Мы говорим...

               Этюд о нашем языке
У нас не «информация». Наш язык передаёт отношение рассказчика к предмету или слушателю, это язык интонации. Средством для выражения интонации, главным образом, служат суффиксы. Дом, домишко, домище, домок, домина. (Домовина – гроб.) Если сказано «ветхий домишко», то сказано уже много, мы почти обрисовали предмет.

Слышал фразу: «А там заместо избушки стоит вот такенный домина». «Домина» образовался по сходству со словом «детина». Здесь указаны: величина, чуждость, неожиданность (для глаза) и неласковость – помимо эпитетов. Оборот «вот такенный» (то есть огроменный) усиливает суффиксный эффект слова "домина" и требует некоторого «размерного» и восторженно-возмущённого жеста.

Из-за того, что в нашем языке главное действие – передача интонации (отношения), он длиннее структурно-логических языков (английского, китайского). Игра в суффиксы и префиксы принадлежит детской речи и заметна во всех культурах (pig - piggy), но только в нашем языке эта игра доведена до взрослости и совершенства. Получился язык сказителя. Не логики (это по необходимости), не философии (это по необходимости и с натугой: «посюсторонний»), но язык образа (художественного внушения) и смыслового переживания. Наш язык - самый сердечный и образно-живописный посреди всего чудесного царства наречий.
 
Наш язык не убоялся длиннот и не поленился пользоваться суффиксами по единственной причине: сказитель был человеком ласковым. Если я люблю своего кота, я не поленюсь именовать его Котофеичем, Губернатором сибирских лесов, Котищем - серым хвостищем... чего уж говорить о суффиксах и приставках: да ради кота мне не жаль их! Загляните в народные сказки – там очень мало информации, но слова там живут, как цветы и животные, со своими повадками и мордами. 

Огрубление, обрубание словесных оборотов (тесаком лаконичности) означает неласковость и невнимательность равно: к собеседнику и к предмету высказывания. Ну и к самому себе, поскольку произносящий «доброе» вместо «доброе утро» сам себе обтёсывает мозги. Он спешит, ему некогда произносить слова? О да, и пускай спешит: чем дальше уйдёт, тем реже с ним здороваться. (Англичанину могу посоветовать компактное и правдивое приветствие «good moron», а немцу – «гуттен морг».)

Язык любит поэтов и деревенских болтунов, потому что они с ним играют. Они уминают старые слова и создают новые. Они не будут использовать иностранные обороты, если можно подобрать собственные. Новые иноязычные выглядят глупо, ибо не имеют биографии, не имеют физиономии; они пластиковые.

Старые европейские и тюркские слова хорошо у нас прижились и завели дружбу с нашими словами: халат, партизан, амуры (крутить).

Однако не все инородные слова наш язык согласен принять. Например, «дефиле» – глупо-напыщенное слово, глухое, оно даже на падежи не откликается. Да, дефилистки ходят с обнажёнными филейными частями. Таких частей у каждой прогульщицы две (де филе). И это всё? Всё. Значит, к такому слову не стоит прислушиваться. И действие, этим словом обозначаемое, выглядит заплаткой на полотне нашей жизни, и само слово звучит, как микровставка из чужой звуковой дорожки.

В принципе, говорить о родных и заимствованных языковых корнях не приходится, поскольку все слова коренятся в дре-древнем и дре-дремучем пра-языке. Поэтому, формально говоря, все слова нам и родные, и не родные. Но если говорить не формально, то большинство слов современного русского языка – родные. Это русские слова, потому что наши пращуры произносили их - создавали их и угадывали, чтобы своё сознание ими выражать. Они думали, общались и молились в смысло-звучании этих слов. И многие слова, прилетевшие к нам с чужбины, обрусели и тоже несут в себе ум наших предков, их переживание, настроение, размышление. Наш язык - это выращенный живой космос определённых смыслов. И это именно тёплые, человечные смыслы; в них заложена богатейшая нюансировка переживаний – душевная тонкость. Другого такого на планете и во вселенной нет.

А каким он был! Если сравнить богатство речи девятнадцатого столетия и нашего времени, мы окажемся бедняками, душевными инвалидами. Они жили насыщенней, думали интересней, ощущали свою жизнь ясней; они жили честней, красивей и благородней. И такой вывод мы вправе сделать без историко-культурных исследований: это записано в языке. 

В нашей жизни больше формальностей, поэтому в нашей речи больше функциональных терминов: к ним не приложишь тёплого чувства, к ним не добавишь домашний суффикс. «Рейтинг, сервис, дисконт»… их легион, чужих, мёртвых, занимающих наше живое сознание. Но такова полумёртвая и требовательная социальная реальность, и чтобы в ней сохраниться живому сознанию, нам следует возвращаться к живому русскому языку – в книге, в сокровенных беседах у печки.

Особенно страшно отразилась в языке потеря межчеловеческой теплоты. В старом быту люди именовали друг друга «душа моя», «голубчик», «батенька», «светик», «ангел»… и это уже не вернётся. «Клиент и братан» живых обращений не допустят.

Россия погибла. Сто лет назад. Но русский язык ещё живёт в отдельных сознаниях. 
Берегите русские слова. Это живая радость. И кто не чувствует этой радости, тот лишил себя этой радости. Об уме и внутреннем свете я уж не знаю, как упомянуть.