Ну-ка, чайка, нагадай-ка

По приезду в свою первую северную газету «Розовая чайка» я был поражен потоком новизны, хлынувшей на меня. В воздухе оказалось очень мало запахов, а в снежной пустыне доминировали два цвета — белый и черный. Люди вокруг внимательно изучали незнакомцев, а уж потом начинали разговаривать. Очень удивил редактор Ломакин, вызывавший на край страны и так задушевно говоривший о Севере и северянах. Анатолий Иванович передал, как эстафетную палочку, строкомер и сказал, что кроме него «рисовать» газету никто не умеет, поэтому вся надежда на меня.
 
Славо Богу, я это любил и мог делать, поэтому проблем не было. Но почему  редактор сразу уходит из редакции? Народ вокруг сразу разъяснил, что  дело в «повышении», шеф уходит в райисполком секретарем, там зарплата выше и спокойствия больше. Дело, как говориться, хозяйское, а у меня на душе скребли не только кошки, а даже более крупные кошкообразные. Я поверил в человека, летел делить с ним хлеб, соль и строчки, а он сразу же покидает корабль. Было почему-то неприятно, словно кто-то  меня обманул. Но жизнь есть жизнь, пришлось принимать ее без ропота, тем более что  люди в редакции оказались симпатичные. Временно исполняющий обязанности редактора Леонид Бражников, простой уральский мужик, успокоил: «Да у нас тут курорт почти, в 20 километрах Горячи Ключи, можно любые нервы вылечить».  Веселыми и благополучными выглядели и другие сотрудники «Чайки» - Леонас Макдулис, молодая Авлевтина Лебедева, загадочная Елена Орлова.  Это постепенно  направило мои мысли в сторону света.

- Почему газета имеет птичье название, да еще с с таким красивым прилагательным, - спросил я фотокора Льва Журавлева.

- О, это целая история, - ответил коллега, - работал тут давно один первый секретарь Гусинский, любивший птичью охоту, мифы Севера, книги О.Куваева. Это он убедил коллег в обкоме дать газете удивительное название. А редактору тет-а-тет приказал набирать журналистов преимущественно с птичьими фамилиями. Чтобы соответствовали вывеске.

-Кстати, на Чукотке, как в птичьей стране, легенда о розовой чайке очень популярна, по ней она приносит счастье, но ее надо увидеть своими глазами, - продолжил Лев наливая чай из своего видавшего виды чайника. - Странно, но высокие начальники на экзотическое название согласились,  наверное потому, что газета в тутошних краях почти как волшебная птица Арктики здорово оживляет тундровую жизнь, она как свет в оконце.

Его лаборатория напоминала немного морской уголок  по выращиванию ламинарий и капусты, где  в  вертикальном положении  растения вызревают, только вместо них — просыхающие от проявления и закрепления пленки. На негативах можно было рассмотреть портретные снимки оленеводов, морских охотников, кочегаров местных топок, вертолетчиков и водителей вездеходов.

-Выходит, вы все в редакции счастливчики, что улыбается и мне, коли мы собрались под вывеской этой «Чайки», - высказал я оптимистичную догадку коллеге.
В ответ он рассмеялся, а когда слезы вытер, серьезно заявил, что увидеть живую розовую чайку - это редкостная удача, и утверждать о коллективном счастье приходится с оговорками.

Что-то куваевское погрезилось мне в этом разговоре, но с другим вариантом известного сюжета про птицу капитана Росса.   А у нас во главу сюжета поставлена газетная тема, странным образом соединившая журналистов и птиц.   Журавлей, к слову, и прочих пернатых на этом краюшке Евразии собраны тучи, особенно выделялись размерами канадские, красивые своей грациозностью. На птичьих базарах, однако, царствовали кайры, «топорки», бакланы. Люди практичные пристально следили за гусями, сплошняком пролетавшими на гнездовья, а некоторые похвалялись, что одной пулей могут сразили трех гусей. Прямо Менхаузены какие-то! Также среди людей в чукотском райцентре почему-то часто встречались фамилии Баклановых, Соколовских, Гусевых ну и Журавлевых. Словом, птичий и прочий базар, нерушимый союз человека с фауной Арктики.

За первый июньский месяц «погружения в вечную мерзлоту» ничего сверх обычного в температуре воздуха наблюдать не довелось, и я решил, что магическая птица  заочно «осенила» меня крылом. За окном оказалось много солнца, лазурь Берингова моря напоминала райские кущи Черного. На улицах встречалось много красивых женщин и девушек.
 
Правда, справиться с текстами, что приносили все пишущие мне, ответственному секретарю, оказалось не  так просто. Приходилось править каждого, причем очень круто, а иногда и полностью перелицовывать материалы. Уровень профессиональной подготовки сотрудников удручал. Но труднее всего удавалось  доводить до печатных кондиций  написанное литовцем Макдулисом, с русским у него оказались крупные нелады, а информации из-под пера прибалта выходили неудобочитаемые. Видимо, розовая чайка все же пролетела мимо Леонаса, или она, возможно, не знала литовского языка. Однако человек это был интересный, импозантный, обстоятельный в быту, подчеркнуто вежливый. Видя мое огорчение по поводу написанного, он предложил на досуге заглянуть в северные магазины. Ходить по ним я никогда не любил, но тут, надеясь на экзотику, согласился.  Леонас Антано прекрасно знал, что  надо делать для повышения градуса настроения новичка. В 80-х годах прошлого века советские магазины повсеместно представляли унылое зрелище сплошного дефицита, но на восточном краю земли я увидел тот самый, обещаемый,  коммунизм изобилия. На полках спокойно лежали товары, которых мало кто видел на «материке» - кофе, красная рыба, икра, колбасы, сгущенка, сливочное масло, женские сапоги, дубленки и т. д. Даже в благословенном Краснодарском крае все это надо было доставать у нужных людей и в соответствующих местах, а здесь  - никаких проблем. Макдулис, видя изумление на лице коллеги, остался очень доволен эффектом. Потом этот метод воздействия и еще кой-какие заготовки он применил к новому редактору и тоже добился результата, благо жена его работал завскладом в торговой конторе.

В окружении неказистых домиков, потемневших от вьюг, черных труб, разбросанных  несуразных «коробов» с коммуникациями, дорог с огромными лужами летом и бескрайними снегами весной, зимой и осенью, люди охотно отыскивали позитивные моменты сложного бытия. Свое село, лишенное почти всякой архитектуры, они , пряча лукавую улыбку, называли : «Наш маленький Париж». Меня сразу заинтриговало претенциозное сравнение с европейской жемчужиной. В чем тут дело? Ну не в дорогих же духах, иногда французских, пахнущих от женщин и девушек. И даже не в единственном местном ресторане  гостиницы «Кукуль» (в переводе с чукотского — меховой спальник), хотя отличная кухня и дорогие платья и костюмы, в которых преобладал бархат, навевали всякие аналогии. Попозже дошло — дело в большей свободе и хорошем заработке большинства людей. Как таковых бедных вокруг не наблюдалось, северные надбавки имели почти все.  Амурные же  дела  считались при обсуждении новостей приоритетными. Порой потерявший ориентиры мужчина мог за год сменить три семьи, и каждый его новый поступок на интимном фронте обсуждался подробно и в красках. А многие пенсионеры имели мощные морские бинокли, чтобы наблюдать кто куда и с кем пошел. Очень же интересно!

- Я вас прекрасно понимаю, одному весьма неудобно жить в северной дали, - как бы отвечая на мои красноречивые взгляды сказала в обед за неизменным чаем симпатичная машинистка Вера Валетова.

Не заметить эту яркую брюнетку мог только слабо видящий человек: редкие зеленые глаза, пышные волосы, раскиданные по плечам, умопомрачительная фигура, легкий нрав. А мне приходилось много раз на дню приносить на перепечатку оригиналы, видеть блеск цветущей молодости и задора... Нелегко держать нейтралитет, особенно когда тебе самому чуть за тридцать. Но повода усомниться в своей верности мужу Вера не давала, и это все знали. Однажды она рассказала о своей замечательной подруге Людмиле, которая иногда заглядывала в обеденный перерыв в редакцию. При этом Валетова внимательно посмотрела прямо в глаза. Намек я уловил и сообщил, как мне показалось, равнодушным тоном, что не против расширить  узкий круг знакомых. Теперь, когда приходила ее подруга, мы уже втроем обсуждали всякие новости, пили кофе и чай, покуривали болгарские сигаретки. Редакционные частенько присоединялись к нашему огоньку.

 Люда по набору женских достоинств мало уступала подруге, а иначе бы та,наверное, и не предложила знакомство. Каштановые волнистые волосы, талия  «в рюмочку», ямочки на прелестных щечках, точеные ножки, заразительных смех, словом, все чего не хватало для полноценной жизни у кромки Ледовитого океана. Дни потекли веселее. Люда тоже оказалась в схожей ситуации личного одиночества. Именно в эту редкую для меня снежную чукотскую осень,  познав  высокоширотную любовь, я увидел мир во всем объеме: золотые россыпи горящего и переливающегося всеми красками северного сияния, высокое небо с ярчайшими звездами, светящийся фосфор на морском берегу, огни кораблей в чернильной ночи,  огромная луна уместившаяся «на рогах чукотского оленя».  В «маленьком Париже» все мы ходили в районный ДК на постановки местного популярного театра, на всякие интерактивные мероприятия, предлагаемые талантливыми работниками «очага культуры». Как-то было вокруг по семейному тепло, спокойно и интересно, хотя морозы начали украшать ресницы уже в октябре.

С Людой длительных серьезных отношений не получилось, и не потому что дойти до нее в пургу через взлетную полосу аэродрома было трудно — ветер со снегом забивал глаза и нос и все норовил сбить с ног.  Нас, по отдельности (мы оба имели билеты членов КПСС), пригласил заведующий орготделом местного райкома партии Богдан Ковальчук и высказал каждому свое недоумение по поводу довольно свободных отношений не зарегистрированных в ЗаГсе коммунистов. Факт вмешательства в мою интимную жизнь произошел впервые, поэтому пришлось удивляться долго, целую неделю. На Людмилу вызов  «на ковер» оказал еще большее впечатление, она изменилась и предложила закончить роман, начинавшийся так красиво. Встречные аргументы не подействовали, и наш союз приказал долго жить.
 
- В Париже все же, наверное, другой уровень свободы, - подумал я, хотя сам там никогда не бывал, разве что читал Бальзака, Мопассана, Флобера.

Творческое отношение к жизни и газетная суета не давали мне долго предаваться депрессиям. Под вой пурги покатили один за другим праздничные номера и веселые редакционные капустники, а ближе к Новому году грянулись кадровые передряги. Прилетел из Магадана новый шеф Пыльченко, молодой и честолюбивый, который почти сразу разругался с заместителем и предложил тому по добру- по здорову возвращаться в родные Уральские горы. Бражников тоже не скрывал возникшей антипатии в киевлянину, пытался как-то противостоять ему, но райком оказалась на стороне вновь прибывшего назначенца обкома. Редактор Михаил Александрович довольно быстро расстался с половиной коллектива, по его мнению «слабо тянувшей» газетный воз. Лично мне очень жаль было терять Кима Дятлова, отличного очеркиста, любителя анекдотов , но он  периодически запивал и его тогда приходилось искать по всему селу чтобы отправить в наркологический кабинет.
 
- А зачем нам с вами, профессионалам,  балласт, Юрий Владимирович, справимся и так, - объяснил перемены Пыльченко и с удвоенной силой впрягся в работу.

Трудился он по юношески пылко, самозабвенно и ожидал такого же от других. Много писал, очень скрупулезно редактировал тексты, следил, чтобы в здании не перемерзли батареи, приходил в контору всегда первый  - с трудом открывал заиндевелый замок и откапывал от снега вход. Вечером, когда очередной номер печатался в допотопной типографии с гремучей строкоотливной машиной, линотипом, новый шеф рассказ мне историю  печальной первой любви. Она, как водится, была  ангел красоты, но с вполне земными наклонностями. И что ей «светило» от начинающего газетчика, который дни напролет носился по городу в поисках информации?  Его сердце или номер городской газеты, пахнущий свежей краской? Во все времена дамы, увы, предпочитают привязанности с оттенком денежного и прочего комфорта. Нравы эти сохранились и по сию пору. Так возник вариант с «броском» на край страны, в несусветную глухомань. Ведь Север всегда был прибежищем романтиков, алиментщиков, и у кого «разбито сердце». Хотя и встречались люди, нацеленные только на зарабатывание денег, экономившие на еде и всем остальном.

Буквально за полгода кадровая проблема постепенно решилась — приехали молодые ребята из Воронежа, Москвы, Киева, сразу помчались в тундру освещать труд и быт кочевников и в прибрежные села — знакомиться с морским зверобойным промыслом, косторезным производством - чего никогда не в жизни не видели. А для журналиста эта экзотика как подарок судьбы! Глаза у новичков горели, перья скрипели, машинки стучали не переставая, в командировку становились в очередь. Редактор и сам не сидел на месте, то встречал именитых гостей, то сопровождал  археологов и путешественников со всего света. А тут еще подоспела так называемая перестройка, у пишущих появилась больше свободы и, по сути дела, начался золотой период советской журналистики. Сами собой исчезли запретные темы, редакторы словно по тайной команде отложили в сторонку перечень того, что запрещала цензура. «Розовая чайка» из романтично-коммунистического издания превратилась в совершенно другую птицу, напоминающую скорее сокола или орла, зорко глядящих сверху на кучи и горы скопившихся проблем. Некоторые партийные бонзы были в растерянности, другие быстро перестроились, жизнь пошла и веселая, и рисковая.
 Несмотря на водоворот ее, Пыльченко умудрился быстро слетать на место предыдущей работы на Колыму и вернуться с красивой девушкой Надей, своей невестой. Видимо почувствовал, что грядет вал новой политической и общественной жизни, тогда точно не до свадьб будет.  На трескучем морозе и штормовом ветру зарубцевались прежние раны, молодость взяла свое.

- Ну и слава Богу, давно пора, - в один голос высказали мнение полиграфистов сестры Розалия и Галина Ильюшины, - с материнской тревогой наблюдавшие за одиночеством редактора и его одержимостью в работе.

 На  Севере, где преобладало женское население, подобный личный статус не приветствовался и даже осуждался. Понравилось сестрам и то, что Надежда оказалась не только северной красавицей, но и ценным кадром - сразу попросилась на вакантное место линотипистки. Как только она взялась за дело, стало даже светлей в убогой тесной типографии с низкими потолками. Надя всем приветливо улыбалась, и особенно своему принцу-украинцу. А ему, как члену бюро райкома партии, надо было срочно оформлять  семейный статус-кво, с чем медлить не полагалось по тогдашним меркам. Михаил Александрович это понимал и объявил коллективу о помолвке и свадьбе, которую решили справить прямо в здании редакции. Решение все приняли на «ура», ведь подобные мероприятия нравились людям, добровольно прилетевшим сюда, в одно из далеких мест на земле, где ежедневно приходилось сталкиваться с климатическими, бытовыми и психологическими проблемами, преодолевать полярные магнитные бури и перепады давления.
 
Единственным человеком в коллективе, которому молодой руководитель не предложил разделить радость семейно-производственного торжества, оказалась наша техничка — Людмила Марковна (не Гурченко) Кирсанова. На правах сторожила чукотского Севера она вела себя довольно раскованно, частенько приходила на работу подшофе, бесцеремонно расспрашивала всех об интимных подробностях семейного и соседского быта. Тихоню  Семена, организатора местного радио, она попросту затеррорезировала темой его импотенции, и тот обходил уборщицу стороной. Пыльченко с трудом сдерживал свое раздражение, но замену разговорчивой Марковне не находил. И чтобы не испортить торжество, попросил ее не приходить в пятницу в назначенный срок, чем нанес женщине несказанную обиду. На правах ветерана Приполярья Людмила Марковна вспомнила все свои знакомства, оббегала многие учреждения, рассказала в негативных красках о предстоящей свадьбе руководителя. Не обошла и райком партии, кабинет Богдана Ковальчука, поднявшегося в комсомольской юности на небывалую партийную высоту. Тот также посчитал себя незаслуженно обойденным приглашением, и не мудрствуя лукаво прямо на следующее утро вызвал шефа и меня (как новоиспеченного секретаря первичной парторганизации) на бюро райкома партии. Ну и посыпались вопросы на тему — как вы могли? Члены бюро, правда, в глаза нам не смотрели и трудолюбиво несли  свою нелепую пургу. На редактора было жалко смотреть...

- Вы, надеюсь, шутите, как можно свадьбу молодоженов назвать пьянкой?! - Не выдержал я и уже приготовился повертеть пальцем у виска.

- Где вы находитесь? - взвился Ковальчук,  и тут же на нас обрушились целые горы партийной дидактики.

Когда высказали негодование почти все, поставили вопрос о наказании. Оно, что интересно, не оказалось чрезмерным — строгий выговор каждому без занесения. Все же людей (сказалась география адреса) совсем не покинул здравый смысл. Пыльченко, правда, на некоторое время совсем замкнулся от расстройства в себе, но газетные будни быстро вернули нас к прежнему настроению творческого азарта и состоянию поиска «выдающихся» новостей. Впредь, получив опыт, он старался учитывать расклад партийных интересов и информировать комитет о важных событиях не только общественной, но и личной жизни. Чего не скажешь обо мне. Через полгода я снова стоял на партийном ковре и давал объяснения по поводу моего статуса «неразведенного» человека и увлечения молодой и красивой адвакатессой Светой, также не разведенной. Мы, собственно, давно отослали наши заявления на материковские адреса с просьбой развода, но там дело заволокитили и дали обоим «срок на примирение». И что же мы, должны были сидеть тихо, по одиночке до окончания этого «срока», и все потому, что члены КПСС?  За собой пуританства я не замечал, за Светой — также. А спорить на сей раз с Богданом не стал, это все равно что плевать против ветра. А он, многоликий, на сей раз вольможно разрешил нам ходить вместе, и как я понял, вершить всякие любовные дела. Правда, через какое-то время, уже при встрече на традиционном новогоднем балу, Ковальчук мягко пожурил меня: «Ну вы, Юрий Владимирович, прямо-таки распоясались в интимном плане». Что имел ввиду партийный начальник, для меня осталось загадкой.
 
Буквально через три месяца в нашей советской империи произошло  громадное событие - она рухнула вместе с подпирающей ее КПСС. Богдан остался без работы, лицо его приобрело сероватый оттенок. Я же при встрече (не без ехидства) всегда приветствовал прежнего властителя дум и  благодарил его за тонкое участие в любовном процессе. При этом он морщился и старался быстрее закончить общение.

Эпохальных событий в ту пору прошло много. Журналы смело печатали все, что накопили литераторы в столах, газеты не знали в критике авторитетов, в рабочих и прочих коллективах вызревал вопрос выборности начальства. Даже мы, провинциальные писаки, ходили, как именинники и в фаворитах на выборах во властные структуры. Но попадали туда, естественно, авантюристы, думающие только о своем благополучии. Страна подпала под обаяние сначала Горбачева, потом Ельцина, которые просто загубили шанс обновления и модернизации из-за своего человеческого несоответствия масштабу задач. Ну а что произошло дальше знают все...

С тех  пор в мои семейные дела никто не лез.  Женись с кем хочешь, сколько хочешь, и как душеньке угодно.  Советская мораль (или видимость ее) моментально исчезла  как вода в песок пустыни. Поначалу стало очень одиноко от того, что до отдельного маленького человечка нет дела никому.   Как  японцу в известных стихах, застывшему   одинокой птицей на ветке. И ведь мы такой прекрасной стаей парили в советском небе под крылом «Розовой чайки», так верили  в обновление и новых лидеров! Некоторые счастливчики ( может, с подачи мифической арктической птички), и прежде всего редактор, очень даже хорошо устроились в «материковской» жизни, не раздумывая приняли новые ценности. Я же получил, что заслужил — фифти-фифти. Живую розовую чайку я так и не увидел в небе, но зато ее удалось разглядеть в виде чучела у экзотического моего товарища по бани сибиряка из Кузбасса Леонида Васильевича Кидинова.

-Смотри, смотри на нее, все равно чары сохранились, - подсмеивался он надо мной, когда я дотрагивался до черного ожерелья на красивой шейки птички. - У нее и ножки одеты в красные сапожки, розовая грудка цвета не потеряла, с синем отливом крылья. Ведь я ее не застрелил, а нашел замерзшей на берегу реки Мамки в заливе Лаврентия, Красную книгу чту трепетно.

Сам охотник навек остался жить на Чукотке и презрел суету как таковую — в полном соответствии с  заветами розовой чайки, о которых  так красочно рассказал Куваев в повести «Птица капитана Росса».  И я  как бы тоже присох сердцем к берегу трех морей — три раза уезжал и столько же возвращался в  край оленей и китов. Вот только  суету усмирить не смог.