Начало

- Мама, почему тётя врач сказала, что я плохо вижу?
Мама сильно расстроена словами окулиста. Она плачет от того, что мне придётся учиться в интернате, который находится в областном городе. Конечно, она и раньше знала о моём плохом зрении, ведь я родился почти слепым, с катарактой. Потом были операции, врачи сделали всё, что могли. Сильные очки стали неотъемлемой частью меня. Всё это было известно, но всё же, мама не предполагала, что меня придётся отдавать в интернат. Она робко пыталась возражать врачу: нельзя ли мне учиться в обычной школе. Но врач довольно в грубой, резкой форме убеждала, что в массовой школе я учиться не смогу, что в интернате школьная программа рассчитана на детей с ослабленным зрением и в начальной школе сильно растянута. Говорила она правильно, другого выхода не было, но грубость и раздражение врача даже я, семилетний ребёнок, чувствовал, хоть и не понимал причину маминого расстройства.
Теперь мы вышли из поликлиники, шли по летней улице с большими зелёными деревьями, залитой солнечным светом. Я продолжал от мамы допытываться:
- Почему я плохо вижу? Вот деревья, листья, небо. Я же всё это вижу!
- Ты, сынок, немножко не так хорошо всё это видишь.
- А ты как?
- Я не знаю, как тебе объяснить. Врач показывала тебе буковки, и ты не мог их прочитать. Крупные прочитал, а мелкие не смог. Если бы ты видел хорошо, то назвал бы все буквы.
Я крепко задумался, но ничего понять не мог. Шёл за руку с мамой и разглядывал все предметы на улице: дома, деревья, машины, людей. Никак не мог понять, отчего тётя в белом халате решила, что я плохо вижу? Ну, не могу прочитать мелкие буквы. Потому и не могу, что они мелкие. Зачем их так мелко написали? Написали бы крупнее, и я бы их назвал. Придумывают эти взрослые всякие непонятные вещи. Ну и пусть, раз им так хочется.
Всю дорогу до дома молчали. Совсем скоро я позабыл о враче, о её словах, о своих размышлениях. Не силился понять, как видят люди с хорошим зрением. А родители обсуждали место моей будущей учёбы. Разговоры их меня всё больше интересовали. Я начинал понимать, что учиться придётся где-то далеко, так далеко, что домой из школы возвращаться не получится. А как же? Ольга каждый день уходит в школу и приходит домой, а если я не буду возвращаться домой, то, где же я буду находиться? Где я буду спать? Что буду есть?
Узнал я из разговоров родителей, что папа собирается ехать в какой-то Горький искать мою школу. Где это? Что это?
- Папа, где я буду учиться?
- Ты будешь учиться в Горьком, в специальной школе.
- Где этот Горький? Что такое Горький?
- Это город. До него примерно сто километров. Мы с тобой вместе поедем искать твою школу. Поедешь?
Предложение показалось забавным. Отчего бы не поехать с добрым, любящим папой. Поедем куда-то далеко-далеко. Я вспомнил поездку к тёте Нине в Тулу. Мы ехали на поезде, и это было интересно. Забыть ту поездку никак нельзя, поскольку в доме у тёти Нины я сильно сжёг ногу утюгом. Разве можно такое забыть!
- Папа, а это школа такая же, как Ольгина?
- Да. Только ты там будешь жить всю неделю, а на выходные дни мы тебя заберём домой?
«Жить всю неделю». Это показалось чем-то необычным, но и не понятным. Я буду там жить один. Немного это меня озадачивало, пока не пугало, потому что я не в состоянии был осознать будущего. Радовало меня то, что моя учёба, моя школа будет резко отличаться от Ольгиной. Я начинал сознавать, что буду учиться не как все. Даже гордость появилась. Перед Ольгой можно похвалиться. Мы с ней часто конфликтовали. Она старше меня на пять лет, потому ссоры я проигрывал. Против силы не попрёшь! А тут я ей смогу утереть нос. Забавно!
Наступил один из дней конца августа 1978 года, и мы с папой поехали в загадочный Горький, который уж мне начинал сниться от нетерпения в нём побывать. Папа работал в транспортном цехе завода. Школу мы поехали искать на бензовозе, за рулём которого сидел дядя Валя, папин приятель, частый гость в нашем доме.
Ехали долго. Бесконечною лентой вилась серая дорога среди тесно обступивших её зелёных деревьев, на листьях которых уже зримо виднелось первое дыхание осени. Дорога, то круто шла на подъём, то спускалась в низинки. Повороты, встречные машины, новые города и деревни – всё было интересно.
Папа называл те населённые пункты, которые мы проезжали.
- Вот город Ворсма.
«Ворсма», пытался запомнить я. Непонятное слово, ничего знакомого в нём нет. Я и раньше слышал это слово, но не придавал ему значения.
Едем дальше. Папа говорит:
- Это деревня Теряево.
Забавное и весёлое название. Спрашиваю:
- Тут все всё теряют?!
Папа с дядей Валей смеются. Соглашаются с моей версией, хоть и не знают правильного происхождения названия деревни.
- Дальше будет ещё интереснее, - интригует дядя Валя.
Папа с ним соглашается. На мои нетерпеливые вопросы они отвечают, что сейчас сам увижу. Когда же наступит это «сейчас»? Серая дорога уносится под капот бензовоза, а ничего нового нет. Всё тот же пейзаж: поля, горки, овраги, деревья.
Наконец, папа говорит:
- Вот деревня Алёшково!
Я встрепенулся и стал внимательно разглядывать дома по обе стороны дороги. Видно плохо. Мой маленький рост не позволяет свободно смотреть в окна грузовика.
- Деревню, как и меня, назвали! – восклицаю я.
- В честь тебя, - смеясь, говорит дядя Валя.
Я не понял тогда иронию этих слов, но сделалось приятно. Некую значимость свою почувствовал.
- Ну, не в честь тебя, конечно, - развеивает мою гордыню папа, - но название деревни созвучно с твоим именем.
От деревни Алёшково совсем недалеко до города Богородск. Название его показалось мне очень загадочным. Хоть и не имел я никакого официального понятия о Боге, но слово это знал, знал его значение. Не исключено, что и больше знал, чем просто такое слово. Ведь детям известны тайны мира, как и животным, но передать их словами они не могут.
«Богородск, - размышлял я. – Неужели Бог здесь родился?» Странно. Это в голове никак не укладывалось. У папы и дяди Вали ничего не спросил. Не знал, как спросить. Не было таких разговоров в семье, не было ничего религиозного, лишь одна из бабушек твёрдо сохраняла Веру. Я это знал. Вероятно, это стало связующим звеном загадочного духовного мира с известной светской действительностью.
Бензовоз наш, натужно урча мотором, поднимался в крутую гору. Самая крутая гора на нашем пути. Папа слегка приподнял меня, чтобы я увидел красивый знак, информирующий, что мы въезжаем в город Горький. Знак представляет собой стенку из красного кирпича с зубцами, стилизованную под кремлёвскую стену Нижегородского кремля. На ней укреплён сверкающий металлом герб города, а у основания стены крупными буквами написано – Горький.
- Ух, как красиво!
- Вот в таком городе ты, Алёша, будешь учиться!
- Это здорово!
Грузовик осилил крутой подъём и выехал на проспект Гагарина. Ширь-то какая! Ничего похожего никогда не видал. По трём полосам машины движутся в одну сторону, по стольким же – в другую. Тут большие автобусы, грузовики, легковушки. А вот автобус, у которого на крыше рога, зацепленные за провода. В стороне от дороги с грохотом пронёсся трамвай. Светофоры властно управляют всем эти движением. Я рот раскрыл от удивления! Вот, оказывается, где мне предстоит учиться! Теперь я Ольге точно нос утру!
Добрались до школы. Несколько раз проехали мимо неё, отыскивая нужный номер дома, но не находили его. Наконец, прочли табличку у ворот и поняли, что это здесь.
Большое, величественное трёхэтажное здание, сложенное из красного кирпича, утопающее в зелени деревьев сразу мне понравилось. Оно намного красивее Ольгиной школы! Огромная территория вокруг здания. Такая большая, что и не видно конца ей. Уходит она куда-то далеко, за строй деревьев. А там, далеко на горизонте, виднеется настоящий лес – Марьина роща.
Крыльцо школы широкое, многочисленные ступени ведут к входной двери. А у Ольгиной школы и крыльца-то никакого нет, всего две ступени и вход. Вестибюль школы поразил размерами, великолепным каменным полом и широкой лестницей ведущей вверх. Два длиннющих светлых коридора уходили в неведомую бесконечную даль.
В пустом и гулком вестибюле сразу встретили директора школы – Александра Маркеловича Жихарева, высокого, худощавого и уже не молодого мужчину с большой блестящей лысиной.
- Здравствуйте! Вот мальчика вам привезли. Возьмёте?
- Возьмём. Проходите в кабинет.
Кабинет оказался рядом, а я, оставшись без присмотра, увидал спуск в подвальное помещение, где находилась школьная раздевалка, и побежал туда. Гуляя во дворе моего дома, мы с моим другом Васькой, живущим этажом ниже, часто бегали в подвал. Там было темно и страшно, но что-то нас туда манило. Вот я и решил посмотреть, как устроен подвал в моей школе.
Александр Маркелович первым заметил это и весело закричал:
- Мальчик, мальчик, ты куда? Забыл, как его зовут? – обратился он к папе.
- Алёша, подойди сюда.
«Что им, жалко что ли меня в подвал отпустить!»
- Алёша, у нас тут без разрешения никуда не бегают, - добродушно поучал Александр Маркелович, в котором я пока видел обычного дяденьку.
Вошли в кабинет. Взрослые разговаривали о моём приёме, что-то обсуждали. Их разговоры мне были непонятны, потому не интересны. Я сидел на стуле, болтал ногами и рассматривал кабинет. Ничего интересного в нём не нашёл.
Из кабинета директора прошли в кабинет глазного врача. Он оказался рядом, всего через одну дверь. Тётенька в белом халате показывала мне буквы и кружочки с разрывами в разных местах. Я её боялся и невзлюбил, потому что вспомнил врача из поликлиники. Но эта тётя была доброй, ласковой.
Меня приняли. Кто-то из работников школы провёл нас на третий этаж, где располагаются спальные комнаты. Папе посоветовали привезти меня в школу 29 августа, чтобы я немного привык к обстановке.
Полон впечатлений, всю обратную дорогу я проспал. Дома началась трагедия, которая передалась мне. Вместо того, чтобы спокойно, рассудительно отнестись к происходящему, подготовить меня к разлуке, взрослые переживали, ахали и охали. Смутное, нехорошее предчувствие стало и мне передаваться. Раз взрослые столь сильно переживают по поводу места моей будущей учёбы, значит, что-то тут не так.
Пошли разговоры о приобретении автомобиля, который, по мнению родителей, необходим для доставки меня в школу и обратно. И всё бы ничего, но и тут я чувствовал трагедию ещё более сильную и отчётливо обозначающуюся. Денег на приобретение машины не было совершенно. Одна из бабушек, бывшая давно на пенсии, пошла работать. Родители собирали деньги как и где могли, потом несколько лет расплачивались, отказывая себе во всём. Наконец, они набрали нужные четыре тысячи рублей. Получилась толстая пачка денег, сложенная из сто- и пятидесяти рублёвых купюр, столь редко мною виденных и казавшихся мне какими-то магическими бумажками. Я попросил у мамы подержать в руках эту пачку. Она позволила. Я держал огромные деньги в руках, и мне хотелось сказать, что не надо покупать машину для меня, но я не знал, как это сделать, не мог сформулировать свою мысль. Я держал пачку денег в руках, мне казалось, что на них можно приобрести полмира. Я держал пачку денег в руках, и мне казалось, что вот в ней сконцентрирована боль всей семьи моей, а причина этой боли я. Грустно мне от этого было, страшно и неуютно. Хотелось как-то сказать родителям, что я не хочу быть их болью, не хочу быть причиной их страданий. Я глядел на разноцветную пачку денег в моих руках молча и думал о своём, низко опустив голову. Мама забрала деньги из рук, убрав их в надёжное место.
Автомобиль «Запорожец» купили у родственника. Не свежий был «Запорожец», пробежавший семьдесят тысяч километров и уже начавший выдыхаться. Окончательно он выдохся, едва родители успели расплатиться с долгами.
Но «Запорожец» купили в октябре, а пока на дворе конец августа. За три дня до начала учебного года повезли меня в интернат и оставили там, чтобы посмотреть мою реакцию, чтобы я за три дня привык к новым условиям. Компания наша составилась из троих человек. Моими новыми друзьями стали двое Саш, Беликов из Чебоксар и Демидов из Арзамаса. Мы быстро познакомились, подружились и не заметили отъезд наших родителей. Втроем остались в огромном, пока пустом, здании интерната, под опекой добрейшей воспитательницы Нины Серафимовны. Она нам стала как бабушка. Мы играли, рисовали, гуляли и ни о чём не думали. О доме даже не вспоминали.
Утром следующего дня встали с рассветом, оделись, вышли из спальни и спустились на второй этаж. Мы забыли, где наш класс, заблудились среди длинных коридоров и множества дверей, поэтому вошли в какой-то класс. Мы и не думали, наш это класс или чужой. Какая разница! Нашли там альбомы для рисования, карандаши. Быстро наскучило нам рисование, а улыбающееся Солнышко манило на улицу. Мы вышли на крыльцо школы. Что интересного на каменном крыльце? Ничего. Пойдёмте исследовать огромную школьную территорию. Далеко ушли. Оказалось, что там, за школьным стадионом, есть яблоневый сад и овраг, густо поросший деревьями и кустарником. Вот тут, среди тёмных зарослей, утопая в высокой траве покрытой утренней росой, мы стали строить хижину или шалаш.
Бедная Нина Серафимовна, придя на работу ко времени подъёма, то есть к семи часам, сбилась с ног, разыскивая нас. Она обежала всю школу, заглядывая во все помещения, осмотрела подвал и стала искать нас на улице, рассчитывая, что мы могли играть в беседках, либо на детской площадке около входа в школу. Но и там нас не нашла. Растерянная, испуганная и растрёпанная, она, наконец, дошла до оврага. А мы там уж хижину почти достроили. Хорошее лесное жилище получилось. Осталось лишь травы нарвать и накидать на крышу.
Нина Серафимовна сразу успокоилась, отдышалась и повела нас в здание школы. По дороге она объясняла нам терпеливо, что до подъёма нельзя вставать с кроватей, что в школе всё делается по режиму и звонку. Вошли в вестибюль школы. Нина Серафимовна подошла к месту вахтёра и включила звонок. Громкий, заливистый, весёлый звонок огласил пустые, гулкие школьные коридоры.
- Вот, ребята, так звучит школьный звонок. Он даёт сигнал к подъёму, потом к завтраку, потом к началу и окончанию уроков. Запомнили?
Мы кивали головами в знак согласия. Тихий и ласковый голос Нины Серафимовны с оттенком присущим пожилым женщинам, внушал нам доверие и послушание. Разве можно ослушаться добрую бабушку!
Нина Серафимовна повела нас умываться, затем учила заправлять кровати, потом повела на завтрак. Школьные повара приготовляли его для нас троих.
Так незаметно для нас пролетели три счастливых дня в обществе новой доброй и общей бабушки! Утром четвёртого дня школа стала наполняться какими-то незнакомыми людьми. Их так много, что они заполнили все школьные помещения. Появилось много ребят, старшеклассников, взрослых дядь и тёть. Откуда они взялись? Зачем они тут? Нам казалось, что мы всегда втроём будем тут жить и учиться с нашей бабушкой. Ведь так хорошо, беззаботно проводили время.
Утром этого дня, как потом выяснилось 1 сентября, привела нас Нина Серафимовна в класс, наполненный ребятнёй, родителями. Зачем они пришли в наш класс?! Я был растерян, смотрел на всё и всех отстранёно, потом начал потихоньку привыкать. Нам представили первую учительницу – Зинаиду Ивановну. Молодая, высокая, стройная, смуглая, черноволосая в красивом тёмном платье, она показалась мне очень строгой, даже суровой. Стало понятно, что наступают какие-то другие времена, но какие? Они пугали своею неизвестностью.
Зинаида Ивановна повела нас в актовый зал на торжественную линейку. Там ещё большая толчея и теснота. Громадный зал забит незнакомыми людьми. Им несть числа. Все они сливаются в одну чёрно-белую массу школьных форм, столь огромную и пугающую, что хотелось убежать, скрыться в ту самую хижину в милом овраге, которую мы старательно строили. Со сцены произносились радостные речи. Я устал, не видел и не понимал происходящего.
В конце торжественной праздничной линейки, Зинаида Ивановна с помощью Нины Серафимовны вывели нас на сцену. Зал производил оглушительный шум аплодисментов. К нам подошли громадные старшеклассники, вручили буквари, ручки и тетрадки, поздравили нас с началом учёбы: первый раз в первый класс!
После линейки вернулись в класс, показавшийся теперь тихим и спокойным. Пришёл фотограф: бородатый дяденька, похожий на Карабаса-Барабаса. Его работа – цветная фотография, что большая редкость в те времена – до сих пор зримо напоминает о первом учебном дне. Каждая деталь на снимке памятна, наполнена историей личных воспоминаний. Вот букет гладиолусов, который мама срезала в нашем саду, привезла в школу. Вазы не нашлось, поэтому поставили его в бутылку из-под кефира. Советская кефирная бутылка, которая теперь считается раритетом, букет гладиолусов в ней вот уже сорок лет служит важнейшей деталью снимка моего первого класса. Букет этот в кефирной бутылке, будто бы ещё один член нашего славного класса, образовавшегося 1 сентября 1978 года!
До того, как стал наш класс славным и дружным коллективом, пройдёт некоторое время. А сейчас наступали тяжёлые времена привыкания к новой жизни, в которой внезапно исчезли родители, а вокруг малопонятная среда и новое общество.
Родители мои и некоторые родственники приехали в школу 1 сентября на заводском автобусе ПАЗ-672. После окончания всех торжественных мероприятий, я пошёл проводить их до автобуса, который стоял около въезда на школьную территорию. Там мы ели арбуз. Большой, красный и сладкий арбуз, запомнился мне на многие годы. Весёлую обстановку в автобусе поддерживали всеми стараниями. Взрослые, кажется, выпили по стопочке. Меня ободряли. Говорили, что я стал теперь большим и самостоятельным, что буду жить теперь один, как взрослый человек. Мне всё это очень нравилось.
Незаметно пришла пора расставаться. Не хотелось покидать автобус. Я впервые со всей отчётливостью осознал, что родители уедут без меня, оставят меня в этом школьном незнакомом и пугающем муравейнике. Сделалось страшно. Меня, однако, проводили до школы, передав в вестибюле заботливой Нине Серафимовне. Она повела меня в спальню. У первоклассников введён обязательный тихий час. Все ребята уже лежали в кроватях, когда мы вошли в спальню. Я здесь провёл три дня, но теперь, увидав полтора десятка кроватей, застеленных белоснежным бельём, на которых лежали всё ещё мало знакомые ребята, я испугался. Куда меня привели? Зачем? Где моя домашняя кровать в маленькой комнатке, стоящая рядом с широкой кроватью мамы и папы? Я был домашним ребёнком. В детский садик никогда не ходил. То ли родители не стали меня туда водить по причине плохого зрения, хотя оно не стало бы помехой, то ли потому, что бабушки со мною охотно нянчились. С ними я и провёл дошкольное детство. Играл один, строя города из кубиков, наполняя их машинами, солдатиками. Каждому солдатику присваивал имя. Выстраивал сюжетную игру, и никто не вмешивался, никто не мешал. А тут, столько новых людей! Что же я буду делать среди них?
Нина Серафимовна подвела меня к моей кровати, сказала, чтобы я раздевался, ложился и ушла. Я разделся. Все смотрели на меня. Сел я на краешек кровати и тихонько, беззвучно заплакал. И не хотел плакать, но слёзы сами катились из глаз. Чувствовал я, что скрывать их надо, уткнуться в подушку, чтобы никто не видал их. Но поздно. Лежащий рядом мальчик, имени которого я пока не запомнил, спросил с ехидной насмешкой:
- Ты чего плачешь?
Я ничего не ответил, лишь шмыгнул носом в ответ. А что тут скажешь? Слёзы всегда сильнее текут, когда их другие заметят, и что-нибудь скажут по этому поводу. Не важно, пожалеют или посмеются. От того, что пожалеют, сильнее заплачешь.
- Тебя на автобусе привезли? – спросил всё тот же мальчик.
Я кивнул в ответ и собирался лечь. Минутная слабость проходила, слёзы прекратили течь из глаз.
- Автобус твой разбился! – громко, радостно воскликнул мальчик.
- Как!
- А вот так: врезался, перевернулся и свалился в кювет. Все в нём погибли.
Захохотал он дико. Дико и страшно, как демон ужасный. Хохот его летал по спальне, отражаясь от стен, падая на пол, отскакивая от него и ударяясь в потолок.
- Не правда! Ты врёшь! Этого не может быть! – кричал я и теперь уже громко плакал, глотая слёзы, захлёбываясь ими, не в силах произносить слова.
- Я не вру, - кричал в ответ мальчик, хохоча, - твои родители погибли! Ты их больше никогда не увидишь! Никогда! Понимаешь, никогда! Ты теперь один и никому не нужен! Никого у тебя нет!
Это было ужасно. Я бился в истерике, уже не плакал, даже не рыдал, а громко ревел от безысходности, от ужаса, от осознания того, что всё кончилось, что мои любимые погибли и их больше нет, что их теперь закопают в землю и мне их, пусть мёртвыми, не дадут увидеть. Как же я теперь здесь буду один, среди всех этих незнакомых людей?! Что же мне теперь делать?
Кто-то в спальне тоже плакал, но тихо. Каким-то чудом я это заметил и запомнил.
- Они только уехали и не могли разбиться! – кричал я в ответ.
- А вот они отъехали немного от школы, и попали в аварию. Тебе об этом просто не говорят, хотя все знают.
Теперь терзатель мой говорил тише, спокойнее, оттого более убедительно. Так убедительно, что не оставалось никаких сомнений в справедливости его слов. Я уже не владел собой. Ревел громко и безудержно. А он смотрел на меня большими глазами и улыбался. Спокойно так смотрел на меня, наслаждаясь произведённым эффектом.
На мой громкий рёв прибежала запыхавшаяся Нина Серафимовна: Она бросилась ко мне, успокаивая:
- Алёша, Алёша, ты что это расплакался, а?! Ты такой большой, самостоятельный мальчик. Вспомни, как ты тут жил три дня. Ведь всё хорошо было.
Я мокрым от слёз лицом уткнулся в живот ласковой Нины Серафимовны и содрогался в безудержных рыданиях не в силах остановиться. Она гладила меня по голове, успокаивала, ждала, когда истерика моя пройдёт.
Мучитель мой сразу скрылся под одеялом, натянув его до самой макушки головы, притворяясь спящим. Я стал постепенно успокаиваться, как кто-то сказал:
- У него родители погибли, поэтому он и плачет.
- Как родители погибли? Откуда вы это взяли? Что вы такое говорите?!
Я снова разрыдался.
- Алёша, кто тебе это сказал?
Я не в состоянии отвечать Нине Серафимовне. Кто-то из ребят, возможно тот же, кто сказал о погибших родителях, показал пальцем на моего мучителя и ответил:
- Вот этот мальчик сказал, что родители его попали в аварию и погибли.
- Игорь, - обратилась Нина Серафимовна к мучителю моему, - ты зачем так говоришь?! Ты же всё придумал. Это очень не хорошо.
Игорь сжался в комок, хотел, должно быть, провалиться под кровать.
Нина Серафимовна уложила меня в кровать, сама села рядом. Я продолжал содрогаться от рыданий, теперь уже беззвучных.
- Ребята, успокаивайтесь, ложитесь и засыпайте. Вам надо отдохнуть.
В спальне стало тихо. Я почти успокоился. Нина Серафимовна наклонилась ко мне и тихонько сказала:
- Спи, Алёша. Закрывай глаза и спокойно спи. Не верь никому. С твоими родителями всё хорошо, они благополучно доехали до дома. Я это знаю.
Сказав так, она встала, окинула заботливым взглядом всю спальню и вышла. Кое-кто уже успел уснуть и мирно посапывал. Я, успокоенный Ниной Серафимовной, отходил от рыданий и сон начал овладевать мною. Я продолжал думать о родителях. Образ Нины Серафимовны стоял перед глазами, защищая меня от тревожных мыслей. Постепенно я начинал проваливаться в сон, который охватывал меня своими незримыми, но прочными, спасительными объятьями, выводящими из стрессового состояния.
Но терзатель мой в этот момент выполз из-под одеяла. Он считал, что не окончательно добил меня, не насладился моим бессилием, моими рыданиями, полной победой надо мной.
- Вот видишь, от тебя скрывают гибель твоих родителей!
Сон мгновенно отлетел от меня, оставив один на один в борьбе со страшным чудовищем, с которым не было сладу. Я вскочил, как ошпаренный, крикнув:
- Ты всё врёшь! Нина Серафимовна сказала, что ты врёшь!
И снова безудержно, громко зарыдал. В этот момент я совершенно чётко представил себе, что буду жить в интернате до того возраста, пока не стану большим дяденькой, как нынешние старшеклассники, поздравлявшие нас на торжественной линейке. Ужас охватил всё семилетнее существо моё. Как же я теперь смогу жить без мамы и папы? Ужас, дикий ужас и жуть такие, какие нельзя описать. Я рыдал и ревел без слёз. Слёзы кончились.
А Игорь продолжал:
- Ты не верь Нине Серафимовне. Она скрывает от тебя. Представь, что вот сейчас твои родители валяются в разбитом, измятом, сгоревшем автобусе и никому они не нужны.
И я представил такую картину! До того просто страдал от горя по «погибшим» родителям, сейчас же зримо перед глазами стояла чёрная картина их гибели. Красивый, яркий автобус превратился в груду обгоревшего хлама, среди которого валяются чёрные, изуродованные тела моих родителей. Рыданий почти уже не осталось. Силы покидали меня. Я был полностью разбит и уничтожен.
Второй раз вошла Нина Серафимовна. Она быстро всё поняла:
- Игорь, прекрати издеваться над Алёшей! Что он тебе сделал плохого? За что ты его довёл до такого состояния? Прекрати, я тебе говорю! Ещё раз услышу, накажу.
Она снова меня обняла, уложила в постель, заботливо укрыла одеялом. Улыбнулась мне и ласково, как милая бабушка, произнесла:
- Спи, Алёша. Зачем ты веришь глупостям.
Она не ушла, а села на стул возле двери и стала ждать, когда мы все уснём. Я, полностью обессиленный, с разрывающейся от боли головой, быстро уснул или забылся.
На этом учёба моя кончилась, не успев начаться. Я ни о чём не мог думать, кроме как о своих родителях. Мне по-прежнему неизвестно было, доехали ли они до дома, живы ли, приедут ли за мной в субботу, и, когда, наконец, наступит эта суббота. Я плакал не только ночами, но и на уроках. Не всегда конечно, но бывало такое. Вдруг вспомню маму и папу и заплачу. Зинаида Ивановна пыталась успокаивать, да только безуспешно. Мои внезапные слёзы начинали её злить. Если бы меня тогда спросили о причине моих плачей, то вряд ли я смог бы дать вразумительный ответ.
В тяжёлых, никому не ведомых ожиданиях, дождался я субботы. За мной приехали родители, забрали домой. А в воскресение уже надо ехать обратно. Я этого никак не хотел, никак не хотел расставаться с домом, с мамой, папой, потому заболел. Неделя, проведённая дома, успокоила меня, забылись тяжёлые переживания. Меня отвезли в школу, хоть я этого ужасно не хотел. Трудно расставался с родителями. Плакал тихо, хоть и изо всех сил старался скрывать слёзы. Они оставляли меня. Я шёл из вестибюля в класс, слёзы тихо текли по щекам и падали на пол. Перед входом в класс я старался подавить в себе слабость, насухо вытереть слёзы платком или руками. Но я не переставал думать о родителях: доехали ли они до дома? Не погибли ли в аварии? И так всю долгую неделю. Ни до чего не было дела. Только эти переживания жили во мне и терзали меня, не оставляя места ничему другому. Почти весь учебный год я с тревожными ожиданиями неделю жил в интернате, потом неделю болел. Не знаю, как и чем я умудрялся заболевать, не симулировал болезнь, поскольку и в мыслях этого не было, но заболевал по-настоящему. Мама водила меня в поликлинику и там врачи действительно находили болезнь, выписывали лекарства. Как именно болел, на что жаловался, того совершенно не помню. Запомнил лишь, что зимой часто возникали простудные заболевания. Странным, неведомым, а может и спасительным образом они начинались именно в воскресение, перед отъездом в школу.
Сильнейший стресс, пережитый мною, остался навсегда. Со временем он становился слабее, но случай этот я помню во всех деталях, во всех оттенках. Первый год обучения закончил я плохо. Совсем не учился. Дальше пошло немного лучше: привык к интернату, к одноклассникам, к учителям и воспитателям, к тому, что раз в неделю меня забирали домой. Но главная проблема была в том, что я крайне болезненно каждое воскресение переживал разлуку с родителями. Они на «Запорожце» привозили меня в школу, и всё было бы хорошо, но я страшно переживал, думая: «Доедут ли они домой?» Потом тянулась длинная неделя. Тянулась и никак не могла кончиться. Конечно же, от родителей я не получал никаких известий. Узнать мог только в субботу. Они приезжали за мной, значит, всё в порядке. Я не пытался освободиться от последствий перенесённого стресса. Я не знал, что от этих последствий надо освобождаться, что надо бороться с ними. Даже и не думал о борьбе с ними. Просто жил. Воспринимал жизнь, как она есть, ведь другой не ведал. Будучи в старших классах, понял, что лучше бы взрослые помогли преодолеть стресс, но ведь никто о нём не знал, хотя могли бы догадаться.
Другие дети легче привыкали к интернату, но помню я случаи тяжёлые. Один мой одноклассник (не пишу фамилию) катался в истерике по каменному полу вестибюля, шлифуя его новой школьной формой, дико крича. Я смотрел на это и испытывал к нему безумное сострадание. Хотелось чем-то помочь ему, облегчить его участь. Казалось, что ему хуже, чем мне. Все по-разному переживали разлуку с домом и родителями, но трудно всем она доставалась. Однако они легче, быстрее вошли в новый ритм жизни. Я в течении всех лет начальной школы вообще не мог учиться. Поездки из дома в школу превращались в кошмарный ад переживаний.
В воскресение, часа в четыре пополудни, идём мы с папой в гараж брать машину. Сейчас мы сядем в «Запорожец», подъедем к дому, заберём маму и меня повезут в школу, опять оставив там на целую неделю в тревожных ожиданиях. Я иду рядом с папой, ноги заплетаются, плакать хочется. Я смотрю на папу. Он тоже мрачен, настроение у него плохое. Он как-то тяжко вздохнул. Так тяжко, что мне его жалко стало. Понимал я, что из-за меня он мучается, что именно я доставляю родителям своим столько страданий. Захотелось прижаться к нему, повернуть домой и там остаться.
- А может, не поедем сегодня?!
Папу раздражает эта реплика. Он начинает злиться, говорит, что сам устал, но ехать надо, что и ему ехать не хочется, но ничего не поделаешь. Требует прекратить это глупое нытьё. Я немножко плачу, но он не видит. Скоро эта слабость проходит, и мы едем в Горький. Как я не ненавижу этот город! Я смотрю в окно «Запорожца». На улице идёт дождь. На стекле вибрируют капли. Вдруг одна из них срывается и катится вниз, сшибая другие капли, оставляя извилистую дорожку водяного следа. Так слёзы текут по щекам. А за окном бегут навстречу дома, деревья. Мой родной город Павлово уходит назад и остаётся за спиной. Всё! «Запорожец» шустро бежит по мокрой дороге. Папа профессиональный водитель. Он даже «Волги» обгоняет. Маме и папе весело от столь быстрой езды. «Какой же русский не любит быстрой езды!» Они перекидываются весёлыми фразками. Я же сижу на заднем сидении, и мне хочется сказать: «Папа, езжай тише, ведь скоро расставаться». Но я молчу.
Во втором и третьем классах страхи мои уменьшились. Родители уезжали и приезжали, ничего плохого не случалось. Такой ритм вошёл в привычку. Он успокоил меня. Но авария всё-таки случилась. В одну из суббот папа за мной не приехал после уроков. На улице бушевала гроза. Сейчас воспоминание моё рисует картину, будто гроза эта продолжалась часа два. Такого, конечно, быть не может. Вероятно, дождь шёл долго, мелкий и моросящий, ну а гроза больше пятнадцати минут не продолжается.
Я сидел в опустевшем классе, дожидаясь папу. Он, наконец, приехал. Был излишне возбуждён. Кожаный плащ его усеян мелкими каплями дождя. Он пришёл в класс и весело сообщил, что разбил машину. Вот ведь, в аварию попал, а сообщил об этом радостно, будто мешок денег нашёл. Весёлость эта и мне передалась от отца. Я улыбался, быстро одевался, уж очень хотелось посмотреть на разбитую машину. Оказалось ничего интересного: смятый задний бампер, вогнутая вовнутрь часть панели между фонарями и слегка помята крышка капота.
Папа рассказывал, что на светофоре в него врезался другой «Запорожец». Тот автомобиль получил очень серьёзные повреждения: даже ветровое стекло разбилось. Папа показал мне место аварии. На обочине валялись куски стекла, фары искорёженные, резиновый профиль и ещё что-то.
Авария не произвела на меня тяжёлого впечатления, нисколько не увеличила мои страхи. Скорее получился обратный эффект. Во-первых, папа ехал за мной, а не от меня. Во-вторых, он весело рассказывал об аварии. В-третьих, я отметил для себя, что наш «Запорожец» крепок как танк, а тот слабенький и весь разбился. В-четвёртых, я присутствовал в гараже при ремонте машины, даже помогал отцу: где-то что-то поддержать, подать, принять. Двигатель снимали с помощью лебёдки подвешенной к балке перекрытия крыши. Разбирали заднюю часть «Запорожца» подготовляя к рихтовке, покраске. Потом ставили всё на место. Это было увлекательное занятие.
Наверное, к счастью моему, «Запорожец» скоро сломался. Что-то у него в КПП полетело, а достать запчасти в те годы не так-то просто. Да и кузов у него сильно подгнил. Я успел окончить начальную школу, и, начиная с четвёртого класса, из дома в школу ездил один. Из школы меня приходилось забирать родителям, поскольку в столь юном возрасте нас одних не отпускали. И тут страхи мои прошли. Я же один приехал, родители дома остались, значит, с ними всё в порядке. С тех пор я старался ездить в школу только один. Теперь мама переживала за меня: доехал ли? Телефона у нас тогда не было, звонить от соседей не всегда удобно. Да и междугородняя связь столь плоха, что дозвониться весьма трудно. Ещё находясь дома, я подписывал почтовый конверт с тем, чтобы добравшись до школы, опустить его в почтовый ящик. Однако письмо приходило домой в четверг, а то и в пятницу. Бывали случаи, когда оно приходило в субботу, в день моего  возвращения домой. Понятно, что всю неделю мама переживала, хоть у неё и не возникало панических страхов, которые испытывал я. Если бы со мной что-то случилось, то ей бы сообщили.
Начальную школу закончил я ужасно плохо. Не всегда понимал, что от меня требуют и зачем. Я думал лишь о судьбе моих родителей, ничего другое не интересовало. Страхи мои с годами уменьшались, но полностью не уходили. Я до сих пор держу в голове тот случай, когда ревел в спальне под демонический хохот Игоря. Того детского страха давно уж нет, но случай вспоминаю, уезжая в длительную командировку.  А с Игорем мы стали лучшими друзьями. Произошло это классе в третьем. Переписывались во время летних каникул. Вот ведь странная ситуация: во мне ещё крепко сидел страх, который он в меня поселил, а мы стали дружить. Правда, дружба наша продлилась не больше двух лет. Потом сложились очень холодные отношения. После девятого класса Игорь ушёл из школы. Больше мы не виделись, хотя классом периодически встречаемся. Есть слухи, что он сошёл с ума и, кажется, покинул наш мир. Жалко его, но у каждого своя судьба. Я зла на него не держу. Говорю это не ради хвастовства, не для того, чтобы показать, что я умею прощать. Зла на него за этот случай никогда не держал, хотя всегда помнил то, какую катастрофу в моей душе он сотворил. Видимо это произошло от того, что в тот момент я с ним не был знаком, в сознании не отложилось чёткой ассоциации с его личностью. Потом уж я узнал, что он это он.
Начав ездить в школу один, я почти избавился от своих страхов. Учёба пошла лучше, хотя и не так хорошо, как хотелось бы учителям, родителям, может и мне. Основа к хорошей учёбе не была заложена. Лишь к старшим классам положение начало выправляться, но там вступил я в трудный подростковый возраст с наплевательским отношением ко всему: к учёбе, к общественной деятельности. Хоть и окончил школу без троек, но это как-то само собой получилось.
Однако до окончания школы пока далеко. Пока только начальная школа закончилась. Успокоившись немного от страха своего, ещё не полностью преодолев его, я впал в новый. На первый взгляд он покажется странным, не заслуживающим внимания, никчёмным, но года два жил во мне и отпечатался в памяти прочно.
Однажды - мне чуть более десяти лет  - мы с мамой пошли в кино. Мы часто с ней ходили в кино. Это был праздник и одно из самых ярких воспоминаний моего детства. Вроде бы ничего особенного, подумаешь, в кино сходить. Сейчас и объяснить не смогу, почему память сохранила наши посещения кинотеатра с таким положительным знаком. Может потому, что в школе сильно скучал по маме, хотел рядом с нею оказаться. В школе вспоминал наши выходы в кино, мечтал о них. Во время каникул использовал любую возможность пойти в кино именно с мамой. Она сидела рядом в тёмном зале и других людей для меня совсем не существовало. Мне казалось, будто мы одни в зале и кино для нас показывают. Я понимал, что это не так, но поддерживал в себе эту мысль. От неё становилось хорошо и приятно. Душа моя оттаивала от жёстких условий интерната, от страхов и переживаний. Иногда маме некогда идти в кино, либо устала она от трудов повседневных, а я старался уговорить её пойти в кинотеатр.
Я ездил на велосипеде к кинотеатру читать афишу. Название одного фильма меня сильно заинтересовало: «Человек в железной маске». Ни одно другое название меня так сильно не привлекало. Я пришёл домой и стал маму звать в кино. Она идти никак не хотела. Я уговаривал её и, к своему несчастью, уговорил. Когда показали этого самого человека в железной маске, неописуемый ужас обуял меня. Было безумно жаль того страдальца. Я вдруг представил, как страшно, если со мною такое случится, либо с кем-то из близких людей. Я, испытав ужас и стресс, стал проситься домой, но мама лишь успокаивала меня. Я закрывал глаза и затыкал уши ладонями, плакал, просился домой. Мама до сих пор вспоминает этот случай с улыбкой и насмешками. Рассказывает его во время семейных застолий. Так она и не поняла, какой шок я тогда пережил. Он наложился на страхи о гибели родителей и человек в железной маске ассоциировался с обгоревшими в аварии телами. Взрослым людям нужно внимательно относиться к поведению своих детей, особенно к их страхам, которые рождают сильнейшие стрессовые состояния, остающиеся, в той или иной степени, на всю жизнь.
Просмотр этого фильма поселил во мне страх темноты, боязнь оставаться одному в квартире. Я даже стал бояться милой женщины, изображённой на картине «Неизвестная», репродукция которой, написанная на холсте и помещённая в богатую раму, висела у нас на стене. Я просил снять её, но никто не понимал моих страхов, все над ними смеялись. Боялся я и «Танца с саблями» Хачатуряна. Музыка эта казалась мне демонической, когда она звучала, я видел кружение тёмных сил в страшном языческом танце вокруг костра и жертвенника. Казалось, что вот сейчас сойдёт «Неизвестная» в чёрных одеждах, взмахнёт саблями в обеих руках и посечёт всем головы.
Теперь-то я понимаю, что детские страхи успокоить легко. Нужно только умело выяснить их причину, выяснить так, чтобы ребёнок доверительно объяснил их. Для этого родители, учителя, родственники должны быть ребёнку самыми близкими друзьями, перед которыми он легко сможет признаться в том, что его мучит. Дальше дело за малым: признать эти страхи реальными, потом грамотно, спокойно объяснить ему, как с ними надо бороться. Может ни один раз придётся это сделать. Не исключено, что на помощь кого-то потребуется призвать. Но, ни в коем случае не смейтесь над детскими страхами, даже когда ребёнок станет взрослым человеком.
В детстве со страхами приходилось бороться самостоятельно. Боязнь темноты преодолевал так: помещал себя в темноту и стоял там. Чувствовал, что именно так надо делать. В школе, чтобы зайти в туалет, нужно пройти две двери. Между ними пространство в три шага. Там абсолютная темнота. Сначала в этой темноте мерещился страшный человек в железной маске, сковывая ужасом все члены мои, и холодный пот на спине выступал. Потом он постепенно исчез. Его место заступила «Неизвестная». Но та уж доброй была, даже улыбалась, правда, холодно. Её чёрные одежды сливались с темнотой, и только пятно лица, какое-то полупрозрачное, слабо мерцало. А «Танец с саблями» звучал в голове, перерастая в музыку героическую, возвышенную, прекрасную.

Май – июль 2017.

От автора.
Дорогой мой читатель! Если вы смогли прочитать весь этот большой текст, я благодарен вам! Не думайте, что все годы обучения в начальной школе я страдал и плакал. Есть много положительных воспоминаний, о которых я напишу в других рассказах. Здесь же, на десятке страниц, сконцентрирована история моих стрессов и переживаний, потому и может показаться, что ничего иного не происходило, от чего я вас предостерегаю этим пояснением.