Испанская история

1. ЭКАЯ БЕЗДЕЛИЦА...

1983-й год. Испания. Приморский городок Сан-Педро. Оздоровительный бассейн Талассия на окраине города. Йодистый запах подогретой морской воды.
Я иду по гулкому коридору, разделяющему голубой оазис бассейна и многочисленные кабинеты спа-процедур. Моё тело, разомлевшее от долгого тридцати шестиградусного купания, торопится покинуть влажные пределы Талассии и "остудить кожу прохладным" двадцати шестиградусным приморским бризом.
Вдруг прямо передо мной из бокового прохода вышаркивает огромный сутулый старик и покачиваясь направляется к выходу. Его походка напоминает колыхание шлюпки в волнах на короткой береговой привязи.
По причине хронического безделья (вторую неделю мне не случилось найти хоть какую-то работу) я придумываю себе занятие сыщика и беззаботно направляюсь вослед старику.
Подобно гребцам на двухместном каноэ, мы синхронно движемся по извилистому каньону коридора и через пару минут оказываемся в просторном вестибюле.
Мне двадцать лет. Жизнь для меня - это щедрая расточительная игра - моя игра. И в этой игре я намерен играть на выигрыш независимо от окончательного результата!
                * * *
Старик останавливается возле стойки ресепшн и что-то шепчет консьержке, та улыбается и подаёт конверт. Мой виртуальный визави долго рассматривает депешу, видно, собирается с мыслями, затем размашистым движением вскрывает печатку и погружается в чтение. По мере того, как его глаза перебегают с одной строки на другую, корпус старика медленно разворачивается в мою сторону. Наконец, он прекращает читать, поднимает глаза и фокусирует взгляд прямо на мне. Я едва успеваю увернуться от выпущенных в меня стрел и сменить на лице выражение охотника на гримасу беззаботного гуляки.
В вестибюле много народа и довольно шумно. По общему рассеянному состоянию старика я понимаю, что на самом деле он не замечает никого. Его взгляд, вонзившийся в меня, как две стрелы, выпущенные из арбалета, попросту ощупывает пространство и вовсе не имеет цель разоблачить мою коварную задумку.
Этот факт неожиданным образом прибавляет мне уверенности, вернее, наглости в исполнении задуманного шпионства.
Я распрямляю корпус и наблюдаю не таясь, как адресат моей каверзной предприимчивости тщательно мнёт бумагу, затем, будто освобождаясь от тягостной нужды, резким движением руки бросает комок в урну. С минуту стоит неподвижно. Убедившись, что тот исчез окончательно, старик расправляет сутулые плечи и решительно направляется к выходу.
Его странные действия только увеличивают в моём сознании кураж преследования. Меня буквально распирает от молодецкого задора и интриги происходящего, ведь я погружаюсь в чужую тайну!
"Эх, был бы я писателем! - подумалось мне тогда. - Вот она книга! Судьба сама подносит перо - пиши!"
               
                * * *

Наше «двухместное каноэ» пересекает бурлящую гавань вестибюля, проходит "пороги" вращающихся входных дверей и оказывается на ступенчатой отмели огромного уличного океана. Я крадусь метрах в шести от старика. А он всё время прибавляет шаг, будто сбрасывает с сутулых плеч мне под ноги мгновения своей прожитой жизни.               
Догадаться б мне тогда, что задумал старик, прочитав полученное на ресепшн письмо! Несомненно, всё, что вскоре произошло со мной, явилось следствием этого рокового письма. Однако автору этих строк в то время было всего двадцать лет. Двадцать бесцельно нажитых лет! Ну, скажите, мог ли двадцатилетний тронко* предвидеть будущее, не накопив хоть какого-то осмысленного прошлого? – Конечно, не мог. Не мог он обнаружить в тонких энергиях происходящего громовые раскаты будущих житейских событий.
В истории человечества существовали боговдохновенные пророки и народные предсказатели. Не так давно (много позже описываемых событий) мне довелось услышать перевод русской песни про всевидящую Кассандру. Имя автора мне не запомнилось, но зато из той песни врезались в память две строки:
Без умолку безумная девица
Кричала: "Ясно вижу Трою павшей в прах..."
Что ж, наша память избирательна, и то, что произошло со мной – прямое тому доказательство.
Моя жизнь, моя несравненная Троя оказалась поверженной в гибельный омут невероятных обстоятельств. А ведь всё могло случиться по-другому, если бы я вовремя почувствовал "разбег" этого каверзного старика.
Впрочем, сожалеть о невосполнимом – недостойно взрослого ума. Жизнь прожита, потому что рано или поздно она всё равно должна быть прожита. И точка.   
               

2. СТАРИК

Рискуя привлеть недоуменные взгляды уличных прохожих, я вышагиваю за стариком и всё более любуюсь деталями его забавного экстерьера. Передо мной необыкновенный «исторический» артефакт! Длинные шорты болтаются на худых жилистых ногах, как открепившиеся паруса двухмачтовой бригантины. Обут старикан в поношенные кроссовки поверх плотных шерстяных носков. Сутулое, обнажённое до пояса тело исковеркано бесчисленным количеством лилово-коричневых пятен и мозолистых бугорков. Оно напоминает старый морской бакен с налипшими чешуйками устриц, рачков и сухих перевязей морской травы.
Поминутно я спрашиваю себя: «Зачем ты идёшь за ним?» И продолжаю идти, не ожидая ответа...
                * * *
Старик вышел за территорию бассейна и направился к бухте. На одном из круговых перекрёстков он опять неожиданно обернулся. Я отвернул голову и тоже посмотрел назад. Возле самой дороги, на балконе старинного особняка мне привиделась молоденькая девушка. Она держала в руках красный невероятно длинный шарф. Девушка непрерывно двигалась, подбрасывала шарф вверх и перебегала с одного края балкона на другой. При этом шарф, как воздушный змей, послушно следовал за ней. Наконец, она остановилась, многократно обвязала шарфом тоненькую шею и на моих глазах превратилась в огненный кокон! Мне припомнились строки из учебника начальной мореходки: "Красный свет маяка обозначает левую от безопасного сектора область для приближающихся судов". Мне вновь подумалось: «Знать бы тогда, сколько слёз и человеческого горя произведёт в моей судьбе этот красный ориентир житейского фарватера».
Но тогда, очарованный танцем милой сеньориты, я стоял, неловко обернувшись назад и совершено позабыв о старике.
Через какое-то время сквозь шум машин и крики чаек мой слух уловил шарканье его удаляющихся шагов. Звук стёртых подошв почему-то напомнил неприятное поскрипывание песка на зубах. Я повернул голову и увидел покатую спину старика далеко впереди, почти у самой бухты. Несоответствие расстояния и звука озадачило меня. Я снова обернулся назад.
Ни старинного особняка, ни девушки на балконе не было в помине. За моей спиной галдел городской рынок, и чёрные размалёванные негры липли к посетителям, как сладкая вата.
                * * *
С того дня прошло без малого семьдесят лет, но я отлично помню ужас, охвативший меня от внезапной перемены декораций. Однако, самое удивительное оказалось не это. Увлечённый игрой в преследование, я не остановился и не стал ломать голову над чудовищной метаморфозой бытия, свидетелем которой я стал, но беспечно (о, молодость!) вновь поспешил за стариком.
Мы подошли к пирсу. Старик махнул кому-то рукой. Через пару минут напротив нас причалила старенькая двухмачтовая яхта. Судя по облупившейся покраске и канатным скруткам, время службы этой старой посудины давно подошло к концу.
Старик обогнул парапет и по откинутому трапу перешёл на палубу.
— Ты идёшь? — обратился ко мне матрос, скручивая канат с оголовка пирса.
Я ловко перепрыгнул через ограждение и ступил на дощатый трап вслед старику.
Яхта подхватила парусами порывистый береговой ветер и уверенно легла на курс. Команда принялась выполнять обыкновенную морскую работу. На меня никто не обращал внимание. Я в одиночестве присел на кормовое возвышение и стал разглядывать мускулистые тела матросов. Невнимание команды заставило меня наконец задуматься над тем, что происходит. Моё сердце начал поддавливать страх перед неопределённостью и странным продолжением невинной шутки. Пожалуй, первый раз в жизни я ощутил тревогу за собственные действия - вот как оборачивается безделье души!..
Тем временем яхта, подобно барышне, засидевшейся за рукоделием, резво бежала в открытое море. Время от времени она весело приплёскивала палубу бурунами встречных волн и посверкивала в лучах солнца начищенным судовым металликом. Берег же напротив плющился и превращался (вместе с моей двадцатилетней биографией) в узкую, едва различимую полоску суши между огромным неподвижным небом и грозным морем (видимо, взволнованным  предстоящими событиями этой книги).
Я в задумчивости опустил голову на грудь и вскоре уснул прямо на корме, обласканный тёплым попутным ветром и мерными покачиваниями моего нового пристанища.


3. ДЕРЖИ РУМПЕЛЬ, ПАРЕНЬ!

К вечеру погода стала меняться. Сырой колкий бриз разбудил меня. Я попытался встать и тут же повалился обратно на корму при очередном хлёстком ударе волны о борт.
— Эй, челнок, — крикнул огромный матрос с рыжей копной вьющихся до плеч волос, — тебя кличет хозяин.
Я кое-как поднялся и, качаясь из стороны в сторону, побрёл в центр яхты к капитанской рубке. Цепляясь за канаты и всевозможные выступы судового оборудования, я не без труда подобрался к металлической двери рубки. Она была распахнута настежь и отчаянно болталась, сообразно общей качке. Привалившись к двери всем телом, я несколько раз постучал для приличия и, не ожидая ответа (за грохотом волн всё равно никто бы ничего не услышал), переступил порог крохотного, уставленного приборами помещения.
Старик в повелительном тоне беседовал с капитаном о предстоящих морских передвижениях. Оба стояли ко мне спиной. Через минуту кэп обернулся и кивком головы приветствовал меня. Старик, не оглядываясь, проворчал:
— Кого там носит?
Неожиданно для самого себя я ответил так:
— Хозяин, ты звал меня.
В ответ старик ухмыльнулся и прошамкал съеденной нижней челюстью:
— Ну-ну.
Шестое чувство мне подсказало, что этим «ну-ну» я только что оказался зачислен в судовую команду.
— Эй, парень, рулить умеешь? — рассмеялся кэп. — Нет? Ну и лады, держи румпель прямо на волну и не сс….
Меня подмывало съёрничать и высказать витиеватую благодарность кэпу «за оказанную честь», но он уже отвернулся и продолжил разговор со стариком, который, видно по всему, был хозяином яхты.


4. ЗНАКОМСТВО

Часа через полтора вкруг капитанской рубки собралась в полном составе команда. Кроме старика, кэпа и рыжего матроса, ещё два на вид отпетых морских волка, одетые в просоленные тельняшки, замыкали довольно странное корабельное сообщество.
— Как зовут? — спросил меня кэп, стоя за спиной хозяина, развалившегося на единственном судовом стуле, привинченном к крепёжным вертикалям рубки.
— Огюст, — ответил я.
— Ты шёл за мной, — вдруг прошепелявил старик, и все в рубке уставились на меня, — зачем?
— Просто, — ответил я, не зная, что следует к этому прибавить.
— Просто? — усмехнулся старик, — Просто ничего не бывает. Я вёл тебя, мальчик.
Рыжий матрос поднёс старику кальян. Старик сделал затяжку, закрыл глаза и, казалось, отключился от происходящего.
— Это мои товарищи, — продолжил он через пару минут, указывая рукой на собравшихся вокруг матросов, — они свидетели моей долгой жизни. По глазам вижу, тебе не терпится разузнать: что за роль выписана тебе в этом странном спектакле на водах? — старик ещё раз и как-то особенно печально усмехнулся. — Скоро всё узнаешь. А теперь спать. Вахтенные — Филипп и Васса.
                * * *
Я немного освоился с качкой и вполне сносно устроился на жёсткой кормовой поперечине, отведённой мне для сна. Лёжа на спине и положив под голову канатную скрутку, я смотрел на звёзды. Серебристые горошины посверкивали в чёрном бархате неба, как бесчисленный песок на отмели в лунную ночь. Звёзды казались настолько рядом, что пару раз я невольно протянул к ним руку.
Сон поелику сморил меня. На этот раз я уснул спокойно и легко, доверив судьбу новым биографическим обстоятельствам.


5. ПРОБУЖДЕНИЕ

Разбудил меня яркий солнечный луч, брызнувший в расщелину растянутых в небе парусин. Я открыл глаза и увидел над собой физиономию капитана.
— Господин Огюст, — кэп склонился надо мной, подобно орфографическому знаку вопроса, изъеденному морскими течениями, — как почивали?
— Спасибо, хорошо, — ответил я, немало удивлённый его вниманием.
— Завтрак готов! — гаркнул один из матросов, подбегая ко мне с подносом, полным разнообразной морской всячины. У подноса были загнуты края, чтобы при качке горшочки с кушаньями не падали «за борт».
— Спасибо… — ещё раз ответил я, стараясь скрыть удивление перед весьма странным вниманием к моей персоне.
Пока я завтракал, матрос мерно раскачивался надо мной в такт наклонам яхты, однако при любом положении тела он держал поднос строго горизонтально.
Окончив завтрак и отпустив матроса, я огляделся. Первое, что мне показалось странным — это отсутствие старика. Я несколько раз внимательно обшарил глазами палубу, но старика действительно нигде не было… На яхте деловито совершалась обыкновенная морская работа.
Я подошёл к капитану.
— А где старик?
— Какой старик, господин Огюст? — ответил кэп вопросом на вопрос.
Я хотел продолжить дознание и вдруг запнулся. В голове мелькнула мысль о том, что роль старика в «этом спектакле на водах», судя по изменившемуся отношению команды, каким-то непонятным образом перешла ко мне. Его же самого нет и быть не может, потому что теперь есть… я.

Мой взгляд больше не искал старика за судовыми выступами и нагромождениями неизвестного мне морского оборудования. Я внимательно всматривался в лица матросов. И каждый из них, когда наши глаза встречались, склонял голову в знак послушания моей ещё не высказанной воле.
Цепляясь обеими руками за перильца ограждения я, как мог бодро, перешёл в капитанскую рубку и присел в углу на тот самый стул, на котором ещё вчера восседал старик. В голове отчаянно пульсировала кровь. Необходимо было сосредоточиться и обдумать моё новое положение и тактику общения с командой.
«Переубеждать их нет никакого смысла. Единственное, что могло бы изменить отношение команды ко мне, это присутствие старика, но его нет!» Я вспомнил, как старикан смотрел на меня, когда вместе с матросами я покидал капитанскую рубку, исполняя его же приказ о немедленном отбое. Мне тогда показалось, что он глазами умолял меня остаться, словно говорил: «Стой же, я ещё не нагляделся на тебя! Побудь рядом…» Но я вышел, и старик не остановил меня.
Подошёл капитан и в изысканно вежливой форме доложил:
— Господин Огюст, фарватер, предложенный вами вчера, слишком сложен даже для такого маневренного судна, как наше. Мы правим на шлейф, где мелководные каменистые пороги могут повредить корпус и создать нам определённые трудности. Прикажете не менять курс?
«Зачем он это сделал? — подумал я, понимая, что решение о порожистом фарватере было принято стариком осознанно. — Этой ночью закончилось его время. Он передал мне право на продолжение собственной жизни и, видно, не откладывая на потом, решил проверить в деле мою житейскую хватку? Ну, хитрец!
Оказавшись перед реальным житейским препятствием, я почувствовал азарт преодоления.
— Нет, кэп, мы меняем курс на обратный. Возвращаемся в порт! — объявил я как можно более твёрдым голосом.
Предупредив командирским тоном лишние вопросы и, не дай бог, возражения, я указал кэпу на штурвал, рыжему верзиле на румпель и хотел выйти из капитанской рубки, но ещё один матрос, кажется Филипп, показался в двери капитанской рубки. Он нёс перекинутую через локоть идеально выглаженную одежду.
- Господин Огюст, вчера вы просили подготовить вам новую одежду, - кэп склонил голову в вежливой улыбке, - она готова.
С этими словами он принял от матроса и переложил на свою согнутую руку милый старомодный костюмчик с большими узорчатыми пуговицами и жёстким накрахмаленным воротничком.
- Пройдёмте в вашу каюту, я помогу вам одеться.
Честно говоря, я не видел необходимости в каком-либо переодевании, но, с другой стороны, по правилам игры, невольным участником которой я стал, у меня не было другого выхода.
Начинался прилив. Движение воды увеличило без того предельную скорость хода, и через три с половиной часа перед нами забрезжил тонкий горизонтальный силуэт берега. Ещё через час мы вошли в гавань Сан-Педро и причалили к пирсу набережной.
Как только швартовый канат был наброшен на оголовок кнехта, я поспешил на берег.


6. КАТРИН

Представьте изумление, которое я испытал на берегу, как только вышел на набережную. Вместо суматошного курортно-туристического Сан-Педро моих родных 90-ых годов, передо мной, как в сферическом кинозале, предстал тихий портовый городок давно минувшего времени...
Чопорные двухэтажные особнячки, мелкие киоски и журнальные тумбы, экипажи и фасоны платьев горожан походили на бытовые зарисовки первого десятилетия двадцатого века.
Высокие жёсткие воротники, широкие шляпы и причёски в стиле девушек Гибсона, худые, спортивные силуэты и однобортные костюмы мужчин — всё это давным-давно вышло из моды и многократно забыто ею.
Однако, реконструкция быта столетней давности была выполнена столь убедительно, что вызвала во мне волнение и даже внутренний трепет перед явным несоответствием моих представлений и окружающих обстоятельств. «Наверное, - подумал я, пытаясь зацепиться хоть за какое-то объяснение, - во время моего плавания в городе что-то изменилось, и на набережной прямо сейчас снимается исторический фильм.
Я стал глазами искать съёмочную группу, но, как и в истории со стариком, ни рельсовых вышек, ни толпы зевак, ни прочих атрибутов киношной суматохи нигде не было видно. А тем временем «сценическая» жизнь не прерывалась ни на минуту…

Не успел я завершить свои наблюдения, как услышал за спиной хрупкий, похожий на «перезвон» полевых колокольчиков, девичий голосок:
— Хэй, Огюст!
Я обернулся. Ко мне бежала молоденькая девушка, лёгкая, будто перо, гонимое ветром. Через пару мгновений она увила мою шею тоненькими соломенными ручонками и «вонзила» свои нежные бархатные ланиты в мою небритую с прошлого утра щетину.
 — Огюст, Огюст, — шептала юная пери, — ты вернулся, я так счастлива!

Ситуация!.. Крылами рук юная богиня заключает вас в объятья, густые шелковые волосы, как струи дестиллированного водопада, щекочут глазницы и ласкают шею, а вы… вы даже не знаете, как зовут вашу прекрасную незнакомку!
— Пойдём скорей! — девушка чмокнула меня в ухо и потянула за руку в сторону первой линии домов. — Мои с утра уехали в Торревьеху, я в доме одна, я так по тебе соскучилась!
- Я… я сейчас, - ответил я, оборачиваясь в сторону причала, - только распоряжусь.
И вновь – не успел я сделать и двух шагов, как из-за каменной пристройки навстречу мне уже шагали, покачиваясь от береговой «качки», три морских волка – кэп и два особенно полюбившихся мне матроса Филипп и Васса.
Я приготовился объяснить моим новым друзьям, что получил приглашение и ненадолго вынужден их оставить, но кэп предупредительно замахал руками:
- Господин, Огюст! Не извольте беспокоиться. Радуйтесь жизни и помните: мы всегда у вас под рукой, чтобы ни случилось.
-Друзья!.. – внезапные слёзы благодарности брызнули у меня из глаз.
Я стушевался, но огненный здоровяк Васса обнял меня за плечи и лыбясь, как расколотый на две половинки арбуз, гаркнул, перекрикивая нарастающий шум моря:
- Хозяин, благослови выпить за твоё здоровье десяток кастильских либр* добрейшего Аликанте Буше!..
- Вот-вот! – перебил товарища Филипп. – Наше южное вино – оно, как море. А в море моряк не тонет – он возвращается!
И на пару с Вассой Филипп закатился плотным щербатым хохотом.
- Эй вы, жареные селёдки, малый назад! – добродушно крякнул кэп, усмиряя развеселившихся матросов. – Господин Огюст, не смеем вас задерживать!
Просоленная троица неуклюже раскланялась (по всему было заметно, что кастильские либры уже потекли в их ссохшиеся на солёном ветру глотки) и зашагала по направлению к наиболее оживлённой части портовой площади, туда, где над толпой гуляк значилась вывеска «Таверна «Белый Сандро»». «Сандро? – подумал я. – Странное имя, какое-то нездешнее».
 


*Либра - 1 кастильская либра равна 460 г

Я обернулся и обнаружил мою богиню в состоянии крайнего возбуждения. Она то складывала на груди свои прелестные соломенные крылья-хворостинки, то распрямляла их, и тогда мне начинало казаться, что закон всемирного тяготения, о котором я слышал не столько в тягостные годы secundaria obligatoria, сколько просто от отца, действует в обратную сторону.
Девушка повторно схватила меня за руку и потащила куда-то вглубь прибрежного квартала.
Пока мы шли, она без умолку рассказывала новости Сан-Педро, случившиеся в моё (?) отсутствие. Я же тупо разглядывал приметы незнакомого мне времени и старался понять, что на самом деле со мной происходит.

Вскоре мы подошли к старинному особняку. Фасад дома, выходящий на улицу, был украшен затейливой колоннадой. Над центральным портиком на уровне второго этажа располагался просторный балкон, увитый старой виноградной лозой. Точно такую же архитектурную деталь я видел, когда мы со стариком переходили улицу вскоре по выходу из Талассии…
Скаты крыши и пологие фронтоны дома посверкивали красной, недавно положенной медью. Во всём чувствовалась умная мужская рука и женское внимание к мелочам.
— Пойдём же! — девушка открыла ключом высокую парадную дверь и буквально втолкнула меня в прихожую. Мы поднялись на второй этаж, прошли по коридору и оказались в просторной светлой зале.
Три огромных окна наполняли высокие своды залы россыпью золотистого света, дробящегося в узорчатых тюлевых завесах. Я невольно улыбнулся, разглядывая дивный солнечный аквариум, в котором человек должен был по замыслу архитектора ощущать себя весёлой рыбкой, потерявшей связь с земной гравитацией.
В центре залы стоял большой дубовый стол, витиеватой продольной формы. «Не иначе, как Гауди проектировал эту странную столешницу!» - подумал я, припоминая свои впечатления от экскурсии по Барселоне.
Да, я считаю себя истинным испанцем, но разделить национальный восторг по поводу архитектора Гауди и искорёженных им фасадов барселонских улиц не могу. Простите, тошнит! 
— Ну что ты стоишь? Идём! — поморщилась пери.
Мы обогнули угловую китайскую ширму, расписанную аистами и всякой болотной растительностью, и вошли в уютный, обставленный мягкой мебелью уголок.
Тут я заметил небольшой листок бумаги кремового цвета, подколотый к ширме на поперечную шёлковую вязь. Листок был исписан крупным неровным почерком. Я разобрал только первую строку: «Катрин, любимая…»
— А, это… — девушка вздохнула, — это Рикардо, мой двоюродный брат. Влюбился в меня, как мальчик! Я ему говорю: «Рикардо, я же тебе сестра, ты не должен меня любить как женщину», а он за своё: «Браки заключаются на небесах. Кто там знает, что ты моя сестра?» Я ему говорю: «Бог всё про нас знает, и Дева Мария тоже!» А он: «Ну и пусть знают. Я всё равно тебя люблю и хочу на тебе жениться!» Тогда я рассказала отцу про проказы Рикардо…
— И что отец? — спросил я, думая совершенно о другом.
— Отец любил Рикардо и сказал: «Он смелый!»
— И что же дальше?
— Дальше? Да ничего. Рикардо не вернулся из плавания. Говорят, слишком много выловили дорадо и перегрузили яхту. Из их звена не вернулся никто. А на следующий день мне сказали, что видели твой вельбот у Розовых островов целым и невредимым. Я так за тебя обрадовалась, что совершенно не могла скорбеть по Рикардо, когда его память отпевали в церкви. Отец тогда на меня страшно разозлился: «Твой брат не вернулся, а ты даже слезы не прольёшь!»
Девушка опустила голову и добавила:
— Не обижайся. Я тебя так долго ждала, я ни в чём перед тобой не виновата! Ты мне веришь?
— Конечно, верю, Катрин, — ответил я, наслаждаясь событием, указавшим имя моей «возлюбленной».
Она присела на диван.
— Иди ко мне…
Я опустился перед ней на колени и поцеловал ладонь её протянутой руки. Меня вдруг охватила робость «столетнего старика», влюбившегося в старую фотокарточку собственной жены. С ума сойти! Скольких молоденьких проказниц я ославил за двадцать лет безупречной службы собственному безделью, а тут…
— Катрин, я очень по тебе соскучился, но, милая, я так устал. Позволь мне передохнуть с дороги, — я говорил медленно, стараясь правильно подбирать слова.
— Конечно! — девушка облегчённо выдохнула, улыбнулась и весело спорхнула с дивана. Ни тени смущения или огорчения я не увидел на её лице, вновь искрящемся любовью и трогательной заботой обо мне.
— Я провожу тебя в твою комнату! Отец разрешил, чтобы ты жил у нас. Он хочет с тобой поближе познакомиться и надеется подружиться. Пошли!
Катрин проводила меня на первый этаж в крохотную, любовно убранную комнату.
Усадив меня в мягкое велюровое кресло, она без лишних слов нежно поцеловала меня в щеку и вышла, прикрыв за собою дверь.
                * * *
Я остался один. «Господи, да что же это в самом деле?» В моей голове закружился, как клубок вертлявых вьюнов, ворох самых разнообразных чувств.
С одной стороны, я горько сожалел о потере родного дома, где меня ждут отец и сестра. Как-то они там сейчас? И вообще, с какой стати я оказался в чужом времени, с незнакомыми мне людьми?
Согласитесь, то, что произошло со мной, невозможно представить здравым рассудком! Оказаться в подземелье времени, и вместе с ожившими мертвецами снова исполнять игры живой плоти!
Я беззвучно громоздил в уме всё новые и новые ужасающие «комплименты» моему незавидному положению, печалился о произошедшем и одновременно любовался проснувшимся во мне красноречием.
Однако долго лить слёзы в двадцать лет невозможно. В сущности, не так уж много я и потерял с переменой среды обитания. Будет неправдой, если сказать, что в том своём времени я был востребован и счастлив. Я рано потерял мать. Отцовское воспитание скорее походило на десятилетний курс самостоятельности без права на ошибку. С любимой девушкой отношения, не смотря на взаимную любовь, так и не сложились. Она не смогла принять моё хроническое безденежье, а я — её высокомерную заносчивость по пустякам и внутренний настрой на всеядный разорительный шоппинг. «Тут, пожалуй, такого нет», — подумал я.
Перебирая в памяти впечатления дня, я с удивлением обнаружил, что отсутствие техники на улицах, за исключением двух — трёх забавных автомобилей с ревущими, как львиный прайд, двигателями и выхлопными трубами, извергающими громады чёрного дыма, меня нисколько не напрягало. Наоборот, я с трогательным удовольствием наблюдал многочисленные конки и огромные, несоразмерные человеку велосипеды. Пока мы с Катрин шли от набережной к дому, меня так и подмывало остановит какую-нибудь проезжающую мимо пустую конку, развалиться на её кожаном сидении и поглядывать свысока на осанистое дефиле прогуливающихся мимо горожан!
Я сидел в кресле, ссутулившись, как воришка, над которым внезапно загорелся свет, и с болезненным пристрастием оглядывал интерьер моего нового пристанища. Что я знал о собственной национальной культуре начала двадцатого века?
В памяти сохранились обрывки исторических сведений про далёкий 1898 год, год бесславного поражения моей милой Испании от пучеглазой и толстозадой Америки. Да, в тот год мы потеряли почти все свои колонии, даже Кубу. Представляю, как эта трагедия отразилась в умах её современников. Рухнула вековая империя! И понятное дело, самовосприятие испанского гражданина померкло и категорически измельчало.
Мой взгляд скользил по стенам кабинета, а ум отмечал про себя: так и есть. На многочисленных полочках, пристенных этажерках и секретерах лежало огромное количество ничего не значащих предметов, весьма изящных по своей форме, но совершенно непригодных к жизни по содержанию. Какие-то малахитовые ларчики, инкрустированные линейки и всевозможные подставочки от простых до совершенно экзотических форм, морские камни, с гравированными на них портретами и архитектурными мотивами, короче, то, что возможно без потери жизнедеятельности сложить в одну коробку и на освободившееся место поставить нормальный топовый аудишник или видак.
Но кое-что всё же понравилось. Мебель, решённая в стиле «модерн», с изогнутыми утончёнными формами, её блеклые приглушённые цвета, умиротворяющие взгляд, мне как человеку, привыкшему к утилитарному минимализму, пришлись явно по душе. Я припомнил слова барселонского гида о том, что в стиле Модерн форма важнее содержания. И как восхитила эта реплика меня и ещё двух парней из группы. Что нам до содержания! В ком нет собственного содержания (это я понимаю сейчас, по прошествии жизни), тому тема содержательности чужда и неинтересна. Форма – другое дело. Если ты не слепой, она работает независимо от твоего желания. 
Уже потом я узнал, что глаголы «смотреть» и «видеть», схожие по форме действия, могут принципиально отличаться по содержанию действия.
- Да! – усмехнулся я. - Насколько нарочитая текучесть формы оказалась для меня неприемлема в архитектуре Гауди, настолько в кабинетном убранстве она радовала мой глаз и будила ум к задумчивому размышлению.
Я долго ещё сидел в кресле и сопоставлял случившиеся факты друг с другом. Мои мысли плыли по изгибам кабинетной мебели, как по фарватеру, проложенному через век человеческой истории – от торопливого невнимания к собственной жизни, характерного для молодёжного мироощущения конца двадцатого века, к тихому и внимательному его началу.
Несмотря на ранний час, я почувствовал приближение сна и перебрался с кресла на небольшой кабинетный диванчик. «Всё не так уж и плохо» - подумалось мне. Ещё раз окинув взглядом своё новое жилище, я сбросил с ног забавные полу ковбойские мокасины, выданные мне капитаном, и мирно уснул на неопределённое время.
      



7. ХУАН АНТОНИО ГОМЕС ГОНСАЛЕС ДЕ САН-ПЕДРО…

Утомлённый впечатлениями утра, я проспал весь день и всю ночь. Утром следующего дня меня разбудило осторожное постукивание в дверь. Я нехотя приоткрыл глаза и сквозь паволоку сна тут взглянул на дверь. Однако тут же вновь зажмурился от яркого утреннего солнца.
Казалось, окна как некоей преграды не существовало и солнечные лучи беспрепятственно хозяйничали в кабинете.
— Кто там? – спросил я, щурясь и с трудом выдавливая звуки из пересохшего за ночь горла.
— Сеньор Огюст, вас ждут к завтраку, — ответил низкий женский голос, видимо, служанки.
Я выждал небольшую паузу и ответил:
— Благодарю, сеньора, сейчас иду! — украсив ответ вежливым словом благодарности.
И тут я окончательно понял: всё, со мной происходящее – не сон! Не сон… Да, время, в котором я оказался по воле судьбы, давно кануло в Лету. Но ведь исторический взгляд на время - не единственный. Я понятия не имею о релятивистской механике Эйнштейна, но, говорят, там случается и не такое!
А потом, как бы я ни относился к случившемуся, разве у меня есть выбор?
Трепет и восторг эксперимента охватили меня. "Ага, - подумал я, - теперь сообразно новым обстоятельствам мне предстоит примерить на себя то, что ещё доставалось ни одному человеку!»
Я напряг память и с лёгкостью вспомнил события той, «первой» жизни. «Ага! Значит, работает, - удостоверился я, - значит, во мне действительно сошлись две жизни, из которых каждая исключает другую!»
То-то будет…
Лёгкий повторный стук прервал мои мысли и заставил поторопиться. Я оделся, тщательно оглядел себя в зеркало и вышел из комнаты.
Пожилая служанка ждала меня у двери. При моём появлении она поприветствовала меня лёгким приседанием, затем выпрямилась и, не говоря ни слова, торжественно поплыла вверх по парадной лестнице. Я последовал за ней.
Служанка ввела меня в искрящуюся солнечным светом залу, описанию которой я уже посвятил несколько восторженных строк ранее. В центре залы за столом «а ля Гауди» сидели три человека — мужчина лет пятидесяти, красивая статная женщина (как сказали бы «у нас» — таинственного бальзаковского возраста) и несравненная Катрин.
При моём появлении мужчина, в котором нетрудно было различить отца семейства и главу дома, встал и вышел мне навстречу.
— Папа, это Огюст, я прошу вас с ним познакомиться, — опустив голову, проговорила Катрин, привстав со своего места.
— Хуан Антонио Гомес Гонсалес де Сан-Педро, — торжественно произнёс глава семьи, протягивая мне руку.
— Огюст Родригес Гарсиа, — ответил я, пожимая его руку.
— Моя жена, Мария де Монтсеррат Риарио Мартинес де Сан-Хосе, — выговаривая имя жены, дон Хуан отвесил супруге церемониальный поклон, — моя дочь, э-э… впрочем, мою дочь вы, насколько я понимаю, уже знаете. Прошу за стол, сеньор Родригес, — хозяин улыбнулся и указал на единственный свободный стул.

Не успел я присесть, как слуга в потёртой малиновой ливрее поставил на стол четвёртый прибор и принялся украшать его всевозможными яствами.
— Сеньор Родригес, моя дочь сказала, что, пока вы были в плавании, ужасный пожар уничтожил ваше родовое гнездо в Картахене, и вам предстоит отстраиваться заново. Примите мои самые искренние сожаления.
Я склонил голову, лихорадочно соображая, как мне следует реагировать на это печальное известие.
— В связи со случившимся позвольте мне, сеньор Родригес, — продолжил дон Гомес, — предложить вам услуги нашего дома, пока вы не исправите положение погорельца.
Отмалчиваться дальше не представлялось возможным.
— Досточтимый дон Гомес, примите мою искреннюю благодарность, — коротко ответил я, припомнив наказ отца: «Меньше слов — меньше печали».
                * * *
По окончании приветственного ритуала дон Гомес, а за ним и все остальные приступили к завтраку. Впервые в жизни я чинно принимал пищу. Это что-то!
В нашем светлом будущем мы совершенно не заботимся об изобразительной стороне дела. Польза целиком и полностью определяется количеством съеденного. Во время трапезы за спиной практически каждого едока изнывает от безделья какая-нибудь техника. Сотни уведомлений ежеминутно просят аудиенцию, нарушая редкие минуты правильной и счастливой жизни.
Теперь же, постигая науку неторопливого застольного разговора, я отвечал на вопросы родителей Катрин и по ходу разговора вживался в чужую, незнакомую мне реальность. Одновременно я резал на кусочки дымящуюся на тарелке мякоть кордеро, сдобренную не менее десятью приправами и соусами, которые предлагали слуги и лично сам хозяин. Я глотал отрезанные кусочки, не пережёвывая. Жевать и одновременно толково отвечать на вопросы у меня просто не получалось.

Наконец, трапеза закончилась. Я и Катрин попрощались с родителями и вышли на городскую набережную.
— Катрин, скажи, — ко мне вдруг подступила злость, — имя Огюст — и есть имя твоего возлюбленного?
Катрин остановилась и испуганно посмотрела на меня.
— Не спрашивай больше меня так! — она опустила голову и до боли вжала свои острые ногти в мою ладонь. — Ты - мой любимый, ты, Огюст, ты, понимаешь?..


8. ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ

Через месяц мы с Катрин поженились. Моя непутёвая «многовековая» жизнь получила наконец пристанище на ухоженной житейской поляне среди витиеватых, как волосы Катрин, райских кущ. Ночами мне снился Мадрид, ревущий «Сантьяго Бернабеу», огромный железнодорожный муравейник Аточа… Но просыпаясь поутру, я возвращался в неспешный рай моих милых прародителей и с каждым днём всё более радовался этому! Я с грустью думал о насельниках будущих силиконовых и матричных долин, которым предстоит родиться через сто лет в обстоятельствах, мало приспособленных для простой и счастливой жизни.

А через год, как и положено в благородных семьях (кто знал, что я стану благородным доном!), у нас родилась дочь Мария Луиса Родригес Гомес Гонсалес де Сан-Педро. Да, мы продолжали жить в Сан-Педро у гостеприимного дона Гомеса, всеми возможными уловками отдаляя его внимание от Картахены. Катрин была моей союзницей. Но любые самые интимные шёпоты по ночам каждый раз прерывались её гробовым молчанием, лишь речь зайдёт о моём прошлом. Мне это казалось странным.
Не желая огорчать милую Катрин, я всё реже касался в разговорах щекотливой темы нашего появления в жизни друг друга.

Не смотря на медовую вереницу лет, мне всё явственнее казалось: среди нас есть кто-то третий, и мы с Катрин каким-то странным образом ему служим. Поначалу я хотел наделить эту таинственную личность привычками благородного дона — всё сущее возводить ко благу. Однако, вскоре стал ощущать, как невидимая петля затягивается вокруг моей шеи, приятно щекоча кожу…

Я не понимал, как быть с внутренним беспокойством, которое не отпускало меня даже в самые светлые дни нашего общения с Катрин. Долго не решаясь приоткрыть кому-либо тайну своей жизни, я всё же в одно из посещений церкви (на утреннюю воскресную мессу мы ходили торжественно всей семьёй) исповедал святому отцу душевное смятение, умолчав, правда, о главном. Увы, я получил дежурный совет: «Молись Благому Богу, Он наставит». Исповедав полуправду, я ничего так и не прояснил для себя.
                * * *
Окружение семейства, из которого выпорхнула моя несравненная Катрин, состояло в основном из рыбаков и торговцев рыбой. Второй год наблюдая жизнь, где царствовали невод и попутный ветер, я приступил к занятиям... литературой!
Вы не поверите, во мне открылся необычайный писательский талант. Я строчил одну книгу за другой, выписывая невероятные метаморфозы будущего. Признание читательской публики и даже в некотором смысле славу мне принесли «смелые научные гипотезы и предвидения». В прошлой своей жизни я так и не научился ничего делать толком, но, как всякий обыватель, проявлял любознательность в самых различных областях. Моих поверхностных знаний оказалось достаточно для производства успешной фантастической беллетристики.
Увлечение «лукавым» сочинительством началось с того, что в один из первых дней нашего знакомства с Катрин, желая скрасить незнание окружающей жизни, я неожиданно для самого себя погрузился в фантазии.
Говорил я, видимо, достаточно убедительно. Описание будущего с первых же слов привело мою собеседницу в совершенный восторг. Её восторг передался мне, и, как говорится, «коренную понесло»!
— На смену конкам, — вещал я доверчивой девушке, — придут электрические трамваи, в Мадриде, говорят, такое уже встречается. Вдоль набережной поднимутся высокие многоэтажные дома! Первые опыты воздухоплавания положат начало освоению неба, а лет через пятьдесят и самого космоса!..
Катрин слушала, затаив дыхание. Когда же я немного успокоился, она взяла меня за руку и сказала, очень серьёзно посмотрев мне в глаза:
— А ты напиши про всё это!
Я начал было возражать, но она сжала ладошками мои щёки и повторила:
— Да-да, напиши, обязательно напиши! Это так странно!

Засев по настоянию Катрин за непривычную и поначалу неприглядную для меня работу, я ощутил ветер в руке с первых же строк! Писчее перо, будто перо птицы, трепетало и мчалось вперёд, обгоняя неповоротливые мысли. Когда оно останавливалось перевести дух, мысли, задыхаясь от бега, настигали строку-беглянку. Они начинали упрекать перо в излишней самостоятельности и «ветреном»(!) поведении. Но перистое диво, не дослушав их, снова мчалось вперёд, и шум встречного ветра заглушал нравоучительную болтовню обоих полушарий.
В плане фантастического предвидения я имел одно неоспоримое преимущество перед собратьями по сочинительству – кое-какие реальные знания. Поэтому приключения моих героев отличались изысканной достоверностью. Например, я знал, что 14-ого апреля 1912 года произойдёт крушение знаменитого «Титаника», и вёл сюжетную линию одного из последних рассказов прямо через это событие.
И, к слову сказать, чуть не поплатился репутацией честного человека за свою творческую и человеческую безалаберность, обнародовав «необычайное предвидение» катастрофы незадолго до того, как она случилась...
                * * *
Занятия литературой подарили мне довольно внушительную порцию личной свободы. Катрин, которая прежде не желала расставаться со мной ни при каких обстоятельствах, теперь не препятствовала моему одиночеству, понимая, что труд писателя – это прежде всего размышления наедине с самим собой.
Теперь я мог часами бродить вдоль берега и обдумывать будущие главы очередного романа.
Однако внутреннее беспокойство, не польстилось на благополучие новой жизни и постоянно росло, тревожа мои счастливые дни мелкими страхами и предзнаменованиями. Оно походило на бобра, методично подпиливающего комель огромного дерева, и начинало всерьёз беспокоить мою нервную систему.
Катрин то и дело отмечала признаки моего внезапного внутреннего беспокойства. Даже в простых движениях я стал обнаруживать некую странную несостоятельность – желая взять со стола чашку, я почему-то брал кусок хлеба и начинал его намазывать маслом. 
- Дорогой, зачем тебе второй бутерброд? – шептала мне Катрин. – Вот твоя чашка.
Дон Гомес и донна Риарио, занятые, как правило, застольным разговором, не замечали моих «чудачеств». Однако с каждым днём скрывать недуг становилось всё труднее.
Бродя вдоль кромки моря, я мучительно искал выход из создавшейся ситуации. Да, я занял чьё-то место и проживаю чью-то предназначенную не мне жизнь. Но ведь я – тоже жертва. Меня никто не спросил, хочу ли я вот так запросто путешествовать по времени.
Да, мне повезло. Я обрёл любовь, профессию и тихое семейное счастье. Так неужели за обыкновенное человеческое счастье я должен ежедневно расплачиваться угрызениями совести и страхом перед непредвиденным?..


9. САНДРО

В одну из моих прогулок вдоль моря я увидел среди прибрежных валунов некое странное существо, отдалённо напоминающее человека. Подойдя поближе, я понял, что передо мной калека. На него было больно смотреть. Исковерканное, сложенное пополам тело, вдавленная в таз грудная клетка, накрытая сверху мускульным капюшоном широкоплечего в прошлом мужчины, культи вмести обоих ног и руки, на которых я насчитал в общей сложности шесть пальцев – всё это говорило без слов о великом несчастье, которое пришлось испытать этому человеку.
Поначалу я хотел пройти мимо, но какая-то сила увлекла меня к этому человеку. Я подошёл, поздоровался.
Калека удил рыбу. На верёвочку, привязанную к торчащей из песка тростине, были нанизаны и посверкивали на солнце три небольшие рыбки. Набегающая на берег волна оплёскивала рыб влагой, поэтому, несмотря на полуденное солнце, вид у пойманных рыбёх был свежий и весьма живой. Они то и дело «весело» прыгали, вороша песок хвостами и разглядывая своими круглыми немигающими глазами воздушный аквариум, в котором оказались по досадной неосторожности. 
Не зная, с чего начать разговор, я подсел к калеке поближе и бестактно спросил:
- Где это вас так?
Несчастный посмотрел на меня ясными совершенно голубыми глазами альбиноса и в свою очередь спросил:
- А вас?
Его вопрос, как внезапный укус змеи, сбросил меня с валуна и шатнул в сторону воды.
- Э-э, осторожней! – ухмыльнулся калека.
Сказав это, он повернул голову к заливчику, где плавал его поплавок и, казалось, совершенно забыл о моём существовании.
Умывшись морской водой, я вновь подсел к моему невзрачному собеседнику.
- Огюст. Меня зовут Огюст, - сказал я, наклонившись к самой голове калеки.
Мой визави отложил удочку, медленно развернулся и… И вдруг я заметил, что он плачет. Крупные слёзы одна за другой образовывались в слезниках его голубых глаз и, протоптав дорожку через щетину загорелых морщинистых щёк, падали в песок.
- Ну, что вы! Что вы! – залепетал я, промакивая отворотом манжета его глаза. – Будет!
- Меня зовут… - он запнулся. – Меня когда-то звали Сандро. Его больше нет. Если хочешь, я расскажу тебе о нём. А ты напишешь книжку, ведь так?
Второй укус пришёлся аккурат в ладонь правой руки, именно в то место, к которому я прижимаю цевьё пера, когда пишу тексты. Огромным усилием воли мне удалось усидеть на месте и даже вежливо ответить:
- Сандро, я вас внимательно слушаю.
                * * *
Сколько людей на земле, столько любопытнейших историй скрывается за той или иной человеческой оболочкой. Тронь такой ларчик лаской или вниманием, и посыплется из него вместе с песком времени целый ворох уникальных событий и переживаний сердца.
Крепыш Сандро появился на свет в сицилийском городке Мессина и до двадцати пяти лет батрачил матросом на рыболовецкой шхуне мерзкого и жадного сеньора Бруни.
В один из дней шхуна отплывала коротким рейсом из Мессины в Палермо. Сеньор Бруни лично присутствовал на корабле и был в отвратительном настроении. Поймав первого пробегавшего мимо матроса, он заставил его перегнуться через борт ограждения и несколько раз с оттяжкой ударил беднягу по заднице своим кованным ботинком. И ладно б, что тут скажешь – хозяин, чтоб его крабы распотрошили. Но, как на грех, на месте унижаемого морячка оказался силач Сандро. Кровь ударила молодцу в голову, помутив рассудок. Когда очередной тычок хозяйского ботинка должен был вот-вот обрушиться на упругие ягодичные мышцы моряка, Сандро резко выпрямился, схватил ногу сеньора Бруни и швырнул её вместе с прочим хозяйским телом прямо в открытое море.
Он неожиданности и накрывшей его плотной верхней одежды, взметнувшейся от удара о воду (это случилось в декабре), сеньор Бруни тотчас захлебнулся и пошёл ко дну. Однако вельветовый плащ, расползшийся по поверхности, не позволил телу опуститься на глубину, и сеньор Бруни повис в воде на рукавах, как на стропах парашюта.
Спустили шлюпку, тело сеньора Бруни выловили и доставили на корабль. А Сандро заключили в судовой карцер и по приходу в Палермо передали в руки полиции.
Если б не капитан шхуны сеньор Кальяри, в тайне мечтавший занять место Бруни и стать полновластным хозяином крохотного пароходства, состоявшего из трёх старых двухмачтовых шхун, никто бы Сандро не сдал в руки правосудия, а просто объявили б по приходу в Палермо о несчастном случае – чего в море не бывает!
Однако сеньору Кальяри представился такой случай! Он избавляется от Бруни, и в то же время есть официальный убийца. И значит, Кальяри со всеми своими мыслями и планами вне подозрений!
Безусловно, подобного стечения обстоятельств капитан упустить не мог и, несмотря на свои личные симпатии к Сандро, не раздумывая сдал его полиции.
Был суд. Сандро дали пятнадцать лет. Дали бы больше, если б команда шхуны в полном составе (во главе с Кальяри!) не ходатайствовала перед присяжными о снисхождении к Сандро. Суд пошёл команде навстречу, заменив пожизненное на паршивую пятнашку.
И сидел бы Сандро по сей день, но судьбы наши писаны не нами. Утром 28 декабря 1908 года в окрестностях Мессины случилось самое крупное в Европе землетрясение. Одна за другой поднялись три волны цунами. От ударов водной стихии и подземных толчков город оказался почти полностью разрушен. Несокрушёнными остались только два здания: тюрьма и психиатрическая больница.
И если по понятным причинам из больницы убежит не всякий (зачем бежать из лучшего в худшее), то из тюрьмы вслед за обезумевшими от страха надзирателями разбежались все.
Несколько дней Сандро скрывался в окрестностях Мессины, а затем с русскими кораблями (дай бог здоровья русским морякам*) перебрался подальше от Сицилии, а затем неисповедимыми путями, по которым ходит судьба человеческая, оказался в Испании, в тихом гостеприимном Сан-Педро.


*  Эскадра Балтфлота зимовала и проводила учебные стрельбы на Сицилии, откуда первой пришла в порт Мессины после получения известия о бедствии. Русские моряки спасли тысячи итальянских жизней.
Спустя три года представителям Балтийского флота была вручена золотая медаль с надписью "Мессина - мужественным русским морякам Балтийской эскадры".

Не имея жилья и средств к существованию, нанялся Сандро на яхту к доброму хозяину, дону Габриэлю. Стал ходить на тунца. Высокий, широкоплечий красавец, сицилиец одним своим видом поднимал настроение команде. И не только. Стал иметь дон Габриэль тайное намерение отдать за Сандро свою дочь, а его самого сделать управляющим.
Всё бы так и случилось. Уже помолвка состоялась. Да, видать, судьба беглого Сандро к молодой красавице приревновала. А может, лукавый обмерился с ним плечами да от зависти огрызнулся. Так ли, нет, но случилась беда.
Шёл верный тунец. Капитан прибавил хода и на свой страх и риск отклонился от фарватера. Отклонился вынужденно – на тот же самый косяк набросились акулы. Тунец метнулся в сторону, вот-вот уйдёт. И кэп рискнул.
Ох, уж этот азарт старого морского волка! Короче, напоролась яхта на риф, да так «удачно» напоролась, что хватило пяти минут – от судна осталась груда бесформенного дерева, плавающая на поверхности воды и четырнадцать человеческих тел, пытающихся заползти хоть на какие-то возвышения.
Море кипело. Обезумевшие от крови акулы рвали матросов, как крупного тунца, утаскивали на глубину, возвращались и снова рвали…
Проходившая невдалеке шхуна слишком поздно подоспела на помощь. От четырнадцати членов команды в живых осталось шестеро, а если зрительно соединить их тела друг с другом – и того меньше.
Сандро, с переломанной поясницей, с вжёванной в торс грудной клеткой, без обоих голеней и многих пальцев на руках уже не тянул на роль завидного жениха хозяйской дочки.
Оплатив его посильное лечение, добрый Габриэль с миром отпустил Сандро восвояси, снабдив бывшего жениха немалыми деньгами. Тот, не желая цепляться за жизнь в её новом представлении, все деньги роздал беднякам, а сам уединился на берег моря и, подобно Диогену, нашёл себе пристанище среди ветра и морской волны.
И хотя он никогда не покидал береговой линии, малое общение с людьми всё же случалось. Добрая память о сицилийском отшельнике бродила меж утлых рыбацких хижин. Возникло даже местное поверие: кто не отнесёт Сандро хоть одной рыбёшки с улова, в другой раз вернётся пустым, если вообще вернётся.


10. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Сандро закончил рассказ, а в моём воображении ещё катилось по улицам Мессины грозное пенистое цунами и разевали свои зубастые пасти отвратительные существа, пожирающие не только тунца и попавших в беду моряков, но и друг друга в акулином чреве матери.
- Почему ты решил, что я писатель? – спросил я после некоторого молчания.
- У тебя в глазах будущее, - ответил Сандро.
С этого момента мне почудилось, что калека знает мою историю. И вообще, он знает обо мне всё.
Невероятно, но я ощутил над собой его власть. Будто сила притяжения влекла меня к этому молчаливому уроду, играющему в добренького несчастливца. На самом же деле передо мной (так мне стало казаться) распахнулась пасть зверя.
Господи, что я говорю! Где жалость, где снисхождение к тяготам ближнего? Ведь этот несчастный не сделал мне ничего дурного. Он только намекнул на то, что я вечерами пытался объяснить Катрин.
И ещё. Я готов ответить даже за то, к чему непричастна моя свободная воля, но прошу одного: снять с меня обвинение, которое я слышу всякий раз, когда наслаждаюсь новой жизнью. Я слышу его в шелесте платанов, в шуме волн, набегающих на берег, в стуке сердца моей возлюбленной Катрин!
Поймите, Сандро, я хочу ощущать себя правообладателем всего того, что вручила мне новая судьба. Я не хочу быть просто пользователем, временщиком собственного счастья!
                * * *
Калека сжался и стал похож на огромного затаившегося паука. Я осыпал его вопросами, просьбами, площадными ругательствами, а он молчал и только мерно покачивал головой в такт набегающей волне.
Чёрные мысли порождают злость, белые – смирение. Видимо, в те минуты я оказался во власти чёрного начала.
Меня разобрала неведомая, незнакомая мне злостная лихорадка. Я схватил Сандро за плечи и, как мешок с костями, хорошенько встряхнул его.
-Ах, э-э… - услышал я, отбрасывая тело в сторону.
Больно кольнуло под сердцем. Я повернулся и зашагал прочь. Однако метров через пять обернулся и, взглянув на неподвижное тело Сандро, отметил про себя: «Что-то не так».
Я подошёл и перевернул тело калеки лицом вверх. Сандро был мёртв. Его гаснущим силам хватило одного моего безобидного встряхивания, чтобы воскликнуть: «Ах, э-э…» и запамятовать дорожку в будущее.
«Господи, что же я наделал?..» Мне стало страшно. Нет, не за Сандро, которого я так бесцеремонно угробил. Наверняка, испуская дух, он шепнул мне «спасибо», ведь я избавил его от многих дней, а может, даже лет унижения и печали.
Мне стало страшно за себя. Я ощутил, что в моём жизненном пространстве произошла потеря. Ещё не понимая, что случилось на самом деле, я приготовился к худшему.
Завалив тело Сандро прибрежными валунами, я поспешно стал взбираться наверх. К калеке могли прийти люди, и обнаруживать убийство (поди докажи, что оно невольное) не входило в мои планы.
Цепляясь за каменные выступы гранитного откоса, я подтянулся на руках и перевалился на плоскую, поросшую редкой жёлтой травой площадку. Я ткнулся лицом в траву и позволил себе минутную передышку.
Вдруг над моей головой раздался знакомый рёв… реактивного самолёта. «Как хорошо!..» - подумалось мне. Но тут же меня пробила мысль: «Какой ещё самолёт!» Я вскочил на ноги и действительно увидел в небе знакомую белую дорожку, уходящую за горизонт. 
«Не понимаю! - вострубило моё сознание. – Выходит, что…» Тут я разглядел вдалеке у самой кромки залива городскую окраину. И это были не хрупкие рыбацкие одноэтажные домишки и возвышающаяся над ними старая мельница, а современные курортные особняки и гостиничные семи-восьмиэтажные новостройки.
Я стоял и смотрел на современный Сан-Педро и никак не мог понять: откуда он здесь. А если он здесь, то, где тогда мои несравненная Катрин и маленькая Мари?
Я боялся признаться себе в очевидном факте: судьба вновь сыграла со мной не лучшую свою шутку. Час назад я вышел из Сан-Педро (пункт «А»), минут через пятнадцать могу прибыть обратно в Сан-Педро (пункт «Б»), но определить время в пути между пунктами «А и Б» невозможно – один час и пятнадцать минут не равняются столетию!               
                * * *
В смятении духа я зашагал в город. Вскоре я вышел на шоссе Картахена – Аликанте, прошёл вдоль него метров пятьсот и свернул на улицу де ла Юньон. На трассу можно было и не выходить, но мне необходимо было увидеть кавалькаду ревущих авто и окончательно убедиться в том, что случилось.
Я шёл по улицам моего родного Сан-Педро и щемящее чувство забытого материнского тепла конденсировало мои детские воспоминания в крупные горячие слёзы. Я шёл и, как потерявшийся малыш, плакал, утираясь манжетами моего лёгкого сатинового сюртука.
Мои воспоминания прервал резкий неприятный голос с противоположной стороны улицы. Я обернулся и увидел ватагу марокканцев, жующих фри и пьющих какую-то дрянь из больших бумажных стаканов.
Вообще-то африканцы вполне безобидные ребята. Даже те из них, кто приворовывает у всяких там туристических простофиль, никогда не проявят себя открытым образом. Но на этот раз на меня глазела компания из десяти верзил и явно шла на конфликт, даже не прячась друг за друга.
«Пьяные что ли?» - подумал я и ускорил шаг.
Парни перешли улицу и оказались метрах в пяти позади меня. Кто-то из них бросил мне в спину лёгкий пластиковый предмет.
-Эй, чучело! – загоготали парни. – дай прикид примерить?
 Я обернулся и как можно более ровным голосом сказал:
- Видите это?
И вытащил из кармана сюртука небольшой малахитовый ларчик, забавную кабинетную безделушку, которую всегда носил с собой, отправляясь на прогулку к морю.
- А теперь видите эту белую кнопку?
Я действительно указал на кнопку, встроенную в крышку ларца по весьма незначительному поводу.
- Если я её нажму, через тридцать секунд здесь будет полиция.
Мой палец недвусмысленно завис над крышкой.
- Чё ты, мы-то чё?
Компания сдулась, испуганно замигала глазами и, несмотря на свой баскетбольный рост, исчезла в каскаде ближайших подворотен.
«Супер! - подумал я, припоминая сленги моей прежней беззаботной речи. – Только странно. Слишком гладко…»
Охваченный обилием очнувшихся во мне чувств, я шёл, как в тумане, пересчитывая авениды весьма произвольным образом. Тем не менее, автопилот вёл меня кратчайшим путём к Городскому управлению, недалеко от которого врос в асфальт наш старый родовой домик.
«Как-то там отец?» - думалось мне. О сестре я не беспокоился. Наверняка она сейчас в Мадриде выходит за кого-нибудь замуж. «Она не пропадёт, - думал я, - в ней есть то, что мне всегда не хватало – глубины чувства».
Мои чувства расцвели только с Катрин. Но Катрин слишком далеко. Она там, где всё выстраивается в ином благоприятном порядке.



11. ПРОСТИ, ОТЕЦ…

До дома оставалось метров тридцать. Вдруг я увидел, как на балкон мансардного этажа вышел из комнаты отец. Я успел спрятаться за распахнутую створку ветхой деревянной двери дома напротив.
Отец стоял неподвижно и глядел поверх крыш соседских приземистых одноэтажек в сторону моря. Кисти его рук спокойно лежали на крашенном перильце ограждения. Вдруг они взметнулись вверх, будто приветствуя меня, где бы я ни был.
Отец выпрямился. Мне почудилось, будто его позвоночник заскрежетал в суставных сочленениях. Старик опустил голову на грудь и замер.
Я глядел на отца в расщелину двери и обливался слезами. Тысячи вечеров, которые мы провели, глядя в глаза друг другу, тысячи моих негодующих слов по поводу его воспитательного деспотизма, всё это куда-то рухнуло и, смываемое слезами, умчалось сквозь ближайшую канализационную решётку в подпол времени.
«Прости, отец! - взвыло моё сердце, ощутив безбрежность его суровой мужской любви. – Я понял тебя только сейчас, да-да, только сейчас, когда стал старше тебя почти на столетие…».
Вдруг мне стало неуютно. Как порыв ветра в открытую настежь форточку, в мои воспоминания ворвалась Катрин.
«Нет! – кричала она. – Ты не должен тут быть. Я твоя судьба! Слышишь? – Я!
Внезапно всё смолкло. Я встал и направился в сторону моря. Вскоре показался знакомый корпус бассейна Талассия, с которого и началась история этой книги. Пройдя ещё с километр по извилистой дорожке, я подошёл к ограде огромного яхт-клуба. Танц-полы барабанили в сумерках причудливыми скерцо своих ресторанов. Люди, в основном увесистые средних лет джентльмены, бродили от пирса к пирсу вдоль кромки воды и говорили без умолку.
«Какие же они… - я запнулся, пытаясь подобрать подходящее слово для огромной армии бездельников, оккупировавшей лучшие мореходные снасти не для разумной добычи рыбы, но для праздного удовольствия и хоть какого-то способа развеять непроходимую жизненную скуку.
Пройдя территорию клуба, я присел в уютный распадок прибрежных песчаных дюн, положил под голову батистовый носовой платок и постарался уснуть.
Однако сон никак не морил меня. Разум, воспалённый пережитыми за день впечатлениями, отыскивал в несовместимых друг с другом событиях едва заметные ему одному бреши, пропускал в них шёлковую нить и пытался сшить харизму дня в единое биографическое полотно, подчинённое общей логике жизни.
Шитьё, едва собранное неловкими стежками утомлённого ума, вновь расползалось на лоскуты и приходилось начинать всё сначала.
Наконец отлетела мутноватая паволока остывающего дня, и тысячи звёзд засверкали в полную силу, напомнив мой первый в жизни ночлег в открытом море на кормовой поперечине.
Вскоре я уже спал под мерный шелест набегающей на песок волны.
                * * *
Утро застало меня в состоянии внутренней тревоги. Если вчера на все вопросы я отвечал самому себе: «Завтра, утро вечера мудренее!» (эту весёлую русскую поговорку я услышал однажды в яхт-клубе, оказавшись в одной команде с двумя парнями из России), то сейчас время пошло на убыль, и надо было принимать какое-то решение.
А какое решение я мог принять кроме визита к отцу с повинной? Однако образ Катрин неотступно стоял в моих глазах и до умопомрачения требовал верить в невозможное.
«Ладно, - решил я, - первое, что я должен предпринять, это не умереть с голода». Расчесав волосы деревянным щипком, который всегда носил во внутреннем кармане сюртука, я поднялся, стряхнул песок с одежды и зашагал к Городской управе. По некоторым приметам я определил, что сегодня четверг, день работы городского рынка.
Я шёл сквозь одно и двухэтажные кварталы городского пригорода, а мне навстречу в поисках моря двигались полуголые толпы иностранцев, одетых в набедренные лоскуты скорее для хохмы, чем для приличия.
«Ну что, – усмехнулся я, пересчитывая складки на животе одного вальяжного европейца, – отвык, братец? Это тебе не милое пуританское прошлое! Это – твоё будущее».
Людей на улицах становилось всё больше. Наконец я пересёк очередной круговой разъезд и вышел улицу V;ctor(а) Pradera, с которой начинались торговые ряды городского рынка.
На испанском рынке купить или обменять можно всё, причём, на всё, что угодно. Поэтому, как только я вынул из кармана сюртука мою спасительную шкатулку и показал её первому попавшемуся на пути старьёвщику, глаза его заблестели нездоровым блеском лёгкой наживы, он несколько раз пренебрежительно чмокнул губами, сбивая цену, и предложил мне двадцать пять евро.
Я понятия не имел, какова на самом деле цена моей вещицы, но, понимая, что меня топят, назвал спокойно:
- Sesenta.
Старьёвщик схватился за голову и стал кричать в толпу, указывая на меня, что этот молодой сеньор его немилосердно обкрадывает! На что я ответил:
- Entonces setenta.

Я завернул ларец в носовой платок и положил обратно в карман.
Старьёвщик выбежал из-за прилавка, ухватил меня за плечи и чуть не вытряс из меня душу. Точно так же я, не далее как вчера, уморил бедного Сандро.
- ;Bien, bien, setenta! Aqu; est; el dinero*.


* Хорошо, хорошо, семьдесят! Вот деньги.

Он отсчитал пачку новеньких червонцев и, ласкаясь ко мне, как собака к бьющей руке хозяина, буквально выцарапал у меня из ладони раритетную шкатулку.
«На пару сотен я его подкормил» - подумал я, пряча деньги.
С деньгами на рынке вообще следует быть осторожным. Меня не раз разводили заезжие молодцы. Раньше я негодовал: «Сволочи! Убью!» Сейчас же, вглядываясь в суету девяностых из той далёкой неспешной идиллии, я с жалостью смотрел на моих сверстников, вынужденных жить, позабыв все нормы благородства и морали.
Итак, за несколько минут я стал сказочно богат! Первым делом я купил половину жареной курицы, недорогого красного вина и, позабыв нормы столового этикета, присел на парапет ограждения и принялся есть.
Однако спокойствие было недолгим. Метрах в десяти от меня образовалось рослое человеческое уплотнение. Это были те самые марокканцы, которых я давеча так бесцеремонно пугнул. И всё бы ничего, но в руке одного из них поблёскивал… ларец с белой перламутровой кнопкой.
«Бедный старьёвщик!» - подумал я.
Парни бычились конкретно. Уйти в плотной толпе народа от десяти тонких и юрких, как глисты, африканцев не представлялось возможным.
Но тут во мне вспыхнула азартная человеческая злость. Испанец я, или нет!
Отложив едва начатую трапезу, я вышел им навстречу и спокойно встал, привалившись боком к мясному прилавку.
Парни рассеялись и неторопливо стали сближаться. Вот первый из них прыгнул мне на грудь. Я, как юла, вывернулся из его объятий и ударил обидчика в висок. Тот повалился в сторону, но тотчас два следующих обрушили на меня несильные размашистые удары. Один из ударов вспорол воротник моего сюртука, и я почувствовал, как по шее потекла тёплая струйка крови.
«Ах так!» Я схватил с прилавка нож для разделки мяса и воткнул его аккурат под нижнее ребро нападавшему с заточкой.
Парень всплеснул руками и, как подрезанная лиана, рухнул на асфальт, разбрызгивая повсюду алые сгустки крови.
- Убили! Полиция! Грех-то какой!.. – послышалось отовсюду.
Толпа отпрянула в сторону, затем замерла и уставилась на меня тяжёлым немигающим взглядом.
«Ну вот и всё, - мелькнула отчаянная мысль, - прощай, Катрин…
Опираясь руками о прилавок, я едва стоял на ногах. Силы и желание что-то предпринять куда-то делись. Я опустил голову и сдался на волю обстоятельств.
Вдруг из толпы выскочили и загородили меня своими телами два огромных человека. Несмотря на столь неприглядный момент для наблюдений, я всё же отметил про себя, что от обоих нещадно несло чесноком и выпитым ромом.
Они стояли лицом к толпе, поэтому я не сразу признал моих старых знакомых Филиппа и Вассу.
    Васса обхватил меня поперёк туловища и с рёвом бросился обратно в толпу. Филипп взметнул небольшой клинок и, виртуозно вращая его одним запястьем, стал прикрывать наш отход.
Всё произошло стремительно. Вскоре мы покинули город и бежали к морю, где метрах в пятнадцати от берега стояла на рейде «моя личная» яхта.
У берега покачивалась на волнах шлюпка.
- Пошевеливайся! – Васса прикрикнул на Филиппа. – Надо выйти в море раньше их катеров.
               


12. РАЗГОВОР С КАПИТАНОМ

Несомая ветром с берега, яхта набирала ход. Я стоял на корме в сопровождении капитана и рассматривал исчезающую на глазах беспокойную линию береговой архитектуры. Только что два патрульных полицейских катера промчались друг за другом метрах в ста от нас. И если б не густой туман, окутавший залив сразу после того, как яхта снялась с якоря, у меня могли быть определённые неприятности.
Нас ещё долго преследовал сухой треск вертолёта, то зависающий прямо над яхтенными парусами, то уходящий в сторону и блуждающий вдоль берега, но потом стих и он.
Когда все опасности остались позади, я перешёл в капитанскую рубку и попросил капитана собрать команду.
Шесть головорезов во главе с интеллигентным рассудительным кэпом столпились у железной дверцы, не смея войти без приглашения. Я жестом пригласил их в рубку и сказал:
- Друзья, вы сегодня спасли мне жизнь, и я хочу отблагодарить вас. Давайте накроем в кают-компании хороший стол и на время забудем о наших штормовых обязанностях!
                * * *
До поздней ночи продолжался наш праздничный разгул. Каждый просил выпить с ним «накоротке» и ещё долго после, того, как пустые кубки с грохотом возвращались на стол, изливал мне свои чувства преданности и любви.
Я заметил, что кэп в отличие от разгулявшихся матросов отличался некоторой задумчивостью. Всякий раз, когда кто-то из команды подходил ко мне с кубками, полными пенящегося грога или едва разбавленного рома, весело хлопал по плечу и во всеуслышание заявлял, что лучшего хозяина он не знал за все годы службы на яхте «Viejo due;o», кэп хмурился и с досадой пожимал плечами.
Наконец я решил выяснить причину его отстранённого состояния. Я обогнул праздничный стол и сел на соседний с кэпом табурет.
- Капитан, что хмурит ваши светлые мысли? День заканчивается удачно, не правда ли?
- Да, хозяин, - ответил кэп, не глядя на меня, - если не считать того, что вы сегодня убили человека.
Меня всего передёрнуло от этой «новости».
- Но я же не хотел!
- И вчера убили…
- Но я…
- Бедный Сандро. Я так и не успел его навестить.
- Кэп, откуда вы знаете Сандро?
- Да кто ж его не знает. Знатная была личность.
- Почему вы считаете, что убил именно я?
Кэп не ответил. Он прихлебнул грога и в свою очередь спросил:
- Теперь вы понимаете, что вам нельзя возвращаться?
Я не спешил с ответом. В этот минуту на меня навалился огромный совершенно пьяный Васса. Я сбросил с плеч его руки на стол и подсел ближе к кэпу.
- А я и не хочу, наверное.
- Многие скорби ждут тебя, мальчик. Верь моему слову – многие скорби.
Этикет дружеской посиделки позволял обратиться не по рангу службы. Поэтому, выслушав капитана, я вдруг почувствовал его бездонную глубину, перед которой мой собственный жизненный опыт был не плотнее листка прозрачной папиросной бумаги.
- Кэп, а если я спрошу вас так: то, что случилось со мной, может иметь обратный ход, или нет? И дело не в том, хочу я или не хочу возвращаться в собственную жизнь. Я просто хочу понять, что произошло!
- Бедный Сандро! – после некоторых раздумий ответил кэп. – Вы, хозяин, поступили с ним так же неосторожно, как с самим собой в то роковое утро. Мы-то все обрадовались: молодой хозяин – значит, жизнь продолжается! Все мы: и я, и Васса, и Филипп отвечаем за вашу безопасность. Иные проблемы нас не касаются. Мы – инструмент. Надёжный отлаженный инструмент. Но чтобы понять смысл происходящих событий одной телесной логики недостаточно.
Я думаю, вы уже поняли это на опыте общения с Сандро. Вы же не хотели его убивать. Вы вытрясли из него жизнь случайно. Но это событие отразилось весьма роковым образом: оно вытолкнуло вас из вашей же собственной жизни. И группа бестолковых марокканцев – лишь прощальный крик его умирающего тела.
Капитан замолчал и протянул руку к недопитому кубку. Я понял, что разговор окончен. 
- Кэп, а что дальше?
- Три тысячи жаренных черепах – не знаю!
Он принял свирепый вид и оглядел стол, за которым, балансируя на табуретах в такт качки, похрапывали шесть морских волков. Они просыпались лишь затем, чтобы выпить очередной кубок, гаркнуть в физиономию соседа: «Три тысячи жаренных черепах!..» и, припав щетиной к ближайшей на столе лужице рома, слизывать языком, как собака, драгоценную влагу.
- Хозяин, прикажите прекратить это форменное безобразие!
Вид капитана исполнился благородной решимости.
- Да, конечно, - улыбнулся я.
Кэп выпрямился и как хорошо смазанная иерихонская труба рявкнул:
- Палундра! Свистать всех наверх!
Волки зашевелились. Толпясь и рыкая друг на друга, они стали выбираться из кают-компании по узкой почти вертикальной лестнице. И через минуту замерли на корме в дежурном построении.
Вслед за командой я вышел на палубу и в сопровождении капитана осмотрел строй. Строй был исключительно ровный. Каких-либо изъянов построения, связанных с огромным количеством выпитого рома, мы с кэпом не обнаружили.
- Всем спать, - сказал я, припомнив слова старика, - вахтенные Филипп и Васса.


13. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Утром следующего дня я никак не мог проснуться. На море начинался шторм, а, как известно, предштормовая качка – это источник упоительных сновидений. Точно так замерзающему человеку незадолго до паралича сердца становится тепло и уютно.
Выручила какая-то мелочь, упавшая с верхней полки прямо на мои сновидения. Я открыл глаза и только тогда услышал негромкие постукивания. «Бедный капитан! – подумал я. – Сколько ещё ему пришлось бы простоять под дверью, если б не…»
В этот момент волна с особой силой подхватила яхту и швырнула её куда-то в сторону. Впрочем, в открытом море, куда ни глянь, всё в стороне.
- Войдите, капитан! – сказал я, напрягая голос, чтобы он стал слышен за пенистыми раскатами моря.
- Доброе утро, господин Огюст, - ответствовал кэп, протискиваясь в овальное отверстие входного люка, - Грегор, наш бестолковый картограф, утверждает, что за ночь мы удалились от берега достаточно далеко, и приспело время сделать выбор: или мы следуем дальше в открытое море, полагаясь на ветер и причуды волн, или…
Он запнулся. По гримасе, с которой кэп произнёс окончание фразы, несложно было понять, что вариант возвращения ему не по душе.
- Милый капитан, почему вы не хотите возвращаться в Сан-Педро? – спросил я напрямую, хотя сам уже давно принял решение о безусловном возвращении.
- Видите ли, господин Огюст, у меня нет уверенности, что мы доставим вас именно туда, где вы хотите оказаться. Со смертью Сандро всё странным образом усложнилось. Я и вся наша команда несём за вас ответственность перед…
Тут он ещё раз запнулся и постарался перевести разговор в другой фарватер. Я понял: то, что он не сказал мне вчера, не скажет и сегодня. Мне же остаётся или терпеливо ждать приливов его откровенности, или самому обнаружить недостающее звено в цепи происходящих со мной событий.
- Ладно, капитан, не будем мучать друг друга праздным любопытством. Велите подать завтрак.
Капитан облегчённо выдохнул и вышел.
                * * *
Через двадцать минут мы уже стояли с кэпом в капитанской рубке и продолжали разговор о перспективах нашего путешествия.
- Хозяин, я не знаю, куда на этот раз нас вынесет волна. Зато знаю, как хорошо мы сходили бы с вами в кругосветное путешествие! Ну, правде же, давайте обернёмся разок! Обещаю, грабить никого не будем, только самое необходимое – без этого никак. А по прибытии, сразу в Сан-Педро! Вы же писатель, соглашайтесь – такой материал!
До сих пор не могу понять, как я устоял перед такой заманухой! Всё-таки есть в нас внутренний камертон, с которым мы должны сверять все свои действия и мысли. И как бы гуляка ум не властвовал над нами, его решения никогда не должны быть окончательными.
- Нет, капитан, мы возвращаемся, - ответил я твёрдым голосом, - а там будь, что будет.
- Эх, хозяин, невовремя вы вспомнили Марка Аврелия. Вам видней.
Он вышел из капитанской рубки. Несмотря на штормовую волну, кэп уверенно взошёл на мостик и, перекрикивая разыгравшуюся стихию, в мегафон гаркнул:
- Рулевой, права на борт! Мы возвращаемся.
Нам повезло. Шторм не вошёл в свою привычную силу. Где-то через пару часов море практически успокоилось и, как хрустальное блюдце, над которым зажгли яркую лампу, превратилось в сверкающий источник света и красоты.
Я разделся и прилёг на кормовую поперечину в надежде ощутить величие Божьего мира и хоть немного поджарить истомившееся под сюртуком тело.
Капитан проверил азимут, намеченный Грегором, и в кителе, застёгнутом на все пуговицы, чинно подсел ко мне с разговором.
- Разрешите, господин Огюст. Плыть нам ещё часов шестнадцать. Вот я и подумал: не рассказать ли мне вам одну морскую притчу. Ради бога, не беспокойтесь, ни про вас, ни про нас в ней не сказано ни слова. И тем не менее каждый узнает в ней себя, если правильно поймёт смысл сказанного.
Притча эта о молодом мореходе Иванко. Служил он юнгой на корабле. Однажды вышел корабль в море. И вот незадача – разыгрался в море шторм. Шторм подхватил корабль и вынес его на рифы, да там и потопил.
Очутился Иванко в морском царстве. Подхватили его под локотки коньки-гребешки, подвели к морскому царю и вопрошают: «Великий царь морской, как решишь поступить с человеком?
А царь спрашивает Иванко:
- Что умеешь делать?
Юнга отвечает:
- Могу палубу драить, паруса штопать, якорь выбирать.
Ухмыльнулся царь и отвечает:
- Это всё не то. Покажи то, что умеешь только ты. Вот я, к примеру, умею море штормить и в тех штормах корабли топить, а ты?
Юнга нахмурился и говорит:
- Выходит, всё, что ты умеешь делать, это губить ни в чём не повинную тварь. Да разве ж губить – умение? Это, великий царь, порок, за который когда-нибудь ты ответишь перед тем, кто создал тебя.
Задумался царь, и рыбы его замолчали, призадумались. Наконец говорит владыка морской:
- Иди с миром, Иванко! Пусть твоя будущая жизнь станет малым оправданием перед Всевышним за мои грехи …
Так Иванко остался жив. И многие корабли, идущие за ним следом, возвращались с той поры из плавания невредимыми.
Кэп умолк. Я заметил, что он вглядывается в горизонт по-особому значительно, будто пытается найти подтверждение словам Иванко о том, что нет у разрушительной силы права заявить о себе как о полноценном явлении этого мира, несмотря на кажущуюся значительность совершаемых ею действий.
«Подходящий момент» - подумал я.
- Кэп, в том, что грозный царь отпустил Иванко, нет ли намёка и на мою судьбу?
Капитан ответил явно непонимающим взглядом:
- Вы-то тут при чём!
Он поднялся, отдал честь и, сославшись на дела по службе, отправился в капитанскую рубку.      
«Притом, – подумал я вслед, – ложь во спасение только откладывает правду...»
К вечеру в крике чаек невидимым образом материализовался берег. Однако туман надёжно укрыл его слоистым серебром вечернего смога, и мы вновь оказались наедине с собственными раздумьями о том, к каким событиям суждено нам пришвартоваться на этот раз.
Короткая южная ночь пролетела в тягостном ожидании. На утро, около пяти часов сквозь плотную паволоку дыма стали различимы первые очертания береговых построек.
То, что предстало глазам, воспалённым разлукой и долгим ночным ожиданием, несказанно обрадовало меня – в проседи тумана всё более вырисовывались очертания уютной гавани старого Сан-Педро, припудренные тишиной утра и полным отсутствием суетливых предзнаменований дня.


14. КАК ДОЛГО МОЖЕТ ДЛИТЬСЯ ВРЕМЯ

Я вдыхал воздух пополам с влажными, как невыжатая губка, клочьями туманной пыли и одновременно рыскал глазами вдоль пустынной набережной в надежде увидеть что-то замечательное. Мне хотелось укрепить чувство ожидания скорой встречи с Катрин каким-нибудь существенно достоверным фактом.
Не дай бог усталому уму оказаться в плену галлюцинаций! Слишком много ошибок я совершил, находясь «под парами» того или иного воздействия.
Да, можно вырастить свою судьбу и из вереницы ошибок. И в итоге вереница ошибок вылепит из крайне неудачного житейского времяпровождения судьбу мудрого человека. Единственного, чего в ней будет недоставать – личного счастья самого мудреца. Но тут уж, как говорят славяне: «лес рубят – щепки летят».
Мой взгляд царапнуло небольшое возвышение около одного из швартовочных пирсов. Остатки туманной слизи не позволяли рассмотреть существо предмета. Я напряг зрение и вдруг разглядел в сером комочке притулившейся к пирсу плоти… фигуру Катрин! Она спала, закутав плечи в серебристую шаль и почти сливаясь со строем старых швартовочных кнехтов.
«Катрин!..» - радостно забилось моё сердце. Я стал, как маленький мальчик, теребить капитана за рукав и поторапливать со спуском шлюпки.
- Сейчас-сейчас, господин Огюст! – взмолился тот. – Мы и так ради вас спешим, что есть сил!
Наконец шлюпка была спущена на воду, и я, не дожидаясь общей швартовки, прыгнул с борта в лодку, подхватил болтавшиеся в уключинах вёсла, и принялся грести к берегу.
- Господин Огюст, хоть Вассу возьмите! – услышал я окрик капитана.
- Тише вы – разбудите! – прошипел я в ответ, стараясь не греметь в уключинах и как можно тише черпать вёслами воду.
Минут через пять я причалил шлюпку к берегу и поспешил к Катрин. Присев возле «спящей мадонны», я стал с благоговением рассматривать милые черты. «Я никогда не видел Катрин такой! - подумалось мне. – Всякий раз она просыпалась раньше меня. А уж после рождения дочери – и подавно».
Но сейчас я мог вволю разглядывать любимые черты, подмечая едва уловимую вибрацию век, свойственную тонкому утреннему сну.
Я с восторгом слушал её спокойное дыхание, будто пил из хрустального кубка чистую родниковую воду. За неполные сутки, проведённые в будущем мне не припомнилось ничего, что могло бы по чистоте действия сравниться с утренним дыханием Катрин. Быть может, только взгляд отца, обращённый к морю…
«Не замёрзла ли она?» - подумал я, ища причину разбудить любимую женщину.
В эту минуту Катрин сладко улыбнулась во сне, запрокинула руки за голову и чуть приоткрыла глаза. Она смотрела на меня и продолжала улыбаться тому, что ей снилось, несмотря на признаки пробуждения.
Вдруг глаза Катрин расширились и стали совершенно круглыми. Такими круглыми наши глаза становятся в трёх случаях: когда мы испытываем чувство ужаса, удивления или восторга.
- О-огюст!.. – только и могла выговорить Катрин, бросаясь ко мне на шею. Её реакция напомнила мне нашу самую первую встречу. – Огюст, как долго я тебя ждала!
Ослабив весьма удушающее сплетение её хлёстких объятий, я обернулся к морю. Яхта швартовалась к ближайшему от нас кнехту. Швартовкой руководил капитан, причём общался кэп с матросами посредством неизвестной мне глухонемой системой жестов. Казалось, даже яхта откликается на немые распоряжения капитана и без лишнего звука производит необходимые швартовочные действия.   
Я махнул капитану рукой и крикнул:
- Всё в порядке!
И тотчас под руками матросов всё заскрипело, заёрзало друг о друга, слова капитана обрели звук, а яхта, глухо ткнувшись пару раз своим расцарапанным бортом в свежевыкрашенную стенку причала, наконец замерла. И только колокольчики, укреплённые по периметру капитанского мостика, продолжали побренькивать в такт колебаниям корпуса в приливной волне.
Перебросив на пристань деревянный трап, вся команда во главе с капитаном лихо перебежала на берег и выстроилась передо мной, ожидая дальнейших распоряжений.
- Хорошенько отдохните на берегу и возвращайтесь в море, - сказал я, обнимая по очереди всех, начиная с капитана, - время не ждёт.
- Хозяин, - обратился ко мне капитан от лица команды, - зовите нас. Вам следует лишь произнести "Viejo due;o", и мы тотчас встанем рядом с вами!
С этими словами они рассыпались по набережной и вскоре потерялись из вида.
- Кто эти люди? – спросила Катрин, ведя меня домой, как школьника, за руку.
- Это – мои друзья. Однажды я расскажу тебе о них, - ответил я.
 


15. ТИТАНИК

- Что? Что случилось? Почему ты вышел в море, кто всё-таки эти люди? – Катрин не умолкала ни на минуту. – Ты ушёл вчера около двух часов дня, сейчас шесть утра, значит, тебя не было целых шестнадцать часов! Я так измучилась, Огюст!
«Странно, - думал я, слушая Катрин, - если сложить все мои последние действия: ночь, проведённая на берегу возле яхт-клуба, пирушка и ночь на яхте в море, наконец ночь, прожитая на пути к пристани, выходит, я отсутствовал не менее трёх суток…»
- Катрин, милая, я так устал! Мне надо хорошенько выспаться и привести себя в порядок.
С этими словами, не раздеваясь и даже не сняв ботинки, я повалился на наше супружеское ложе и для убедительности демонстративно захрапел.
- Огюст! – взвизгнула Катрин. – Ты ведёшь себя вызывающе!
Визг Катрин поразил меня. Никогда прежде между нами не возникали какие-либо недомолвки или эмоциональные возмущения. Видеть друг друга было нашим обоюдным естественным удовольствием. И вдруг такое...
Я прекратил свой идиотский храп и приподнялся на локтях, вглядываясь в глаза Катрин.
- Радость моя, что произошло?
Катрин стояла у окна, её тело дрожало мелким бисером обыкновенного нервического озноба. «Бедная дева! – подумал я. – Пока ты пьянствовал в море, она сходила с ума. И теперь, когда её нервная система пришла в полную негодность, она получает от тебя вместо жалости лишь порцию снисходительного удивления. Хорош пилигрим, нечего сказать!..
Я спустился с кровати, подошёл к Катрин и обнял её за плечи.
- Не обижайся, милая. Со мной произошла весьма странная история. Но передать словами то, о чём молчит ум, непросто! Единственное, что наполняет меня радостью – события прошедшей ночи укрепили нашу с тобой линию жизни. И это главное!
Я посчитал необязательным посвящать Катрин во временную разноголосицу произошедшей разлуки. Зачем выбалтывать лишнее, если того не требуют обстоятельства.
Катрин наклонилась над кроватью и поцеловала меня в лоб. Затем она пожала плечами и вышла из комнаты.
                * * *
Я проспал сутки. На следующее утро моя Катрин была беззаботна и весела, как во все наши прежние дни, 
За завтраком дон Гомес объявил мне то, о чём все домочадцы и даже прислуга давно знали и с увлечением перешёптывались.
- Досточтимый сеньор Родригес, извещаю вас о своём решении навестить нашу родовую усыпальницу в Рабате. В связи с этим, приглашаю вас разделить с нами задуманное путешествие. С моей же стороны примите уверения в безусловной поддержке всех ваших инициатив и предложений. 
Так я узнал, что род дона Гомеса восходит из африканских земель, и с радостью выразил готовность увидеть родовую усыпальницу одного из древнейших европейских семейных укладов. 
День отъезда был назначен на 20-ое апреля 1912-ого года.
                * * *
Однако чуть раньше, в роковое 14-е апреля случилась ужасная катастрофа, пошатнувшая не только мировой технический порядок, но масштабом своей беды нарушившая многие непричастные к крушению человеческие связи. В туманной хляби атлантического океана столкнулся с дрейфующим айсбергом и затонул лучший корабль в мире – легендарный «Титаник».
Весть о его гибели с быстротой молнии облетела Европу. К вечеру 15-ого об этом уже знали в Сан-Педро.
Уложив кроху Мари спать, мы с Катрин отправились в трапезную залу, где двое слуг вели последние приготовления к ужину.
Когда мы вошли, мадам Риарио Мартинес стояла, отслонив штору, и сосредоточенно смотрела в кремнистый проём вечернего неба. Дона Гомеса ещё не было. Я поклонился мадам Риарио и присел на диван, а Катрин подошла к матери и обняла её за плечи:
— Мама, что случилось, ты чем-то огорчена?
Мать вздрогнула, повела плечами и, повернувшись к дочери, ответила:
— Дождёмся отца, он сейчас будет.

Дон Гомес ворвался в гостиную, комкая в руке газету «Вечерние новости и происшествия».
— Это как изволите понимать? — выпалил он, едва сдерживая эмоции. — Весь город судачит, что в нашем доме завёлся чёрный предсказатель! Сеньор Родригес, может быть, вы соблаговолите объяснить нам, что всё это значит, что это за литература, от которой мурашки бегут по коже?! Откуда вы знали заранее о гибели «Титаника»? Завтра здесь будет обер-прокурор с дознанием о ваших литературных достоинствах. Это немыслимо! Знать о гибели тысяч людей и никому ничего не сказать!
— Дон Гомес, — как можно более спокойно ответил я, — простите, но мои книги гуляют по всей Европе. Почему же только сейчас обратили внимание на предсказание о гибели судна?
Дон Гомес на мгновение застыл в нерешительности, потом бросил газету на стол и буркнул:
— Признаться, не знаю.
— Папа, — вступилась за меня Катрин, — Огюст предупреждал о возможной катастрофе! Ты же сам читал его роман «Чужая жизнь». Ты помнишь, что чудо-корабль мистера Бройля тоже назывался «Титаник», и он тоже столкнулся с айсбергом! Но ведь никто из нас не вспомнил об этом, когда из вечерних новостей мы узнали о строительстве настоящего «Титаника»! Говорят, книга Огюста была поднята из воды среди прочих вещей. Значит, о ней знали на корабле!
— Катрин, пожалуйста, спокойнее, — вмешалась в разговор донна Риарио, — всё это очень, очень неприятно.
— Вот что, Огюст, — дон Гомес впервые назвал меня просто по имени, — мы 20-ого отплываем. Я прошу тебя (отец впервые обратился ко мне «на ты») остаться. Ты должен остаться и уладить неприятности, которые вот-вот обрушатся на нашу семью в связи с этим ужасным происшествием. Донну Риарио и Катрин я должен на время увести отсюда. Надеюсь, у тебя получится.

Ужин был совершенно испорчен. Дон Гомес, не коснувшись столовых приборов, встал из-за стола, сухо попрощался и удалился к себе в кабинет. Донна Риарио сослалась на головную боль и поспешила выйти вон, с трудом сдерживая слёзы. За столом остались мы с Катрин вдвоём.
— Не обижайся на отца, — сказала Катрин, — ему сейчас трудно выбрать правильное решение.
— Я понимаю, — ответил я, — поезжайте.


16. НЕВОЗВРАЩЕНИЕ

20-ого апреля я простился с Катрин и её родителями. Дону Гомесу с женой и дочерью предстояло на небольшом моторном судне вдоль береговой линии плыть в Альмерию. Из Альмерии на пароме пересечь Средиземное море и высадиться в Мелильи. И по прибытии в Африку каким-то образом добраться до Рабата. Говорили, что из Мелильи в Рабат пустили регулярные конки. Дай то Бог. Я с волнением представлял тяготы дальнего путешествия и возможные невзгоды в пути. Но я оказался плохим предсказателем. Всё случившееся оказалось гораздо хуже…
Когда паром вот-вот должен был войти в территориальные воды Мелильи, с континента внезапно обрушился штормовой ветер. За час он поднял огромную волну. Паром был перегружен: в трюмную палубу кто-то умудрился загнать целое стадо племенных испанских бычков. Большая волна качнула паром вдоль корпуса (капитан не успел или не смог поставить судно под ветер), тяжёлый корпус присел на борт. Скот шарахнуло в сторону крена, и от резкого смещения центра тяжести паром… перевернулся.
Погибли все — сто пятьдесят четыре пассажира и семь членов экипажа.
Не стало благородного дона Гомеса, трогательной донны Риарио. Но главное, я потерял мою восхитительную Катрин и с ней смысл новой удивительной жизни, в которой я нашёл себя и своё счастье.
Я остался с годовалой дочкой Марией и верной прислугой в огромном родовом особняке дона Гомеса и его супруги донны Риарио. Предаваясь скорби, я практически не выходил в город. Передо мной день и ночь стояла живая несравненная Катрин.
Пока мы были вместе, я не знал, сколько любви исподволь «наросло» на поверхность моего сердца за два года счастливой семейной жизни. И вот теперь это огромное количество счастья, искрящееся улыбками милой Катрин, рассыпалось, как карточный домик. Вместе с ним рассыпался пробитый треклятым айсбергом обстоятельств мой личный тысячепалубный «Титаник», собранный из трогательных пазлов новой удивительной жизни…
Первое время, примерно дней десять, наш дом действительно тревожили дознаниями о причинах катастрофы «Титаника». Но вскоре, взяв в толк мою личную трагедию, люди оставили притязания. При всяком удобном случае они спешили поучаствовать в делах и всячески выразить мне свои соболезнования.
Я же старался хоть немного распутать печальный клубок обстоятельств, обративших к гибели счастье и благосостояние моей семьи. Главной загадкой случившегося, конечно, был внезапный штормовой ветер, в одночасье поднявший на море бурю. Береговая система штормовых предупреждений почему-то не сработала.
Континентальные ветра — не редкость в окрестностях Мелильи, никогда раньше, как утверждали береговые синоптики, штормовой ветер не являлся неожиданно. Об аномальных отклонениях атмосферного давления метеослужба Марракеша сразу по телеграфу сообщала в Рабат, из Рабата информация передавалась в Танжер и оттуда в Мелилью.
Ещё этот скот… Следствию так и не удалось установить виновников перегрузки парома.
Свершившееся казалось мне зловещим предзнаменованием многих будущих неприятностей.

Однако надо было жить дальше. Осиротевшую сердечную любовь я направил на дочь. Любить эту кроху оказалось совсем нетрудно. Маленькая Мария с каждым днём всё более принимала черты резвого очаровательного ангела!
Служанка Беренгария взялась воспитывать девочку. Я был не против, зная меру преданности нашей семье этой почтенной и мудрой женщины. Так в старый дом сквозь сумрак смерти вошла новая звонкая жизнь.


17. МАРИЯ

Прошло пятнадцать лет. Все эти годы я и Мария почти ежедневно ходили к морю и разговаривали с голосами, которые отвечали нам по ту сторону горизонта. Маленькая Мари хотела знать о матери всё, и мы с Катрин наперебой рассказывали ей хрупкую историю нашей семейной жизни. Она же, присев на корточки, мочила в пенных бурунах ладошки и всегда переспрашивала, когда ветер крал над водой какое-нибудь слово из уст матери.
В дни морских волнений мы оставались дома и подолгу глядели на море из огромного окна залы, понимая, что сегодня, как бы громко ни отвечала Катрин, ветер и грохот волн не позволят нам насладиться беседой.

В один из дней я сидел в своём рабочем кабинете и писал очередную повесть.
В дверь постучала Беренгария:
— Господин Огюст (я позволял ей называть меня по имени), какой-то молодой человек просит вашу аудиенцию.
Я положил рукопись в стол и вышел из кабинета. У перил парадной лестницы стоял и сгорал от смущения совершенно растерянный молодой человек огромного роста и лет двадцати на вид. В руках он держал букет цветов и пакет, от которого распространялся чарующий аромат копчёной рыбы.
Я спросил, что ему нужно? Молодой человек, краснея и путая слова, завёл долгую и бессвязную речь. Минут через пять я всё же понял причину его появления в нашем доме: он пришёл... сватать Марию.
Впрочем, догадаться было нетрудно. В щель между балясинами второго этажа испуганно, как дикий котёнок, выглядывала моя дочь. С трудом сдерживая улыбку, я наблюдал на лице Мари откровенное страдание за своего, надо полагать, возлюбленного. Из чувства гостеприимного человеколюбия мне пришлось выслушать монолог парня до самого конца. Наконец, юноша смолк.
Я обратился к Марии:
— Мари, объясни, пожалуйста, что происходит? Этот симпатичный молодой человек говорит мне, что пришёл тебя сватать, это так?
Видимо, я обратился к Мари слишком громко. От смущения парень шагнул назад, оступился, но ловко по-корабельному удержал тело, обхватив огромными ладонями перила лестницы, как швартовый канат. Я понял всю бестактность своего поведения. Ко мне, отцу, пришёл в дом мужчина просить руки моей дочери, я же, как баба, разговариваю не с ним, а судачу с Марией!
Я подошёл к парню и обнял его за плечи:
— Ты, гляжу, моряк что надо! С кем плаваешь?
От моих ободряющих слов у парня засверкали глаза, и он стал взахлёб рассказывать о своём отце, старшем брате Ромеро и ещё бог знает о чём. Говорил он складно, с прибаутками, рассказывая смеялся и даже один раз дружески похлопал меня по плечу. Тут уже рассмеялся я, а он пристыжено смолк и виновато опустил голову.
— Ну-ну, — ободряюще сказал я, разглядывая его, — а как же тебя всё-таки зовут?
— Альберто, меня зовут Альберто, — ответил парень, почему-то краснея лицом.   
— Ну вот и славно, — сказал я. — Мари, хватит прятаться, подойди ко мне.
Мария выпорхнула «из засады» и с пылким смирением юной католички встала под мою левую руку. Я соединил их ладони и торжественно произнёс:
— Дети, любите, берегите друг друга и примите моё отеческое благословение. С Богом!
                * * *
Колесница жизни покатилась в очередной раз по счастливому семейному кругу. Через месяц после описанного выше сватовства Альберто и Мария повенчались в церкви Святой Троицы на Авенида Дель Пилар, в двух шагах от родового дома Марии, ставшего по обоюдному со мной согласию семейным очагом новой молодой семьи.
Я видел Мари теперь значительно реже. В часы отдыха от рукописных упражнений меня всегда тянуло к морю. Только здесь я мог насладиться сладчайшим одиночеством в компании моей несравненной Катрин и маленькой Мари.
Я проводил на берегу долгие часы, беседуя с ними о нашем общем будущем. Всякий раз, когда я приходил на берег, благородные души дона Гомеса, донны Риарио и моей несравненной Катрин, белые и стремительные, как чайки, рассаживались вокруг меня и, выкрикивая отрывистые «ыа, ыа…», рассказывали подробности своего последнего путешествия. Порой мне казалось, что я слышу слова: «Ты напиши, напиши…» «Да, Катрин, я напишу, обязательно напишу!» — отвечал я. При моих словах согласия неизменно одна из чаек устремлялась в небо, и, истошно крича «ыа-ыа», делала широкий торжественный круг надо мной.


18. ТАИС

Дни напролёт загружённый собственными планами, я не успел истратить целиком любовь сердца на маленькую Мари. Это заметил Господь. Не прошло и года, как у меня появилась внучка, крохотная Таис.
— Мари, разве ты была такой же очаровательной крохой?! — воскликнул я, когда нам с Альберто разрешили войти в комнату роженицы.
— Папа, — улыбаясь до ушей вымученной улыбкой счастья, ответила мне Мария, — я была такая же, просто ты сам был тогда ещё маленький!
Альберто предложил назвать дочь в честь бабки, но я воспротивился. В моём сердце никак не умещалось две Катрин. Первая и единственная занимала пастбище моего сердца без остатка. Я же хотел любить внучку совершенно особо. Мне казалось, что под складками огрубевшей от переживаний кожи начал образовываться самостоятельный орган — второе, вернее, третье сердце. И предназначалось оно только для выражения зрелой прародительской любви. Мари изящно разрешила наши с Альберто сомнения:
— Папа, Альберто, посмотрите на календарь, - сказала она, -  сегодня же день святой Таисии, мне так нравится это мудрое имя!
— «Таисия Египетская, V-ый век, мудрая, плодородная…» — щурясь против яркого солнца, прочитал Альберто.
— Быть посему! — я облегчённо выдохнул, поцеловал Мари и удалился в кабинет, напевая на ходу «Таисия, Таис, Таи-йя и я!..»
                * * *
Альберто служил старшим матросом на почтенном промысловом корабле «La amable Maria». Хозяин корабля дон Панчо подумывал о постройке нового судна, понимая, что время «Кроткой Марии» подходит к концу. На верфи в Аликанте он заложил новый корабль, постройка которого по расчётам должна была завершиться через год.
В приподнятом настроении дон Панчо заключил контракт на морской транзит в кипрский Лимасол какого-то сельскохозяйственного груза. В это последнее плавание «Марии» он решил отправиться сам и пригласил в команду на правах почётных гостей многих отслуживших ему верой и правдой матросов.
Более того, двенадцать кают, предназначенные для коммерческих пассажиров, он бесплатно отдал для родственников основной команды корабля. Этим обстоятельством воспользовался Альберто и «на правах старшего матроса» испросил у дона Панчо разрешение взять в плавание Марию. «Что ж, Мария на „Марии“ — это добрый знак!» — ответил дон Панчо.
Мари была в восторге от возможности поучаствовать в предстоящем путешествии и пересечь Средиземное море на знаменитом корабле дона Панчо. Она даже полагала взять в плавание малышку Таю, но я категорически воспротивился, сказав с усмешкой: «Нет уж, внучку на волю волн я не отпущу!»
Зачем я так неосторожно пошутил? Малая мудрость, которую мне довелось приобрести ценой жестоких лишений и уроков Божественной Воли, научила меня не бросать слова на ветер. Поспешно высказанные мысли (то первое, что приходит в голову) частенько становятся лукавой импровизацией нашей свободной воли.
Разве можно шутить с морем? Оно не понимает житейской схоластики. Для среды, не знающей лукавства, сказанное обретает силу руководства к действию. Мы можем двояко понимать происходящее. Море — никогда…
                * * *
И вновь в моей жизни случилось непоправимое. На самом подходе к Кипру, огибая мыс Гата, «Кроткая Мария» почему-то сменила фарватер и на полном ходу пошла прямиком на рифы.
Кораблекрушение произошло ранним утром. Все, кроме вахтенных, спали. Первый подводный камень прорубил шпунтовый пояс по форштевню около грузовой ватерлинии, второй вонзил свой клык с другой стороны ниже водореза. Получив две огромных пробоины в носовой части, «Мария» резким увеличением положительного дифферента поднырнула, выпячив над водой корму. Теряя управление, она рухнула на третий огромный выступающий из воды риф, перевернулась от удара на бок и медленно стала погружаться, увлекая за собой в образовавшуюся воронку даже тех немногих, кто успел прыгнуть в воду с тонущего корабля…
Весть о гибели «Кроткой Марии» пришла в Сан-Педро спустя четыре дня. Жители города вышли на набережную. Тысячи цветов плыли по воде вдоль всего берега. Старая Беренгария с малышкой Таей на руках бродила среди горожан и плакала, призывая Господа Бога в свидетели случившегося. Вокруг меня собралась толпа друзей нашей семьи. Десятки рук трогали мои плечи. Каждый из собравшихся мне что-то говорил, заглядывая в глаза. Я же слышал только звуки, похожие на крики чаек, — «ыа, ыа, ыа…»


19. НЕ БЕРУЩИЙСЯ ИНТЕГРАЛ СУДЬБЫ

Третий раз начинать жизнь с точки, едва отличной от нуля (Бог сохранил мне маленькую Таю), оказалось совсем непросто. Говорят: «Только раздрав пелену страдания, можно увидеть истину».

Помню, отец положил передо мной тоненькую книжку и сказал: «Сын, прочти этот русский бестселлер. В нём есть подсказка, как обрести правду перед Богом». На обложке была нарисована белая русская метель и крупными буквами написано: «A. Рushkin, Еugene Оnegin, la novela en verso».
Повинуясь воле отца, я перелистал роман до конца. Если сказать честно, мне не понравился ни язык Пушкина, ни беспокойный сюжет романа, ничего общего не имеющий с нашей размеренной испанской жизнью. Но одно соображение всё же врезалось в мою память на всю жизнь: Пушкин очень хотел из Онегина, этакого фигляра, сделать человека думающего. Он заставил его убить на дуэли друга, одарил Евгения чистой ангельской любовью и тут же заставил его же от неё отказаться. А когда, поумнев, Онегин понял, от какого счастья он беспечно отвернулся и польстился на пустую и бестолковую независимость, в нём проснулась настоящая высокая любовь, но было поздно. Маленький Наполеон оказался не у дел и вынужден был приютить свой же собственный позор, который десятилетиями он беспечно разбрасывал по миру.
Я рассеянно читал, и помню, как на одной из страниц меня буквально шарахнуло током. Сколько же надо претерпеть Божественных подсказок, чтобы человек открыл для себя одну простую вещь: нельзя принимать обстоятельства жизни (в которые, как в одежды, рядится твоя судьба) за случайную вереницу несвязанных друг с другом событий!
И теперь, возвращаясь глубоким стариком к той моей юношеской мысли, я с великой скорбью размышляю о своём человеческом беспамятстве. Если бы накануне гибели Катрин я понял, что заигрался, сложив две неслагаемые величины в одну, разве я отпустил бы мою любимую в Рабат?
Опьянённый литературным успехом, я решил утолить творческую жажду рассказчика, черпнув с места гибели «Титаника» ковш ледяной Атлантики. И тем самым совершил страшный грех — исполнил «танец сочинителя на костях своих героев»!
Волна людского возмущения ненадолго отрезвила меня. Но перед Богом я оказался беспамятным проходимцем: грех свой не исповедал, разве что замял, а вскоре и вовсе забыл о нём.
Благословляя Мари в далёкое и опасное путешествие, я оказался попросту самонадеян, уверяя себя в том, что "за истечением срока давности" мои грязные танцы прощены, и нет никакого смысла вспоминать старые ошибки.
Наверное, всё сложилось бы иначе, умей я вглядываться в последовательность житейских событий не как лукавый беллетрист-рассказчик, но как умный аналитик, наблюдающий за промыслом судьбы. Увы, только к старости я научился вычитывать главные смыслы в пробелах между строками новостных сообщений.
                * * *
Я отложил в стол литературные упражнения и стал просто жить, по-стариковски вглядываясь в беспокойные 30-ые годы и анализируя окружающие меня события. Я видел, как симпатичные уравновешенные люди под чарами той или иной идеологии превращались в жестоких фанатиков. Я страдал душой, глядя на воодушевление моих юных соотечественников, идущих на заклание, ради ценностей, которые завтра будут объявлены мнимыми.
Как легко увлечь благородную душу жертвенным призывом! Жертвенное начало — это поводок, за который лукавый бес тянет наши души в ад самоубийства. Ведь никогда ни одна революция, ни одна война, развязанная с благими намерениями, не сделала человека счастливым. Бес слишком хитёр, чтобы мы могли беспечно творить в этой жизни благо, сдирая с себя его когтистую волю, как колючки придорожного репейника.
Конечно, в минуты личной жертвы Бог с нами. Но мы сами отстраняемся от Него в агонии жертвенного сластолюбства, потому что даже в присутствии Бога бес умудряется нашёптывать нам свою волю!


ЭПИЛОГ

Закончилась Вторая мировая война. В городок вернулись искалеченные войной горожане. И это называется нейтралитет! Впрочем, если бы не наш славный каудильо Франсиско Франко, всё могло оказаться гораздо хуже, и мы бы с этим прохвостом Гитлером вляпались в дерьмо по самое не могу.

Тае исполнилось… шестнадцать лет! Красотой лица и лёгким благородным станом она вышла в бабку. Наблюдая это шестнадцатилетнее сокровище, я позволял своему сердцу единственное, небезразличное для него удовольствие - погружаться в омут молодости. Мне чудилось, что рядом вновь гарцует несравненная Катрин, и мы бежим вдоль набережной наперегонки. А где-то впереди огромное белое солнце размечает нашу «беговую дорожку» жаркими полуденными лучами!

Всю зиму у меня болела спина. Годы брали своё. Я наблюдал с беспечным равнодушием, как они вступают в «свои имущественные права».
В один из дней за завтраком Тая обратилась ко мне:
— Дед, ты себя запускаешь. Я купила абонемент в бассейн с подогретой морской водой. Как раз для тебя.
Она передала мне маленькую синюю карточку, на которой значилось «ТALASIA bono piscinas». Я повертел карточку в руке и спросил:
— Когда?
— А когда хочешь. Знаешь, дед, иди прямо сейчас!
— А что, пойду, пожалуй! — усмехнулся я и вышел из-за стола, поцеловав и поблагодарив Таю за заботу.

Почтенный человек моего возраста никогда не делает ничего сразу. Нажитая мудрость побуждает его перед началом всякого действия анализировать многие обстоятельства, которые обычно скрыты от близорукой молодости.
Старый человек не гонится за новизной. Для него новое — это, как правило, вариация на тему уже известного старого. Настоящее новое для такого великовозрастного чудака - ярчайшая редкость.
Старик консервативен. Он знает, что не успеет в оставшееся время жизни вжиться в незнакомое событие и оттого к новизне относится как к театральному действию, удобно располагаясь в ложе для почётного зрителя. На предложение снизойти до фарса и поиграть на сцене вместе с молодыми комедиантами он, как правило, отвечает вежливым отказом.
И ещё. Человек моего возраста смотрит на сверкающий сиюминутный мир, но видит в нём только то прошлое, где случились главные события его жизни.
Поэтому лишь на третий день я отправился греть кости в бассейн с тёплой морской водой, выстроенный недавно на краю города, недалеко от набережной Сан-Педро.
Закончив массажные процедуры, я вышел из раздевалки в длинный извилистый коридор, ведущий в вестибюль бассейна. Этот коридор напомнил мне заброшенный узкий каньон на Египетском побережье, в котором я оказался лет двадцать назад. Помню, прогулка по гулкому океаническому дну чуть не стоила мне жизни.
Вдруг я услышал глухой незнакомый голос: «Ты стар, Мне нужен другой. Он рядом!»
Я обернулся. В пяти — шести метрах от меня шёл, вернее, крался, как кошка, молодой парень лет двадцати.
"Вот оно что..."
Мне захотелось устыдить парня и прогнать его от себя, пока не случилось непоправимое. Но в этот миг я ощутил прилив недюжинных физических сил. Слова, готовые сорваться с языка, замерли. Я выпрямился, покорно "подцепил парня на буксир" и повёл к пристани.


Проходя мимо собственного дома, я обернулся и посмотрел вверх. Милая Тая весело махала мне с балкона красным шарфом. Тем самым шарфом Катрин.
Необычайно сильно кольнуло под сердцем. Кольнуло по-настоящему, в дюйме от смерти. Да, некая сила требует передать эстафетную палочку молодому и сильному организму.
Как дымок сигареты, проплыла перед глазами вереница улыбающихся лиц - Катрин, дон Гомес, донна Риарио, Мари, Альберто… Неужели история обязательного жертвоприношения во имя "продолжения жизни" повторяется? Неужели всесилен этот магический Дарвин, определивший факт биологического существования высшей человеческой ценностью?

— Слушайте, Дарвин! — в моей груди колыхнулась собеседница-совесть, — Да, я не хочу умирать. Но вторгаться в чужую жизнь во имя продолжения собственной, вторгаться, как вторгается кукушка в чужое гнездо, я тоже не хочу! Слышите, не-хо-чу!..

...Мы подошли к пирсу. Через минуту причалила та самая яхта. Я узнал капитана, рыжего верзилу, Вассу, Филиппа… Они выглядели всё так же. Их не коснулся полувековой срок давности, прошедший с нашей последней встречи.
— Господин Огюст, прошу на борт! — торжественно сказал кэп.
Я перешёл на палубу.
— А ты что? — спросил матрос паренька, следовавшего за мной.
Парень занёс ногу, размышляя, как бы половчее перепрыгнуть через швартовый канат.
— Господин Огюст, изволите подать ужин? — спросил улыбающийся до ушей рыжий верзила.
Не слушая его, я обернулся и рукой остановил роковой акробатический этюд моего юного провожатого:
— Стой, парень, тебе не следует плыть с нами. Возвращайся.
— Господин Огюст! — закричал кэп. — Так нельзя! Вы погубите себя и нас!
— Успокойтесь, капитан, и поверьте мне: за свою жизнь мы должны отвечать сами. Распорядитесь подавать ужин.

Кэп ничего не ответил. Он отошёл в сторону и нехотя отдал команду поднять паруса. Яхта, как и пятьдесят лет тому назад, пружинисто, прямым фарватером направилась в открытое море. Я всматривался в исчезающие очертания берега и прощался с землёй, испытывая неожиданный душевный восторг. Команда яхты, поначалу взволнованная моим решением, всё более возвращалась в спокойное расположение духа и становилась приветливее.

Я взял судовой бинокль и принялся рассматривать причал. Вскоре, несмотря на старческий астигматизм, я увидел то, от чего моё сердце забилось легко и радостно! Над причальной стенкой в метре друг от друга колыхались на ветру два хрупких силуэта: моя милая Тая и паренёк, которому только что я сохранил право жить собственной жизнью.

* При официальном обращении используется только отцовская фамилия: соответственно, вежливое обращение к Огюсту по-испански будет " сеньор Родригес"