кусочек из детства

Возвращаемся к воспоминаниям Наташи Водин.

Напомним, что Наташа родилась в декабре 1945 года в Нюрнберге. Хотя американцы запрещали всем Displaced Person проживать вне специально для них организованного лагеря, родители всеми силами этому противились. Их можно понять, ведь воспоминания о трудовом лагере при немцах были незаживающей раной в их душах.  Пять лет семье удалось скрываться в сарае на территории металлообрабатывающей фабрики. Владелец фабрики по каким-то причинам положительно относился к славянам и не прогонял их. Но в конце концов их выявили и поместили в ненавистный Валка-лагерь.

1951 год

Для меня Валка-лагерь прежде всего был местом, в котором началась немецкая школа. Это доказывает фото первого школьного дня. На фоне задрипаного барака 
 в три ряда разместили 29 детей. Два ряда девочек стоят, перед ними, по-турецки скрестив ноги, на земле сидят мальчики. У четверых детей нет школьных кульков. Одна из них - я. Самая дурацкая из всех, сияющая, не смотря на отсутствие этого кулька.
Это лагерная школа для лагерных детей, которые должны прежде всего научиться немецкому языку.
Поскольку мама ещё на фабричном дворе занималась со мной, при поступлении в школу я уже могу читать и писать по-русски. Я знаю басни Крылова, волшебные истории для детей Самуила Маршака, наизусть как минимум дюжину стихотворений А. Пушкина и А. Толстого, но немецкий всё ещё для меня шум заднего плана.
С поступлением в немецкую школу всё молниеносно меняется. Как-будто все немецкие слова уже дано во мне дремали и только ждали момента пробуждения*. Немецкий язык становится для меня канатом, за который я сразу же ухватилась, чтобы с его помощью перескочить на другой берег, в немецкий мир. Хотя он для меня ещё недостижим, но я знаю, что он меня ждёт, что однажды я стану его частью.
Дома из-за этого начинается война. Родители отказываются понимать мой немецкий. Отец действительно его не понимает, не будет понимать до конца своей жизни, а мать, которая лучше всех окружающих меня говорит по-немецки, не хочет понимать. А я не хочу больше понимать её русский, вообще не хочу больше иметь с ней дело. Мы постоянно ругаемся, она пытается меня бить, но я ускользаю, да её руки и слишком слабы, чтобы причинить мне боль. Передо мной она бессильна, потому что я её не боюсь, боюсь я лишь руки моего отца, который бъёт меня редко, всегда это последняя инстанция моей матери. Единственное, что меня пугает, её обещание:" Я расскажу это твоему отцу". Иногда она меня щадит, если я в слезах и по-русски попрошу у неё за своё отвратительное поведение и ложь прощение. Но чаще, когда пьяный отец возвращается со своих тайных дел, приговор приводится в исполнение. Он относится к людям, которых алкоголь делает агрессивными, и жалоба матери ему как раз по-душе. Он называет меня холерой, паразиткой, кретинкой; одной рукой крепко держит, а другая опускается на меня как топор. Моя мать - судья, он - палач, исполнительный орган.
После школы чаще всего я болтаюсь по лагерной территории. Не припоминаются другие дети только что-то полностью запущенное, серое, вызженная земля, на которой нет ни деревца. Ещё дальше мне от родителей не убежать - территория лагеря гораздо больше, чем фабричный двор, и это тюрьма, окружённая стеной с колючей проволокой...

Иногда мать вспоминает, что когда она ещё жила на Украине, хотела уйти в монастырь, стать монашкой. Она плачет и говорит, что её теперешняя жизнь - Божий штраф за то, что она не прислушалась к своему желанию. Я знаю, что у монахинь нет детей, поэтому её спрашиваю:" А я? Меня бы тогда не было на свете, если бы ты стала монашкой?" Она смотрит на меня своими тёмными с поволокой глазами. "Возможно было бы лучше, если бы ты не появилась на свет" - говорит она. "Если бы ты видела то, что я видела..." И опять её взгляд направлен куда-то во вне, туда где меня нет...
Днём, когда отца нет, к нам часто стал заходить русский святой, который выглядит как Лев Толстой на нашем настенном календаре, который мы, несмотря на то, что он давно устарел,повесили на стену в нашей комнате барака. Андрей Захарович - маленький худощавый мужчина с вегетарианским цветом кожи и редкой белой бородой. Он был рекрутирован на работу в шахте, и всегда при себе у него была завёрнутая в газету потрёпанная библия. Мой отец говорит, что он оказывает плохое влияние на мать, способствует её умопомрачению, кроме того он подозревает обоих в нарушении супружеской верности, и поэтому запретил матери с ним встречаться. Если мать опять грозит мне побоями отца, я в ответ грожу ей:"Тогда я ему расскажу, что Андрей Захарович  опять у нас был."
По моим наблюдениям отношение между ними чисто мистическое, религиозное, отношение как между мессией  и одной заблудшей, отпавшей от веры овечкой, монашкой. Моя мать хочет, чтобы он вернул ей веру, чтобы она опять могла, как это было прежде думать о Боге добром и любящем. Она смотрит ему в рот, когда он говорит или читает из библии, однако их встречи  почти всегда кончаются ссорой, содержание которой мне не понятно.Понимаю я только, что Андрей Захарович Бога защищает, а мать его обвиняет, наверное из-за того, что она видела, и что я охотно также бы разок хотела увидеть, чтобы почувствовать, что она чувствует, откуда исходит её непрекращающаяся безмерная боль. Я боюсь этой боли, но один единственный раз я хотела бы её пережить. Поэтому моя вечерняя молитва почти всегда такова:"Любимый Боженька, пожалуйста, дай мне возможность почувствовать, что чувствует моя мать, только один миг, чтобы я могла её понять."
Андрей Захарович, когда к нам приходит, приносит не только библию, но и по крайней мере, также завёрнутый в газету тёплый помятый пирожок, зажаренный дома на керосинке, как совершенно из другого мира, чем наше ежедневное лагерное питание с его картонным супом и кашей, от которой я больше пары ложек не могу проглотить, так что уже превратилась в скелетика, которому Красный Крест готов профинансировать что-то вроде санатория. Из такого места где-то в горах Баварии я вернулась  ещё более худющей, потому что  немецкая  еда, их клёзы, кровяная колбаса, огромная паровая вермишель в меня не проходят, меня сразу же выташнивает тем, что насильно в меня запихивают.
А вот сладкие кремовые пирожки от Андрея Захаровича наивкуснейшее из всего, что я когда-либо пробовала...
Андрей Захарович приносит не только сладкое, но и горький, жёлто-зелёный парашок, который он называет хинином.Он должен вылечивать все болезни: ревматизм матери, её головные боли, её сердечные боли, её боль желудка, все её боли, которые постоянно мучают не только её душу, но и тело. И я должна регулярно на кончике ножа его принимать...
Я, действительно, чувствую действие хинина: могу быстрее и дольше бегать, во мне пробуждается новая, незнакомая энергия, такое чувство, будто меня почти нельзя победить. Возможно это способствует тому, что наша с матерью борьба становится всё более агрессивной. Я не позволяю ей решать, что мне можно, а чего нельзя, меня почти никогда не бывает дома и прежде всего я вру. Ложь - гнусное клеймо моего детства, проклятие, от которого  мне никак не избавиться. Я вру навязчиво, без причины, без какого-либо смысла, я вру просто из-за того что правда по непонятной причине не может покинуть моего рта.
У моей матери голова идёт кругом, она больше не знает, что ей со мной делать и прибегает к старозаведному наказанию. Мать прикрепляет на стену большой кусок картона, на котором жирным чёрным шрифтом по-русски и по-немецки написано: "Наташа врёт своей матери". Мне запрещено покидать комнату, я должна выдерживать публичное разоблачение, каждый раз, когда кто-нибудь входит в комнату, и бросает свой взгляд сначала на стену с картоном, потом на меня, я сгораю от стыда. Но больше всего я боюсь прихода Андрея Захаровича, под взглядом которого я подозреваю изойти пламенем. Он, действительно, приходит. Останавливается  у картона, надевает очки и долго внимательно его изучает. Потом происходит что-то невероятное. Он снимает очки и срывает картон со стены. "Что вы делаете с вашим ребёнком, Евгения Яковлевна?" - говорит он сердито. "Вы, когда-то интеллигентная женщина... Это Сталинские или Гитлеровские безбожные методы?!" - добавляет он печально. Я вижу как краска заливает лицо матери. Смущённо, опустив глаза она обращается ко мне:"Ты можешь идти на улицу играть."          

На фото первоклассник (мой знакомый из Берлина) в 1939 году с традиционным кульком по случаю начала школьной жизни. В кульке сладости, м.б. ирушки, которые д.б. сгладить начало суровой школьной жизни, ведь учителя били школьников линейкой по рукам, если не больше.

*тогда Наташа и не подозревала, что со стороны матери в ней текла и немецкая кровь