ожерелья маслин и венка из свежей зелени петрушки и укропа. Для нас сутки пролетели гораздо быстрей, чем для неё, невзирая на то, что она коротала время с вином. Наш курортный досуг был пляж, кафе, друзья и теннисные корты, на которых проходило первенство Паланги. Немалочисленная вильнюсская торсида собиралась на кортах на матчи первенства. Особый интерес вызывали поединки нашего вильнюсского приятеля Миндаугаса Дагиса с Володей Молчановым, бывшим тогда чемпионом Союза среди юношей, впоследствии ставшим знаменитым телеведущим и автором программы «До и после полуночи». Володя наезжал из Москвы с Сергеем Колмановским, уже известным молодым композитором, который приходился каким-то родственником одному из моих вильнюсских приятелей. Мы вместе разнообразно и увлекательно проводили время в Вильнюсе, Паланге и Клайпеде.
К вечеру субботы наша тусовка разделилась на группки: кто в кино, кто на концерт во дворец Тышкевичей, кто в ресторан «Юра». Мы же с Яшей пораньше потянулись в наш особнячок накрывать стол. На кухне мы встретили наших москвичек. Они заговорщически ворожили над какими-то ароматными кушаньями. Я посадил опьяневшую от вина утю в предварительно разогретую духовку и потом несколько раз отрывался от застолья, как того, согласно рецепту, требовала процедура. Яша мыл и чистил овощи и зелень. Остальную снедь мы нарезали и раскладывали на террасе в любезно предоставленную нашей хозяйкой всю необходимую посуду и украшали стол. Вечер при свечах складывался, как нельзя лучше, москвички без умолку мило болтали, мы тоже им не особо уступали, да и вина было вдосталь. После «морморозо», исполненного столичными дамами, туша и последовавшей за ним пробой крылышек птички, покрытой бронзовой аппетитной корочкой, они попросили рассказать рецепт готовки, и я прочёл им текст рецепта из листка отрывного календаря, преамбулу которого привожу здесь:
«Утка, маринованная в вине – отличное решение как для теплых семейных посиделок, так и для романтичного вечера. Попробуйте! Это сладковатое, благоухающее виноградом мясо не оставит вас равнодушными. Утка в вине и меду получается сладкой, с чуть красноватым мясом, празднично пахнущим винным букетом. Подавайте её с теми 200 мл красного сухого, которое у вас наверняка осталось в бутылке после заливания птицы. Эта румяная и мягкая, нежная и сочная запеченная уточка будет украшением стола, вашим поводом для гордости и источником приятных воспоминаний, которые ещё долго будут посещать ваших гостей».
Не меньше чем собственно утка, всех привела в восторг фраза: «Подавайте её с теми 200 мл красного сухого, которое у вас наверняка осталось в бутылке после заливания птицы».

 
     Было весело, хорошо и душевно, и возникшее общее ощущение праздника ничто не омрачало. Несмотря на безветрие, в воздухе почувствовался запах гари, и мы побежали на кухню – не горит ли чего. Там всё было в порядке, и мы с Яшей вернулись к столу, а дамы остались довершать своё «кое-что на сладкое». Когда мы вышли на террасу, то увидели отсветы зарева, отдалённо слышались крики, и запах гари ещё сильней завис в воздухе. Где-то полыхал пожар. Наши девушки принесли десерт. Это были роскошные чизкейки и горячий шоколад. Я впервые услышал слово «чизкейк». Хотя нечто подобное восхитительно готовила моя бабушка, чизкейки москвичек были превосходны. Мы вкушали это уже под ночным небосводом, на котором звёзды меркли на фоне розово-красных сполохов зарева бушевавшего где-то неподалёку пожара:

;Звёзды меркнут и гаснут. В огне облака.
Белый пар по лугам расстилается.
По зеркальной воде, по кудрям лозняка
От зари алый свет разливается.
Дремлет чуткий камыш. Тишь – безлюдье вокруг.
Чуть приметна тропинка росистая.
Куст заденешь плечом – на лицо тебе вдруг
С листьев брызнет роса серебристая.
Потянул ветерок, воду морщит-рябит.
Пронеслись утки с шумом и скрылися.
Далеко-далеко колокольчик звенит.
И.С. Никитин. 1854–1855 гг.


     Красное сухое, космическая чернота бездны звёздного неба, озаряемая красными сполохами и красное же вино – всё туманило взор, вселяя в тела непобедимое вожделение, и колокольчик ближе и настойчивей, и вот уж прямо у виска звенел: «кое-что на сладкое»-«кое-что на сладкое»-«кое-что на сладкое».
   

     Утро. Проснулись мы поздно. В разных комнатах… Я в нашей… Маргарита уже поднялась и покуривала на террасе какие-то ароматные привезённые с собой сигареты, дымок которых долетал до меня, дразня моего курильщика. Пошёл и я на террасу курить свой вонючий «Каститис» (лит. Kastytis»). Удар в дверь прервал нашу милую утреннюю воркотню. Я уж было подумал, что пришла с претензиями наша хозяйка, но ввалился Альгюкас с деревянным тарным ящиком в руках, из которого торчали жерла бутылок различного алкоголя. Руки были заняты ношей, и он открывал дверь ногой. Тут мы узнали, что красное зарево и розовые сполохи, которые поздно вечером видели с террасы, – это пожар, в пламени которого закончил своё славное существование знаменитый ресторан «Юра». Пожар разгорелся около одиннадцати вечера и спалил красивый элегантный ресторан, где полы и стены, мебель и элементы декора – всё из ценных сортов древесины – были покрыты лаком, не только придававшим некоторый блеск и создававшим игру света, но и предохранявшим древесину от морской сырости и насекомых-древоточцев. Однако тот же лак, наряду с красотой и защитой, способствовал тому, что всё воспламенилось как спичка и пламя расползлось во все стороны, мгновенно объяв всё помещение. Люди повскакивали с мест и ринулись наружу. Кто в панике, а кто пользуясь моментом, расчётливо «дёрнули», чтобы избежать заключительного «приговора». Так или иначе, никто не рассчитался. Всё же многие из оказавшихся в тот полночный час на ул. Басанавичюса не побоялись проникать внутрь горящей «Юры» и выносить оттуда алкоголь ящиками, колбасы и балыки, икру и крабов и другие деликатесы. Того же происхождения был и трофей, добытый Альгюкасом. В тот же день я встретил Тадаса Косцюшку, который показал букву «S», снятую с козырька веранды на входе в ресторан. На следующий день Тадас подарил её в день рождения Сёмке Йосману, позднее ставшему Sam Jones – диктором «клеветнической» радиостанции BBC, ведущим музыкальной программы «Бабушкин сундук», и гордо носившему эту букву «S» на спине модного плаща во время прогулок по улицам британской столицы.


     Паланга славилась не только красотой, экологической чистотой окружающей природы, ресторанами и барами, но и была тусовочным местом, точкой притяжения творческой элиты Прибалтики и советских столиц европейской части страны. Сюда приезжали «отметиться» многие советские литературные знаменитости, светила мира искусства, театра и кинематографа. Паланга по сути являлась подобной тому, чем в Крыму был Коктебель, проигрывая ему из-за частой непогоды, прохладного моря и короткого лета, однако превосходя тем, что в Паланге жили коренные, а в Крыму население пришлое – тамошний этнос был поголовно депортирован. И если, как писал Василий Аксёнов, Крым – остров, то Паланга – континент. Потому что она была неразрывно связана со всем литовским обществом. Через неё прошла какая-то часть жизни каждого из нас. В то лето на протяжении трёх (с июля по сентябрь) месяцев металась по Паланге денно и нощно бригада Мосфильма, снимавшая «Всю королевскую рать». В съёмках участвовали Георгий Жжёнов, Михаил Козаков, Татьяна Лаврова, Борис Иванов, Алла Демидова, Олег Ефремов, Ростислав Плятт, Анатолий Папанов. Из Москвы прибыла куча автомобилей иномарок, бригада обслуживания, техперсонал и немалая свита. Наши траектории нередко пересекались в курортном пространстве, иногда объединяя нас за вечерней трапезой, а наши девушки, охочие до развлечений и падкие на опалённых славой кинозвёзд, кочевали между нашими компаниями. Официально «Всю королевскую рать» снимала Белорусская киностудия, но на базе Мосфильма.


     Литовская киностудия также крутилась по Паланге, снимая свои сценарии, в том числе рекламный фильм для привлечения в Литву иностранных туристов. Мой друг Феликс являлся директором и администратором этого рекламного фильма. Их киношная бригада жила в кемпинге и в течение недели носилась на своих «Латвиях» и собственных легковушках по Паланге и Клайпеде, и от Кретинги до Плателяй (лит. Plateliai). В один из дней хебра решила погулять в ночном ресторане-варьете «Бируте» (лит. «Birutе»). Билеты надо было заказывать загодя, за неделю, если на пятницу или субботу, и в лучшем случае за несколько суток – если на будний день. Достать туда билеты вот так вот с наскока было невозможно. Нужны были родственные, дружеские или деловые связи, близость к администрации. Но профессиональная принадлежность к прессе или кинематографу работала. Фелька сказал: «Будут билеты!» Он достал четыре штуки, и мы к девяти вечера пришли в «Бируте» и заняли отведённый нам столик.


     Ближе к дальнему углу основного зала наш столик, тесно окружённый другими, находился далеко не в лучшем месте, в стороне от вентиляционных потоков и огней рампы, но обзор всего зала и сцены, вход и выход из зала на круглую опоясывающую его застеклённую веранду был достаточным. Неравномерное освещение (чем дальше от середины зала, тем меньше света) компенсировалось горящей свечой, которая не всегда была зажжена, как будто там намеренно искали потёмок. Темнота – друг молодёжи?! Соседний столик между нами и стеной зала стоял так, что спинки стульев подпирали один другой. Три молодые особы и парень, который с надеждой, как мне показалось, встретил наше появление, сидели при свечах и ответили на наше приветствие. Нас быстро обслужили, на столе возникло что выпить и чем закусить. Викторас Малинаускас запел «Blue Spanish Eyes», и редкий исключительный тембр его баритона проникал во все поры и рвал инертное спокойствие. За соседним столиком  переговаривались и смеялись девушки, не без интереса поглядывая на нас. О чём? Слова не долетали, перекрываемые уханьем концертной программы. Я думаю, что расфранченные, в модных костюмах и обуви, как и ещё несколько человек, мы выделялись, особенно на свету. На мне был дорогой тонкий светло-серого с блеском цвета костюм. Однобортный с широкими лацканами пиджак на две пуговицы, бледно-голубую сорочку с запонками из горного хрусталя, синий галстук в золотистую и красную полоску и туфли цвета гнилой вишни дополнял паше с ярко-красным цветком мака на серо-серебристом фоне. Игра в гляделки продолжалась, и мне приглянулась одна из девушек. Когда закончилась концертная программа, я стал приглашать её на танец – один за другим. Она со встречным расположением принимала мои приглашения, мы начали общаться и между танцами. Один рослый, атлетически сложенный парень, не раз спешил пригласить её, но всякий раз я оказывался ближе. Он попытался разбить нашу пару в танце, но я не уступил, да и партнёрша нисколько не повелась. Когда же я с кем-то вышел покурить на широкую лестницу, ведущую от вестибюля и гардероба с первого этажа на второй, он подошёл ко мне и с значимым апломбом посоветовал оставить девушку, заметив, что у него тут все знакомые и девушка в том числе. Я ответил, что не вижу для этого причин, погасил сигарету и демонстративно, оставив его на полуслове, удалился. В нескольких шагах, ехидно ухмыляясь, за нами наблюдала его свита.


     До определённого момента всё продолжалось без изменений, по прежнему сценарию. Спустя минут тридцать-сорок он догнал меня, когда после танца я сопровождал девушку к столу, дёрнул за плечо и бросил: «Выйдем, поговорим!» Я невозмутимо ответил: «Придётся подождать минут десять. Посажу девушку». Девушка молчала. Посадил, присел к столу, дёрнул рюмку и на вопрос моих ребят, видевших конфликт, пойду ли? – коротко ответил: «Пойду…» В зале, у выхода на лестницу, кучковались атлет и его свита – меня ждали. Когда я, лавируя между столиками, шёл к их агрессивно настроенной «могучей кучке», я представлял себе, как мы выйдем из помещений на улицу, зайдём во дворик за зданием ночника и он с высоты своего роста, используя длину своих рук, будет меня мутузить, и хорошо, если один. «Аа-а, – махнул я в мыслях рукой, – господь не выдаст, свинья не съест!» Когда я подошёл к своему визави, он с улыбочкой под аккомпанемент мурлыканья свиты (вообще это выглядело довольно издевательски: они надо мной глумились) сказал: «Ну, пойдём-ка со мной, поговорим!» – и двинулся в противоположный тёмный углу зала. Я – за ним ... В темноте отворилась дверь и засинела в свете комнаты. Комната оказалась гардеробом для обслуживающего персонала, артистов, музыкантов и других работников. Она по всему периметру была обставлена деревянными и металлическими шкафчиками. Я шёл чуть сзади, слева от ведущего. Внезапно развернувшись, он нанёс мне удар, от которого я чудом сумел увернуться: удар легко скользнул по левому плечу, и привычная реакция, которая редко меня подводила, сработала молниеносно – я выдал правый «хук», и мой соперник оказался на полу без движений. В комнате не было никого, и я не стал там задерживаться. Когда я вышел из-за синей двери и кончиками пальцев инстинктивно отряхнул одну ладонь о другую, то увидел, как моё появление повергло в шок развязно и вызывающе державшую себя свиту, которая не допускала сомнений, что, оставив меня на на полу, оттуда выйдет их боец. Мои ребята тоже стояли там в ожидании финала и, подхватив меня под руки, поволокли на место. Они были рады за меня, возбуждены и более всего смеялись от того, как я отряхнул ладони. Однако Фелька сказал, что мне следует уносить ноги. Я, разумеется, настаивал на том, что никуда не пойду, потому что я ни в чём не виноват. Но прошло не более двадцати минут, как меня повязала палангская милиция.


     Меня усадили в коляску милицейского мотоцикла, привязали так, чтобы не смог выскочить из неё и доставили в отделение, находившееся не более километра от «Бируте». Палангская милмция известна была покрывательством местных и жестоким отношением к чужакам. В отделении без лишних разговоров меня бросили в обезьянник, находившийся налево по коридору от дежурной части, поэтому я не видел, что там происходит, мог только кое-как невнятно слышать. Время в обезьяннике тянулось долго. Там в полумраке я сидел один. Я не знал, который час. Часы забрали, а также ремень, деньги и шнурки. Потом звонкий женский голос, в ночной тишине доносившийся из дежурки, утверждал, что я сзади чем-то ударил по голове своего соперника, и тот упал не в силах встать, и теперь у него болит и кружится голова, тошнит. Потом появился, мне показалось, сегодня уже где-то звучавший мужской голос, которому было сказано написать «как всё было». Потом трудно было разобрать, что говорили, заглушала громкоговорящая связь. Из обрывков разговора в дежурке и по громкой связи мне стало понятно, что в девять утра меня отвезут в КПЗ[8] в Клайпеду.


     Вытянувшись на узкой жёсткой лавке, под аккуратно свернутым под голову пиджаком, я забылся зыбким сном, покуда меня везли на какой-то громоздкой коломбине[9] на гусеничном ходу. Я сидел на броне, над орудийным стволом, рядом сидели Фелька, Илья и Павлик, из башни торчал высоченный флагшток, а на нём развевалось полосатое, как тельняшка, бело-голубое полотнище знамени. Развевающееся знамя несло на себе, как жерло пушки, горлышком вперёд лежащую зелёную бутыль и надпись, гласившую «1-й Еврейский гвардейский взвод завсегдатаев ночного ресторана «Бируте». Мы ехали по направлению к гигантским серебристым, сверкающим на горизонте буквам «КПЗ». Маврикий[10], взгромоздившийся на флагштоке, командовал в мегафон: «Дорогу слонам султана! Примите вправо! Возьмите левее! Дорогу слонам султана!». Плотный транспортный поток послушно расступался, уступая нам дорогу. Довольный тем, как выполняются его команды, Маврикий приходил в восторг и, торжествуя, подражал ржанью Буцефалу – другу юношеских лет. По мере приближения буквы «КПЗ» уменьшались в размерах, и когда мы подъехали к ним, они оказались тремя буквами на вывеске над металлическими воротами. Под вывесками было: «Клайпедский Пуховый Завод». Фелька, настоящий друг, заказал на этом заводе подушки, чтобы мне было мягче спать на жёсткой лавке в ментовском обезьяннике. Лязгнули металлические запоры, ворота открылись, меня подняли с лавки и выволокли в дежурную часть. Утомлённый, я под конец крепко разоспался и пробуждался медленно, с трудом.


     В дежурной части мне обьявили, что я должен в ножки кланяться, благодарить потерпевшего, простившего меня и забравшего своё заявление. Иначе в девять меня повезли бы в Клайпеду, и мне тюрьма. Вещи мне вернули, спросили, всё ли получил, я ответил утвердительно, расписался в получении, и мы с потерпевшим вышли из участка. Денег в кошельке не оказалось – это, как водится, добыча ментов. Понимая, что сейчас оно не поёдёт на пользу, я промолчало: рискованно затягивать отступление. Настенные часы в дежурке показывали 8:47. На улице у выхода меня ждали ребята во главе с Фелькой, устроившим моё освобождение, уплатив ментам двести (из кассы киностудии) рублей. Теперь я в долгу перед Литовской киностудией. Кому достались и как распределились эти деньги, история умалчивает. «Пожмите друг другу руки и познакомьтесь!» – предложил Фелька. Я протянул руку: «Хона». – «Ооо, какое интересное имя! Валдас» – последовало вместе с рукопожатием. «Еврейское», – как всегда в таких случаях, ответил я, и в большинстве таких случаев энтузиазм спрашивающего мгновенно угасал. Мне это доставляло некое злорадное удовлетворение: не то, что «ооо, какое интересное у вас имя», а реакция на еврейское сводившая энтузиазм на нет. Реакцию же Валдаса я не уловил. После рукопожатия Фелька постановил: «А сейчас пойдём пить „мировую“!?» Я пытался отказаться от пития мировой, но ребята меня попросили перестать выёбываться… Все вместе мы пошли в кафе «Рута» (лит. «Ruta») на противоположной стороне улицы, на втором этаже. Кафе открывалось в восемь, там завтракали несколько посетителей, которые, покуда мы сдвигали в угол к окну два стола и переносили стулья, закончили жевательный процесс и ушли. Нас оказалось восемь человек, все с утра были голодны и накинулись на еду. Пища, как всегда в Паланге, была свежа и вкусна, но поили нас каким-то отвратительным пойлом. Надо заметить, что в те советские годы пилось всё, что горит, и всё, что тушит пожар. Стремились, конечно, к лучшему, но… Мой соперник морщился, как и все мы, наконец, встал из-за стола и предупредив, что скоро вернётся, ушёл.


     Валдас Казлаускас из Каунаса оказался боксёром, мастером спорта в тяжёлом весе. Профессиональный спортсмен, он крутился между Каунасом и Палангой, его в Паланге все знали, он слыл крутым мэном. Это подтвердил и врач Павлик Карпин – он жил в Каунасе, в центре, и работал в поликлинике. Не знаю, был ли наш атлет чемпионом Литвы, но мне безусловно повезло: возможно, если бы не алкоголь, он не потерял бы ориентацию и попал, а промазав, получил встречный. Да и удар у меня был, что называется, зубодробительный, хотя и я не был трезв. Но что не укладывалось в моё разумение, это зачем ему надо было писать на меня бумагу и встать в одну упряжку с ментами? Или сам он был ментовской? Как рассказывала моя хебра, инициатором явилась его подруга – подавалка[11] ночника, вызвавшая милицию. Приехал её брат-милицейский, меня взяли, увезли, а она дала показания, что я на протяжении вечера не давал ему прохода, цеплялся, провоцировал. Потом за синей дверью я сзади стукнул его по голове чем-то тяжёлым, как свидетельствовала она, хотя комната была пуста и что-либо видеть извне могли только в потайной глазок или в замочную скважину. Это их я слышал, сидя в кутузке, когда Валдас Казлаускас в дежурке во взятом у него заявлении подтвердил слова подруги. Фелька с Ильёй и Павликом подняли ночью Витаса, который жил в Паланге и учился в Каунасском Политехническом в одной группе с Ильёй. Они нашли и разбудили бывшую одноклассницу Витаса, сестра которой работала официанткой в той же «Бируте», и вместе с нею пошли уговаривать подавалку подружку Валдаса, проводившего ту ночь с ней. Такими путями совершалось моё спасение.


     Вернулся Валдас. Он принёс несколько блоков «Marlboro», пару банок камчатских крабов «СHАТКА» и бутыль шотландского виски «Тeacher’s». Это был роскошный вклад в мировую. Довольные счастливым исходом, словно обо всём позабыв, мы от души шутили, острили и травили всякие нехитрые байки, пока алкоголь не возымел власть над нами. Наше сознание стало мозаичным, мы стали «мыслить иначе». Постепенно и незаметно, но всё более настойчиво мы стали предъявлять друг другу наплывшие претензии. Ответы становились агрессивней, а их отсутствие стало нестерпимо раздражать. Я опять чуть было не подрался с Валдасом, но ребятам удалось нас успокоить. Когда наши возлияния закончились, уже смеркалось. Мы всё-таки внешне вполне дружелюбно попрощались с Валдасом. Он приглашал меня в гости к себе в Каунас, обещал кучу удовольствий. Наши пути-дорожки никогда в жизни не пересеклись, и более того – я никогда о нём в дальнейшем не слышал.
Но Паланга….!!! Паланга – Континент. Паланга – это праздник, который всегда со мной.

2017.05.22

Примечания:

1. Comme il faut1 (фр. комильфо) – буквально означает «как надо», «как следует», т.е. приличный, соответствующий правилам хорошего тона;
2. Mungo Jerry – британская рок-группа, образованная певцом и автором песен Рэем Дорсетом в 1969 году в Лондоне и исполнявшая эклектичный «корневой» поп-рок с элементами рокабилли, блюза, ритм-энд-блюза, скиффла, рок-н-ролла и т.д. Восемь синглов группы входили в UK Top 40; самый известный из которых, «In the Summertime», в июне 1970 года возглавил британский хит-парад и семь недель оставался на его вершине;
3. ЗИМ (ГАЗ 12) – шестиместный шестиоконный длиннобазный большой седан, серийно производившийся на Горьковском автомобильном заводе (Завод имени Молотова) с 1949 по 1959 (некоторые модификации – по 1960) год. В основном он использовался как служебный автомобиль («персоналка»), предназначенный для советской, партийной и правительственной номенклатуры. В отдельных случаях продавался и в личное пользование;
4. Ромме – (Romme, Рамми) более двухсот лет считается самой популярной карточной игрой в мире, в которой принимают участие от двух до четырёх человек;
5. «Записывать пулю» – (карточн.) играть в преферанс;
6. Валайтис – скульптор Теодорас Казимерас Валайтис (1934–1974), автор декоративных скульптур «Лаздинайский флюгер» (Вильнюс, 1973), «Цветок» (Алитус, установлена в 1981), «Жертвенник» (Вильнюс, 1973), бюста вильнюсского Гаона (Вильнюс, 1960), настенного панно в ресторане «Дайнава» и др., многочисленных декоративных композиций и панно;
7. Хебра (хевра) – слово проникло и закрепилось в литовском языке из иврита через идиш (реже встречается в русском (Одесса, Львов). Означает «братство, товарищество, дружеская компания»;
8. КПЗ – камеры предварительного заключения;
9. Коломбина – Этим ласковым словом называли во время войны самоходную артиллерийскую установку СУ-76. Их было изготовлено более 12000 штук. По массовости она уступала лишь танку Т-34: их было выпущено 62 тысячи. Трудно сказать, с чьей лёгкой руки за ней закрепился этот псевдоним. Вероятно, машину прозвал «коломбиной» не чиновник, не человек военный. Скорей технарь (возможно её создатель) или эстет, интеллектуал. Слово стало синонимом громоздкости и неповоротливости;
10. Маврикий – Говорящий учёный попугай, описанный автором в фэнтези «Чаепитие с попугаем» и других рассказах;
11. Подавалка – официантка кафе, ресторана, прямой перевод с литовского «padav;ja». Нередко употребляется русскоязычными жителями Литвы.