Чёрствый хлеб

Его провели по тусклому коридору, куда-то в подвальные помещения, и в старинном здании тюрьмы казалось, что ведут его в преисподнюю, это чувство в нем усилилось, когда в камере, сырой и большой, с длинными шеренгами железных нар, он никого не увидел – он был один, как у ворот ада. Положив тощий мешок на нары, перевел дыхание, точно пытаясь осмыслить свое положение. Из областной туберкулезной больницы, находящейся на территории колонии строгого режима, его вывезли неожиданно и, по всей видимости, везли обратно в ту колонию, где он отбывал до этого наказание. И поспешность и неожиданность этого этапа его настораживала, он начинал думать, что его куда-то отправят на Север, вывезут из здешних мест, в другое управление, никто ведь не говорит зэку на этапе, куда его везут. Неопределенность эта напоминала жизнь маленького самодельного кораблика, подобный он пускал по ручью мальчишкой по весне, не зная, куда он поплывет, куда его занесут воды ручейка, впадающего в местную речку, а та, вероятно, впадает в Волгу, а Волга в море. Так, наверное, он тогда размышлял о судьбе своего детища, и, вероятно, он и тогда понимал, что кораблик бессилен выбрать себе путь – он предначертан струей течения воды.

В этом каземате было холодно и сыро, на нарах ни матрасов, ни одеял, и Колесову даже почудилось в какой-то миг, что о нем забыли, и это было нехорошо, что вот так, в этом каменном мешке, его судьба вдруг заперта и будто застыла.

Он прислушался к тишине коридора, она была точно могильная, и весь мир точно не существовал, только он и эта камера…

Время тянулось тяжело. Казалось, что оно превратилось в какую-то нескончаемую тоску. Но вот по коридору пронеслась какая-то команда, и вмиг напрягся Колесов, прислушался, он даже сел на холодных нарах, на которых лежал, свернувшись калачиком, прямо в телогрейке, стараясь как-то согреться; открылась кормушка, и женский голос приказал кому-то в коридоре:

– Давай сюда баланду! Тут есть человек!

И впрямь показалась миска, протянутая рукой в зоновском костюме. Колесов, быстро сообразив, стряхивая с себя оцепенение, бросился к кормушке и повеселевшим голосом сказал:

– Принимаю!

Взял теплую миску с едой, а второй рукой торопливо взял хлеб – он был черствым, и в руке не чувствовалось его мякоти, но еда как-то успокоила зэка, он примостился на нарах. И ел с удовольствием, с удовольствием думая, что о нем помнят, и, значит, и мир существует, и эта сотрудница с сильным нервным голосом, командующая в коридоре, и этот шнырь, отдавший ему еду. Мир существует. И его жизнь в этом каменном мешке, точно его, Колесова, замуровавшем в свою непреодолимую глубину, как ни странно ему самому, Колесову, существует, и он может радоваться еде, представлять красавицу-сотрудницу из коридора, да и сам длинный серый коридор теперь после ужина не казался ему уже таким серым. И как бы можно было теперь привычно прилечь на нарах, и отдохнуть, забыться и помечтать о человеческой жизни, о той, что вне этого каземата.

Только опять наступившая тишина не давала покоя, почему-то именно тишина мешала отдыху.

Именно она… А в коридоре была жизнь… И Колесов с томительным вниманием прислушивался к звукам коридора, казавшимся ему сейчас чем-то важным, приятным даже…

«Хорошо, что не забыли покормить, может, завтра и на этап», – подумал Колесов, и тепло тела, согревающее его, давало какие-то смутные надежды на перемены. Как мало нужно человеку, чтобы поверить в свое будущее! Порой это может быть и коридор тюрьмы, напоминающий о том, что жизнь есть, помогающий разуму, даже коридор может стать тем другом, который в одиночестве протянет сознанию незримую руку помощи.

Колесов улыбнулся от этих своих размышлений – впервые за все часы пребывания в этом сыром каменном узилище