Старый двор

   Двор,  в  котором  я  вырос,  находился  в  том  же  городе  О., что описывал великий Тургенев в своем романе « Дворянское гнездо», находился в самом начале улицы с двойным названием – фамилией еще одного классика русской литературы и как раз именно в том легендарном месте, давшему Ивану Сергеевичу название для романа: «Дворянское гнездо».
    Двор насчитывал пять старых купеческих домов, чудом сохранившихся от революций, двух войн, огненным ураганом пронесшихся через город. Три дома были деревянными, а два из красного кирпича. Один из них, что выходил фасадом на улицу, построен в псевдорусском стиле с башенками на крыше. Принадлежал он в старое время, как говорили старожилы, купцу второй гильдии Павлу Дмитриевичу Бакину.
     Второй  кирпичный  дом  выглядел  обыкновенным.  Одноэтажное здание на высоком цоколе с пристроенной к одному боку с южной стороны деревянной верандой, на которую вела  крутая,  скрипучая  лестница.  Но  что  было  необычно  – это то обстоятельство, всегда меня интересовавшее: перед домом росли две невесть кем и когда посаженные и выросшие до приличной высоты средиземноморских сосны-пинии.
     Что  мне  еще  нравилось:  все  дома  во  дворе  окружали  небольшие палисадники с густыми зарослями, и весной все вокруг поочередно по времени утопало в дурманящем запахе черемухи, сирени и жасмина.
      Невдалеке от нашего двора находились глубокие и таинственные рвы, заросшие жгучей крапивой и полынью с тонким  горьковатым  ароматом.  Оба  они  имели  названия:  Чертов и Мартынов. Первый от нас был довольно далеко, а вот на Мартынов, который, как говорится, был под боком, надо было  лишь  от  крайнего  дома  с  высокой  боковой  верандой и двумя пиниями пройти через так называемую «Полянку» – небольшой лужок на вершине крутого склона, нависшего над Орликом, и сразу же оказывался на соседней улице, где существовала  еще  одна  литературная  легенда.  Там,  на  продолжении этого же склона, но уже над поворотом речки, росли три высоких раскидистых необхватных, наверное, можно смело сказать «вековых», тополя.
          Так  вот,  напротив  них  в  глубине  тенистого  и  заросшего вишнями сада расположился большой красивый деревянный дом с резными наличниками вокруг высоких окон. В них по вечерам таинственно пламенел закат. В этом чем-то загадочном доме, как говорили его жители, и обитала тургеневская книжная героиня из «Дворянского гнезда» – Лиза. Она, как говорили  старожилы,  встречаясь  именно  в  этом  заросшем саду с Лаврецким и здесь развивались события, описанные в романе.
      В  дополнение  к  предыдущим  легендам,  вокруг  нашего двора витало еще одно предание, на сей раз не литературное, а историческое. Невдалеке от нашего двора, метрах в пятидесяти выше по улице, но на противоположной стороне стоял двухэтажный дом, покрашенный желтой яркой краской. Это было общежитие банковского техникума, и там жили молодые девчонки, учившиеся на бухгалтеров.
       Летними теплыми вечерами окна общежития, как правило, были открыты и лишь задернуты белыми занавесками, слегка  шевелящимися  от  ласкового,  теплого  вечернего  ветерка. Чем мы, пацаны, и пользовались. Лишь только темнело, мы бегом спускались к Орлику, ловили лягушек и вновь быстро возвращались к общежитию, приподымали нижний край занавески и кидали в комнаты «лягух»: зажигался свет, поднимался истошный девичий визг, приводивший нас в восторг!
       Но, конечно, этот дом был знаменит не банковским общежитием и его красивыми обитательницами. Во время войны здание  наполовину  разбили  артиллерийским  огнем,  то  ли немцы, а может, и наши. Но уже когда я жил во Дворе, а это был  конец  сороковых,  дом  начали  восстанавливать.  Разрушенную  половину  стали  выкладывать  кирпичом  присоединяя  ее  к  целой  части  здания.  Мы,  пацаны,  конечно,  крутились возле этой стройки подходили к ней и взрослые.
Однажды пришел мой отец, он сказал рабочим:– Хорошо, что осталась хоть и половина дома, но все таки историческая! И прекрасное дело, что его восстанавливают!
Один  из  каменщиков,  выкладывавший  стенку,  перестал работать, и очередной ряд остался не доделанным. Он снял с руки брезентовую перчатку, отложил в строну мастерок, которым разравнивал известковый раствор, а ручкой выравнивал по натянутой шнурке кирпичи, закурил и спросил:– Ну и что в этих развалинах такого исторического? Разве что на половину устоял против фашистов, не сдался?!
Отец посмотрел на него и спросил:
– Как тебя зовут?
– Толик.
– Так вот, Анатолий, ты с товарищами восстанавливаешь не дом, а память о герое Отечественной войны двенадцатого года генерале Ермолове. Алексей Петрович жил в этом доме. Кроме того, Анатолий, вот ты находишься внутри одной из комнат.  А  ты  знаешь,  что,  возможно,  именно  на  этом  месте стоял или сидел Пушкин.
После  этих  слов  остальные  каменщики  перестали  работать, а визави отца – курить.
– Ермолов не то что дружил с великим поэтом, – продолжил  мой  отец,  –  Пушкин  восхищался  генералом!  И  в  одно из своих путешествий на Кавказ заехал в наш город в гости к Алексею Петровичу услышать, как говорится, из первых уст
о Кавказе и войне, идущей там.
    После этих слов моего отца о приезде к Ермолову в Орел
самого  Пушкина,  детские  стихи  и  сказки  которого  мне  уже были довольно хорошо известны, и меня все это заинтересовало!  Я  стал  приставать  к  отцу  рассказать  все  о  генерале,  о котором я из-за своего возраста ничего не знал, так же как и об этой встрече двух знаменитых личностей.
      Отец посмотрел на меня, взъерошил пальцами слегка мои
волосы и сказал:– Хорошо, но не сейчас. Как-нибудь будет свободное время – расскажу.
Отец сдержал слово, сводил на Троицкое кладбище, которое в то время было за чертой города среди поля желтой поспевающей пшеницы.
    Мы подошли к могиле Алексея Петровича возле церковной стены. Отец немного помолчал, стоя возле нее, а затем рассказал о его боевом пути. А о встрече Александра Сергеевича и Ермолова в нашем городе он как-то задумчиво произнес:– Пушкин в своих записках мельком упоминает о ней, может, это просто слух или легенда, кто знает?!
Последние слова отца врезались мне крепко в память. И я стал про себя рассуждать:
– Раз Пушкин написал, значит это не просто какой-то там слух. Пусть это будет даже легенда, но зато какая! Всем легендам легенда! Но если встреча все же на самом деле состоялась, то просто брала оторопь от мысли, что по тем же выщербленным полукруглым камням тротуара, по которым бегали мы, мальчишки, прогуливались великие люди – Пушкин и Ермолов!
    В то время я еще не знал, что на соседней улице, что пересекала  нашу,  камни  тротуара  должны  были  сохранить  в своей памяти следы и шаги еще целого ряда знаменитых российских литераторов и в частности – поэта и прозаика Ивана
Алексеевича Бунина.
Но все же мы больше хвалились перед пацанами с других улиц не историческими личностями, а своими отцами и соседями.  А  среди  них  было  большинство  милиционерами  и  даже одна милицейская семья: дядя Афоня – старшина, а его
жена, тетя Аня, – младший сержант, они вместе дежурили на посту на входе в обком партии. Тетя Аня сидела за столиком и выписывала пропуска, а ее муж по ним разрешал посетителям проходить в здание. Здесь надо отметить, что все взрослые для нас были тетями и дядями, при этом не являясь родственниками.
Помимо этого, в нашем дворе жили: высокий, худощавый, немного  сутулый,  всегда  носивший  военную  форму  Мелихов, сотрудник грозного МГБ, неторопливый, всегда приветливый дядя Хенкин, живший с тетей Лизой напротив нашего дома, и их окна смотрели на наши. Хенкин преподавал политические науки на каких-то курсах в милиции.
   Мать  Сережки  из  нашей  ватаги,  тетя  Лида  из  крайнего дома над рекой с длинным крыльцом, а точнее верандой, служила в банке и ходила на службу в красивой зеленой форме с золотыми галунами. Причем, на наш взгляд, ее шинель была
ничуть не хуже военной или милицейской.
Не  менее  интересной  личностью  являлся  дядя  Леша,  работавший инженером на областном телеграфе, который мог починить любой радиоприемник. Когда я подрос, он научил меня этому интересному и увлекательному делу. Было очень приятно слушать мелодии, звучавшие из собранного своими руками радиоприемника, или ловить морзянку посылаемую в эфир из далеких и загадочных стран!
   Да что там приемники! Дядя Леша со своим другом умудрился смастерить из ржавых железок настоящий мотоцикл.
И когда они выкатили его из сарая, покрашенный в военный в зеленый цвет, еще пахнувший свежей краской, то взрослые по этому поводу почти в рифму сказали: «Леш, ну ты даешь! Настоящий «Харлей-Дэвидсон» собрал!»
Дядя  Леша  после  таких  слов  гордо  огляделся  вокруг,  покрутил  несколько  раз  туда сюда  ручку  газа  на  руле.  Затем лягнул ногой блестящую заводную педаль, и мотоцикл, выпуская белые клубы дыма из выхлопной трубы, с треском завелся! Дядя Леша быстро вскочил в седло и под наши громкие,  восторженные  крики  проехал  по  двору  целый  круг  и затем выкатился за ворота двора и исчез в конце улицы, так
мы больше этот мотоцикл не видели. Видимо дядя Леша его продал.
Еще одним человеком, вызывавшим интерес у мальчишек, причем не бескорыстный, являлся отец Володьки, жившего в доме над речкой, дядя Митя, шофер «студебеккера» – большого  американского  вездехода-грузовика.  Он,  когда  ремонтировал его, то разрешал нам подавать ему гаечные ключи и гайки с болтами. А за это пускал нас посидеть в кабине, подержаться за черную большую баранку, а иногда даже катал по двору. Мы просто исходили от зависти к нашему товарищу, когда тот, с развевающимися волосами стоя в кузове «студебеккера», ехавшего по двору к воротам, махал рукой и ехидно
улыбаясь нам кричал нам:– Уезжаю с отцом в Москву!
Но и в нашем доме жили интересные соседи. Одним из них был  высокий,  худощавый,  немногословный  Иван  Васильевич, руководитель авиамодельного кружка во Дворце пионеров. Взрослые называли его еще почему-то «партизан». Меня всегда интриговали загадочные слова, и я постоянно просил отца рассказать, кто такой партизан.
Он  объяснил,  что  Иван  Васильевич  был  разведчиком,  но не только в эту войну, а еще и в гражданскую. Партизанил в тылу белогвардейцев, то есть собирал сведения для Красной Армии, чтобы она победила! Причем здесь же в Орле, когда белые захватили на десять дней наш город.
Вот каким, оказывается, отважным был человеком наш сосед! А каких только у него не было интересных для мальчишек, завлекательных вещей: пропеллеры, блестящие моторчики, в комнате под потолком висели модели самолетов.  В воскресные дни, когда не было ветра, Иван Васильевич вместе с кружковцами, а те несли свои модели, отправлялись в поле, где сейчас находится наш главный стадион. Ребята под
его  руководством  запускали  свои  авиамодели  в  небо,  и  они парили долгое время в голубом просторе, а я с восторгом наблюдал за их полетом, видимо, тогда у меня и появилась мечта стать летчиком!
С  Иваном  Васильевичем  связанна  и  первая  смерть,  близко  увиденная  мной, поразившая  и  напугавшая  меня.  Сосед вместе  с  кружковцами  поехал  в  Москву  на  соревнования,  и когда  они  возвращались  в  Орел,  а  ехали  они  в  автобусе,  то
он, сидевший на первых сидениях, поднялся, видимо, тайное чутье разведчика подсказало ему надвигающуюся опасность для ребят.
Василий Иванович прошел к задним сиденьям и отправил несколько  кружковцев,  сидевших  там,  на  свое  место,  а  сам стал собирать их вещи. И только кружковцы уселись впереди, раздался страшный удар. Это шофер автобуса решил на железнодорожном  переезде  проскочить  перед  несшимся  на всех парах пассажирском экспрессом. Паровоз смял угол задний части автобуса именно в том месте, где находился Иван Васильевич, который оказался единственным погибшем в этой катастрофе.
Увидев его, неподвижно лежащего в гробу, поняв, что этот добрый человек никогда из него не встанет и уже ни слова не скажет, и не вернется то замечательное время запуска моделей, я громко разрыдался.
     Сосед  по  кухне,  сибиряк  Евграфович,  слыл  страстным охотником  и  рыбаком.  Он,  когда  я  его  просил,  рассказывал про тайгу, охоту на огромных медведей, краснобровых красавцев глухарей, многопудовых сомов, утаскивающих задремавших рыбаков в бездонные омуты. В его комнате также находились ужасно интересные для мальчишек вещи: на стене висели ружья с черными матовыми стволами и блестящими лакированными  прикладами,  по  углам  были  расставлены
бамбуковые удочки.  Однажды Евграфович попросил меня отнести ключ от магазина «Охотник» и в поощрение дал большие для мальчишки деньги – целых три рубля! Зажав в одном кулаке ключ, во втором «трешку», из всех сил я помчался в торговые ряды, где
находился  тогда  этот  магазин.  Не  помню,  чем  больше  гордился  –  первыми  заработанными  деньгами  или  оказанным мне доверием.
В доме с пихтами жила знаменитость не только двора, но и всего города – депутат Верховного Совета страны учительница Анна Васильевна, постоянно носившая на лацкане своего строгого синего костюма красный флажок. А ее муж дядя Гена ходил в полувоенной форме. При встрече со взрослыми отдавал честь, четко прикладывая вытянутую ладонь руки к матерчатому козырьку зеленой фуражки. На работу он ездил на велосипеде с высоко поднятом рулем, и, держась за него, дядя Гена сидел в седле строго вертикально. Брюки его снизу у щиколотки были прихвачены бельевыми прищепками,
чтобы не болтались и не попали в велосипедную цепь, кроме того, через плечо у него была перекинута на ремешке полевая сумка. Из-за всего этого дядю Гену мы за глаза называли
«Председатель колхоза», а кем он был на самом деле, мы не знали.
В этом же доме, только со стороны скрипучей веранды, жил молодой, с густой шевелюрой поэт, начинавший печататься в областной газете. Он всегда что-то шептал про себя, когда ходил по запутанным тропинкам нашего большого двора.
На соседней улице, где находился «калитинский» дом, на сотню  метров  выше,  в  громадном  здании,  где  дежурила  семейная пара милиционеров и который все называли коротко «обком», работал мой отец. Во дворе его уважительно называли по отчеству – Ильичом. Надо отметить, что мужское население двора было весьма спортивным. У нас имелась прекрасная волейбольная площадка, где по вечерам проходили
на «высадку» азартные матчи! Отец из-за своего пожилого возраста в матчах участия не
принимал,  но  зато  в  игре  в  домино,  а  в  нее  и  тоже  играли на «высадку», ему равных не было. Все игроки, собиравшиеся по выходным «забить козла», стремились попасть к нему в напарники! Отец часто ездил в командировки, отправляясь в поездку, он шутливо говорил мне и брату: «Ребята, еду по полям и весям. Подарки нужны?» – и, возвращаясь, обязательно привозил небольшие гостинцы.
У всех пацанов с близлежащих улиц большую зависть вызывал находившийся рядом с нашим двором в конце улицы лыжный трамплин, высоко возвышавшийся над крутым склоном Орлика. Его построили в конце сороковых годов из бревен, скрепленных железными скобами и длинными болтами. Получилась  ажурная  конструкция  с  верхней  площадкой,  с которой должны стартовать летающие лыжники. Но вот что-
то не припомню, чтобы на нем проводили соревнования или тренировки. По-моему один лишь раз кто-то совершил прыжок с него, да и то неудачно – при приземлении этот чудак упал.
Так  как  скоро  выяснилось,  что  смельчаков  свернуть  себе шею не находилось, то трамплин вскоре стал нашей вотчиной. Чужаков с других улиц мы старались на него не пускать и бились с ними за право владеть им только нашим двором, как говорится, «до первой крови».
На  верхней  площадке  старшие  ребята  играли  в  карты,  а мы, малышня, – в догонялки, бегая на высоте по балкам, и среди них прятались от родителей. Однажды я сорвался с балки, напоролся ногой на выступающий ржавый болт и повис на нем рядом с землей, вниз головой и при этом истошно вопя.
С него меня сняла тетя Настя, державшая в небольшом сарайчике коз, и передала подбежавшей маме. Та бегом отнесла меня, плачущего, в областную больницу, которая находилась через два квартала от нас в одноэтажном деревянном здании
на  Тургеневской,  напротив  нынешнего  «Аттола».  Там  мне женщина-хирург сделала операцию, так как я при падении вырвал приличный кусок мяса на ноге. Зашивая рану, она все время  нахваливала  меня,  что  перестал  плакать  и  терпеливо переношу боль. Шрам как память о первом моем полете сохранился до сих пор.
   Также  на  верхней  площадке  трамплина  в  Петров  день мы  всей  дружной  дворовой  ватагой,  покуролесив  всю  ночь, встречали  восход  солнца.  Нам  очень  хотелось  увидеть,  как оно, по народному поверью, в этот единственный раз в году раннем утром «играет, переливается». К большому разочарованию, сколько раз мы ни встречали восходы на «петровки», они всегда были обычные, никакой игры солнца мы не замечали. Все происходило, как в обычные дни. Ночь незаметно растворялась в свете наступающего дня. Но еще до того, как начинали таять в небе звезды и их яркие отражения в реке, становилось  по-утреннему  свежо,  высокие  перистые  облака
постепенно розовели, внизу, под крутым берегом, речка покрывалась тонкой перламутровой пеленой тумана.
В утренней тишине шумной стайкой пролетали воробьи, и  неспешно  и  величаво  появлялось  из-за  горизонта  солнце, и начинался наполненный разными важными для нас, пацанов, событиями новый, нескончаемый, как мне казалось, летний день.
В начале него можно было полазить по развалинам разрушенных боями зданий. В конце сороковых город все еще лежал в послевоенных руинах: кучах битого кирпича, из остатков стен выступали закрученные металлические балки. Но их уже восстанавливали, и по улицам утром и вечером проходили со строек длинные серо-зеленые колонны худых,
осунувшихся пленных немцев, причем, как я помню, и охраны-то особой и не было. Так как в воскресные дни многие из них сидели на углах улиц, с чисто выбритыми печальными
лицами и таящейся в глазах тоской.
Немцы на ломаном русском зазывали нас к себе и вежливо предлагали поменять самодельные деревянные, искусно сделанные игрушки на картошку, хлеб, соль, которых, собственно говоря, и у нас вдоволь-то не было. Но матери всегда шли навстречу,  хоть  и  немного,  но  давали  скромных  продуктов для обмена или отдать тем пленным, кто просто сидел и ждал милостыню едой.
При обмене особенной популярностью у нас пользовались трещотки.  С  оглушительным  шумом  бегали  мы  с  ними  по улице, крутя их рукой над головой и доводя треском до бешенства взрослых.
Облазив развалины в надежде найти что-то, интересное –кстати, я однажды под битыми кирпичами нашел пистолет, но, увы, отец здесь же сдал его в милицию, – так вот, после развалин  мы  бежали  к  суду,  который  находился  в  то  время где-то на Ленинской. В городе в то время очень часто грабили и воровали, но милиция все-таки ловила преступников. И сюда каждый день на грузовиках привозили «урок», вот их, в
отличие от немцев, охраняли, как говорили наши соседи, по полному наряду!
Бандиты и воры стояли на дне кузова на коленях, с руками на затылке, в окружении нескольких автоматчиков, стоящих по четырем углам кузова. Кроме них, обычно еще двое автоматчиков  находились  у  заднего  борта  кузова  с  огромными, остервенело лаявшими большими овчарками.
Кражи случались и в нашем дворе, несмотря на то, что во дворе проживал почти взвод милиции. Так у сержанта Иванова,  ярого  голубятника,  исчезали  из  голубятни  турманы и  почтари.  И  это  несмотря  на  то,  что  под  голубятней  была привязана для охраны огромная черная злющая, вечно лаявшая на всех и просто так собака по кличке Жучок. Сержант, обнаружив  утром  пропажу,  с  громкими,  на  весь  двор  ругательствами отправлялся на поиск пропавших голубей и, как правило, находил их.
      В один из дней жена старшины дяди Жоры, который охранял госбанк, вывесила после стирки посушиться на солнце белье,  и  только  Шура  на  миг  от  него  отвернулась,  вошла  в дом, как оно моментально приглянулось ворам, и те деловито стали снимать его с веревки. Но кто-то из соседок заметил воришек и поднял истошный крик:– Это надо, какая наглость! У милиции красть!
Урки, не бросая белья, пустились в бега, под горку к речке и далее к оврагам, чтобы в них скрыться. Дядя Жора, собиравшийся в это время на службу, выскочил из дома в белой летней форме, опоясанный коричневой кожаной  портупеей  с  кобурой  на  боку,  из  которой  на  ходу стал вытаскивать наган, и помчался за похитителями. К нему
присоединился еще один милиционер, дядя Вася. Воров они поймали уже около Чертова оврага, при входе в него. А так как  мы,  пацаны,  тоже  кучей  участвовали  в  погоне,  то,  присутствовали при том, как наши милиционеры сначала ловко скрутили воров, а затем, вновь сунув им между связанными руками украденное белье, с пистолетами в руках повели их под наше улюлюканье в отделение, которое тоже находилось
на нашей улице.
Когда дядя  Вася схватил одного из похитителей, то прилично надавал ему тумаков, как мы говорили, люлей. И тому была своя причина. Он с женой держал в сарае корову, тогда
многие семьи имели кур, кроликов и даже свиней, что было большим подспорьем в те голодные послевоенные годы. Но корова во дворе имелась единственная, и многие соседи покупали них молоко и зачастую вкусное, парное.
Так вот, в одну из ночей воры без единого звука срезали замок, открыли сарай, где находилась корова, предварительно смазав петли маслом, чтобы те не скрипели. На ноги корове надели валенки, привязав их к ее ногам для того чтобы она не стучала копытами по деревянному полу сарая, а бесшумно вышла, да и следов чтобы не было бы видно.
Но в любом, даже хорошо продуманном плане случается сбой. Произошел он и в этом случае, и корова дяди Васи была спасена благодаря злющему Жучку голубятника Иванова. В самый ответственный момент, когда ворота сарая были уже открыты и жулики стали выводить корову, из оврага, над которым находился сарай, неожиданно выскочила большущая свора собак, возглавляемая сорвавшимся с цепи Жучком, бросившим охранять ивановскую голубятню.
Стая, подняв ужасный лай и гвалт, набросилась на похитителей. Ворам пришлось, отбиваясь от разъяренных собак, спешно ретироваться, оставив на память о себе валенки, оказавшиеся  при  ближайшем  рассмотрении  драными.  На  что
дядя Вася философски сказал:– С паршивой овцы хоть клок шерсти. – И добавил: – Ни-
чего, я их Романову отдам кожаные латки на них поставить.
Будут как новые!
Сапожник с императорской фамилией на самом деле мог любую обувку починить мастерски, как говорится – по-царски. И все жители как двора, так и ближайших улиц приносили к нему ремонтировать обувь.
Большую часть времени мы, пацаны, конечно, проводили на речке с теплой, как парное молоко водой, что было и неудивительно. Река нашего детства, Орлик, в то время была не очень глубокая, с почти неподвижной водой. Так как ниже по течению стояла настоящая мельница с огромным, медленно вращающимся водяным колесом.
Мельничная плотина там, где сквозь щели в щитах, подпиравших реку, пробивались струйки воды, обросла длинными зелеными косами тины. Ее запах, перемешивавшийся с водяной пылью, срывающийся с лопастей колеса, создавал непередаваемый  особый  аромат  реки.  Мы  с  братом  сидели  под этими щитами на осклизлых от воды бревнах с самодельными удочками в руках – в прозрачных струях воды, сверкавших от солнечных лучей, покачивались поплавки из бутылочных
пробок – и беззаботно удили – в основном пескарей. Иногда нам попадались пескари-гиганты, так называемые «салухи». Пойманную рыбешку мы нанизывали через жабры
на  тонкую  веревку,  или,  по-нашему,  «снизку».  Получалась косичка из рыбы, и мы, гордые пойманным уловом, бежали к себе во двор, отдавали рыбешку родителям на «жареху». А сами  быстро  спускались  в  овраг,  к  Орлику,  купаться,  благо
напротив нашего двора стоял плот.
Его устанавливали еще по весне, как только сходил лед на реке. На них женщины с окрестных улиц стирали белье, судачили, перебирая все городские и дворовые новости, при этом не забывая перемывать косточки соседям. Сетовали на то, что мужей начальство заставляет подписываться на всю зарплату на «заем». «А потом на эти хреновы облигации ни черта не выиграешь!» – кричали они. И по реке весь день раздавались
женские голоса и стук деревянных вальков, которыми они с ожесточением отбивали до белизны белье, складывая его горкой в большие цинковые тазы.
Мы с братом, снуя между женщинами, ныряли с этих плотов. Но однажды он нырнул и долго не выплывал на поверхность. Испугавшись за него, я нырнул с открытыми глазами и на дне увидел его, схватив брата за руку, вытащил на берег. Он открыл глаза и, выплюнув приличный глоток воды, как ни в чем не бывало вновь залез в реку. Мы еще долго плавали вдоль реки наперегонки, играли в догонялки. И только когда на теле появлялась гусиная кожа и, как говорится, зуб переставал попадать на зуб, мы с братом быстро бежали к своему дому, он отправился в квартиру отогреваться, а я быстро влезал на растущий рядом с ним клен, по его толстому суку, находящему на уровне крыши, перебирался на нее, ложился на теплое железо и часами смотрел на белоснежные воздушные корабли – облака, спокойно плывшие в бескрайней синеве и манившие за собой туда, где они исчезали.
Увлекательно также было наблюдать за полетами голубей, когда их выпускал Иванов. С треском, хлопая в начале взлета крыльями, стая быстро набирала высоту, и когда становилась еле видимой, турманы начинали кувыркаться, быстро снижаясь, затем вновь высоко взмывая в небо. Это было завораживающее и захватывающее зрелище.
Когда над нашим двором появлялась чужая стая голубей, а бывало и такое, поднималась неимоверная суматоха! Обязательно  кто-то  из  жителей  кричал:  «Иванов,  чужаки!»  Тот немедленно  выскакивал  из  дома,  быстро  опускал  треугольную решетку, которая закрывала голубятню. И, размахивая длинным  шестом  с  тряпкой  на  конце,  поднимал  в  небо  на перехват « чужаков» своих голубей. Две стаи смешивались в одну, и наши голуби с другими, как правило, оказывались в
ивановской голубятне.
Через  некоторое  время  появлялись  хозяева  умыканной стаи, одетые, как правило, одинаково. На голове обязательно черная  кепка-восьмиклинка  с  маленьким  козырьком  и  кнопочкой  на  макушке.  Застегнутый  на  все  пуговицы  пиджак,
из-под которого виднеется только майка или тельняшка. На ногах  начищенные  до  ослепительного  блеска  сапоги,  спущенные в гармошку.
Ожесточенный  спор,  как  правило,  начинался  со  стороны «обиженных» с размахиванием руками и ударами кепок о  землю,  при  этом  поднимались  небольшие  облачка  пыли.
Сержант Иванов в синей майке, в галифе, по бокам которых болтались подтяжки, и тоже до блеска начищенных сапогах, на  которых  играли  солнечные  зайчики,  со  стоическим  спокойствием  выслушивал  обвинения  на  свой  счет  в  «неправильном, не по понятиям» умыкании чужих голубей. Иванов небрежным движением доставал из кармана галифе, как бы с  намеком  на  места  не  столь  отдаленные,  пачку  «Севера»  и
предлагал перекурить это дело, гости закуривали и понемногу успокаивались.
Тогда сержант как бы безразличным голосом говорил: «Вот что, фартовые, давайте меняться. Я приглядел одного вашего почтаря, а вам взамен, так и быть, двух своих турманов уступлю».  И,  помолчав  немного,  добавлял:  «Ну  а  за  остальных,
сами понимаете, магарычевое дело!» На этом весь переполох с обменом голубями заканчивался до следующей чужой стаи.
Заканчивался  бесконечно  долгий  летний  день,  солнце постепенно  закатывалось  за  Мартынов  ров,  наступал  вечер. Пора было домой. Бабушка с мамой кормили ужином. Уставший и счастливый, проваливаясь в сон, я знал: завтра наступит новый, такой же солнечный, нескончаемый день с яркими  незабываемыми  впечатлениями!  Благословенна  детская пора!