Чаша во спасение... 9. Следователь из района

Тихим, настроенным на грустный лад вечером устало бредущую с работы Марию Козубаеву нагнал участковый инспектор милиции Иван Горылюта. Он был не на своём мотоцикле-трёхколёснике, а передвигался, как сам шутил, пешим порядком. Да и оклик его был неожиданным:
- Мария, постой! Поговорить надо!

Взяв у неё вилы, которыми она разбрасывала в поле навозные кучи, и, положив их держаком себе на плечо, Иван медленно пошагал бок о бок в нею. Словесно пожалел её в горе. Потом осторожно поинтересовался: думает ли она подавать в суд на Матрёну Щепоткину. Мол, вина той в гибели Марииной четырёхлетней дочери Верочки налицо. Матрёна самоустранилась от присмотра за девочкой и этим обрекла ту на смерть. А посему должна понести справедливое наказание.

Резко остановившись, Мария решительным движением рук вернула себе вилы и, печально глядя на участкового заблестевшими глазами, негромко произнесла:
- Спасибо тебе, Иван Степаныч, за твоё беспокойство. Тольки в суд на Матрёну я заявлять не буду.
Уловив на крупном, грубоватом лице собеседника недоумение, добавила:
- Сам поразмысль, ведь Матрёна до того, как укатить со своим Васькой на пьянку-гулянку, перепоручила Верочку своей приятельше бабке Аниське. Кроме того, Мотря, какая ни есть, но она моя родня. Помимо этого, она крёстная матерь моей покойной Верочки. И вот мы, по-твоему,  должны судиться? Грешно и позорно это.

Попрощавшись, Мария ускорила шаг. Она шла, привычно отвечая на приветствия встречных и стоящих у дворов ужумчан. Одному слово скажет, другому головой кивнёт, а стоящим в отдалении - ладошкой помашет. Пока же участковый Иван Горылюта, в лёгком замешательстве смотрит ей вослед, скажем несколько слов и о нём самом.

Мария для Горылюты не просто «гражданка Козубаева». Она ещё и жена его покойного друга Михаила. В лихой молодости Иван и Михаил крепко дружили. Потом их развела война. Михаил попал в пехоту. В одном бою, как известно уже читателю, он раненый угодил в плен. Высвобожденный из него своими, от своих же получил за плен пять лет лагерной каторги. И совсем иначе сложилась судьба у Ивана. До войны он отслужил срочную в погранвойсках. На фронте же воевал в составе какого-то не совсем понятного и даже страшного для многих  хуторян воинства, с названием «Смерш». С кем, как и где конкретно воевал, никогда и никому не рассказывал.
Демобилизовавшись старшиной, Горылюта нештатно сотрудничал с милицией. Позже стал командовать хуторскими народными дружинниками. А с недавних пор – уже участковый инспектор милиции. На его серебристых, с одним просветом погонах, - по одной маленькой звёздочке. Но звёздочки хотя и меленькие, однако дают ему большую по хуторским меркам власть. И пусть для многих он по-прежнему «Ванька-пограничник», зато  его мотоцикл может прогромыхать по хутору в любое время дня и ночи, нагоняя тревогу тем, к кому он устремляется. Впрочем, время от времени Иван доставляет землякам-хуторянам и радости. Одной семье на баз отбитую у воров-«гастролёров» корову вернул. Другой - помог затерявшуюся  в поле овцу найти. Не раз приходилось ему мирить с жёнами их «проштрафившихся» мужей, разнимать в драках буйную, подвыпившую молодёжь. Собственно, и в этот вечер он искренне хотел ободрить и поддержать подломленную горем вдовую Марию. Хотел, но не получилось. То ли разговор  не с того бока начал, то ли понятия о справедливости у них с Марией оказались разными.

Между тем, тот их разговор, каким-то неведомым способом, стал уже достоянием многих. Достиг он  ушей и уже известной  нам Соньки-библиотекарши. То есть – Софьи Амировны Бирюлькиной. Той, к которой накануне войны переметнулся бывший Матрёнин муж Павел. А потрясённая до глубины души его изменой  Матрёна, возьми и ляпни ему вослед, уходящему на войну: «Пусть тебя, предатель, в первом же бою, первая пуля убьёть!». Позже горько пожалеет о своём жестоком напутствии. Особенно после того, как узнает: оно сбылось точь-в-точь. Поклянёт себя, но слово - не воробей: ни силками, ни руками обратно его не поймаешь. Тем временем овдовевшая Софья всю свою ненависть к «гулящей Мотьке» привила  своим, нажитым с Павлом, детям. И вот теперь, прослышав о разговоре между участковым Горылютой и Марией Козубаевой, Софья пришла домой в настроении обиженной мегеры. Поковыряв за ужином вилкой в сковородке с жареной картошкой, она вдруг со злостью и как бы в лютом споре с самой собой, высказалась:
- Вот же, сука, гулящая! Неужели ей этот случай, со смертью девочки, с рук сойдёт?

Младший Павлик лишь мельком взглянул на мать.  Старшая же Фенечка, мгновенно перестав жевать, сразу поняла: вопрос адресован  ей, дочери.
- Мам, – быстро вытерев ладонью замасленные губы, откликнулась она, – да не переживай ты! Я уже сочинила на Мотьку заявление в районную прокуратуру.
- Прочти! – враз передёрнулась Сонька лицом, плечами, спиной – и всею своею худосочной фигурой.

Пройдя к этажерке, Фенечка достала из фотоальбома исписанный с двух сторон тетрадный лист. Развернула его и внятно, громко, словно на уроке в школе, стала читать:
- В районную прокуратуру станицы Старо-Ужумской, от члена комитета ВЛКСМ средней школы номер один, хутора Ужумский, Бирюлькиной Феодосии Павловны, заявление…
Ну, а далее «заявительница» живо обрисовала то, как в их хуторе, по вине «несознательной и гулящей гражданки Матрёны Никитичны Щепоткиной» упала в колодец и утонула малолетняя девочка – дочка гражданки Марии Ивановны Козубаевой, по имени – Вера. «Исходя из этого,  - заключала Фенечка, - а именно – из-за оставления без присмотра девочки-ребёнка, гражданка Щепоткина Матрёна Никитична должна понести строгое наказание».

Прочитав, Фенечка исподлобья взглянула на мать.
- Последние строчки зачеркни! – нервно сверкнула та узкими, как лезвие бритвы, глазами.
Подняв их к потолку, властно проговорила:
- Слушай и пиши в точности: «Таким образом, за свою моральную распущенность, преступную безответственность, в деле воспитания детей – будущих советских граждан-строителей коммунизма, гражданка Щепоткина Матрёна Никитична должна понести справедливое наказание, по нашим советским законам».

Поздней ночью, когда мать уже спала в своей комнате, Фенечка ещё раз, заостряя внимание на каждом слове, прочла это впервые написанное ею не школьное сочинение. Теребя пальцами взлохмаченные пряди рыжих волос, морща приплюснутый нос, задумалась. Где-то глубоко-глубоко в её душе, или, скорее, - в сердце, несмело зашевелилось сомнение: правильно ли она сейчас поступает?  Ведь из-за этих, написанных ею, с помощью «мамочки-Сонечки», строк могут посадить в тюрьму известную ей и всему хутору красивую, весёлую и ещё молодую женщину?
- Всё правильно! – вслух произнесла Фенечка и с опаской посмотрела на дверь в смежную комнату: не разбудить бы «мамочку» с Павликом.  «В конце концов, - оправдывалась она, теперь уже мысленно, - это мой комсомольский долг. Вот Павлик Морозов! Всего лишь пионер. А своего родного отца-кулака от советского суда не укрыл. А я над чужой, совершившей преступление гражданкой вдруг сжалилась! А она, эта гражданка, нашу мамочку-Сонечку и меня с братцем Павликом пожалела? Когда своими наговорами нашему отцу-фронтовику смерть от немецкой пули наколдовала? И не просто фронтовику – офицеру!»

Зацикленная на этом магическом слове Фенечка, зябко поёживаясь, легла в холодную постель. И тут ей, словно из давнего-предавнего сна, явился образ другого офицера.
Была война. В окна пялилась чёрная, безлунная ночь. Фенечка, маленькая и глупенькая, - одна на кроватке в тёмной комнате. В соседней, на топчане, не слышно спит Павлик. Неожиданно за окном раздаётся знакомый мамин смех и  мужской, малопонятный говор. Дверь открывается. В глаза Фенечке ослепительно бьёт свет от фонарика, в руке мужчины. Он в фуражке, со вскинутыми, блестящими крылышками на ней, и с узкими, серебристыми погонами на плечах. Другой рукой мужчина обнимал мамочку-Сонечку.
- Отто, потише, - просит его мамочка. – Не разбуди детей.
- Харащо, харащо! – смешно отвечает мамочкин спутник.
От воспоминаний Фенечке стало не по себе. Даже гадко. И, чтобы быстрее уснуть, она крепко-накрепко сомкнула веки и натянула на голову край одеяла.

*                *                *

Со дня отправки Фенечкой заявления прошло с неделю. На исходе неприветливого и скучного осеннего дня тишину улицы Подгорной враз разогнал грохот мотоцикла. Залаяла соседская собака. Из-за калиток, ворот и заборов выглянуло с десяток любопытных женских и мужских голов. Не обращая на них особого внимания, участковый милиционер Иван Горылюта, пригнувшись к рукояткам мотоциклетного руля, лихо подкатил ко двору Соньки-библиотекарши. Перебросившись несколькими словами с нею и дочкой Феней, поехал ко двору Матрёны Щепоткиной. От неё – к бабке Анисье, а после попылил вдаль. Бабье радио тут же разнесло: участковый милиционер  предупредил всех, к кому заезжал, чтобы те завтра со своего двора - ни шагу. С ними будет «работать» следователь районной прокуратуры. По понятным обстоятельствам, Фенечка, со своей матерью Софьей, ждали  встречи со следователем не просто с волнением, а со сжигающим их изнутри мучительным и сладостным трепетом. Не случайно Фенечка уже с утра, следующего дня, сломя голову, выбегала за калитку при малейшем гуле отдалённого мотора или  голосах прохожих. Отпросившаяся же с работы Софья продолжала упорно инструктировать дочь о том, что и как надо говорить «товарищу из районной прокуратуры». Обе полагали: Фенечка, как заявительница, будет первой, с кем пожелает встретиться следователь.

Выскочив однако при звуке мотора на улицу в очередной раз, сбитая с толку Фенечка увидела,  что   управляющий мотоциклом участковый Горылюта, рядом с которым, в коляске, восседал незнакомый гражданин,  прокатил мимо Фенечки и её двора. «А ведь тот, в коляске, наверняка, и есть следователь!» - интуитивно догадалась девушка. С её  догадкой согласилась и выбежавшая за калитку мать.  А вместе они теперь с негодованием  наблюдали за тем, как мотоцикл, глухо зарокотав, препинился у отдалённого двора Матрёны Щепоткиной.  В ожидании скрывшихся во дворе своих седоков, трёх-колёсник простоял не менее часа.  Дождавшись, он  прогромыхал к воротам бабки Анисьи. Ко двору же «заявительницы» Феодосии Павловны Бирюлькиной подъехал только после полудня.

- Следователь районной прокуратуры Обабков Виктор Николаевич! – войдя во двор представился Софье и Фенечке среднего роста, средних лет, полноватый мужчина, в темно-синем костюме. – А вы, - улыбнулся он Фенечке, - наверное, та девушка, которая обратилась к нам с заявлением?
- Да, это она! – подобострастно заскалилась «мамочка-Соня».
- Да… это я! – густо покраснела «девушка», отмечая про себя: «Внешность этого дядечки, с кожаной папкой под мышкой, удивительно соответствует его фамилии -  «Обабков».
Лицо у приезжего было точно - «обабковое»: простоватое, круглое, с несерьёзно подрезанной челочкой, меж глубоких залысин. Нос, вообще, - сапожком.  Правда, глаза у «товарища из прокуратуры» оказались умными, серыми, выразительными. В них то ли насмешка, то ли пытливая недоверчивость.

По просьбе следователя, с простецкой фамилией «Обабков», Софья провела его, вместе с Феней и молчаливым участковым Горылютой, в комнату. Усадила всех  за стол и, слегка прислонившись спиной к шкафу,  упёрлась взглядом в гостя: дескать, готова так перед ним маячить, с устойчивостью каменной Кариатиды.
- Если потребуетесь, я вас позову, - учтиво ответил ей гость и тут же,  с шуткой, - к участковому Горылюте:
- Товарищ младший лейтенант, возьмите на себя заботу о женщине. Развлеките её весёлым разговором. Но так, чтобы нам с Феодосией Павловной не мешать.
- Хорошо! – хохотнул тот. – Пойдём-ка, Софья Амировна, посидим с тобой по-стариковски на завалинке.

После того, как Фенечка поведала о всех деталях гибели несчастной Верочки, следователь, оторвавшись от  записей в протоколе, переспросил:
- Вы, значит,  идя по улице, увидели шагах в двадцати от себя девочку, забравшуюся на сруб колодца и низко наклонившуюся у его открытой крышки. Так я вас понял?
- Так! – кивнула Феня.
- Вы заторопились к ней, чтоб  снять её оттуда, а она внезапно  оступилась и упала вниз?
- Да, так и было.
- Скажите, Феодосия Павловна, - уставился в неё следователь острыми и длинными иголками своих недоверчивых глаз, - Вы её не окликали? Голосом?
- Нет! – вздрогнула и побледнела девушка.
Сглотнув, от волнения,  добавила:
- Не отвлекала.

- Странно. А вот у меня показания гражданки Супруненковой Ирины, - приподнял Обабков исписанный корявым почерком лист.  – Эта свидетельница утверждает: в тот день и час она, с дочерью Натальей Супруненковой, приносили своей тётке Анисье молоко.  Выходя из двора, она увидела и услышала, как вы, заметив девочку на срубе колодца, громко крикнули: «Девочка, быстрее слезай оттуда!» Испугавшись вашего оклика, девочка оступилась и упала в колодец. Стало быть, вы являетесь непосредственной виновницей смерти девочки.
- Не видела я никакой Ирины Супруненковой! – резко выкрикнула Феня и побелела, так что обнажились даже самые крохотные веснушки на её лице. – Ирина появилась с бабкой Анисьей на улице уже после того, как я закричала: «Девочка в колодец упала!» Гражданка Ирина Супруненкова просто наговаривает на меня. Она племянница Анисьи, а та дружит с Матрёной…

- Однако, кроме Ирины, у меня есть показания и её дочери Натальи, вашей школьной подруги, - показал следователь ещё один, исписанный ровным, почти каллиграфическим почерком лист. Или вы не доверяете письменным сведениям? В таком случае я попрошу сейчас участкового сопроводить сюда Ирину, вместе с её дочерью…
- Не надо!.. Не надо их сопровождать! – жалобно пропищала Фенечка и, крепко охватив ладонями пылающее пунцовым огнём лицо, тонко, сдавленно заголосила.
Впрочем, через минуту, вытерев слёзы, она спросила:
- А можно моё заявление в прокуратуру уничтожить?
- То есть, вы хотите отозвать своё заявление?
- Да!
- Вот вам бумага, авторучка, - сдержанно улыбнулся ей товарищ, по фамилии «Обабков», - напишите причину отзыва своего заявления.

Швыркая носом, Фенечка взялась за письмо.  Подписалась под ним, поставила число и, плеснув в своего «мучителя» гневным взглядом, запальчиво, но честно, открылась:
- Причина тут одна, товарищ Обабков. Я ненавижу гражданку Матрёну Щепоткину, а потому и заявила на неё в вашу прокуратуру.
- Догадываюсь, откуда у вас эта ненависть, - услышала она чуточку насмешливый голос. – Я вот побывал в военкомате, сделал запросы в военные архивы и узнал все подробности о гибели на фронте вашего, Феодосия Павловна, отца. Вот послушайте донесение…

*                *                *

В то время, как следователь Обабков беседовал с Фенечкой, младший лейтенант Иван Горылюта, следуя полученным указаниям, тщетно пытался «развлечь» Соньку-библиотекаршу. Поделился тем, как на днях застрял  на своём мотоцикле-«драндулете» в осенней грязи. Лошадьми пришлось вытаскивать. Она восприняла эту дорожную историю  холодным молчанием. Рассказал пару смешных анекдотов. Даже не улыбнулась.
- Да ты не переживай, Софья Амировна! Всё будет по закону! – попробовал Иван теперь уже наверняка настроиться на Сонькину волну переживаний.
И тут она, хотя и со злостью, но всё же заговорила. Конечно же, - о Матрёне Шепоткиной:
- Надо же, какая вопиющая безответственность: бросить без присмотра ребёнка и уехать на гулюшки с этим бабником и пьянчугой!
- Любовь зла, полюбишь, как говорится, и козла! –  с прищуром взглянул на неё участковый.
И уже, с явным намёком на  смутное прошлое собеседницы, добавил:
- Уж кто-кто, а вы, Софья Амировна, должны знать об этом.

Следователь Обабков между тем продолжал «воспитывать» Софьину дочку.
- Так вот, - почесав кончиком авторучки жидкую белёсую бровь, разъяснял он глядевшей на него во все свои зелёные глаза девушке, - вы должны выбрать: или  станете оценивать героическую смерть своего отца как следствие его личной храбрости, или  вы, комсомольская активистка, будете по-прежнему суеверно и глупо объяснять её, эту героическую смерть,  «колдовским» Матрёниным наговором? И будете тем самым омрачать и унижать светлую память, а также  сам подвиг вашего отца – младшего лейтенанта Павла Владимировича Бирюлькина?
- Нет, не буду! – по-детски шмыгнув тут носом и проведя под ним ладонью, быстро, горячо ответила Фенечка. – Омрачать, унижать память и подвиг папы я не буду! И братцу Павлику, как только придёт из школы, всё объясню - пообещала она.
- Вот и хорошо! – открыто улыбнулся ей «товарищ из районной прокуратуры». – Распишитесь вот тут.

Положив бумагу, с  Фениным «автографом», в папку, он совсем уже дружелюбно пошутил:
- Думаю, Феодосия Павловна,  если и придётся нам встретиться с вами ещё когда-нибудь, то только по хорошему поводу.

Вышли на крыльцо. К ним сразу устремилась покинувшая скамейку и своего собеседника Софья.
- Что случилось, Феодосия? – заметив мокрые, покрасневшие глаза дочери, встревожилась она.
- Да ну тебя, мама! – кисло скривившись, отмахнулась Фенечка и пошла провожать до мотоцикла следователя и  не расположившего к себе Софью участкового.
 Горылюта, сев в седло и дождавшись пока сядет в коляску «районное начальство», ткнул носком сапога в рычажок пуска мотора. Мотоцикл взревел. Пыхнуло синим  дымком из выхлопных труб. Запахло бензиновой гарью. Покачиваясь на ухабах, гости скрылись за уличным поворотом.

*                *                *

Матрёна, казалось, наглухо отделилась от всего мира. А, возможно, мир отделился от неё. Даже на опостылевшей колхозной работе она просила, чтобы звеньевая Прасковья выделяла ей отдельный участок. На нём, по собственному её изречению, она и ишачила, в молчаливом и тоскливом одиночестве. Всё ещё любимый ею Васька-бахарь, поняв, что свою «Мотьку» он потерял навсегда, запил вусмерть. На днях, под вечер, пьяный свалился в глубокую глинистую водороину. Ночью хлынул ливень. До самого утра через худое, жилистое и жизнелюбивое Васькино тело бурлили потоки ледяной воды. Наткнулся же на него проезжающий на своей ишачьей бричёнке сердобольный дед Деркач. Вытащил непонятно что бурчащего Василия из жидкой, коричневой грязи, омыл его чистой водой из ведра и отвёз в хуторскую больницу. Оттуда пришедшего наконец-то в себя Мотькиного ухажёра-забулдыгу, по словам деда, «евакуировали аж в район. А тамошние дохтура сказали: у Васьки острая пнемония внутре. Гаворять – не жилец». Узнав про это, Матрёна собралась было его навестить. Но, подумав, тут же  мысль о своём «благородном» намерении пресекла. Только поплакала немного, когда Василий ей приснился здоровым, красивым и весёлым.

А ещё Мотьке теперь снились, то бегущая  со смехом и с протянутыми к ней пухленькими ручонками Верочка-утопленица, то якобы пришедшая к ней и помирившаяся с нею, Матрёною, мать Верочки Мария, то будто вернувшиеся с каторги Матрёнины батяня с маманей обнимают и целуют её. Она потеряла аппетит. Ела больше по принуждению «бабулечки» Агафьи. В один из вечеров, лёжа на широкой, купленной ещё при муже Павле кровати, она, уже в который раз, вспомнила о своём плаче-причите над гробиком крестницы. Причит вошёл в её память и душу каждой своей интонацией и каждым словом: « Ой, Верочка, ты ж моя до-чечь-ка-а-а!  Да как же ты нашла свою смер-туш-ку-у-у? Да какое горе ты мне сот-во-ри-и-и-ла. Да рази ж мало было мне испить две горькие ча-а-ши-и? А типерь и третью надо испи-и-ить». По Мотькиному признанию, первая чаша её страданий – из-за того страшного, брошенного ею всердцах  пожелания смерти, уходящему на войну Павлу. Вторая чаша – за распутную связь с семейным, неприкаянным Васькой Тимченко.

Вспомнив об этом,  Матрёна тут же поделилась своими размышлениями с Агафьей. Та, заправив под платок седую, будто чернённое серебро, прядь, пристально посмотрела на внучку чёрными, с блеском, угольями-глазами и раскрыла «Псалтырь». Отыскав нужный псалм начала громко и немного нараспев читать:
- Чашу спасения приму и имя Господне призову, молитвы моя Господеви воздам перед всеми людьми.
- И што из всего этого, бабулечка? – подскочила к ней Матрёна. – Што? – впрямилась она в бабку своими изумительными, неистово загоревшимися глазами.
- А то, што ты, Матрёнушка, все три чаши своих страстей-скорбей уже испила до дна, а теперя должна покаянием, постом и молитвами испросить у Бога чашу спасения. Вот днями, ко мне старая моя подружка, монахиня Ефросинья, должна явиться. Идёть от самой Тройце-Сергиевой лавры, што под Москвой. Идёть пешком. Та не просто идёть, но ищё по храмам, монастырям и всем святым местам молится. Побудить у нас с недельку, а перед Рождественским постом, на своих двоих - опять в тудашнюю сторонку. Вот и пошла бы с нею. Гляди, Господь и усмирил бы твои страсти. Эту самую чашу спасения тебе бы подал…

Матрёна, словно окаменела. Но внезапно вспыхнула, всполошившись, скинулась с кровати, на которую только что прилегла, и возбуждённо заговорила:
- А што,  бабулечка-дорогулечка, не пойтить ли мне с  твоей Ефросиньей, в самом деле? Ведь вроде и живу тут, но сама – мертвячка мертвячкой!
Потирая пальцами гладкий, красивый лоб, она походила  туда-сюда, затем, остановившись перед опешившей Агафьей, продолжила:
- Отпрошусь из колхоза на месяц, по болезни, и двину. Не отпустят, сама по себе пойду.
- Господи, помилуй и благослови! – рухнула она вдруг на колени перед иконой Спасителя, чем ещё больше то ли напугала, то ли изумила свою «бабулечку-дорогулечку».

А незадолго до Рождественского поста, они, с посетившей Агафью монахиней Ефросиньей, с котомками за плечами, уже покидали хутор. В верстах трёх от него свернули с укатанной и утоптанной гравийной дороги на просёлок. По нему, через оголённые осенью  горы, балочки и косогоры двинулись в сторону станицы Старо-Ужумской. Переночевав там у Ефросиньиной кумы, бодро и уверенно потёпали дальше.
- Куда путь-дорожка, Божьи бабоньки? – окликнул их за станицей скучающий вместе со своим стадом бородатый дед-пастух.
- На Москву, батюшка, на Москву! – поклонилась ему сухопарая, высокая и с синими-пресиними, как осеннее небушко,  глазами Ефросинья.

В пути, по ночам, то под открытым небом, то под чьим-то кровом, Матрёне постоянно стал сниться родной хутор Ужумский. В этом была свою закономерность. Там, в удаляющемся с каждой пройденной верстой её хуторе, уж больно желала встречи с нею медяно-рыжая, узкоглазая и широконосая комсомольская активистка Фенечка Бирюлькина. Она желала встретиться с прежде ненавидимой ею женщиной с одной единственной и простой целью: чтобы приветливо улыбнуться той и  ласково сказать: «Здравствуйте, тётя Матрёна!»

На фото автора: старая казачья башня у станицы Красногорской.