Москва... как много в этом звуке

И хотя далее так и просятся пушкинские слова о «сердце русском», но продолжать не могу! Почему? Да потому, что моему русскому сердцу после предыдущих глав о плошках именно они и не дают покоя. И в особенности – московские, о которых Пушкин грустно написал: «плошки и цветные фонари не освещают английских дорожек, ныне заросших травою» (1). Однако если об одном и том же много думать, то можно сделать и открытие. Тем более что есть и пример, когда Менделееву, много думавшему о Периодической таблице, она, как говорят, и явилась во сне. Однако Менделеев – это великий учёный, из-за чего и сны у него великие, научные и… вовсе не похожие на мои кошмары. Какие? А вот такие: сначала мне снится пушкинская Москва с её английскими, красиво освещёнными, дорожками, по которым вечером гуляют нарядно одетые пары. И вдруг, откуда не возьмись, появляется Чубайс и с воплями о долгах «Энергосбыту» начинает бить фонари и плошки! Тут, конечно, конец света, а точнее, освещения, а ещё точнее – мрак, вовсе не похожий на Периодическую таблицу, но почему-то заставляющий вспомнить рыжего и весьма проказливого кота, которого один мой знакомый назвал Чубайсом.
Однако не будем отвлекаться на Менделеева (и тем более на Чубайса!), поскольку с давних пор все следователи знают правило «Шерше ля фам», т.е. «Ищите женщину». Но где она тут? Почему Пушкин гасит свет вместо того, чтобы его зажигать, и не говорит, как Маяковский: «Если звёзды зажигают, значит это кому-то нужно»? Уж не потому ли, что при описании Москвы ему и зажигать-то ничего не нужно и главными являются слова «Туши свет»? Отбрасываем Маяковского, но при этом, ориентируясь на стих Пастернака «Во всем мне хочется дойти до самой сути», начинаем разбираться в том, а что же заставило Пушкина написать о погасших в Москве плошках. Тем более что и переброшенные в правки «Конька» плошки вовсе не потухшие, о чём прямо свидетельствует перекликающийся стих о кобылице «Очью бешено сверкая». Да и Москвы вроде бы и не видно… Хотя, стоп! А почему же Иван сразу после покорения кобылицы вдруг запел песню о Москве со словами «Ходил молодец на Пресню»? Правда, ранее мы установили тут намёк на его будущее перемещение в столицу и попутно заметили, что именно к сёстрам Ушаковым, проживавшим на Пресне, после возвращения из Михайловского ходил и сам Пушкин. Но тогда мы, к сожалению, не протянули ниточку и немного назад, забыв, что от одной точки у Пушкина, как правило, отходят разные направления. А ведь Иван, который только что весьма удачно покорил кобылицу и загнал её в свой «пастуший балаган», вполне мог бы петь и о ней. И это было бы совершенно логично! Так, неужели же эта кобылица имеет какое-либо отношение к Москве? И уж не сама ли Москва и есть наша искомая «ля фам»? И разве не её образ Пушкин неоднократно одушевлял? Вспомним, как он писал о ней и о Наполеоне в своём «Онегине»:
Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоённый,
Москвы коленопреклонённой
С ключами старого Кремля:
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приёмный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Отселе, в думу погружён,
Глядел на грозный пламень он.
Так-так… «пожар», значит. А я-то долго думал: и почему же царь из «Конька» при виде Жар-птицы кричит: «Ахти, батюшки, пожар!», а Иван перед её ловлей говорит: «Ну, а если обожгуся? … Рукавички взять придётся: Чай, плутовка больно жгётся». А ведь и перед ловлей кобылицы Иван запасся рукавицами, а когда она появилась, «Посмотрел под рукавицу». Да и сам-то его способ ловли «за хвост» абсолютно одинаков как для кобылицы, так и для Жар-птицы. Тянем ниточку дальше и уже в «Путешествии из Москвы в Петербург» находим сравнение Москвы и Петербурга именно в той главе, где и находятся пушкинские слова: «плошки и цветные фонари не освещают английских дорожек»! И главное в том, что сравнение начинается с того, что в начале главы под названием «Москва» Пушкин пишет о СОПЕРНИЧЕСТВЕ Москвы и Петербурга. А это уже совсем горячо, поскольку возвращает нас к уже знакомым словам из «Медного Всадника»: «И перед младшею столицей Померкла старая Москва». И вот тут мы, как и Татьяна Ларина, можем воскликнуть: «Ужели слово найдено?» Да, найдено и слово это «померкла»! Понятно, что в поэме оно употреблено в переносном смысле, но почему же Великому Игроку и не перейти к прямому? Ведь и в предыдущей главе мы видели, как он от имени собственного (Пугачёв-Пугач) потихоньку перешёл к имени нарицательному, т.е. к филину-пугачу. Кстати, скажу для будущих пушкинистов, что в этом переходе прячется сногсшибательное открытие, которое я пока не могу озвучить из-за того, что нарушу последовательность своего расследования. Однако если кому-то не терпится, то именно тут он и опередит меня, и найдёт то, от чего может и со стула свалиться!
Но вернёмся к нашим баранам и отметим следующую последовательность: сначала Пушкин пишет о том, что «Померкла старая Москва», а через год в «Путешествии из Москвы в Петербург» развивает тему соперничества двух столиц и переходит от переносного смысла к прямому, как бы уточняя, что Москва могла «померкнуть» из-за того, что «плошки и цветные фонари не освещают английских дорожек». Однако в «Медном Всаднике» данная строфа продолжается стихами: «Как перед новою царицей Порфироносная вдова». Эти стихи мы ранее уже рассматривали (2) и нашли в них намёк на единственно возможную на тот момент «порфироносную вдову», жену умершего Александра I, Елизавету Алексеевну, которая была в этом статусе с 19 ноября 1825-го года по день своей смерти – 4 мая 1826-го года. Ну, а «померкнуть» перед новой царицей Елизавета Алексеевна могла лишь в день её появления, т.е. при вступлении Николая I на престол. А это - 14 декабря 1825-го года. В то же время имя «Елизавета» прямо перекликается с именем графини Воронцовой, которая, как мы уже знаем, представлена в «Пиковой даме» под образом старой (а значит, в некотором смысле и «померкшей»!) графини Анны Федотовны. Но ведь такой старой Анна Федотовна была не всегда! И не всегда проживала в Петербурге. Ну, и где же она могла более или менее постоянно жить, когда была моложе? А с учётом того, что её называли «московской Венерой», а её муж говорил о своей подмосковной деревне, то и выходит, что в молодости Анна Федотовна должна была проживать в Москве. Т.е. там, куда и приехала Татьяна Ларина, имеющая с Анной Федотовной, как мы уже знаем, один и тот же основной прототип в лице графини Воронцовой.
Проверяем – а кто же «меркнет», пусть даже и на три дня, в «Коньке»? Ответ понятен: это Месяц, который также имеет своим основным прототипом Воронцову. И постепенно у нас появляется ответ на конечный вопрос: а кто же прячется Пушкиным под образом Москвы? Ответ таков: конечно, Елизавета Ксаверьевна Воронцова! И она же высвечивается в тот момент, когда Петруша Гринёв из карты, присланной (внимание!) из Москвы, приделывает хвост к воздушному змею, которого в пушкинское время называли и «московкой» (3). А ведь от такого летательного устройства как воздушный змей нам рукой подать и до той летающей Жар-птицы, от которой Пушкин, чтобы смастерить в «Коньке» образ Месяца Месяцовича, тоже отрезал хвост. Правда, до этого в своей «Барышне-крестьянке» он аналогичным образом отрезал хвост и от кобылы Муромцева, такой же пугливой, как и белая кобылица из «Конька». Ну, а когда Москва путём её сравнения с «порфироносной вдовой» как бы одушевляется, то нам не грех и возвратиться как к «совушке-вдовушке» из сборника русских песен, собранных М.Чулковым, так и к целому ряду пушкинских вдов: Доне Анне, Анне Глобовой из «Дубровского», вдове из «Домика в Коломне» и «Медного Всадника», и т.д.
Однако насколько исторически правомерно пушкинское сближение Москвы с какой-то вдовой? Заглядываем в историю Москвы и с удивлением обнаруживаем, что её, оказывается, издавна называли «вдовствующей столицей»! И такое определение во многом было связано с её пожарами. Вот как об этом пишут в интернете: «Упаднические настроения подкрепил и опустошительный пожар 1712 года, когда сгорело 9 монастырей, 56 церквей, 4,5 тысячи дворов и, разумеется, погибло немало людей. В последующие годы на долю Москвы выпало немало бед. В 1771 году в городе разразилась страшная эпидемия чумы. Повсюду непрестанно горели костры — сожжение мертвых было единственным действенным средством против заразы. Однако люди гибли сотнями каждый день. Едва прекратился мор, как молва принесла слух о восстании Емельяна Пугачева. Столичные власти и дворянство с ужасом ждали вестей о передвижении многочисленной армии мятежников. Они, однако, не дошли до Москвы. Самого Пугачева изловили, доставили в город в железной клетке и казнили на Болотной площади. В 1812 году Москва пережила нашествие Наполеона — он полагал, что, захватив Москву, захватит и всю Россию. Вместе с приходом захватчиков огромный город охватило буйное пламя, бушевавшие несколько дней. Старая, деревянная Первопрестольная была практически уничтожена. Но оптимист Грибоедов писал, что «Пожар способствовал ей много к украшенью». После глобального бедствия Москва стала бурно застраиваться, появилось немало красивых, добротных зданий. Многие из них мы можем видеть и сегодня».
И вот теперь, вооружённые знаниями, мы можем уверенней спросить: а с кого же в пушкинском творчестве началось сближение Москвы с огнём и пожарами? Не поверите, но с Земфиры из «Цыган», которую зарезал ревнивый Алеко. Однако зарезать-то он её зарезал, а вот сжечь (не зря ж она пела «жги меня»!) не успел, чем и оставил нам новое направление для поиска. Идя же по нему с уверенностью, что Пушкин-Плюшкин ничего не теряет, мы и приходим к … сожженной в 1812-м году Москве!! Тут уж и, правда, «жги меня». Слова же в конце пушкинской повести «Рославлев» о том, что народ «жжёт свою столицу», и чуть выше слова Сеникура «русские, русские зажгли Москву», оказывается, имеют скрытый подтекст! Хотя Пушкин и написал в «Рославлеве» сначала о французах: «Они зажгли Москву -- Москва горит уже 2 дни» (4), затем возражение: «разве вы не видите, что пожар Москвы есть гибель всему французскому войску» (5), а чуть позже героиня уточнила следующее: «Неужели, -- сказала она,-- Синекур прав, и пожар Москвы наших рук дело? Если так... О, мне можно гордиться именем россиянки! Вселенная изумится великой жертве!» (6).
Ну, а мы, помня, как легко Пушкин одушевляет свою любимую Москву, сразу же по всё тому же основному прототипу в лице Воронцовой и находим переход от «великой жертвы» к жертве обычной. Вот он: «Дона Анна. И я поверю, Чтоб Дон Гуан влюбился в первый раз, Чтоб не искал во мне он жертвы новой!» (7). Одновременно мы можем и поверить слову о твёрдости Земфиры, когда она поёт: «Я тверда; не боюсь Ни ножа, ни огня», поскольку, перейдя по основному прототипу к Татьяне Лариной, твёрдость как таковую найдём и у неё: «Как изменилася Татьяна! Как твердо в роль свою вошла!» (8). Ну, и в конце концов я повторю, что земфировское «жги меня», замыкается на пожар непокорной Наполеону Москвы. Однако, если Наполеон, которого Пушкин иногда называл и французским царём (8), через слово «пожар» сближается с царём из «Конька», то, конечно же, возникает подозрение, что под обоими этими образами прячется один и тот же основной прототип в лице Николая I. Подумаем над этим. Тем более что среди всех этих царей может оказаться и Дадон, поскольку в черновых вариантах «Золотого петушка» и он подобно царю из «Конька» кричит: «Где пожар? Беда какая?» (10). И ведь это кричит Дадон, которого И.П.Лупанова совершенно справедливо называла «очень близким родственником» царя из «Конька». Да и кричит-то Дадон о «беде», т.е. – о той, которая и появилась чуть позже в образе Шамаханской царицы. Вот она, одна из ниточек, ведущих к общему основному прототипу в лице графини Воронцовой! Кроме того, читая в «Коньке»: «Царь кричит на весь базар: «Ахти, батюшки, пожар!», мы не должны забывать и то, что подобное уже было и про Ивана, который «кричит на весь базар, Словно сделался пожар». И главное, что кричит-то Иван вскоре после того, как поймал кобылицу. Т.е. по словам «на весь базар» мы обязаны заметить перекличку, которая в свою очередь имеет и третий вариант, также связанный с Жар-птицей и отображённый в словах Горбунка: «А поймаешь птицу-жар, И кричи на весь базар». Ну, а когда чуть позже мы видим, что при захвате Царь-девицы никакого крика Ивана «на весь базар» нет, то это уже для нас своеобразная примета, отдаляющая образ царевны от образов с прототипом Воронцовой. И в том числе от пойманной Иваном Жар-птицы, от которой тянутся ниточки и к стихам «Уж белокаменной Москвы, Как жар, крестами золотыми Горят старинные главы» (11), и к стихам: «Нет, пуще страстью безотрадной Татьяна бедная горит» (12), и даже к яркой краске лица Татьяны, о чём Пушкин пишет в черновике: «То вся в пожаре, то бледна» (13). И действительно, тут уже можно понять, что от переносного значения («вся в пожаре») рукой подать и до прямого, когда «вся в пожаре» перед нами появится описанная Пушкиным Москва 1812-го года.
В то же время мы должны обратить внимание и на то, что царь из «Конька» после слова «пожар» кричит: «Эй, решётчатых сзывайте! Заливайте! Заливайте!», а само слово «решёточные» - это, по определению ершоведов, «тюремные сторожа, исполнявшие и обязанности пожарных». И эти пожарные-тюремщики, конечно же, настораживают нас и заставляют искать пожар в виде намёка на восстания не только в Москве, но и в Петербурге. Тем более что и сам-то Пушкин сразу после петербургского наводнения писал брату: «Отправь с Михайлом всё, что уцелело от Александрийского пожара» (14).
Однако при сближении женских образов со словом «пожар» мы не должны забывать и рассказ Пушкина его другу Нащокину, к сожалению, записанный весьма безалаберным пушкинистом Бартеневым, который, как и при записи т.н. «устной новеллы», забыл уточнить весьма важный вопрос о времени этого рассказа. А ведь Нащокин при его прекрасной памяти вполне мог бы назвать не только примерное время, но даже и точную дату пушкинского рассказа, после чего все будущие исследователи могли бы ориентироваться во времени и искать переклички в ближнем круге произведений. Тут я хочу отметить, что Бартенев в какой-то степени напоминает мне того невнимательного следователя, из-за которого судья, услышав нечто совершенное новое в показаниях обвиняемого, вынужден спрашивать: «А почему же вы всё это не рассказали следователю?» Ну, а тот невозмутимо отвечает: «Он меня не спросил, я и не рассказал».
Но вернёмся к содержанию пушкинского рассказа о некой молодой двоюродной или троюродной сестре, которая была сумасшедшей и якобы проживала с семейством Пушкиных в деревне. Вот часть этого рассказа: «её держали в особой комнате, Пушкиным присоветовали, что её можно вылечить испугом. Раз Пушкин-ребёнок гулял по роще… возвращаясь домой… встречает свою сумасшедшую сестру, растрёпанную, в белом платье, взволнованную. Она выбежала из своей комнаты. Увидя Пушкина, она подбегает к нему и кричит: «Брат, они приняли меня за пожар» (перевод с французского). Дело в том, что для испуга к ней в окошко провели кишку пожарной трубы и стали поливать её водою. Пушкин, видно, знавший это, спокойно и с любезностью начал уверять её, что её сочли не за пожар, а за цветок, что цветы также поливают» (15). Мы же из этого явно сочинённого Пушкиным рассказа понимаем, что его «сумасшедшая сестра» вовсе не испугалась того, что её облили, а забеспокоилась лишь из-за того, что её якобы приняли за «пожар». А уже одно это и исключает её из числа тех пугливых кобылок, под образами которых Пушкин прятал графиню Воронцову.
Кстати, если говорить о белой кобылице из «Конька», которую испугал выскочивший из-под куста Иван, да ещё и припомнить слова Пушкина из его письма 1833-го года: «Из старых моих приятельниц нашел я одну белую кобылу, на которой и съездил в Малинники; но и та уж подо мною не пляшет, не бесится» (16), то можно заметить, как глагол «бесится» после правок сказки был преобразован в наречие «бешено» («Очью бешено сверкает»), что, однако, не даёт никаких оснований считать, что сама кобылица была когда-либо бешеной. Нет, сумасшедшие в образах с прототипом Воронцовой у нас не просматриваются! А именно Воронцовой мы и занимаемся. И именно о ней, как об основном прототипе, ранее шла речь (17), когда я говорил о сближении Татьяны Лариной не только с московской барыней Татьяной Юрьевной, но и с Москвой как таковой. Ведь в том же «Путешествии из Москвы в Петербург» Пушкин пишет не только о Татьяне Юрьевне, но и о «присмиревшей Москве», направляя нас через слово «присмиревшая» к своим объезженным и смирным кобылкам, которых мы уже знаем! Ну, а образ «матушки зимы» из «Онегина» - это, конечно же, прямое направление к постоянному эпитету Москвы, о которой Пушкин писал: «Больно для русского сердца слушать таковые отзывы о матушке Москве…» (18).
Тянем ниточку дальше и замечаем, что показ пойманной Жар-птицы в «Коньке» происходит не где-нибудь, а в  царской «почивальне», т.е. спальне. Тут же вспоминаем о том, что слово «спальня» тесно связано с образами, имеющими основным прототипом Воронцову, о чём я ранее уже писал. Однако если мы говорим о Москве, то и спальня нам нужна московская. И такая есть в т.н. «Романе на Кавказских водах», когда Екатерина Петровна Томская сначала сидит в своей спальне, а затем, идёт во двор показывать карету, в которой «приподняла все ставни». А ведь о «всех ставнях» (правда, в опочивальне царя) говорил и Иван, который перед показом Жар-птицы просил их закрыть. И мы понимаем, что дело происходит в Москве, т.к. почти синхронно о закрытых ставнях в «присмиревшей Москве» пишет и Пушкин (19). Однако после правок слово «ставни» в «Коньке» исчезает, но при этом никуда не пропадает, а в соответствии с методом «Пушкин-Плюшкин» переносится в спальню старого Шонинга (20).
Кстати, а откуда в «Коньке» взялся мешок для перевозки Жар-птицы? А это тоже пушкинский «отброс»! Правда, из его записи народной сказки, в которой Балда кладёт попа «в мешок вместо сухарей – утопляет ночью попадью вместо его» (21). И понятно, что Балда топит попадью по ошибке, но во всё том же, уже знакомом ему, мешке, в который ранее посадил попа. А ведь, как мы знаем, попадья и в пушкинской сказке, и в его же «Капитанской дочке» в своей основе имеет прототип в лице всё той же Воронцовой. Ну, а поскольку Пушкин любил Воронцову, то и вполне естественно, что в своих произведениях он старался не топить тех героинь, под масками которых её прятал, ограничившись в конце концов тем, что дочь мельника из «Русалки» у него утопилась сама. Хотя и тут он сразу же превратил утопленницу в царицу русалок… Ну, а когда мы вспомним, что попадью в «Капитанской дочке» Пушкин назвал по имени-отчеству реальной ключницы Акулины Памфиловны, то уже совсем по-другому и посмотрим на стихи о Москве, которая была «С ключами старого Кремля».
А теперь давайте проверим связь Москвы и пойманной Иваном Жар-птицы, отметив, что в первой редакции «Конька» эта птица появилась перед царём после того, как «Иван тряхнул мешком», и что слово «тряхнул» после правок было убрано. Спрашиваем: а откуда вообще взялось это слово? На этот вопрос, поверьте, ершоведы никогда не ответят по причине того, что в направлении Ершова тут сплошной тупик. А вот в направлении настоящего автора «Конька», т.е. Пушкина, перспективы есть! Итак, для ответа задаём дополнительный вопрос: а что именно писал Пушкин одновременно с «Коньком», т.е. осенью 1833-го года? Ответ прост: «Историю Пугачёва», которая, как «Конёк», была издана в следующем году. Ещё вопрос: а что было издано раньше? Ответ таков: «Конёк» с описанием Жар-птиц был издан в конце сентября 1834-го года, а «История Пугачёва» из-за разных типографских проблем - лишь в декабре. А отсюда и вывод, что Ершов до издания «Конька» не мог прочитать «Историю Пугачёва» и поэтому и не мог ничего оттуда заимствовать.
Ну, а теперь спокойно открываем «Историю Пугачёва» и также спокойно находим в первой же главе следующее: "То ли еще будет!" говорили прощеные в 1771 году мятежники: "так ли мы тряхнем Москвою" (22). И мы начинаем понимать, что то, о чём в переносном смысле говорили бунтовщики из пушкинской «Истории Пугачёва», в самом прямом смысле осуществил Иван-дурак: взял да и тряхнул мешком с Жар-птицей, которая по многим приметам перекликается с Москвой. Т.е. заодно тряхнул и Москвою! Тянем ниточку дальше и в материалах к «Истории Пугачёва» находим источник, использованный Пушкиным. Это его «Оренбургские записи», где данная ситуация описана более подробно: «Бунтовщики 1771 года были посажены в лавки Менового двора – Около Сергиева дня, когда наступил сенокос, их отпустили на Яик. – Садясь в телеги они говорили при всём торжище: То ли ещё будет? Так ли мы тряхнём Москвою? – Молчать, курвины дети, говорили им Оренбургские казаки их сопровождавшие, но они не унимались» (23).
Но почему именно Иван (кстати, а он-то чей сын? Уж не «курвин»?) должен был «тряхнуть» Москвой, а точнее Жар-птицей? Да потому что «Конёк» писался синхронно с «Историей Пугачёва» и главный герой этой «истории» уже крепко засел в сознании Пушкина, что позднее и привело к написанию «Капитанской дочки» со следующими словами Пугачёва: «Буду продолжать как начал. Как знать? Авось и удастся! Гришка Отрепьев ведь поцарствовал же над Москвою» (24). А ведь ранее у Пушкина этот Гришка, став таким же самозванцем, как впоследствии и Пугачёв, чётко говорил: «Лишь дайте мне добраться до Москвы, А там Борис расплатится со всем» (25). И мы видим, что несбывшуюся мечту Пугачёва о царствовании в Москве всё-таки осуществили такие пушкинские герои как Отрепьев из «Бориса Годунова» и Иван из «Конька», которые на некоторое время стали там царями.
Ну, а теперь поясню, почему так много и упорно я продолжаю писать о Е.К.Воронцовой. Да потому что из четырёх крупных женских образов «Конька» (а это: кобылица, Жар-птица, Царь-девица и Месяц-мать) ТРИ образа имеют основным прототипом графиню Воронцову! Ничего не напоминает? И где же ещё у Пушкина такое глобальное доминирование основного женского прототипа? Ответ прост: только в пушкинском «Онегине», в котором Татьяна Ларина не просто главная, а самая главная героиня, под маской которой прячется всё та же Воронцова. Так неужели можно сказать о «Коньке», что это «те же яйца, только сбоку»? Тем более, когда имеются следующие совпадения:
1. «Онегин» начинается без вступления – и в «Коньке» присказки (а это своего рода сказочное вступление) нет;
2. вставил Пушкин вступление в середину «Онегина» – и в середине «Конька» мы обнаруживаем нечто похожее на пролог из «Руслана» в виде план-программы пушкинских сказок;
3. мощно присутствует Воронцова как основной прототип Татьяны Лариной – и в «Коньке» этот прототип, хотя и под разными образами, но всё же доминирует надо всеми;
4. создал Пушкин к «Онегину» некое стихотворное предисловие – и при написании «Конька» написал «Свата Ивана», представляющего из себя также некое сказочное предисловие.
Однако, стоп! Последний пункт требует разъяснений из-за того, что по своему содержанию «Сват Иван» значительно отличается от онегинского предисловия. Да и вынесен-то он за пределы сказки. Так в чём же дело? А вот в чём: ранее я уже указал, что в «Свате Иване» присутствует намёк не только на умершую няню Пушкина («Пахомовну»), но и на пятерых казнённых декабристов, которых тоже «надо помянуть». Однако при таком раскладе и размещении нами «Свата Ивана» перед текстом «Конька» мы вправе искать в нём, если и не погибших, то хотя бы живых декабристов. И мы их нашли! (Да и о погибших намёк есть, о чём отдельно). Так-так-так… Но не намекает ли Пушкин на то, что и в «Онегине», с которого он как бы снял кальку для «Конька», может быть нечто подобное? НАМЕКАЕТ! И ещё как намекает. На что? И на присутствие в подтексте «Онегина» ещё не найденной никем темы декабристов, и… на свою десятую главу, «отрывки из обрывков» которой безуспешно пытаются осмыслить исследователи. Правда, они до сих пор не могут понять, каково её место в «Онегине», из-за чего Ю.М.Лотман и пишет об отсутствии «убедительных реконструкций целостного авторского замысла» (26). Но найти этот замысел и место для десятой главы «Онегина» нам, конечно же, поможет «Конёк»! Ну, и «Сват Иван», конечно.
Итак, стихотворение «Сват Иван», не имеющее прямых перекличек с «Коньком» (о косвенных я уже говорил!), в виде некоего сказочного предисловия выведено за границы его текста и, на первый взгляд, не имеет ничего общего с десятой главой «Онегина», которую некоторые считают последней. Пусть даже и в качестве приложения, представляющего собой «обзор исторических событий XIX века» (27). Но тут нужна внимательность, которая не позволяет мне согласиться со словами Лотмана о наличии текста, «именуемого самим Пушкиным и в его окружении «десятой главой» (28). Да, нет, Пушкин никогда не писал прописью «десятая глава»! Это его окружение или автор данных строк могут римскую цифру X, которой Пушкин всегда обозначал свою «декабристскую» главу, для удобства поменять на слово «десять». А сам Пушкин писал прописью только о нумерации других глав «Онегина». Например: «Покамест моего романа Я кончил первую главу» (29). Но к чему это? А к тому, что, если под буквой «О», которой Татьяна, рисуя на стекле, якобы обозначила фамилию Онегина, мы усмотрели ещё и намёк на «нуль», приводящий к графу Нулину, то точно так же в соответствии с любимым пушкинским приёмом «задом наперёд» мы и под цифрой «X» смело можем подразумевать букву «икс». Тем более что при написании десятой главы, которую датируют 1830-м годом, Пушкин в своей «Барышне-крестьянке» совершенно синхронно обозначил эту букву, написав: «талия была перетянута, как буква икс» (30). А греческой буквой «икс», как известно, в математике изображаются неизвестные величины.
Ну, а если они неизвестные, то и номеров не имеют! А без номера и нет никакого места пушкинской «декабристской» главе в «каноническом тексте романа» (31)! И не для его конца она написана, а для начала. Т.е. так же, как и самостоятельный по своему тексту «Сват Иван». И тогда выходит, что эта «икс-глава», которая должна быть вынесена в отдельное предисловие и в которой нет Онегина, а Пушкин упоминается в третьем лице, представляет собой, как говорил П.А.Вяземский, некую «хронику». И, конечно, это хроника исторических событий, тесно связанных с декабристами, которых НАДО ИСКАТЬ в подтексте «Онегина». Тем более после того, как я в том же подтексте установил негласную хронологию, отличающуюся от гласной, которую Ю.М.Лотман называет «внутренней хронологией», на «три года и более». При том что это «более» исчисляется в пределах шести месяцев. А раз так, то мы обязательно должны выйти на 1825-26г.г., когда были и восстание декабристов, и суд над ними, и их казнь.
Примечания.
1. Ж-1, 246, беловая редакция «Путешествия из Москвы в Петербург» от 1834-35г.г.
2. См. главу «Царь увидел пред собой».
3. см. словарь В.И.Даля и конец моей главы «Месяц».
4. Ро 157.19.
5. Ро 157.23.
6. Ро 157.34.
7. КГ IV 108.
8. ЕО VIII 28.2.
9. см, например, «Рефутацию г-на Беранжера» от 1827г.
10. См. III,1110, черновик ЗП.
11. ЕО VII 36.4.
12. ЕО IV 23.7.
13. ЕО V бел. 608 сн. 1.
14. Пс 117.21.
15. ПВС, М., «Художественная литература», 1974, т.II, с.188.
16. Пс 838.
17. гл. «Пиковая дама».
18. Ж1 206.17 от1831г.
19. см. Ж-1, 241, 2.
20. См. МШ 394.30.
21. XVII 366.
22. ИП 12.9.
23. IX, 495.
24. П-3,302.
25. БГ XI 71-72.
26. Лотман, ЕО, с.413.
27. Лотман, ЕО, с.395.
28. Там же, с.393.
29. ЕО I 60.4.
30. БК 120.5.
31. см. Лотман, с.391.