Бабушка по матерной линии

     Не знаю почему, но почему-то я решила обо всём этом рассказать. Не кому-то, а просто, вслух. Может, так проще разбираться. Записываю голосовуху. С чего начать?..
     Часто говорят: молодежь безответственна. Ну, может быть. Кто-то. Я, например, себя безответственной не считаю. По клубам не таскаюсь, готовлюсь к ЕГЭ. А ещё я волонтёр, и не как некоторые – завели себе волонтёрские книжки и на этом адьос. Я действительно езжу в интернат для престарелых и инвалидов, в Усольцево. Ездила. А теперь не знаю... Но лучше по порядку.
     Ездила к подшефным. У меня там две подшефные бабушки – Вера Георгиевна и Раскопкина.
     С Верой Георгиевной всё нормально. Ну, как нормально. Ей восемьдесят два, то есть её туда по старости отправили. А вот Раскопкина... Как раз о ней я и хочу рассказать.
     То, что с ней происходит, странно. И получается, что только я об этом и знаю. Вернее, про её странности знают все, но не до конца. Главного-то они не знают, не видели. А я видела. У странностей есть причина! Об этой причине она никому не рассказывает. А мне рассказала. И даже показала! Доверяет, ага...
     Она и во всём остальном мне доверяет, я её жизнь уже лучше своей, наверно, знаю.
     Ей шестьдесят два – ну, то есть понятно, что не по возрасту она там. А те, кто не по возрасту – значит, по инвалидности. Кто сам с собой не управляется, а родственников нет. Или есть – но как у Раскопкиной. Мужа и детей у неё никогда не было («как-то не случилось»). Из родственников только племянник, но он заниматься ею готов только если она будет в гробу, в белых тапочках. И если это произойдёт в четверг и обязательно после дождичка. Так он сказал, когда приезжал в двенадцатом году. Не к ней приезжал. На конференцию. Он по профессии, как и она, археолог.
     Только он просто археолог, а она Почётный Археолог. Как сама она шутит – Почётный Археолог Всея Руси. Но на самом деле всё-таки не Руси, а всего лишь нашего края. Но край-то такой, не маленький...
     В общем, она на этой археологии собаку съела. Как начала есть ещё в семьдесят втором, когда на истфак в УФИН поступила, так и ела до самой пенсии... Это тоже юмор. Она хоть и двинутая, но иногда шутит. Иногда «искромётно», она так и говорит: «какая я, глядит-ко, искромётная!» (глядит-ко – это она диалект какой-то изображает, она их много знает). А ещё она матерится, редко, но метко, а потом извиняется: меня, говорит, нельзя не извинить, я ведь твоя бабушка по матерной линии! Раскопкиной она тоже сама себя прозвала. Настоящая фамилия у неё нормальная, даже, мне кажется, красивая – Соколовская. Маргарита Сергеевна Соколовская.
     Буквально за несколько дней до того, как уйти на пенсию, она была на Кышымском раскопе, и вот после этого её странности и начались.
     Она стала избегать людей. На пенсии это не так и сложно, ага...
     Перестала выходить. Всё время сидела дома, одна. Телек? Ноут? Нет! Вязала? Прибиралась? Тоже нет. Даже с готовкой завязала.
     Однажды чуть не умерла с голоду. Нашли совсем истощавшую – собесовки нашли, когда пенсию принесли.
     Вскоре после этого её и определили в интернат. Чтобы присмотр какой-то был, жалко ведь, если человек просто так умрёт, из-за внезапной необъяснимой дурости. Тем более такой человек – Почётный!
     ...Я сейчас засмеялась, потому что не считаю, что почётных надо спасать, а других каких-нибудь – нет. Я-то как раз так не считаю, а вот директорша интерната – да. Она со мной на этот счёт даже беседу провела. Сказала, что если Вера Георгиевна «зажмурится», «страху нет». А вот судьбой Раскопкиной из института этнографии два раза интересовались, и если что – могут быть проблемы. Это директорша к тому (так она объяснила), чтобы я держала её в курсе всего – если что-то новое узнаю, если Раскопкина «выкинет ещё какой-нибудь трюк», сделает или скажет что-нибудь, чего раньше не говорила и не делала. Всё может быть важным...
     – Ты куда поступать собралась? – спросила директорша.
     – В УФИН, – зачем-то соврала я (я в ТЭИшку вообще-то хочу... ну, там как получится).
     – Поможем! Ты нам поможешь, мы – тебе, – улыбнулась директорша. Зубы у неё белые-белые. Географ наш про таких говорит – оральная Снегурочка.
     Ну вот. Не прошло и нескольких дней, как Раскопкина «выкинула трюк». Или даже не она – сам он, получается, выкинулся. Дело было так.
     Когда я к ней прихожу, она всегда радуется. Но вначале пугается – сначала-то она не знает, что это я. Заходишь к ней в комнату, а у неё вид как у только что нашкодившего ребёнка. Сидит с ровной спиной и хлопает глазами, мол, а я тут ни при чём, совсем тут ни при чём. Выглядит довольно забавно.
     И в тот день всё было так же. Только она уронила на пол одну штуку.
     Я думала, она кинется её поднимать, но нет, не кинулась. Я поздоровалась, подошла и подняла сама.
     Раскопкина внимательно за всем этим наблюдала, как будто я делаю что-то страшно интересное.
     Это была маленькая чёрная рамка. Из чего? На мраморную похожа, но я не уверена. Размером, наверно, с мой телефон. Широкая. Такая, что можно поставить. Я и поставила её – на раскрытую ладонь. Стала рассматривать. Спросила, конечно, – «а это что?», но Раскопкина только повела плечами.
     По центру рамки свисала потрёпанная верёвочка с привязанным к ней металлическим шариком. Почему-то казалось, что с верёвкой что-то не так: в общем-то, нельзя было сказать, что она свисает – я понаклоняла ладонь в стороны, но верёвка оставалась совершенно неподвижной, как будто внутри неё проходило что-то твёрдое, негибкое... И всё-таки она свисала. Вот такое от неё было двойственное ощущение. И ещё её почему-то очень хотелось коснуться. Пальцы прямо сами тянулись, и это меня даже как-то насторожило. Я терпела, не касалась.
     – Али-Ату, – вдруг сказала Раскопкина.
     Я не поняла, переспросила.
     – Я нашла это там, в Кышыме... Это Али-Ату.
     – Типа артефакт?
     – Типа да, – усмехнулась Раскопкина и сразу снова стала серьёзной. – Никогда не слышала? Это неправильный маятник. Ещё переводят как «другой маятник», «другие качели», «хитрые качели»...
     – А в чём они... хитрые?
     – Мне перевод «другие» нравится... Качни.
     – И что будет?
     Почему я решила, что вообще что-то будет, я не знаю. Просто чувство. Ну и, может быть, то, что Раскопкина была страннее обычного.
     – Увидишь... Только не забирай! – как-то плаксиво попросила Раскопкина. – И никому не говори! Пожалуйста!
     Да, она была странной.
     Я протянула ей это самое «ату», чтобы отдать, но она быстро, как кошка лапой, стукнула по шарику...

     Очень трудно описать, что потом произошло. Но качнулся не шарик. Качнулось всё остальное. И не просто качнулось – а качалось и качалось!
     Всё, что было вокруг – комната Раскопкиной, сама Раскопкина, окно и квадратный клочок мира в окне – всё это взмывало то в одну, то в другую сторону, и всё время проходило прямо через меня. Просто как через ворота, через калитку. Всё это я чувствовала где-то внутри себя – и чувствовала по-разному. Койка, на которой сидела Раскопкина, проходила, просачивалась с какой-то натугой, а мир в окне – наоборот, с лёгкостью, легко и прохладно, как даже не знаю что... как рисунок, акварель, если бы её можно было отделить от бумаги – просто льющиеся полупрозрачные цветные пятна...
     И ещё. Не знаю, как это объяснить, но это было приятно, счастливо. Даже когда койка. Было ощущение, что всё на своих местах, хотя и непрерывно движется. И чувство, что я всё понимаю – каждую нитку на Раскопкинском халате, каждую пылинку на её коричневой тумбочке. Пылинка на тумбочке. Тумбочка в комнате. Комната пролетает сквозь меня как сквозь какой-то безумный, но счастливый КПП... Конечно, ничего похожего со мною никогда раньше не было.
     Несколько раз я бросала взгляд на рамку, на маятник. Я видела его на своей руке так, как будто и рука, и он – где-то вдалеке, на экране. И они были неподвижны – рука и маятник. Верёвка свисала, шарик блестел. И не двигались. Только они и не двигались. Всё остальное качалось, летало, проходило и просачивалось. И только они стояли на месте. Как приколоченные...

     ... – Только не забирай, – опять попросила Раскопкина. И сказала, что это она коснулась шарика и всё остановила. Что сама бы я могла ещё несколько часов не остановить – или вообще никогда, если меня не трогать. Что я сорок минут так простояла.
     Я была совершенно обалдевшая, как будто меня выдернули из глубокого сна... Или нет. Как будто меня из яркой, самой настоящей реальности выдернули в этот тусклый, не очень-то убедительный сон.
     – И никому не говори! – ещё раз жалостливо попросила Раскопкина.
     Я пообещала. Раскопкина хотела что-то сказать, но в дверь постучали. Это была Вера Георгиевна. Она меня, видите ли, заждалась, ей цветок надо пересадить...
     Вот этот цветок меня и подвёл.
     Когда мы выходили с Верой Георгиевной во дворик, за грунтом, встретили директоршу. Ей не понравился мой обалдевший вид, и она спросила, не случилось ли чего.
     – Нет, – сказала я.
     – Я про Соколовскую.
     Я опять сказала «нет». Директорша улыбнулась своей белоснежной улыбкой, и я вдруг хорошо-хорошо представила, как эти её белоснежные зубки проходят сквозь меня – как только что всё остальное!.. Нет, это не Снегурка, это... нерка. Акула! И сейчас эта акула интересовалась Раскопкиной. Раскопкиной, которая всегда меня ждала и которая просила никому ничего не говорить. Я сказала директорше:
     – Не надо лыбиться. Шла бы ты на х...
     Она уставилась на меня, как будто не расслышала или не поняла, и я повторила:
     – Идит-ко ты на х...!
     А больше и рассказывать нечего. К подшефным меня больше не пускают. Про Али-Ату я искала и нашла, но это как и всё в интернете: да, но нет. Перевод такой, перевод другой. По одной из версий это вообще стена, десять на десять. Метров? Ярдов! Или трубочка, запаянная с двух концов. Предмет культа... Какого культа, не сказано, а то, что это предмет, я знаю и без них. И ещё я знаю, что всё сделала правильно. Дурочкой прикинуться всё равно бы не получилось, правду – или послать. Пусть он, маятник, будет у Раскопкиной. Должно же у неё быть хоть что-то, раз уж ничего другого, всего прочего, с ней «как-то не случилось». И ведь понятно, что уже не случится. Пусть будет. Ага...





(октябрь 2017)